Текст книги "Художники во Франции во время оккупации. Ван Донген, Пикассо, Утрилло, Майоль, Вламинк..."

Автор книги: Пауль Вернер Ланге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Арно Брекер

Как большинство европейских художников, Арно Брекер в юности жил и работал в Париже, точнее, на Монпарнасе. Находясь под влиянием Майоля, он когда-то делал изящные статуэтки, размер которых соответствовал скромным размерам его ателье. Затем ему представился случай провести некоторое время в Риме, где он продолжал формировать свой стиль, перед тем как окончательно обосноваться в Берлине с Миминой, молодой гречанкой, которую он взял в жены.

Брекеру особенно удавались портреты (это был его любимый жанр), но он мечтал о крупных, монументальных произведениях и осуществил свою мечту, создав знаменитого Прометея. Он так понравился новому режиму, установившемуся в Германии с 1933 года, что правительство купило эту скульптуру и тотчас заказало другие, предназначенные для украшения Государственной канцелярии Третьего рейха, которую должен был построить и построил Альберт Шпеер. В этом огромном здании, возведенном на улице Восс, все было слишком большим. В его неоклассическом, диспропорциональном стиле проглядывало что-то нелепое. Зеркальная галерея по размерам превосходила галерею в Версале. Что касается бюро Гитлера, оно было просто фантастической величины.

Чтобы украсить портал над входом, Шпеер заказал Брекеру две статуи таких же нереальных размеров (их называли тогда «сюрреалистическими»). Кроме того, было заказано множество барельефов для интерьера. Две колоссальные обнаженные фигуры, Несущая факел и Несущая меч[99]99
  Эти статуи находились над входом и выходом новой Государственной канцелярии в Берлине и были разрушены во время войны.


[Закрыть], обозначили начало карьеры Арно Брекера как первого скульптора Рейха.

Благодаря солидному бюджету, которым распоряжался Альберт Шпеер, Брекер смог создать грандиозные статуи, тщательно отделанные и прекрасно отшлифованные, изображающие мужественных героев и полных грации женщин. Я знал Брекера с тридцатых годов и положительно оценивал его работы. Критики в большинстве хвалили их, отмечали отсутствие в них напыщенности и несомненный талант скульптора. Любопытно, что из-за необычной манеры, в которой он выполнял женские волосы, его прозвали «лучшим парикмахером Берлина».

Брекер знал Париж так хорошо, что был гидом Гитлера во время его краткого посещения Парижа в 1940 году. Он любил Париж и приезжал туда часто. Именно поэтому я познакомился с ним.

Брекер мечтал о парижской выставке. Могу уверенно утверждать, что его «историческая» выставка в «Оранжери» в Тюильри была уникальной. Он выбрал один зал среди многих других, потому что мог выставить там свои произведения огромных размеров. Будучи уже министром вооружения, Шпеер был так воодушевлен проектом, что обеспечил необходимое для отливки скульптур количество металла. Это было потрясающе!

Гипсовые слепки были отправлены Рюдье, ибо он занимался отливкой статуй. Рисунки находились у меня, поскольку я должен был заниматься их обрамлением.

Хотя Служба искусства Берлина получила приказ полностью обеспечить выставку, я быстро понял: если я не займусь этим лично, ничего не будет сделано и выставка не состоится, во всяком случае, к обозначенному сроку. Это я, признаюсь, предложил «Оранжери» Бреке-ру. Не только по причине расположения в центре Парижа, но и потому, что там проходили важные художественные события.

Брекер сразу нашел идею превосходной. Но «Оранжери» зависела от Национального музея Лувра, института, который мы все уважали, поэтому я пошел к господину Жожару[100]100
  Жак Жожар (1895-1967) был назначен Директором национальных музеев и Школы Лувра в 1940 году. Организовал во время войны вопреки приказам правительства Виши эвакуацию экспонатов Лувра на юг Франции. Помогал спасти значимые частные коллекции, в том числе коллекцию Мориса Ротшильда. После Освобождения стал Генеральным директором Музея изящных искусств, был награжден медалью Сопротивления, затем орденом Почетного легиона, получил звание Командора.


[Закрыть], его директору, чтобы рассказать ему о проекте.

