Текст книги "Сын чекиста"

Автор книги: Павел Гельбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УРОК ГРАММАТИКИ

На углу Дворцовой и Миргородской беспризорный мальчишка выстукивает ложками о колено. Детский голос плывет над вечерней улицей:

 
...Эх, позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет!..
 

Мальчугану лет восемь, а может, и все десять. На нем ватная куртка со взрослого плеча, подвернутые штаны, чтобы не волочились по земле, на глаза нахлобучена островерхая буденовка с поблекшей звездой. А во что обуты его ноги, вытанцовывающие в такт песне, разобрать невозможно.

Рядом с беспризорником Вовка выглядит франтом. На нем пальтишко, перешитое из мамкиной шинели, бумазейные брючонки из лоскутка, оставшегося от халата заказчицы, желто-коричневые ботинки на толстой подметке, полученные в АРА. На ботинках железные подковки, подбитые собственноручно Яковом Амвросиевичем.

Вовка шмыгает носом и, как воробышек, нахохлившись, прыгает с ноги на ногу. Он, конечно, мог бы пойти домой. Там, на русской печке, ого как жарко! Маманьке с завода целую подводу дров привезли. Но идти домой неохота. Бабка больна, у нее все кости крутит. Яков Амвросиевич жалуется, что у него грудная жаба, хотя жабы у него нет, Вовка ее не нашел: заглядывал под рубаху, разглядывал седые волосы на дряблой груди Якова Амвросиевича и никакой жабы нигде не обнаружил. Мамы дома нет. Она у него ответственная – женделегатка! Она даже шинель носила! А у других и батька есть, да шинели нет. Поэтому ее даже взрослые мужики слушаются. Мать, потому что ответственная, поздно приходит домой. А Вовке без нее дома скучно, вот и мерзнет на улице. Голос беспризорника жалостливый, но ложками он стучит здорово. Вовке уже шесть лет исполнилось, а он так стучать ложками не умеет.

Беспризорник поет, что никто не придет на его могилку, потому что он сирота, что раннею весною только соловей прилетит и песни ему будет петь. У Вовки даже в носу начинает щекотать, до того песня жалостливая! Вообще-то он не любит беспризорников. Уж больно они озорные – то шапку с головы стащат, то по шее дадут, то требуют: «Пацан, чеши к махане, стибри чего пошамать». Вовка обижается: какой он пацан и почему маму обзывают «маханей»? Вот вырастет, тогда он им покажет, какая она «маханя». А этого, что поет, беспризорники Шкилетом зовут. За то, что сильно худой. Родных у него нет, живет он в развалке трехэтажного дома инженера Сикорского. Говорят, там в подвалах целая «малина». Но Вовка не верит – зимой малины не бывает.

Шкилет поет, а мимо прогуливаются парни и девушки. Раскрасневшиеся на морозе, они толкаются, повизгивают, заглядываются на разукрашенные морозом витрины колбасной Гольдштейна, кондитерской Войцеховской. Из пивной, что открыл рядом с цветочным магазином какой-то нэпман, слышится брань. По Дворцовой, дребезжа и надрываясь звоном, продирается сквозь толпу трамвай. Из трамвая на ходу спрыгнул пацан, юркнул в толпу, скользнул мимо Вовки, дотронулся до Шкилета и растворился в темноте. Раздался крик:

– Держи, лови!

Трамвай остановился. Из него вышла Ванда Войтинская.

– В ридикюле денег немного; а вот документов жалко, – объясняет она.

– Не беспокойтесь, мадам. Я вам сейчас ридикюль представлю в чистом виде, – говорит рослый краснолицый сын владельца колбасной с Дворцовой.

Он размахивает палкой, на которой вместо ручки приделана серебряная женщина с рыбьим хвостом. Шуба у него распахнута, она на меху. Рядом, зябко кутаясь в манто, подпрыгивает Манечка – дочь цветочницы. Ее ноги в фильдекосовых чулочках и туфлях-лодочках замерзли, и она просит своего кавалера:

– Пойдем, Кока! Холодно. Зачем тебе искать ридикюль?..

Но Кока не слушает Манечку. Он старается угодить своей тяжелой палкой с женщиной-рыбой на рукоятке по буденовке Шкилета.

