Текст книги "Художники во Франции во время оккупации. Ван Донген, Пикассо, Утрилло, Майоль, Вламинк..."

Автор книги: Пауль Вернер Ланге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Гертруда Стайн

Двумя днями позже мы нанесли визит Гертруде Стайн. Поскольку я мало о ней знал, Маратье рассказал по дороге: американка, она была наследницей венского банкира-еврея. Менее богатая, чем ее отец, она, тем не менее, сказал мне Маратье, имела «огромные финансовые возможности». Гертруда и ее младший брат Лео покинули Америку из-за любви к французской живописи, особенно Гогена и Сезанна. Богатые и экстравагантные, они остановились в Париже, потому что во Флоренции любитель Сезанна порекомендовал им маленькую французскую галерею на улице Лафитт, где, по его словам, они найдут самого лучшего Сезанна. Это была, совершенно очевидно, галерея Воллара.

По словам Маратье, немного завидовавшего, наверное, своим коллегам, Воллар и Стайны не могли не слышать друг о друге. Во-первых, потому что, как и они, Воллар приехал издалека, с острова Реюньон. Во-вторых, потому что, как и они, он был взбалмошным, эксцентричным, экстравагантным. Будучи уже очень известным торговцем, он имел сотни полотен Гогена, Сезанна, Ренуара, Пикассо, Брака, Дерена, Вламинка, но не продавал их, даже не выставлял.

Во время первого визита Стайнов Воллар продержал их несколько часов, не показав им ни одной картины. И только в конце вечера, видя их совершенно измотанными, он принес с первого этажа небольшой пейзаж Сезанна, который Стайны купили, не раздумывая, почти не глядя. По крайней мере, так рассказал мне Маратье. Красивые истории правдивы или становятся правдивыми со временем. Как бы то ни было, Воллар и Стайны стали большими друзьями, и Воллар заработал много денег благодаря богатой Гертруде.

Мы почти приехали на улицу Кристин, где Гертруда Стайн проживала в 1938 году, когда Маратье сказал мне, что вошедшим в историю адресом навсегда останется ее дом на улице Флерюс, поначалу почти пустой, поскольку его стены были предназначены для будущих коллекций. Одной из первых картин, которую там повесили, была Обнаженная девушка с корзиной цветов. Саго, мелкий торговец, который ее продал, сказал, что молодой художник только что прибыл из Испании. Речь шла о Пикассо, который быстро стал своим человеком на улице Флерюс. Всем сегодня известен его Портрет Гертруды Стайн[72]72
  Полотно Пабло Пикассо, написанное в 1906 году.


[Закрыть], но мало кто знает, что богатая американка перебралась на несколько месяцев на Монмартр, чтобы позировать в Бато-Лавуар. После девяноста сеансов позирования работа не была завершена! Картина не давалась Пикассо. Он полностью стер голову Гертруды и нарисовал ее по памяти. Не слишком похоже на правду, но я любил эти истории о шедеврах. Правдивые или нет, какая разница? Когда я был студентом, я обожал историю о Микеланджело, рисующем фрески в Сикстинской капелле под крики папы Юлия II, бывшего вне себя от гнева. Легенда гласила, что Микеланджело создал этот шедевр, когда он не был даже «настоящим» художником!

Портрет Гертруды Стайн работы Пабло Пикассо.

Чем больше Маратье мне говорил о Гертруде Стайн, тем больше мне не терпелось познакомиться с ней, увидеть картины из ее коллекции. Именно на улице Флерюс, сказал мне Маратье, Гертруда Стайн стала великой писательницей. Я прочитал ее «Три жизни» и «Становление американцев» гораздо позже, это действительно две очень хорошие книги.

Нам открыла дверь на улице Кристин старая дама. Это была верная секретарша и друг Гертруды Стайн, Алиса Токлас, миниатюрная женщина. Маратье и Алиса явно были знакомы, они принялись болтать, как если бы продолжали беседу, начатую накануне. Они говорили о кухне: о хороших рецептах, хороших блюдах, хороших винах – обо всем том, о чем я, обычный немец, совершенно ничего не знал. Лицо Алисы Токлас, с ее орлиным носом, было странным. Но еще более странным показался мне голос, скрипучий, даже ржавый, и ее жуткий англо-французский акцент. Разговор продолжался для меня целую вечность, но ничего нельзя было поделать. Только после того как они закончили свою беседу, нас проводили в салон, где находилась Гертруда Стайн.

