Текст книги "Сын чекиста"

Автор книги: Павел Гельбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ОТЦОВСКАЯ ТАЙНА

Ветер шлифует лед на Волге, сметает к берегам снег. Ноги в подбитых кожей бурках скользят по гладкой поверхности реки. Спрятав лицо в меховой воротник кожанки, Арсений Александрович Рывчук подставляет колючему ветру спину. Третий год работает он на заводе в приволжском городке, и вот решил побывать в общежитии молодых рабочих. Пошел пешком той дорогой, которую дважды в день преодолевают они. И ходят не в кожанках, а в ватниках! Не в бурках, а в ботинках. Пока дойдут до цеха – не до работы, отогреться бы! Да, надо обязательно пустить к общежитиям автобус.

Вчера, в последний день ноября, завод выполнил годовой план. Арсений Александрович позвонил наркому и доложил о победе. Серго Орджоникидзе скупо похвалил. Как ни скупа похвала, а все-таки приятно, когда тебя хвалит человек, в чей авторитет безгранично веришь.

После сдачи завода в эксплуатацию два года назад машиностроители не выполняли плана. Объясняли это трудностями роста, освоением нового производства. Нарком, посетив завод, сказал: «Завод у вас новый – порядки старые. Никуда не годные!»

Теперь порядки новые. Но полноценные условия труда рабочим еще не созданы. А в этом тоже скрыты большие резервы, чтобы поднять производительность труда. Если пустить автобус к общежитию, рабочие не будут мерзнуть, а потом отогреваться по полчаса. Они сразу будут приступать к работе.

– Здравствуйте, товарищ директор.

– Здравствуйте, товарищ Орушкин. Вы мне как раз и нужны. Пройдемте в общежитие... Поглядим, как кадры живут, – предложил Рывчук.

– С превеликим удовольствием! Я сам собирался идти к вам по этому вопросу, товарищ директор. Мы и с председателем завкома уже толковали, как устроить, чтобы кадрам поинтереснее в общежитии было.

Задыхаясь от ветра, начальник отдела кадров Захар Иванович Орушкин с энтузиазмом излагает свои планы.

– У общежития разобьем площадку, вокруг высадим каштаны. Как думаете, привьются здесь каштаны? На откосе поставим монументальную скульптуру...

– Зайдем-ка лучше в общежитие!

Снег засыпал крыльцо, через щели в двери запорошил коридор. В первой комнате возле железной «буржуйки» сгруппировались молодые рабочие. Один вслух читает, остальные слушают.

– Здорово, орлы! – гаркнул Орушкин.

– Здравствуйте...

– Пустите нас погреться или как?

– Что-нибудь на заводе случилось? – спросил читавший.

– Это почему же? – в свою очередь, спросил Рывчук.

– А с чего бы за здорово живешь к нам директор и начальник отдела кадров пожаловали?

– За два года, что здесь живем, такого не бывало!

– Ты брось критику разводить! У директора только и делов, что по вашим общежитиям ходить... – Длинная шея Орушкина покраснела, а щеки побледнели.

Как и предполагал Арсений Александрович, общежитие оказалось заброшенным участком заводского хозяйства. В комнатах было холодно, грязно, неуютно. «Ведь я еще год назад просил председателя завкома заняться общежитием», – с досадой подумал Рывчук.

Из общежития шли молча. Когда подходили к заводу, Рывчук зло сказал Орушкину:

– Печки топить надо! Двери утеплить! Душ устроить! А вы о скульптурах думаете!

– Позвольте, газеты пишут: искусство – в быт.

– Не позволю!

Рывчук жестко поговорил и с председателем завкома. Вечером, дома, ему неуютно в жарко натопленных комнатах. Вовка и Владлена играют в «тише едешь – дальше будешь». Обычно Арсений Александрович не прочь поиграть с ребятами, но сегодня игра казалась ему пустым и даже вредным занятием.

– Уроки сделали?

– Да, папа, – хором ответили Вовка и Владлена.

– Чай горячий. Будешь ужинать? – спрашивает Владлена.

А Вовка, лукаво усмехаясь, говорит:

– Пляши, отец. Письмо из Москвы.