– Отдай ридикюль, чмур! – кричит Кока. – Я видел, как ты его спрятал, шкура!

– Не смейте бить ребенка! – перехватывает Кокину палку парень в расстегнутой тужурке, из-под которой видна тельняшка.

– Это не тот мальчик... – растерянно говорит Ванда. – Это другой...

Но ее никто не слушает.

– Пусти палку, хламидник! – неистовствует Кока.

– Ты что сказал? – наступает парень. – Это я хламидник? Я?! А ты нэпманская рожа...

Назревает драка. Шкилет, пользуясь замешательством, сует Вовке ридикюль и шепчет:

– Припрячь пока...

Вовка неловко сует ридикюль в карман пальтишка. Но в кармане и без того тесно. Там лежат всякие нужные вещи – стреляные гильзы, гайка, пустая коробка от папирос «Сальве», обертки от конфет, проволока, кусочек ремешка. Вовку хватает за руку широкоскулая девица с телячьими глазами и ехидно говорит:

– Такой маленький, а уже воруешь?!

Сквозь толпу протискивается милиционер. Девица сует ему под нос ридикюль. Вовку волокут в милицию. Кока, запахивая шубу, зло бросает:

– С пеленок воровать начинают...

В милицию вваливаются целой оравой. Милиционер крепко держит за руку Вовку. Дежурный окидывает толпу взглядом, долго вертит в руках женскую сумочку с блестящими застежками, почему-то вздыхает, кладет ридикюль на стол и спрашивает:

– У кого ридикюль сперли?

– Вот у этой гражданочки, – торопится объяснить Кока. – А я, значит, приметил...

Дежурный окидывает взглядом сына колбасника – от белых бурок до каракулевой кубанки с зеленым верхом, перекрещенным золотыми шнурками.

– Ваши показания, гражданин, нам пока без надобности... Садитесь и ждите.

– Нужна тебе была эта шмара! – шипит Коке Манечка и злобно поглядывает на Войтинскую.

Ванда красива, поэтому Кока и ввязался в эту историю.

– Гражданочка, ваш ридикюль? – обращается к Ванде дежурный.

– Мой, мой! – торопится Ванда. – Но этот мальчик его не брал.

Дежурный огрубелыми пальцами отдирает от пера соринку, пододвигает к себе стопку бумаги и крупными, прыгающими в разные стороны буквами пишет протокол допроса. Войтинская называет дежурному свое имя, отчество, фамилию. Говорит, что приехала из Харькова. В Елизаветграде у нее мать-старуха...

Вовка постепенно успокаивается, в комнате тепло, его клонит ко сну. Но спать ему не дают.

– Эй, пацан! – толкает его милиционер. – Как тебя зовут?

– Володя.

– Ты чей? Как фамилия твоя будет?

Вовка хочет назвать фамилию Якова Амвросиевича, но вдруг вспоминает, что это дедушка – Свистунов, а он Рывчук. Мать не раз говорила: «Ты у меня Рывчук».

– Бабкина – Свистунова, а я Рывчук, – отвечает Вовка.

«Рывчук... Рывчук! И похож! – Ванда вскакивает. – Неужели это сын Арсена?»

– Скажи, Вова, у тебя есть папа? – ласково спрашивает она мальчика.

– Батько? Мой батько матрос был. Вот кто!

– Матрос? Твоего отца Арсений звали? Да? – чуть не кричит Ванда.

Вовка совсем не удивлен: его отца все должны знать!

– Что же это вы, гражданочка? Выходит, знакомый мальчик ридикюль-то свистнул. Уж вы как-нибудь промеж себя договоритесь... – И милиционер почему-то облегченно вздыхает.

У освещенного подъезда милиции Ванда вглядывалась в лицо Вовки. Боже, как похож на Арсена! Те же глаза, нос. Как бы обрадовался Арсен, если бы она привезла Володю в Харьков! Да, но мать этого ребенка жена ее мужа. Как это дико: у ее мужа есть жена!

Когда Арсения перевели в Харьков, вслед за ним поехала и Ванда. Ока любила. Впервые по-настоящему любила. Уйдет Арсен, и жизнь ее будет пустой. Воскресить для мальчика отца – значит потерять мужа. Арсений перестрадал гибель Катюши и сына. Зачем воскрешать мертвых? Зачем ломать жизнь живым? Нет, она никому не отдаст своего счастья!