Гертруда Стайн и Алиса Токлас перед войной (Частная коллекция).

Даже сегодня я очень хорошо помню свое впечатление. Гертруда была очень импозантной, но я не сказал бы, что она выглядела слишком полной. Скорее, она была величественной. Сейчас я спрашиваю себя, не создавала ли это впечатление, в том числе, ее манера одеваться. У нее были очень широкие плечи и голова в ореоле короны седых волос, подстриженных, как у римских императоров, что придавало ей вид исторического монумента.

Картины были повсюду. Много работ кубистов: Хуана Гриса, Пикассо. Большой портрет Гертруды работы Пабло Пикассо доминировал в комнате. Копии этой картины имеются во многих коллекциях, но у Гертруды Стайн я увидел оригинал, который находится сейчас в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Узнав немного позже его историю, я сказал себе, что она стала походить на свой портрет через тридцать лет после его создания. В этом было нечто магическое.

Представляясь, я произнес свою фамилию на французский манер. Ланге по-французски звучало как Л’Анж.

– А, голубой ангел, – сказала Гертруда, улыбаясь. – Марлен...

Разговор мог бы быть нелегким, я был все-таки представителем нацистской Германии, «Германии Гитлера», как тогда говорили, но благодаря этому легкому намеку на Марлен Дитрих беседа оживилась, стала дружеской. Мы были среди знатоков и любителей живописи. Остальное не принималось в расчет.

Пока мы говорили, Алиса накрыла небольшой стол скатертью, вышитой ею самой и украшенной забавным девизом Гертруды Стайн: «Роза есть роза есть роза есть роза». Этот девиз присутствовал, кстати, и на ее бумаге для писем. Была подана выпечка, тоже изготовленная белыми ручками Алисы.

Мы, естественно, говорили о Германии. Сначала немного, потом лишь о ней. Гертруда задавала мне тысячу вопросов. Не спрашивая меня, между прочим, был ли я сам нацистом.

Я им не был, но я был немцем, жил и работал в Германии. Новый режим не нравился ей, она его не понимала. Она не касалась «еврейского вопроса», но желала знать все о политике нацистов в области искусства. Гертруда хотела, чтобы я объяснил ей концепцию «дегенеративного искусства». Я попытался это сделать как можно лучше, но сомневаюсь, что мне это удалось. Когда мы собрались уходить, она настойчиво попросила меня зайти к ней перед возвращением в Берлин. Времена были смутные, стоял сентябрь 1938 года, только что было подписано Мюнхенское соглашение.

Когда я вернулся к ней, я нашел ее задумчивой, обеспокоенной политической ситуацией. Она сказала, что не верит в то, что соглашение, подписанное в Мюнхене, защитит Францию от войны. «Ситуация изменится на противоположную», – сказала она, я это помню очень хорошо.

Эмблема Гертруды Стайн с ее девизом: «Роза есть роза...» и с инициалами «Г.С.» (Гертруда Стайн) и « А.Т.» (Алиса Токлас), сделанная из серебряной бумаги. Подарок Гертруды Стайн Вернеру Ланге (Частная коллекция).

В момент прощания она протянула мне маленький пакет, заботливо упакованный, со словами: «На память от меня». Она не хотела, чтобы я его открыл сразу. Это был очень красивый бумажный коллаж, слегка рельефный, изображающий розы в вазе, с девизом Гертруды Стайн «Роза есть роза есть роза есть роза», с инициалами «Г.С.» заглавными буквами и «А.Т.» строчными. Все было окаймлено кружевом в позолоченной бумаге. Очень красиво и трогательно! Я увез этот драгоценный для меня подарок в Берлин. Мобилизованный в начале войны, я оставил его моей матери, уехавшей в деревню.

В 1940 году Гертруды Стайн уже не было в Париже.

Маратье сказал мне, что она в свободной зоне[73]73
  Гертруда Стайн умерла в 1946 году в американском госпитале в Нейли, в возрасте 72 лет. Укрывшись в свободной зоне, она предложила свои услуги для перевода выступлений маршала Петена на английский. Находясь под покровительством барона Дальманя и баронессы Пьерлот, ее подруги, Гертруда Стайн познакомилась у баронессы с поэтом и драматургом Полем Клоделем.