Его бюро находилось на первом этаже, в крыле, расположенном между павильоном Мольен и Большой галереей на набережной, вход был с площади Карусель. Я нанес столько визитов Жаку Жожару, что дорога стала для меня привычной. Его секретарь, мадам Сопик, супруга скульптора[101]101
  Жорж Сопик (1889-1961) – французский скульптор, некоторые произведения которого хранятся в Лувре и в музее Родена в Медоне.


[Закрыть], встречала меня всегда очень любезно. Я очень любил разговаривать с господином Жожаром, моим старшим собратом и выдающимся знатоком искусства, с большим почтением относившимся к Вильгельму фон Боде[102]102
  Вильгельм фон Боде – директор музеев Берлина.


[Закрыть], которым я тоже восхищался, ибо он больше, чем кто-либо другой, способствовал мировому признанию музеев Берлина. Жак знал, что, до того как стать офицером, я был специалистом в области истории искусств и работал с великими коллекциями. Мы часто говорили о необходимости защищать шедевры в это ужасное время. Таким образом, я был в курсе того, как экспонаты Лувра готовились к эвакуации в провинцию. Я даже видел и перелистывал документы, перечисляющие произведения, подлежащие эвакуации.

Отчасти из любопытства, отчасти ради шутки я спросил, где находится Джоконда. Не колеблясь, он ответил, что она в музее Энгра в Монтобане, вместе с многими другими шедеврами. Потом он объяснил, что размещение картин в Монтобане доставило ему большие хлопоты, так как атмосферные условия там были отличны от условий в Париже, и он боялся, что краскам будет нанесен ущерб. Жизненно необходимо было найти лак для ретуши, который, к сожалению, исчез во время войны. Даже граф Меттерних, к которому обратился Жожар, не смог ему помочь. К счастью, я выручил его благодаря дому «Лефевр-Фуане»[103]103
  «Лефевр-Фуане» – знаменитый дом живописи, расположенный на Монпарнасе, на перекрестке улиц Вавен и Бреа, в настоящее время не существует.


[Закрыть], снабжавшему меня красками как художника-любителя. Я знал, что Морис прятал все, что можно, в подвале, и подумал, что у него наверняка найдется один-два бидона лака для ретуши. Он не смог мне отказать, и я передал лак Жаку Жожару.

Когда я представил ему мой проект выставки Брекера в «Оранжери», он дал свое согласие без колебаний. К слову, он ценил талант Брекера вне зависимости от политических аспектов.

Все шло как нельзя лучше, за исключением того, что надо было без промедления позаботиться об издании каталога к выставке (ждать, пока Служба искусства Берлина возьмется за эту работу, можно было бесконечно). Генри Фламмарион, предложивший свои услуги, доверил художественное и издательское руководство проектом Рене д’Укерманну, проживавшему в отеле «Монморанси-Бур»[104]104
  Отель «Монморанси» (называемый также «маленьким отелем») располагался в доме № 85 по улице Шерш-Миди. В 1752 году здание было куплено графом Монморанси-Бур. Сегодня в нем находится музей Геберта, филиал музея д’Орсэ.


[Закрыть] на улице Шерш-Миди (здание было подарено Наполеоном мадам Сен-Жан). Выбор этого отеля с прекрасно оформленными интерьерами свидетельствовал об отменном вкусе господина д'Укерманна.

Как и можно было ожидать, результат оказался безупречным: каталог на ста двадцати страницах, украшенный ста двадцатью гравюрами и отличным текстом Шарля Деспьё. Бедняга пострадал из-за этого текста после Освобождения, хотя, вероятнее всего, он над ним не работал, а только подписал его.

Итак, все шло превосходно, когда внезапно гестапо «обнаружило», что мадам Фламмарион, урожденная Анжел, была еврейкой. На самом деле гестаповцы ничего не знали, просто ее девичья фамилия показалась им «типично еврейской». Я хорошо знал Фламмарионов, все они были лютеранами. Не понимая, что предпринять, я был в ужасе. Если подозрения гестапо подтвердятся, у нас не будет каталога.

Каталог Парижской выставки Арно Брекера издательства «Фламмарион», подписанный Шарлем Деспьё и Арно Брекером для Вернера Ланге (Частная коллекция).