Ванду вывел из задумчивости детский голос:

– Тетя, а тетя... Можно, я домой пойду?

– Конечно! Вот только зайдем в магазин, я тебе конфет куплю...

Высокий потолок расписан яркими красками: упитанный амур, хитро прищурившись, целится из лука. Кончик стрелы направлен в угол, где стоит узкая железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом.

Здесь когда-то веселилась харьковская знать. В пышных нарядах вальсировали жены и дочери заводчиков, купцов, банкиров. Кружились в вальсе блестящие офицеры и дельцы. Комната гостиной в доме крупного сахарозаводчика. В двадцать втором году ее по ордеру получил Арсений Рывчук. Комната Рывчуку не понравилась. Куда матросу этакая махина? Зал, да еще с колоннами!

Кровать, взятая по ордеру, затерялась в комнате, как ореховая скорлупка в море. Под чудом уцелевшей от конфискации люстрой Арсений поставил небольшой кухонный стол, приобретенный на барахолке за несколько миллионов рублей, которые тогда ласкательно называли «лимончиками».

Позже в комнате появилось несколько стульев, старых, как ушедший в прошлое старый мир. На их спинках были вырезаны затейливые гербы бывшего владельца. Вместе со стульями в комнату Арсения перекочевал из кладовой учреждения мраморный умывальник, который даже пылкая фантазия завхоза не могла приспособить к деловой обстановке канцелярии. Умывальник был огромный, в его бак вмещалось несколько ведер воды, которую приходилось таскать из колонки с угла улицы. «Роскошную» обстановку дополняла «буржуйка» – печурка, сколоченная из листов жести. Она посажена на четыре кривые ножки, в одной из ее стенок дверка. От «буржуйки» к окошку, изгибаясь, вьется черная труба. Стена, возле которой проходит труба, густо закоптела, а на паркете рядом с «буржуйкой», как язвы, чернеют выжженные места. Обычно Ванда по нескольку раз в день топила «буржуйку». Растопив, она садилась возле нее на стул и смотрела в огонь. Пламя, пожиравшее дрова, казалось ей то диким зверем, то мятущейся душой грешника.

Из Елизаветграда Ванда вернулась в смятении. Ни слова не сказала она мужу о встрече с Вовкой. Она ужасалась тому, что молчала, и все-таки молчала.

На окнах мороз нарисовал волшебные цветы и звезды, за стенами дома беснуется ветер. Зябко кутаясь в платок, Ванда стоит у стола, в руке у нее книга. Рука дрожит. От холода? Арсений Александрович, накинув на плечи бушлат, склонился над тетрадкой. Он сжимает деревянную ученическую ручку сильными, огрубевшими пальцами.

– Как выделяется прямая речь? Ты помнишь? – спрашивает Ванда, и голос ее слегка дрожит.

– Помню.

– Тогда пиши: «Овод приподнялся, опираясь на колено врача, и широко открытыми глазами посмотрел на распятие...»

Ванда медленно прошла от стола к «буржуйке» и отчетливо повторила прочитанную фразу. Скрипя пером, Арсен шевелил губами.

«– Падре, ваш бог... удовлетворен?..» – диктовала Ванда.

«– ...Ваше преосвященство!

Монтанелли поднял глаза:

– Он мертвый...

– Да, ваше преосвященство. Не уйти ли вам отсюда? Это тяжелое зрелище...

– Он мертвый, – повторил Монтанелли и посмотрел на лицо Овода. – Я коснулся его, а он мертвый...»

Арсен перестал писать. Он снова остро переживал сцену расстрела Артура, которую знал почти наизусть.

Закончив ежедневный урок русского языка, Ванда похвалила мужа:

– Ты способный ученик. Очень способный!

– А учительница-то какая! – Рывчук закружил жену по комнате.

Ванда обвила руками шею Арсения, прижалась к его небритой щеке.

– Скажи, ты очень любил Катерину?

Арсений Александрович остановился и осторожно опустил Ванду, помешал кочергой в печурке. Начавший было угасать огонь вновь взметнулся, в печке загудело.

– Сколько лет прошло. Стоит ли вспоминать?