[Закрыть]. Перед тем как уехать, Гертруда доверила ему дом на улице Кристин.

Поручение, с которым он справился очень хорошо.

Вандомская площадь и Театр Елисейских Полей

Спустя несколько дней после неожиданного визита моего друга Маратье я направлялся на Вандомскую площадь, чтобы встретиться в ним в его новой галерее. Он обосновался там недавно, после возвращения с войны, где он был медбратом. После поражения Жорж оказался в Арле. Теперь он поселился в доме № 17[74]74
  В доме № 17 на Вандомской площади находился отель «Крозат», здание которого, одно из наиболее старинных на площади, было построено в 1703 году. Долгое время оно принадлежало банку «Французский земельный кредит», затем было приобретено Ритцем в 1898 году.


[Закрыть], рядом с отелем «Ритц».

Взяв в компаньоны некоего Рене Друина, Маратье вложил в новую галерею всю душу.

Чрезвычайно сведущий в своем деле, Жорж организовывал грандиозные выставки – например, выставку Антуана Бурделя, открытую Луи Откёром[75]75
  Луи Откёр – историк искусства и чиновник, занимавший высокий пост. Смотритель Люксембургского музея и один из основателей Музея современного искусства Дворца Токио. Кавалер ордена Почетного легиона. Генеральный директор Администрации изящных искусств правительства Виши, он был смещен с этого поста по приказу Германа Геринга «за постоянный отказ от сотрудничества».


[Закрыть]. Речь на открытии выставки была произнесена Морисом Дени, одним из старых участников группы «Наби», ставшим членом Института Франции.

Я не могу не процитировать маленькую часть этой речи, поскольку она соответствовала стилю той эпохи и затрагивала важнейшую для нее тему.

Вот что говорит Морис Дени, чтобы представить произведения своего друга Антуана Бурделя: «Это наша древняя галло-романская и христианская почва, это дух Запада – вот что мы видим в мифологии Бурделя. Греки стремились к каноническому совершенству, который скрывал и смягчал упадок их искусства. Бурдель, наоборот, бежит от правил, он перемещает линии, он подчеркивает случайность. Он импрессионист. Он подчиняется лишь логике своего ремесла и остроте своих ощущений».

Галерея Маратье, Вандомская площадь (Частная коллекция).

Галерея Маратье была большой и красивой. Широкие окна ее многочисленных залов выходили в небольшой сад отеля «Ритц», где немецкие генералы любили попивать свой кофе. Было видно, как они, совершенно беззащитные, прогуливались с чашками в руках по двое или по трое, рассуждая, несомненно, о важных вещах. Я сказал однажды в шутку Маратье, что его галерея идеально подходит для покушения на высших чинов немецкой армии. Недосягаемые в обычное время, они были здесь видны как на ладони, буквально в нескольких метрах. Моя шутка явно произвела на него впечатление. «Невообразимо!» – прошептал он, хотя вообразить такое покушение, напротив, было очень легко.

У Маратье я однажды познакомился с Эдвином Ливенгудом[76]76
  Эдвин Ливенгуд – торговец произведениями искусства, был компаньоном Жоржа Маратье в 30-е годы, являясь совладельцем прославленной Галереи Бона.


[Закрыть], американцем.

Интересный человек, он говорил по-французски с очень грубым акцентом. Прожив в Париже достаточно долго для того, чтобы начать рисовать, он быстро осознал отсутствие таланта и стал чем-то вроде тени Маратье, который не только ввел его в свой круг, но и научил ремеслу.

Я также познакомился у Маратье с влиятельным бельгийцем по имени Ван ден Клип, разбогатевшим на продаже джутовой ткани. Если я правильно понял, он был в то время озабочен вложением своих денег в произведения искусства, в которых он разбирался не хуже, чем в джутовой ткани. Восприимчивый, как большинство бельгийцев, к живописи, Ван ден Клип преуспел в составлении прекрасной коллекции, ценность которой росла год от года. Ловкий, как дьявол, Эдвин Ливенгуд смог не только продать ему множество картин, но и жениться на его очаровательной дочери Кристелле. Благодаря финансовой помощи тестя Ливенгу-ду удалось открыть прекрасную галерею на улице Изящных искусств, но в 1941 году с ним случилась беда – его интернировали (очевидно, в лагерь рядом с Компьеном).