Узнав эту новость, Арно Брекер побежал, обезумев от ярости, к шефу гестапо, который, конечно же, знал о  восхищении Гитлера Брекером. Дело «Мадам Анжел, в замужестве Фламмарион», таким образом, было незамедлительно похоронено.

Я был счастлив, пока в день открытия выставки не обнаружил, что никто в Берлине не подумал о входных билетах! Пришлось срочно обратиться к господину Жожару, который любезно предоставил нам несколько рулонов билетов в Лувр.

Открытие выставки прошло очень торжественно, причем скорее благодаря французам, а не немцам. Я слушал речи Боннара и Бенуа-Мешена, находясь в толпе рядом с Майолем и Рюдье. Вламинк, Дерен, Фриез и ван Донген, также приглашенные на открытие, не пришли.

На вернисаже можно было послушать великолепный концерт: выступали пианисты Вильгельм Кемпф и Альфред Корто, а также певица Жермен Любен.

Все большие бронзовые скульптуры, выставленные в Париже, были предназначены для украшения площадей и улиц Берлина. Говорили, что Шпеер ждал окончания войны, чтобы начать работы по преобразованию столицы Рейха. Что произошло дальше – известно.

Как бы то ни было, надо отдать должное Арно Брекеру: даже в громадных скульптурах на выставке проявлялся его талант. Лица колоссов были выразительны, как настоящие портреты. Я видел, как Брекер работал над бюстом Майоля (в Баньюльсе), а позже – над бюстом Вламинка. Ему удалось буквально оживить эти скульптуры. К сожалению, я не смог увидеть его портрет Жана Кокто.

Конец

Нам говорили, что немецкие генералы не очень-то боялись высадки десанта. Они ожидали его и готовились. Их беспокоило только то, что они не знали места высадки.

Таким образом, мы не были удивлены 6 июня 1944 года, узнав о десанте союзников в Нормандии.

Но прорыв через Авранш вызвал всеобщую растерянность. Союзники прорвали нашу оборону и угрожали Парижу. Охваченные паникой, гражданские немцы покидали столицу, где им жилось так легко и приятно.

В начале августа я получил приказ явиться в восточный форт, в Сен-Дени. Комендатура приняла решение защищать Париж, вместо того чтобы объявить его открытым городом, как я надеялся. Поскольку я должен был туда явиться без вещей, я оставил их в отеле «Линкольн», хозяйка которого имела не только английскую внешность, но и «за-ла-маншские идеи», если так можно сказать. Я знал об этом, поскольку она всегда говорила со мной довольно свободно. Перед моим уходом она дружески пожала мне руку и сказала: «Удачи!» Она не любила ни Оккупацию, ни оккупантов, но мы хорошо ладили, несмотря ни на что.

Восточный форт составлял часть старинных укреплений Парижа. Он давно потерял свое военное значение и находился возле Сен-Дени. Это был большой прямоугольный двор, окаймленный старыми постройками и окруженный крепостным валом.  Коменданту форта, старому капитану, давно было пора в отставку, и у него в подчинении было совсем мало людей. Солдаты из гарнизона форта фланировали и болтали, забыв о дисциплине. Все это имело откровенно забавный вид. Обнаружив меня на месте, капитан сказал, что где-то в здании должно быть орудие. Он не знал точно где, но поскольку я был формально приписан к артиллерии, он мне приказал его найти и организовать оборону форта.

Орудие я обнаружил очень быстро. Оно устарело уже к началу Первой мировой войны и нуждалось в ремонте. Его место было перед Домом инвалидов, рядом с другими старинными образцами вооружения. Таково было мое мнение, но солдат не должен размышлять, он обязан подчиняться и выполнять приказы. С помощью нескольких солдат мне удалось выкатить этот музейный экспонат на середину двора и установить перед входом в форт. Теперь надо было найти боеприпасы. Их не было. Нам оставалось надеяться, что один вид ужасного оружия впечатлит врага и обратит его в бегство.