– Ну а если бы она оказалась жива?

– Если бы да кабы...

И Ванда еще раз поняла, что рассказать Арсению о встрече с его сыном свыше ее сил.

ГОРЕ НАРОДНОЕ

Вовка сидел на печке, когда Яков Амвросиевич вернулся из магазина. Его глаза казались еще более выпученными, усы щетинились, как пики. Оглядев комнату, он почему-то шепотом позвал:

– Мария!

Вовка заинтересованно свесил голову с печи, а Мария Александровна тревожно спросила:

– Фининспектор?!

– У них умер Ленин! – свистящим шепотом выпалил Яков Амвросиевич.

– Ленин? Да откуда ты узнал, Яков?

Вовка хорошо знал: Ленин – это самый главный большевик. Он видел картинку, на которой был нарисован Ленин на броневике, а рядом с ним матрос. Может, отец? В каждом матросе Вовке виделся отец; он тосковал по отцовской руке, которой никогда не знал.

Пока дед и бабка шептались, обсуждая новость, Вовка вытянул у матери из ящика листок копировальной бумаги, что ему строжайше запрещалось, взял у бабки большие портновские ножницы и стал вырезать буквы. Недавно Вовка по складам впервые прочитал несколько вывесок, и теперь самым любимым занятием его стало вырезать из бумаги буквы. Буквы Вовка вырезал довольно быстро. Послюнявив их, он приклеил буквы к печной трубе. От этого занятия и губы, и нос, и подбородок у Вовки стали лиловыми. Из остатков копировальной бумаги вырезал еще что-то, что должно было обозначать серп и молот, и, послюнявив, наклеил все над буквами.

После посещения григорьевцами домика на Миргородской Яков Амвросиевич вдруг почувствовал себя пролетарием и успокоился. Видя, как важно прохаживались по улицам новоиспеченные буржуи-нэпманы, заглядывая в окна вновь открытых кондитерских и ресторанов, Яков Амвросиевич завидовал. Но при этом сердцем чуял: если по домам, наводя ужас, ходят фининспекторы – новым буржуям не жить. Ленин все равно не даст им дышать. Не для того он кашу заваривал!

И вдруг неожиданное известие: Ленин умер. Может, теперь все изменится? Нет Ленина, и все пойдет иначе? Он мечтательно поднял глаза вверх, но вместо вывески «Фортуна». Ресторан Свистунова» увидел измазанное лицо Вовки и налепленные вкривь и вкось фиолетовые буквы на свежепобеленной трубе.

– Ты что же это наделал, хламидник? – замахнулся он на Вовку.

– Не трогай сироту! – вступилась Мария Александровна и погнала внука в сени мыть руки и лицо.

Остановили свой бег трансмиссии. В цехе, где всегда царил шум, гнетущая тишина. Глотая слезы, Катерина читает Обращение Пленума ЦК РКП(б) «К партии. Ко всем трудящимся»:

– «Нечеловеческая, неудержимая жажда работы, неустанная мысль, беспощадная растрата своей энергии сломили этот богатырский организм и погасили навсегда жизнь любимейшего из любимых – нашего Ильича».

Громко всхлипывает женщина, и сразу же из разных концов цеха ей отвечает приглушенное рыдание. Пробегают по спине мурашки, подкатывает комок к горлу, и, не в силах больше владеть собой, Катерина по-бабьи начинает голосить. Слезы капают на портрет человека с высоким лбом, немного приподнятой левой бровью и прищуренным глазом.

К Катерине подходит Семен Ягодкин, берет у нее газету и продолжает чтение:

– «Но его физическая смерть не есть смерть его дела. Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина...»

Имя Ленина Катерина впервые услышала от Арсена. Именем, которое носил Ленин, она назвала сына.

Над цехом несется приглушенный голос Семена. Но, может быть, потому, что в цехе непривычная тишина, или потому, что так напряжен слух, каждое его слово звучит, словно набат, бьется о закопченные стекла окон, низко клонит непокорные головы парней и девчат, рабочих, помнящих баррикады 1905 года.

– «Он ушел от нас навеки, наш несравненный боевой товарищ, а мы пойдем бесстрашно дальше. Пусть злобствуют наши враги по поводу нашей потери...»