Окончив семь классов, Вовка приехал жить к нему. С сыном у него сложилась крепкая мужская дружба. Вот только с Вандой сын в подчеркнуто официальных отношениях. Тем более удивительно, что не Владлена, а именно сын сообщил ему о письме из Москвы.

– Давай почитаем, что мать пишет...

– Читай, отец, а я позанимаюсь. Техникум не школа...

Вовка гордится, что он не школьник, а студент строительного техникума. Правда, в школе мечтал он быть военным моряком или чекистом, как когда-то отец. Но в поселке был только строительный техникум. А Вовке так хотелось пожить с отцом!

Арсений Александрович углубился в чтение письма от Ванды. Она поехала в Москву на совещание жен инженерно-технических работников и с восторгом описывала свои впечатления от столицы.

«Четвертый день я в Москве. Боже, до чего прекрасен этот город! Хожу как зачарованная, не успеваю удивляться. Правительство щедрой рукой раскрыло перед нами все богатства столицы. Заседаем мы в Кремле, ходим в лучшие театры, музеи, встречаемся с подругами на московских заводах. И знаешь, может быть, это и смешно, но, предъявляя мандат, я горжусь и надуваюсь, словно индюк: подумать только, я делегат Всесоюзного совещания! Правительство находит время говорить с нами – значит, мы нужны стране!..

Совещание проходит интересно.

А вчера председательствующий объявил: «Слово предоставляется заместителю директора завода «Красная звезда» Екатерине Сергеевне Ягодкиной».

И вот я увидела Катю. Когда она поднялась со своего места и шла к трибуне, я вдруг почувствовала, что у меня дрогнуло и защемило сердце. Ведь перед этой женщиной я так виновата! И вот твоя Катерина поднимается на трибуну, спокойная, словно на нее и не смотрят сотни глаз. Так вот она какая, женщина, которую ты любил! Немного припухлые губы, русые волосы слегка подернуты сединой, вздернутый нос, строгие, умные глаза. Да, она красива. Очень красива! Чувствуется, что к трибуне она привыкла.

Вечером я встретила Катерину Сергеевну в вестибюле гостиницы. Я обняла ее и сама не помню, что лепетала. Кажется, просила прощения, называла твое имя, свое, наших детей. Она сначала было нахмурилась, а потом просто сказала: «Ты что же перед всем народом концерты устраиваешь? Пойдем поужинаем вместе, там и поговорим».

Мы поднялись наверх, в ресторан, заказали ужин. Я видела, что Катя меня разглядывает, и мне так хотелось хоть немного понравиться ей.

«Вот ты какая! – наконец сказала Катерина Сергеевна. – А я тебя иной представляла... Ну рассказывай... Счастлива ли ты?»

Я рассказала о нашей семье, о Вовке, Владлене, о том, как тебя уважают на заводе, о том, как ты заставил меня заняться рабочей самодеятельностью. Катя сидела, подперев кулаком подбородок, и внимательно слушала. Я все говорила и говорила, в своем эгоизме забывая, что причиняю ей боль. Спохватилась, хотела я ее утешить, сказала: «Вы ведь тоже замужем...» – «Муж есть, а Арсена нет! – ответила сна. – Ну да хватит об этом. Пойдем спать...»

Так вот, знай, мой хороший: такая женщина, как Екатерина Сергеевна, любит тебя. Я сердцем это поняла. И может, именно потому, что я люблю тебя, я должна уступить ей место? Фу, какая ерунда лезет в голову! Во мне заговорила Ванда прошлых лет. Что ж теперь поделаешь? И я виновата, и жизнь тоже. Теперь у каждой из нас своя семья, свое дело в жизни. Но всякие глупые мысли в ту ночь были, и я о них тебе честно пишу. А думать мне в ту ночь нужно было совсем о другом. Утром я должна была говорить с трибуны. С трибуны! Ты знаешь, какая у тебя жена трусиха? Я никогда бы в жизни не рискнула подняться на трибуну, но меня попросил об этом нарком – товарищ Орджоникидзе. Я нервничала, голос мой дрожал. В конце я «сморозила глупость», как говорят ребята в нашем клубе. Вместо того чтобы выкрикнуть «Да здравствует!», я обратилась к президиуму и сказала: «Товарищ Орджоникидзе, я буду счастлива, если вы разрешите мне пожать вашу руку».