Дни протекали мирно. Стояла теплая погода, мы часто ходили купаться. На мосту перед входом в форт всегда были французы, интересовавшиеся тем, что происходит внутри. Мы их не прогоняли. Телефон работал, что позволяло поддерживать контакт с моими парижскими друзьями, особенно с Рюдье, ставшим очень близким мне человеком. Но в один прекрасный день телефон замолчал. Он больше не работал. Никто не мог нам сказать, что происходит. Единственным источником информации стали французы, собирающиеся каждый день на мосту. От них мы узнали о восстании, поднятом Сопротивлением в Париже, и о том, что дивизия Леклерка у ворот столицы. Как-то один из этих ротозеев протянул мне экземпляр «Газеты свободной Франции». Я никогда раньше ее не видел. В ней был иронический рассказ о бегстве правительства Виши в Баден-Баден, а потом в – Зигмаринген. Я помню заголовок: «С одного водного курорта – на другой».

Время от времени солдаты приходили мне рассказать о том, что происходит за пределами наших хлипких укреплений. Мы были заперты, изолированы, и бедные парни спрашивали себя, что с ними будет. Я им говорил, что, если мы пленники, вероятно, не надо двигаться с места. Форт был идеальным местом заключения. Они не находили это слишком забавным.

Однажды, к моему приятному удивлению, я увидел Рю-дье. Поскольку телефон не работал, он решил приехать посмотреть, все ли у меня в порядке. Увидев, что мне особенно нечего делать, он предложил съездить к ним в Ве-зинет пообедать. Я принял предложение с радостью, как ради еды, так и ради новостей. Мы были полностью отрезаны от мира.

После превосходного как всегда обеда Рюдье посоветовали мне дезертировать, не возвращаться в форт. Они готовы были спрятать меня, пока немцы не уйдут. Учитывая ситуацию, это могло произойти со дня на день. Они были правы, я это знал, но такое решение могло бы иметь для меня тяжелые последствия. Взволнованный и дезориентированный, я вернулся в мое бюро на Елисейские Поля. Оттуда уже все уехали, там не было больше никого и ничего.

Я провел ночь в коридоре, не сомкнув глаз, вытянувшись на неудобном, очень коротком диване. Утром я принял решение. Я не мог дезертировать. Если бы я был объявлен дезертиром, моя мать подверглась бы преследованиям нацистского режима. Таков был заведенный порядок. Мне надо было вернуться в форт.

На следующий день утром я окончательно покинул дом № 52 на Елисейских Полях. Два дня беспричинного отсутствия в военное время не были пустяком. Я опасался встречи с капитаном, но ничего страшного не случилось.

После суровой, но краткой нахлобучки он мне сказал, что только исключительные обстоятельства не дают ему возможности послать рапорт туда, «куда я сам знаю». Не стоило труда уточнять, я понял. Надо ли его благодарить или нет, я не знал. Усталым жестом он отпустил меня, и я пошел спать рядом со своим старым орудием.

Погода по-прежнему стояла хорошая. Внешне все выглядело спокойно. Правда, снаружи можно было видеть странный балет машин, беспрестанно снующих туда и обратно. Ночью горел свет в большом здании напротив форта, какие-то люди быстро поднимались и спускались по лестнице. Не знаю, почему, но я был убежден, что это тайные собрания Сопротивления, или «маки», как говорили тогда.

В четверг 24 августа вечером зазвонили все колокола Парижа. Никогда раньше я не слышал такого. Почти напротив были слышны колокола Сакре-Кёр, немного дальше – Нотр-Дам. Союзники входили в Париж. Это было понятно без всяких слов.

Мы ждали приказов. Хоть чего-нибудь! Но ничего не происходило. Ни на следующий день, ни позже. Можно было бы подумать, что наш маленький гарнизон брошен. Так мы считали, во всяком случае.

Поскольку нас никто не атаковал, мы не шевелились. Все было спокойно до того вечера, когда в форт въехал грузовик, заполненный немецкими солдатами и беспорядочно сваленными вещами. Прыжок – и я в грузовике.

Так завершилась (бесславно, должен сказать) моя карьера оккупанта. Покидая Париж не слишком достойным способом, в этом грузовике, я не знал, вернусь ли. Но я вернулся – не как оккупант, а как влюбленный, влюбленный робкий и признательный.