Катерина поднимает голову, смотрит на товарищей. Как жить дальше! Ведь еще недавно на полях войны скрещивались клинки, содрогалась от выстрелов земля. Своей кровью утверждал народ ленинскую правду. Неужели найдутся люди, которые будут сегодня радоваться смерти Ленина? И ответила себе: найдутся!

– «Несчастные и жалкие! Они не знают, что такое наша партия! Они надеются, что партия развалится, – продолжает читать Семен обращение. – А партия пойдет железным шагом вперед. Потому что она – Ленинская партия. Потому что она воспитана, закалена в боях. Потому что у нее есть в руках то завещание, которое оставил ей товарищ Ленин...»

Рывчук пришел домой в полночь. На столе лежали длинные, как скатерть, листы бумаги. «Буржуйка» не топлена, и в комнате холодно. Порыв ветра, ворвавшийся в открытую дверь, заиграл пламенем в керосиновой лампе. На стене замелькали причудливые тени, отбрасываемые огромной, свесившейся с потолка люстрой.

– Это правда? – поднялась навстречу Арсению Ванда.

Не ожидая ответа на вопрос, она сняла полотенце, покрывавшее чайник, чашки, тарелку, на которой лежала очищенная таранка, вареная картошка, кусок черного хлеба.

Арсений Александрович весь день не ел, но и сейчас не чувствовал голода. От затылка распространялась к вискам боль и словно острием кинжала вонзилась в лоб. Казалось, еще немного – и треснет череп, и уйдут, наконец, из головы горестные, неотвязные мысли.

– Вот газета за двадцать второе, а в ней нет ни слова. Нет даже бюллетеня о здоровье... – сказала Ванда.

Газета была пухлая – десять огромных страниц – и содержала много интересного. Первую полосу заняли доклады Наркоминдела и Наркомзема XI съезду Советов РСФСР. На второй странице печатались стихи Владимира Маяковского о 9 января и сообщения из капиталистического мира. Два газетных столбца занимала беседа с наркомом иностранных дел Литвиновым об отношениях СССР со Швецией. Литвинов высказал предположение, что в ближайшее время наступит полоса признаний Советского Союза капиталистическими странами, и одной из первых среди них будет Швеция.

На других страницах публиковались советские новости. Корреспонденты из Киева, Одессы и Чернигова сообщали, что постепенно начинают сближаться «ножницы» – уменьшается разница в ценах между сельскохозяйственными и промышленными товарами. В Баку пошел первый советский трамвай. На улицах Петрограда бушует метель. В пути из-за снежных заносов застряли поезда, идущие из Москвы в Питер. В Туркестане произошло землетрясение. В Крыму от урагана пострадало 824 здания.

Несколько страниц в газете занимали объявления. Нэпманы, не считаясь с затратами, огромными буквами набирали свои фамилии и сообщали, что «Яков Рацер доставляет топливо на дом», «В. Карташев с большой скидкой продает имеющиеся в громадном выборе суконные, шерстяные и шелковые ткани», что «Сахарин в кристаллах в оригинальной упаковке рассылается по всей России». Здесь же были объявления о сдаче в аренду предприятий и магазинов. Кино и театры рекламировали «Садко», «Сердце не камень», «Принцессу Турандот», «Женщину с миллиардами», «Героя арены» и «Принцессу устриц».

Когда набирались эти строки, печатались эти объявления, сердце Ленина уже перестало биться. Еще накануне был день как день, люди были заняты своими будничными делами, никто из них не помышлял, что горе подкралось к порогу страны. Ведь всего несколько дней назад Владимир Ильич устраивал комсомольскую елку для детей в Горках! Говорили, что ему лучше, что здоровье пошло на поправку. И вдруг в экстренном выпуске газеты неумолимые, жестокие слова медицинского заключения: в шесть часов вечера начался приступ; в шесть часов пятьдесят минут наступила смерть от кровоизлияния в мозг...

Арсений склонил голову на большие натруженные руки, не стыдясь горячих, бегущих по щекам слез.

В Ленине воплощалась для Арсения вера в будущее, вера в то, что мир будет разумно переустроен, и ради этого не страшны сейчас никакие лишения. При социализме, к строительству которого звал Ленин, каждый труженик сможет, наконец, жить человеческой жизнью.