Эдвин ничего не имел против немцев, но был американским гражданином. С 11 сентября 1941 года Германия объявила войну Соединенным Штатам, и все американцы во Франции и Наварре были помещены за решетку.

И вот я снова направляюсь к отелю «Мажестик», в штаб-квартиру немецкого командования. У меня уже был некоторый опыт освобождения французов, а со временем я приобрел даже все необходимые навыки для этого. Ливенгуд был американцем, и я поначалу не знал, как взяться за дело. Тем не менее мне удалось добиться его освобождения. Маратье, который очень любил Ливенгуда, был счастлив, что все закончилось хорошо.

Я знаю, трудно представить спустя десятилетия после войны, что все получалось так легко, что немцы освобождали людей по простой просьбе офицера моего звания. Но так было, ничего не поделаешь. Я рассказываю только о том, что я пережил, видел, слышал.

Итак, счастливый Маратье потащил меня за пределы галереи, чтобы показать красивый частный отель, расположенный на Вандомской площади по соседству с «Ван Клиф и Арпельс»[77]77
  «Ван Клиф и Арпельс» – знаменитый ювелирный дом, все еще находится на Вандомской площади.


[Закрыть].

Он вел переговоры (не знаю, с кем), чтобы открыть огромную галерею на нескольких этажах. Здание было совершенно пусто. Большие ворота открывались во двор, мощенный мраморной плиткой. Фасад, украшенный четырьмя коринфскими колоннами, должно быть, относился ко времени Людовика XV. Величественная лестница вела на первый этаж вестибюля, выходившего к большим залам, идеальным для выставок полотен.

Не видя причин, по которым немецкие власти могли бы препятствовать этому начинанию, я поздравил друга с прекрасной находкой. Так галерея Жоржа Маратье переехала из дома № 17 на Вандомской площади в дом № 20. Первая выставка в новом помещении была посвящена Эдуарду Вюйару, умершему в Ля Боле в 1940 году.

Маратье и Вюйар были очень близки. Его лучший друг и однополчанин Жак Руссель был сыном художника К.-К. Русселя, друга Вюйара с детства: они учились в одном классе в лицее Кондорсе. Это Руссель убедил Вюйара, почти против его воли, поступать вместе с ним в Академию изящных искусств Парижа. Оба с легкостью поступили туда, но затем покинули это прославленное заведение, которое они находили замшелым и покрытым пылью, ради Академии Жюлиана, где они встретили Боннара, Мориса Дени и Гогена. Дружба между Вюйаром и Русселем стала еще более крепкой, когда первый женился на Мари, сестре второго.

Лучший друг Жоржа Маратье был, таким образом, племянником Вюйара. После смерти Вюйара, у которого не было детей, все его наследство перешло к его любимой сестре и Русселям, чья семья постепенно увеличивалась. Как эксперт, приглашенный для того, чтобы справедливо поделить наследство, Маратье был очень озабочен этим обстоятельством. Тем же самым ему пришлось заниматься и после смерти К.-К. Русселя в 1944 году.

Несмотря на войну и Оккупацию, великолепная выставка Вюйара имела большой резонанс. Надо сказать, что Маратье превзошел самого себя. Картины были наилучшим образом выбраны и превосходно размещены.

Вдохновленный огромным успехом, Маратье перешел к подготовке не менее грандиозной выставки К.-К. Русселя, которому к тому времени было 78 лет. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы представить публике картины без согласия самого мэтра. Он был приглашен за два или три дня до открытия, когда все полотна были уже развешаны. Предполагалось, что это будет просто визит вежливости, но Руссель вдруг обнаружил, что ни одна его картина не подписана. Взрыв хохота! Что делать? Мэтр был уже слишком стар для того, чтобы карабкаться по лестнице с кистью в руках.

– Жак, – сказал неожиданно Руссель своему сыну, – вы будете участвовать в конкурсе подписей вместе с Жоржем. Тот, кто выиграет, получит право подписать мои картины.