Серго вышел мне навстречу, обнял и сказал: «Спасибо, дорогая, за внимание».

Как видишь, трибун из меня не вышел.

Письмо мое получилось длиннющим, ты устанешь читать. Но читай, читай! Я впервые от тебя уехала. Всегда уезжал ты и никогда меня не баловал такими длинными письмами.

В Москве пробуду еще с недельку. Без вас я очень скучаю... Нарком намекнул, что в конце заседания нас ждет сюрприз. Поговаривают об орденах. Таких, как Екатерина Сергеевна, обязательно надо наградить!

В Москве купила у букиниста томик Валерия Брюсова. У него есть такие строки:

 
Интереснейший из романов!
Книга, что мне не дано прочитать!
Край, прикрытый прослойкой туманов!
Храм, чья стройка едва начата!
 

Правда, хорошо? Мне очень понравилось. Как хочется знать свое будущее, будущее наших детей...

Целую тебя, мой муж, мой товарищ, мой самый любимый.

Твоя Ванда.

Поцелуй за меня Владленочку и Володю».

Арсений Александрович положил письмо на стол, накрыл ладонью. Вот как неожиданно произошла встреча двух женщин, которые безгранично ему дороги.

В комнату вошла Владлена.

– Ты что же это, отец? Чай остыл!

– Подогреем.

– Что мамочка пишет?

– Велела тебя поцеловать.

– Раз мама просит, так ты уж, пожалуйста, поцелуй. – Владлена прижалась щекой к губам отца.

НА ПРАКТИКЕ

Студенты строительного техникума ехали на производственную практику, которую они с нетерпением ожидали вот уже два года.

Шум и суету вагонной жизни, бойкий перестук колес заглушает переделанная молодыми строителями песня летчиков. Вместо привычного для уха «Все выше! И выше! И выше!..» они с особым вдохновением выводят:

 
Построим! Построим! Построим!
На месте тайги и болот
Советской республики город,
А с городом новый завод!..
 

Поезд идет на юг страны, к горам, к морю – на солнечный Кавказ. Владимиру Рывчуку немного обидно. Большинство студентов осталось на стройках Поволжья. Поехало в Сибирь, на Урал. В канцелярии техникума, выдавая путевку, секретарша сказала: «Вам повезло, Володя. Кавказ – это мечта. Курорт!»

«Ну и посылали бы туда больных лечиться! А мне практику проходить надо. Строить! Понимаете? Строить!»

Девушка не поняла, почему разозлился Рывчук: ей лично Кавказ нравился больше Сибири.

В стройуправлении пятерых практикантов – в их числе Владимира Рывчука – послали на стройку межколхозной электростанции в горах.

Это не Днепрогэс, но все же!

Строительная площадка вовсе не походила на курорт. По крутым узким горным дорогам скрипели арбы, груженные строительным материалом. Уныло опустив головы, их тянули медлительные волы. Эта стройка не считалась ударной, поэтому материалами ее снабжали в последнюю очередь. Кроме того, не хватало квалифицированных рабочих рук.

Практикантов приняли гостеприимно, отвели палатку, сытно накормили.

Над горами висело раскаленное солнце. Высокое небо словно выцвело. Узкая, бурная весной горная речушка сильно обмелела, сейчас лениво журчала, выбирая между камнями дорогу полегче. Ее можно было перейти вброд в любом месте, и она не была помехой для работы строителей.

Практикантов послали на строительство дамбы. Работать было тяжело. Пот заливал лицо, грудь, жег глаза. С непривычки ныли руки, дрожали от напряжения ноги. Хотелось пить. Но чем больше пили, тем сильнее мучила жажда.

Неожиданно потемнело. Ущелье, словно крышкой, накрыла черная туча. Пронесся шаловливый ветерок, обдавая прохладой разгоряченные тела.

– Эге-гей! – радостно закричал Владимир. – Дуй, ветер! Дуй! Никого я так не люблю, как ветра-ветровея!