Как теперь без Ленина страна будет строить социализм? Как мудро надо работать тому, кто примет из остывших рук Ильича знамя коммунизма!

Арсений знал: смена капитана на корабле, застигнутом штормом, всегда таит опасность. Много было затрачено сил, чтобы вывести корабль в море, объединить команду, уже виден желанный берег, но, чтобы пристать к нему, надо умело обойти рифы, потягаться силой со штормом, не выброситься на скалу. И только опытный капитан сумеет в шторм привести корабль к берегу.

ЛЕНИНСКИЙ ПРИЗЫВ

Похороны Ленина были назначены на двадцать седьмое января. Над заснеженной, завьюженной страной рыдал траурный марш. Казалось, даже природа разделяет человеческое горе. В стремительном беге застыли черноморские волны. Было непривычно глядеть на огромные замерзшие гребни, не успевшие лизнуть скованный морозом берег. По железным дорогам, словно сквозь снежные тоннели, продирались поезда.

И все же в эти небывало лютые морозные дни невозможно было находиться в тепле за плотно закрытыми дверями. Каждого тянуло на улицу, к людям. Из-за морозов в школах прекратили занятия, но и ребят не загнать в дом.

Переполненные поезда идут к Москве. В них едут делегаты от всех городов страны на похороны Ильича. Из деревень едут на санях в города крестьяне: проверить страшную весть.

В Москве на улицах разложены костры. Сорокаградусный мороз, а у людей, идущих проститься с Ильичом, одежонка на рыбьем меху, а башмаки на резиновой подошве.

В девять часов утра из Дома Союзов вынесли цинковый гроб.

Живой человеческой рекой льется похоронная процессия вокруг площади Свердлова, по Историческому проезду к Красной площади. Здесь, на пахнущий свежеоструганным деревом постамент поставили гроб, покрыли флагами ЦК РКП(б) и Коминтерна. Перед гробом склоняет голову народ.

В Харькове, так же как и во всех городах страны, развеваются тысячи красных, окаймленных черным крепом знамен. Сжатая толпой, Ванда Станиславовна читает лозунги: «Ленин умер, но ленинизм живет!», «Боритесь, как Ленин, и, как Ленин, вы победите!». Вначале Ванда шла рядом с мужем. Но вот Арсений Александрович остановился поздороваться с кем-то, Ванда выпустила его руку, и толпа тут же увлекла ее. Она попыталась пробиться к мужу, уткнулась в овчинный полушубок какого-то мужика, вдохнула едкий запах махорки. Ее начало подташнивать. В последнее время Ванда остро ощущала всякие запахи. Колыхнулась людская масса. Ванда оказалась в полутемной арке ворот. Здесь тоже много людей, но нет толкотни. Дышать стало легче, прошла тошнота.

– Ходим, хлопцы, до ВУЦИКа! Там речи кажуть, – предложил паренек в стеганом замасленном ватнике.

И Ванда Станиславовна пошла за ним.

Площадь и прилегающие к дому ВУЦИКа улицы заполнили колонны рабочих паровозостроительного завода, Всеобщей электрической компании, завода Гельферих-Саце. Над ними колыхались красно-черные знамена, увитые крепом портреты Ленина.

На балконе Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета группа людей в шинелях, кожаных куртках. Выступает пожилая женщина. Большой клетчатый платок сбился на плечи. Ветер треплет коротко остриженные волосы, и не поймешь, то ли от инея они побелели, то ли от нелегкой жизни – многих лет тюрем, каторги, лишений...

«Ленин неусыпно следил за ходом развития украинской революции...» – долетает до Ванды фраза, порывом ветра выхваченная из речи. А потом она слышит лишь невнятный гул толпы да отдельные слова говорящей. Но вот женщина отходит в глубь балкона, и на ее место встает человек в ватнике, в серой солдатской папахе. Он резким движением сдергивает с головы папаху, и его сильный голос перекрывает гул толпы. Теперь Ванда слышит каждое слово. Рабочий паровозостроительного завода от имени своих беспартийных товарищей заявляет:

– Товарищи, браты! Харьковские паровозостроители всем заводом решили вступить в созданную Лениным Российскую Коммунистическую партию большевиков...