Сказано – сделано. Мы замерли. Под одобряющим взглядом Русселя его сын и хозяин галереи какое-то время упражнялись на клочке бумаги. Маратье победил и, таким образом, получил право поставить на картинах подпись «К.-К. Руссель», что он и сделал, хотя и совершил при этом несколько явных ошибок.

Второй этаж галереи Маратье с картиной К.-Х.Русселя в глубине (Частная коллекция).

Мало кто знает об этом забавном эпизоде. Я видел экспертов, оценивающих подписи с помощью лупы, но полотна Русселя, подписанные Маратье, никогда не вызывали сомнений. Некоторые из них даже находятся в национальных музеях.

Как-то раз я с удивлением узнал, что Маратье был в Propagandestaffel, но не для того, чтобы повидать меня. Едва я успел удивиться этому, как Жорж уже открывал дверь моего бюро. Явно взволнованный, он сказал мне, что место директора Театра Елисейских Полей свободно и он хочет его занять. Жорж всегда мечтал быть директором театра и говорил, что когда-нибудь настанет благоприятный момент. Он уже встретился в нашем учреждении с лейтенантом Франком, моим коллегой, который отвечал за театральную жизнь Парижа. Немецкие власти реквизировали Театр Елисейских Полей, поэтому все зависело от Франка. Маратье решил, что достаточно лишь постучать в нужную дверь. Однако, будучи существом агрессивным, закомплексованным, полным противоречий, Франк резко ответил: «Нет!»

Я объяснил Маратье, что до войны Франк был человеком неприметным, без размаха, страдал от комплекса неполноценности. Этим объяснялась его грубость – сестра жестокости. Ограниченный нацист, он считал себя, в силу своего невежества, всемогущим повелителем парижских театров.

Маратье должен был сначала прийти ко мне. Но что сделано, то сделано. Теперь надо было запастись терпением.

Я подождал несколько дней, не больше недели, перед тем как взяться за Франка. Не в его бюро – там он чувствовал себя на вершине власти и был слишком самоуверен. Я обратился к нему в столовой, за обедом. Как бы между прочим я спросил, чем ему не нравятся торговцы картинами. Франк не был идиотом и тотчас понял, куда я клоню.

–  Тем, что они занимаются живописью, а не театром! – ответил он сухо.

Я попытался ему объяснить, что живопись и театр имеют много общего и пустился в рассуждения, порой сам не слишком хорошо понимая, что говорю.

Кальвадос помогал. Франк слушал меня, расслабляясь все больше и больше. Наша беседа затянулась до конца обеда.

Поскольку надо было вернуться к работе, я спросил, что ему дало то, что он сказал Маратье «нет». Он размышлял несколько секунд, перед тем как ответить в своем обычном стиле: «Да ничего, просто вы мне осточертели...»

–  Скажите ему «да», – нажимал я, – и я не буду вам больше надоедать!

–  Я вас очень люблю, Ланге, – ответил он мне, улыбаясь, – но вы невыносимы с вашими французами! Ладно, идите, согласен. Ваше здоровье, тем не менее!

Мы опорожнили стаканы залпом, что явно означало: наш договор был скреплен печатью.

Я пошел с этой доброй вестью на Вандомскую площадь. Маратье не хотел мне верить. Он был без ума от радости!

Речь, которой я так хорошо заморочил Франка, была не просто сотрясением воздуха; даже наиболее туманная ее часть содержала истину – в том, что касалось Театра Елисейских Полей, по крайней мере. Просто потому, что это святилище комедии и музыки было возведено, украшено, вскормлено чередой великих художников, начиная с архитекторов Августа и Клода Перре[78]78
  Август и Клод Перре – теоретики и практики неоклассицизма в архитектуре, базирующегося на применении новых материалов, в том числе бетона. Им поручили строительство Театра Елисейских Полей по проекту Генри Ван де Вельде. Здание было возведено в 1913 году на основе каркаса из армированного бетона, видного в опорах залов.


[Закрыть], работавших по проекту Генри Ван де Вельде[79]79
  Генри Ван де Вельде – бельгийский архитектор и декоратор интерьера. Основал (вместе с Виктором Орта) «Новое бельгийское искусство». Крупнейший представитель модернистского движения.


[Закрыть].