Сверкнула молния. Залпом мощной артиллерийской батареи раскатился в горах удар грома – и сразу хлынул дождь. Теплый, обильный. Это был первый дождь за месяц практики. Он принес прохладу, снял усталость.

Сначала практиканты веселились, подставляя дождю разгоряченные спины, но постепенно смолкли. Дождь густой сеткой закрыл берег, и речушка вдруг заревела, забурлила, с гневом ударяясь о камни, переворачивала их и несла вниз. Кто-то тревожно бил в металл; кто-то, надрываясь, кричал:

– Кончай работу-у! Э-эй! На дамбе-е!..

Вовка видел, с каким трудом добирается к их участку широкоплечий грузин-десятник. Течение сбивало его с ног. Он падал, цеплялся пальцами за камни, поднимался и снова брел.

– Дорогие генацвали, – задыхаясь, десятник схватил протянутую ему Владимиром руку, – несчастье! Большое несчастье! Взбесилась река!

Практиканты еще не понимали, что могло так обеспокоить десятника.

– Надо уходить! Немедленно уходить, генацвали!

– А работа?

– Мы тоже не трусы, мальчики!

Дамба стала уже островком. От берега практикантов отделял теперь не узкий ручеек, а широкий бурлящий поток, по которому стремительно неслись бревна, доски, ящики, камни...

– К берегу! – крикнул кто-то из практикантов и бросился в воду.

Его сбило течением, перевернуло, ударило о камни.

– Ой, дорогой! Погибнешь? – всплеснул руками десятник.

Володя Рывчук бросился в воду. Он отлично плавал, считался чемпионом техникума, и неудивительно: плавать его учил отец – черноморский матрос. Но на Волге, не говоря уже об Ингуле, никогда так бешено не неслась вода. Поток закружил, завертел, понес прямо на пороги.

«Спокойней, Вовка, спокойней!» – говорит себе Рывчук и идет наперерез волнам.

Он видит мелькающую голову товарища, его испуганные глаза, широко открытый рот... Володя хватает товарища за руку, кричит:

– Обними меня! Держись!

Плыть тяжело. Обессилевший парень тянет на дно.

Главное, не сбить дыхания, не испугаться. Взмах руки, еще взмах, еще... С берега бросают веревку. Наконец ноги коснулись земли. Паренек пытается улыбнуться посиневшими губами.

– Ты, оказывается, молодчага, парень! – хвалят Володю рабочие.

Он глядит в их потеплевшие глаза и все еще не понимает, что спас жизнь товарищу. «А как же те, на дамбе?» – думает Володя.

Но по волнам уже несется большая черная лодка. По тому, как уверенно взмахивают веслами гребцы, как они обходят пороги, чувствуется, что им не внове такие переправы. Кажется, что лодка только пляшет на волнах, а не движется вперед. И все же, несколько раз нырнув в волнах, лодка наконец подходит к дамбе.

У каждого, наверное, свое увлечение. Один собирает коллекцию марок, другой – старинные монеты, третий – конфетные обертки. Вовка знал одного мальчишку – Василия Китаенко, – который коллекционировал... театральные афиши. Он вставал чуть свет, чтобы не прозевать, когда их расклеивают по городу – афишу лучше всего срывать, пока еще не высох клей – и, спрятавшись где-нибудь, терпеливо ожидал. Появлялся расклейщик с рулоном афиш и ведерком в руке, мазал кистью рекламную тумбу или щит, приклеивал афишу и шел дальше. Едва он скрывался, из засады выскакивал Китаенко, хватался за край еще влажной от клея афиши – р-р-раз! – и экспонат был в его руках. Василий рассказывал Вовке, что не раз ему доставалось. Однажды расклейщик даже измазал ему клеем лицо. Доставалось и от матери за рубашки, выпачканные клеем. Но страсть к коллекционированию афиш у Василия не проходила.