В четыре часа в Москве прах Владимира Ильича перенесли в деревянный склеп.

На телеграфе молодая женщина в темной, заштопанной на локтях кофточке, роняя слезы на аппарат, передает во все города Украины только что принятое из Москвы сообщение:

«Встаньте, товарищи! Ильича опускают в могилу».

Застыла в скорбном прощании страна. Опущены головы, затуманены слезами глаза.

Тишину морозного дня взрывает гудок. Это прощается с Лениным Харьковский паровозостроительный завод. Его поддерживает гудок ВЭКа, гудок завода Гельферих-Саце. И вот уже весь Харьков пронизывают рыдающие вопли гудков.

И снова на проводе Москва. Точка-тире-точка-точка-точка – передает телеграф: «Ленин умер – ленинизм живет!»

Ленинизм живет!

Колыхнулись знамена, отгремели залпы прощального салюта, умолкли гудки. Прошли минуты скорбного молчания. Но вот в тишине раздается приглушенный голос: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» Песню подхватывает второй, третий: «...любви беззаветной к народу...», и вскоре вся площадь, улицы, весь город в едином порыве поет: «Вы отдали все, что могли, за него...»

Вместе со всеми поет Ванда.

А потом люди расходятся – каждый возвращается на свое место, к своему делу.

Только теперь Ванда чувствует, как она замерзла. Ее знобит, ноги в валенках окоченели. Потертая беличья шубка, оказывается, совсем не греет. Домой! Быстрей домой!

Ванда переходит мост над замерзшей мелководной Лопанью и выходит на Конторскую. Возле самого дома она встречает мужа.

– Ох, как хорошо, что я тебя встретила!..

Арсений Александрович берет жену под руку, и они медленно поднимаются по широкой мраморной лестнице. Опираясь на сильную руку мужа, Ванда успокаивается и даже как будто согревается. Она задерживает мужа на площадке и говорит:

– Знаешь, у нас будет ребенок...

Арсений Александрович наклоняется и целует ее.

– Спасибо... Он у нас будет Владимир.

Ванда вздрагивает. Перед ней возникает лицо Вовки, его широко открытые глаза, разглядывающие яркие обертки конфет.

– А если дочь? – спрашивает она.

– Тогда Владлена.

Арсений Александрович растапливает «буржуйку».

«Владимир или Владлена?» – думает Ванда. По ее телу разливается блаженное тепло, и, утомленная волнениями дня, она засыпает.

Екатерина Сергеевна, идя на работу по улицам просыпающегося города, непроизвольно повторяла запомнившиеся ей строки:

 
Я в Партию иду. Я – сын Страны Советов.
Ты слышишь, Партия? Даю тебе обет:
Пройдут лишь месяцы – сто тысяч партбилетов
Заменят ленинский утраченный билет.
 

Последние дни ей часто приходилось слышать эти стихи. Их учил Вовка, чтобы вместе с другими пионерами прочитать на рабочих поминках.

Как незаметно вырос сын! Два дня назад его приняли в пионеры-ленинцы. Правда, в школу он еще не ходит. Но Вовка так трогательно просил, чтобы и ему повязали красный галстук, а под конец громко сказал:

– А у меня батька матросом был!

– У кого это батька матросом был? – спросил секретарь заводского партийного комитета Иван Савченко.

– Вот Володя мой, в пионеры хочет вступить. Отец у него и правда был революционным матросом, – ответила за сына Екатерина Сергеевна.

Партийный секретарь подошел, провел широкой ладонью по мягким волосам Володи и, как бы вспоминая что-то, прищурил глаза.

– Не похож он на тебя, Юзко!

– Вовка – вылитый отец! – с гордостью ответила Катерина,

Иван Савченко посмотрел на вожатого, подмигнул ему; тот снял с себя пионерский галстук и передал его секретарю. Савченко торжественно повязал Вовке пионерский галстук и сказал:

– Помни, в какие дни в пионеры вступаешь... – Он задумался, подыскивая слова, понятные Вовке, и закончил свое партийное напутствие так: – Будь настоящим ленинцем, браток!

Вовка шепотом ответил:

– Я буду, дядя! Честное слово, буду...