Они сделали фасад очень скромным, но увенчали его блестящей фреской Антуана Бурделя, изображающей Аполлона и муз. Три зала были украшены работами великих художников: там были фрески Бурделя и картины Вюйара, потолок расписывал Морис Дени, а над занавесом потрудился К.-К. Руссель. Наделенный превосходной акустикой, большой зал был, конечно, полностью отдан музыке и танцу. «Русские балеты» Сергея Дягилева, Павлова[80]80
  Анна Павлова (1881-1931) – русская балерина, признанная величайшей классической танцовщицей в истории балета.


[Закрыть], Шаляпин, Тосканини[81]81
  Артуро Тосканини (1867-1957) – легендарный итальянский дирижер. Покинул Италию после прихода к власти Муссолини. Отказался участвовать в фестивалях в Байрейте и Зальцбурге, протестуя против расистских законов нацистов.


[Закрыть] навсегда остались в истории театра.

Маратье пришел в переломный момент. Он тщательно подготовил церемонию открытия. Премьера была намечена на 1 апреля 1943 года. Речь идет об исторической пьесе «Оставшийся в живых» Жан-Франсуа Ноёля, сюжет которой связан с жизнью Шарля Темерера, герцога Бургонского. Я помню тот день, как будто он был вчера. Постановка была доверена Раймону Руло[82]82
  Раймон Руло (настоящее имя – Эдгар Руло) (1904-1981) – бельгийский актер и режиссер, сделал карьеру во Франции. Известный деятель театра и кино. Добровольцем ушел на фронт, был награжден Крестом войны и Медалью добровольцев в 1940 году, находился в плену.


[Закрыть], главные мужские роли исполняли он сам и великолепный Серж Реджиани[83]83
  Серж (Серджио) Реджиани (1922–2004) – французский актер и певец, родом из Италии, начал свою театральную карьеру в период Оккупации в 1941 году.


[Закрыть], главные женские роли – Мишель Альфа и Сюзанна Флон[84]84
  Это была дебютная роль Сюзанны Флон в театре.


[Закрыть]. Это был триумф! Жорж Маратье хорошо делал все, за что бы ни брался. Надо признать, что парижские театры процветали во время Оккупации: полные залы, великие актеры, прекрасные произведения.

Майоль в Баньюльсе

«Аустерлиц» – это слово звучало странно для человека, выросшего в Германии. Час славы для Франции, поражение Австрии, оккупация Вены наполеоновскими войсками... Но в 1942 году оккупирован был Париж, а я, офицер немецкой армии, одетый в гражданское, садился на вокзале Аустерлиц в поезд, который должен был увезти меня на юг, в свободную зону. В то время мы ожесточенно работали над большой выставкой Арно Брекера. В 1927 году он жил и работал в Париже, где на его творчество оказали большое влияние скульптуры Аристида Майоля. Узнав об этом, я решил поехать к Майолю, чтобы попросить у него его работы для вернисажа.

В начале войны Майоль удалился в Баньюльс, свой родной город, расположенный в свободной зоне. Сделав свое расплывчатое предложение, я объяснил руководству: Майоль никогда не согласится приехать, если только я не поеду в Баньюльс, чтобы пригласить его лично. На самом деле (хотя я и не знал об этом) Майоль мог бы согласиться приехать в Париж и без моего визита. Истинная причина моих ухищрений была в том, что я мечтал пересечь демаркационную линию и увидеть жизнь в свободной зоне. Может быть, я искал довоенную Францию, которую так любил.

Будучи военным, я должен был не только совершить это путешествие в гражданской одежде, но еще и получить разрешение правительства Виши. Оформить для меня документы удалось лично Бринону[85]85
  Фернан Бринон – адвокат и журналист. Опубликовал в 1933 году в Le matin первое интервью Адольфа Гитлера, данное французскому журналисту. Став политиком, после поражения 1940 года был ярым сторонником коллаборационизма. Представитель правительства Виши при высшем немецком командовании в оккупированном Париже, посол Франции, потом «главный делегат французского правительства на оккупированных территориях». После отмены мирного договора и оккупации свободной зоны в 1942 году становится единственным официальным представителем французского правительства в Париже. Расстрелян в 1947 году в Монруже.


[Закрыть].