Владимир тоже коллекционирует. И коллекция у него тоже необычная. Он вырезает из газет и журналов портреты героев и статьи о героических подвигах советских людей. Работа эта трудоемкая – в стране много героев, а отец выписывает две московские и одну местную газету да еще иллюстрированный журнал. Но неприятностей у Вовки по этому поводу не бывает. Иногда только мачеха поворчит: «В доме не найдешь ни одной целой газеты – все изрезаны». Но сама она не прочь полюбоваться Володиной коллекцией. Она до сих пор, уверяет отец, питает слабость ко всякого рода героизму, и Володя очень ее понимает.

На первой странице альбома Владимир старательно выписал слова Максима Горького из рассказа «Старуха Изергиль»: «Когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, – те просто лентяи, или трусы, или не понимают жизни».

На второй странице альбома портреты трех стратонавтов – Федосеенко, Васенко и Усыскина. Рядом с героями стратосферы портрет удивительно красивого человека с веселыми, умными глазами и большой бородой. Это Отто Юльевич Шмидт – герой челюскинской эпопеи.

Владимир был сыном героического века. В его альбоме заняли свое место фотографии пяти лыжников – бойцов Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, совершивших переход на лыжах из Иркутска в Москву. Вслед за лыжниками фотографии железнодорожного машиниста Томке и его молодого помощника, которые предотвратили крушение курьерского поезда на станции Ярославль. А сколько в альбоме портретов летчиков и танкистов, автомобилистов и конников, пограничников и простых рабочих!

Приехав домой после практики, Владимир первым делом стал просматривать газеты и журналы, разыскивая новые материалы о героизме и мужестве. В газетах широко комментировалась трагедия в Индийском океане. Владимир вырезал и наклеил в альбом снимок французского парохода «Жорж Филиппар» и портреты героев-матросов с танкера «Советская нефть».

Сорок советских моряков по сигналу «SOS» вступили в единоборство с огнем и спасли с пылающего парохода «Жорж Филиппар» четыреста тридцать семь человек, покрыв славой флаг советского торгового флота.

Вырезав из «Правды» статью о подвиге матросов танкера «Советская нефть», Владимир хотел уже выбросить изрезанную полосу газеты, когда его внимание привлекла небольшая заметка «Из зала суда». В заметке скупо сообщалось о трагедии, разыгравшейся в открытом море. Действие происходило на Каспийском море. Действующими лицами оказались команды двух советских судов. На одном из танкеров Каспийского пароходства ночью произошел взрыв нефти, возник пожар. Моряки бросились за борт горящего танкера. Они ждали, что им окажет помощь команда находившегося невдалеке буксира того же пароходства. Но случилось невероятное: буксир развернулся и ушел в открытое море, оставив терпящих бедствие товарищей на произвол судьбы. Оказалось, что на капитанском мостике буксира стоял классовый враг, бывший белый офицер, которого судили.

– Ты читал? – Владимир протянул отцу газету.

– Да. Что тебя удивляет?

– Но ведь капитан был не один на буксире. Была еще и команда. Как они могли ему позволить?..

– Думаю, что не позволили. Заметка короткая, не все в ней сказано. Ведь буксир вернулся к месту катастрофы. Значит, что-то заставило капитана изменить ранее принятое решение. Страна у нас, Вовка, большая, живут в ней разные люди. Среди них затаились и враги Советской власти. Тут же ясно написано, что капитан – бывший беляк. Я тебе не рассказывал, мал ты был, а сейчас могу сказать. В годы гражданской войны пошел я в разведку с одним моряком. Фамилия его была Перепелица... Михаилом звали. Вместе в боях участвовали, кашу из одного котелка ели. А на поверку он оказался предателем. Не только меня предал, но и других.

– Что же с ним сталось? – нахмурив брови, спросил Владимир.

Арсений Александрович внимательно посмотрел в лицо вдруг повзрослевшего сына.

– Я его искал, – ответил отец, – может быть, недостаточно энергично... Впрочем, писал всюду, куда только мог. Никаких следов. Вначале думал, что на войне погиб. Потом, когда Катерина сказала о встрече в Елизаветграде, снова искал. Думаю, что он за границу сбежал...

СПЕЦИАЛЬНОЕ ЗАДАНИЕ

Поздним летом 1936 года в альбоме Владимира все чаще и чаще стали появляться названия испанских городов.