А потом Савченко, обращаясь уже ко всем ребятам, сказал:

– Мы, коммунисты, верим, что вы, ребята, крепко будете держать знамя Ильича. Однажды мне посчастливилось слышать Ленина. В Москве это было... В конце девятнадцатого года. К комсомольцам Ильич обращался. Значит, к молодежи... Вам, сказал, коммунизм надо будет строить. Учитесь, учитесь... – Савченко помолчал, как бы извлекая из сердца запавшие в него ленинские слова. – Еще Ленин сказал тогда: в любом деле, ребята, в любом городе, в любой деревне проявляйте свою инициативу, свой почин...

И вот ее сын учит стихи о Ленине, о партии. Стихи, которые, Катерине кажется, написаны для нее.

На рабочих поминках в заводском клубе будут принимать в партию рабочих завода «Красная звезда». И ее, Катерину Юзко, тоже. Об этом сказал председатель завкома Кравченко – старый друг ее отца. После того как Сергей Юзко погиб на фронте, он не забывал его семью. Часто заходил в домик с подслеповатыми окнами на Быковой, утешал мать, приносил гостинцы ребятам. Досужие быковские кумушки судачили о том, что вдовьей жизни Кравченко приходит конец, но Мария Александровна выбрала другого, и встречи с Кравченко прекратились.

После возвращения с фронта Катерина стала искать работу. На бирже труда выстраивались огромные очереди. Катерине было легче, чем другим. Она имела справки от командования Красной Армии, у нее были фронтовые заслуги. В конце концов на кусок хлеба для себя и Вовки она заработала бы. Но не только ради куска хлеба искала Екатерина Сергеевна работу. Привыкнув жить в коллективе, она искала созвучный своим убеждениям коллектив. И тогда Кравченко помог ей устроиться в механический цех «Красной звезды». Вот уже более двух лет стоит Катерина у станка, следит за тем, как сверло ввинчивается в металл, как тонкой струйкой стекает белая, пахнущая мылом и ржавчиной эмульсия.

На заводе Екатерина Юзко как-то незаметно для себя стала активисткой. И тут не обошлось без Кравченко. На первых порах поручал он ей сходить проведать больную работницу, проверить в рабочей столовой, все ли повара кладут в котел, что полагается. Иной раз посылал поговорить с женщинами-работницами, объяснить им какой-нибудь спорный вопрос. Перед этим он сам беседовал с Катериной, советовал, что сказать. Потом предзавкома Кравченко поручил Катерине вести канцелярию заводского комитета профсоюза, и после работы в цехе Юзко торопилась в завком. Хоть и не сильна она была в грамоте, но все же покрепче, чем сам Кравченко. Он откровенно признавал: писание для него «дуже потогонная работа». В его здоровенных пальцах ручка с пером прутиком кажется.

– Наше дело ответственное, – поучал предзавкома Катерину. – Ты думаешь: вот лежат бумажки. Нет! Это тебе, дочка, не бумажки, а живые люди. Это к тебе с доверием рабочий человек пришел. И ты, будь ласка, разберись и вынеси ему свое справедливое рабочее решение.

Вчера, советуясь с Катериной о том, как провести собрание, посвященное памяти Ленина, Кравченко вдруг спросил:

– Ты обращение Пленума читала?

– Читала.

Сдвинув на кончик носа очки, Кравченко откашлялся, пододвинул ближе к лампе газету:

– Еще раз прочитать не грех. Дело важное. Слушай.

И Катерина слушает. Она догадывается, к чему затеян с ней этот разговор, почему коммунист Кравченко, читая, так медленно выговаривает каждое слово: оставляет время подумать.

– «На них, на стоящих у станка и машин, ставит партия свою ставку. С помощью всех рабочих в партию войдут лучшие, наиболее стойкие, наиболее преданные, наиболее честные и смелые сыны пролетариата».

Катерина понимала, что коммунист не похож на простых людей. Коммунисты – это Котовский, Щорс, Чапаев, Ласточкин, Кравченко, Савченко. Люди исключительной принципиальности, люди большие и светлые, не знающие ни страха, ни колебаний в борьбе. Коммунисты ясно видят намеченную партией цель, И не только сами твердо идут к этой цели, но умеют вести за собой других. Сможет ли она быть настоящей коммунисткой? Правильно ли она живет?