На одной из страниц альбома он наклеил вырезанный из иллюстрированного журнала большой портрет Долорес Ибаррури – бесстрашной Пассионарии. Наверху страницы справа он тщательно нарисовал сжатую в кулак руку и написал красной краской боевой лозунг испанской революции: «Но пасаран!» – «Не пройдут!» Другую страницу альбома занимали мудрые, как поговорки, выдержки из многочисленных выступлений Долорес Ибаррури.

На стене, над своей кроватью Возка повесил географическую карту Испании, которую перерисовал из того же иллюстрированного журнала, сильно увеличив. Карта была расцвечена малюсенькими красными флажками, наколотыми на булавки, которые перекалывались каждый день в строгом соответствии со сводками, публиковавшимися в газетах. В последнее время Вовка часто видел отца, задумчиво разглядывающего карту. Отец стал очень замкнутым, немногословным, прислушивался почему-то к каждому стуку в дверь, стремительно снимал телефонную трубку, едва раздавался звонок.

Беспокойно поглядывала на отца и мачеха. Случалось, отец с мачехой, уединившись от Вовки и Владлены, о чем-то подолгу шептались. Вовка не привык к тому, чтобы в семье от него были тайны, его раздражала и та глухая стена, за которую вдруг скрылся отец, который раньше так охотно с ним общался.

Вечерами, которые стали более длинными, Вовка прислушивался к шепоту отца и Ванды, доносившемуся из спальни, и мечтал о различных приключениях. Он видел себя чекистом, выслеживающим Михаила Перепелицу; ему казалось, что он слышит его вкрадчивый голос, предлагающий полакомиться ирисками. Он представлял, как неожиданно сталкивается лицом к лицу с предателем. Перепелица сопротивляется, пытается скрыться, но безуспешно. Побеждает Вовка.

Но чаще фантазия уносит Вовку в далекую Испанию. Вовка видит себя среди защитников испанской революции. Он то идет в атаку, то мчится на танке, то летит на самолете. Как-то Вовка спросил отца:

– Отправили бы меня в Испанию, если бы я послал письмо Ворошилову?

От неожиданности Арсений Александрович даже растерялся:

– Ты? В Испанию? Да что ты умеешь?..

– Сражаться! – гордо ответил сын.

Арсений Александрович объяснил, что испанскому народу сейчас нужны не просто солдаты, а опытные специалисты – инженеры, летчики, танкисты, артиллеристы, военачальники. И такие люди есть не только в Советском Союзе, но и в других странах. Многие хотят помочь революционной Испании отстоять свою свободу и независимость, бороться против фашистов...

– Наркому обороны Ворошилову писать не нужно, – закончил Рывчук. – Партия и Советское правительство сами знают, кого удостоить этой высокой чести...

– А как же правительство узнает, кто хочет ехать? – не сдавался Вовка.

– Специалисты, командиры Красной Армии, которые готовы выполнить свой долг, могли подать рапорт командованию.

– Вот видишь! – обрадовался Вовка.

– Но это к тебе никакого отношения не имеет! – жестко закончил разговор отец.

Вовка включил репродуктор. Диктор с болью в голосе сообщал: «Бильбао угрожает серьезная опасность. Фашистские самолеты беспрерывно бомбардируют столицу Бискайи, превращают ее в развалины, убивают женщин и детей...»

– Вот слышишь! Слышишь! – запальчиво сказал Владимир.

Отец ничего не ответил.

Диктор продолжал читать: «Самоотверженные защитники Бильбао, испанские горняки показывают примеры беспредельной храбрости и героизма, но им трудно сдерживать натиск превосходящих вражеских сил. Фашисты бросили сейчас на Бискайю свои лучшие дивизии, танковые части и авиацию».

Диктор умолк. Вовка выключил репродуктор. Отец подошел, обнял Вовку, неопределенно сказал:

– Вот так-то, сынок... – И вышел из комнаты...

Больше отца Володя не видел. Ванда Станиславовна объяснила: «Папу срочно вызвали в Москву. Обещал позвонить по телефону, сказать, когда вернется».

Отец позвонил из Москвы через два дня, сказал, что получил специальное задание, уезжает надолго, писать, очевидно, не сможет.

– В Испанию! – догадался Владимир.

– Не выдумывай! – ответила Ванда Станиславовна. – В наркомате ему предлагали ехать в Сибирь, на стройку нового завода, имеющего большое оборонное значение...

На завод из Москвы приехал новый директор. Он не принимал дела от своего предшественника и оказалось, что некоторые порядки, заведенные ранее Рывчуком, пришлись ему не по нраву. Несколько раз он неодобрительно высказался о том, что одобрял прежний директор. По заводу поползли слухи. Одни говорили, что «Рывчука с треском сняли»; другие утверждали, что его послали строить новый, весьма важный объект; третьи, ссылаясь на достоверные источники, сообщали, что Рывчук оказался не тем, за кого себя выдавал, и им заинтересовались органы безопасности...

Все это выводило из равновесия Ванду Станиславовну, сделало агрессивным Владимира. Он раздражался, грубил, чуть что лез с кулаками. Ванда Станиславовна ходила на прием и к новому директору, и в партком завода с просьбой пресечь слухи.

Впервые в жизни Владимир назвал мачеху матерью. Он чувствовал, что сейчас, когда отец далеко, он должен заменить его, помочь этой женщине, которую любит отец. И в то же время он чувствовал, что не может оставаться дома. Денег, что оставил отец, ненадолго хватит. Ванда Станиславовна пойдет работать. Сколько она заработает, не имея никакой специальности? Прокормила бы только себя и Владлену. Надо их избавить от лишнего рта. И Владимир твердо решил ехать в Москву, навести справки об отце, добиться, чтобы и его направили добровольцем в Испанию. Он уже не маленький – скоро восемнадцать лет!

В комнату с ревом вбегает Владлена. Измазанными чернилами пальцами трет глаза, по щекам ее стекают фиолетовые слезы.

– Мальчишки в школе сказали, что нашего папу турнули в Сибирь... что он был плохим директором.

– Не верь! – стиснул кулаки Владимир.

Пальцы лениво перебирают струны гитары, надломленный голос поет:

 
Я совсем ведь еще молодая,
А душе моей – тысяча лет...
 

Владимир сидит в кино. Рядом ни друзей, ни знакомых. Вообще-то ему не до кино: нет денег, нет желания развлекаться. Покупка билета в кино нанесла чувствительный урон бюджету московского почтальона. Придется отказаться от починки ботинок... В поисках отца Владимир побывал во многих столичных учреждениях, но толку не добился. Он даже не представлял, как много в Москве учреждений, в которые мог обратиться Рывчук. Всюду множество посетителей...

...На экране мелькают кадры, проходит чужой и непонятный мир уголовников. Владимир презирал людей, ищущих легкой наживы, они чаще всего и оказывались за решеткой. Отец учил: человек познается в труде. В нашем обществе каждый должен трудиться. Тот, кто ищет легкого хлеба, ничего не добьется в жизни, тюрьма станет его домом.

– Ты мне веришь? Ты меня знаешь? – допытывался у своих партнеров по воровским набегам герой фильма Костя-капитан.

Молодой Рывчук ловит себя на мысли, что последнее время и ему часто хотелось задавать людям эти вопросы: «Ты мне веришь?», «Ты меня знаешь?» Ведь и он теперь не может ответить людям на вопрос, где сейчас находится его отец.

Поступая на почту, Владимир Рывчук в графе анкеты о социальном положении написал: «Мать работает на заводе сельхозмашин в Кировограде. ИТР». Начальник почты все же спросил про отца, и Володя, краснея, ответил, что мать с ним не живет еще с девятнадцатого года. Формально он сказал правду. Но за этой правдой скрывается презренная ложь: он вроде устыдился отца, предал его... Это не так, совсем не так! К чему же тогда эта ложь? Неужели он начинает плыть только по течению, поступаться своими убеждениями?

Почему Владимир стал почтальоном? Этого он сам не мог объяснить. Снова поплыл по течению. Вначале хотел поступить на одну из московских строек. Ведь он как-никак студент третьего курса строительного техникума! К тому же на любом заборе объявления: «На строительство требуются рабочие». Но на стройке можно было встретиться с бывшими выпускниками техникума, а этого он вовсе не хотел. К тому же и профессия строителя его не увлекала.

На улице Владимир увидел старичка, согнувшегося под тяжестью кожаной сумки. В ней лежали пахнущие типографской краской газеты, журналы, письма. Возможно, недалек тот день, когда такой же старичок-почтальон принесет желанное письмо от отца. Владимир машинально пошел за почтальоном, зашел в почтовое отделение и неожиданно для себя попросил принять его на работу. Старый почтальон и приютил у себя приглянувшегося ему юношу.

...В зрительном зале загорается свет. Сеанс окончен. Из кино Володя попадает на людную площадь. Торопятся пешеходы, звенят трамваи, гудят машины, перекрывая шум улицы, надрывается громкоговоритель:

«Дело идет о жизни и будущем наших детей. Здесь нет места никаким колебаниям, никакому малодушию. Мы, женщины Испании, должны требовать от наших мужей мужества. Мы должны внушать им мысль, что надо уметь умирать с достоинством. Мы предпочитаем быть вдовами героев, чем женами трусов!» – Передается речь Долорес Ибаррури, обращенная к женам защитников Мадрида.

У репродукторов толпа.

Девчонка в испанской шапочке, напоминающей пилотку, шагает по улице, через плечо висит ремень, на нем – железная кружка-копилка. Это пионеры собирают средства в помощь детям героической Испании. Володя шарит в карманах, достает отложенные на ужин деньги, бросает в кружку. В конце концов один раз можно обойтись и без ужина. Правда, сегодня не было и обеда...

– Вы на следующей остановке сойдете?

Арсений Александрович, не жалея локтей и плеч, продирался к выходу. Вагон трамвая переполнен, и в его адрес раздаются нелестные замечания:

– Полегче, дядя...

– А еще мужчина!

– Осторожнее...

Арсений Александрович не думал выходить на следующей остановке, но случайно в окно увидел сына. Почему Вовка в Москве? Может, обознался? Нет, нет. Это сын!

Пробираясь к выходу, Арсений Александрович не знал, правильно ли поступает. Его предупредили, что больше ни с кем, ни с родными, ни с друзьями, он не имеет права встречаться. Встреча неизбежно вызовет вопросы: где пропадал? какое получил назначение? – он же дал подписку, что никому, ни при каких обстоятельствах не даст на них ответа. А сын спросит, обязательно спросит! Он и так догадывался.

В Центральном Комитете партии Арсению Александровичу сказали: «Ваша просьба удовлетворена. Партия уверена, что вы сможете наладить инженерную службу в республиканской авиации. Будет трудно. Очень трудно. Но посланные нами самолеты всегда, в любую минуту должны быть готовы к боевому вылету...»

Закончились инструктажи, заботы о запасных частях к машинам, подбор помощников. Настало время прощаться с Москвой. Когда уже, кажется, все мысли были там, в далекой стране, опаленной революционными битвами, он увидел сына. И, забыв обо всем, ринулся к нему. Сердце подсказывало – юноша совершил какой-то опрометчивый шаг. Надо увидеть, узнать, предостеречь. Отчетливо понял: Ванде с ее мягким характером с пасынком не совладать. Надо писать Катерине. Пусть снова берет сына под свое крыло. В восемнадцать человек становится совершеннолетним. Но не всегда у него хватает ума и выдержки, чтобы утвердиться в жизни. И часто один неверный поступок влечет за собой другие, тоже неверные, скороспелые. А потом искалечена жизнь.

Рывчук выпрыгнул из трамвая. Побежал в одну сторону. Вернулся. Метнулся в другую. Сын словно растворился в сутолоке московской улицы...

Вечером с одного из аэродромов Москвы поднялся в небо самолет, на борту которого вместе с Рывчуком находились советские авиаторы, отправляющиеся в Испанию.

Осень в Москве выдалась дождливой. Не успеет Владимир начать утреннюю разноску почты, как в ботинках уже хлюпает вода. Давно надо бы поставить новые подметки! А теперь, верно, и ставить не станут – совсем развалились ботинки. О новых пока думать не приходится.