Я ехал в скором поезде. Удобно устроившись, я ничем не отличался от обычного штатского, едущего на юг, в отпуск. Меня окружали мирные люди, и мне вдруг показалось, что нет ни войны, ни Оккупации. Чтобы выиграть время, я выбрал ночной поезд, который следовал через Орлеан. Переправа через Луару была великолепной, искрометной. Затем, перед пересечением демаркационной линии, мы остановились во Вьерзоне: немецкая полиция проверяла документы, удостоверяющие личность, и разрешения на въезд. Я заметил беспокойство на лицах французов. Капрал, который проверял наше купе, посмотрел на меня недоумевающе: немец, едущий на «другую сторону»? Он, должно быть, находил это странным.

Остановка не было слишком долгой. Я ожидал большей назойливости, копания в вещах, вопросов. Ничего подобного! Все прошло, как если бы мы пересекали границу в мирное время.

Таким образом, скоро поезд уже мчался по свободной зоне: Лимож, Каор, Монтобан. День стал заниматься только после Тулузы. Очень долгая остановка была в Нарбонне: выходило множество пассажиров с сотнями сумок и чемоданов. Перрон напоминал улей: он кишел бегущими и кричащими людьми. Затем мы миновали Перпиньян, Коллиук, Пор-Вандр и, наконец, добрались до Баньюльса.

Аристид Майоль в Баньюльсе, 1943 г. Снимок Вернера Ланге (Частная коллекция).

Дом Майоля был расположен наверху, слева от пляжа. К нему можно было пройти мощеной улочкой, круто поднимающейся между старыми домами. Было тепло и солнечно. Наверху справа деревянная дверь открывалась на крутую лестницу с каменными перилами, которая вела в сад с большими деревьями и к розовому дому с зелеными ставнями – цели моего путешествия.

Семья Майоля была в полном составе. Все собрались в зале: Аристид, его жена Клотильда и их сын Люсьен. Аристид посчитал необходимым сходить за бутылкой 6аньюльского вина, и мы выпили, как старые друзья после разлуки. Стояла такая прекрасная погода, что оставаться в доме было преступлением. Мы остановились на площадке лестницы, откуда открывался прекрасный вид на крыши старого Баньюльса с холмами Альбера на заднем плане. Я тотчас воспользовался этим, чтобы исполнить поручение моего друга Рюдье, который продал в Париже большую статую Майоля и не успел передать причитающиеся ему деньги – весьма значительную сумму. Движение денег между двумя зонами не было свободным, поэтому я предложил себя в качестве курьера, не вполне отдавая себе отчет, к чему это могло бы привести в случае досмотра или обыска в поезде. Спекуляция валютой строго наказывалась, но я об этом даже не подумал; все прошло хорошо, и я передал адресату посылку – огромный пакет с банкнотами. Я не знал даже, сколько денег перевозил.

Вино подействовало благотворно – беседа завязалась легко, и мы вскоре перешли к вопросу, где мне остановиться. Майоль сказал, что в это время невозможно найти комнату. Баньюльс – город рыбаков, туристы сюда приезжали редко, поэтому отелей было немного. После появления «двух Франций» в них обосновалось много людей, женщин с детьми; город был переполнен, объяснял мне Майоль.

–  Я нашел выход, – сказал он. – Дина[86]86
  Дина Верни, модель и муза Майоля.


[Закрыть] на некоторое время уехала, ее квартира свободна. Люсьен вас проводит. Идите, не задерживайтесь, потом вернетесь, будем завтракать.

В полдень дом Майоля благоухал душистыми травами. Клотильда была настоящей мастерицей по части кулинарии. Столовую украшал портрет Люси, тетушки Майоля. Дом, в котором мы находились, принадлежал ей, и Аристид нарисовал эту картину уже давно. Майоль не имел привычки беседовать после еды или соблюдать сиесту, как это было принято на юге. Не обращая внимания на других, он усаживался в свое кресло и принимался читать.

Воспользовавшись передышкой, ибо отец любил главенствовать в разговоре, Люсьен потащил меня в сад. Он хотел узнать парижские новости, ему недоставало столичной жизни. Но мы недолго были одни. Если Майоль рядом, оставаться долго наедине невозможно. Активный, деятельный, он хотел постоянно что-то организовывать, вовлекать других. Едва мы вышли, как Майоль присоединился к нам с корзиной, наполненной инжиром из сада.

–  Ешьте, мальчики, – сказал он. – Я их собрал специально для вас. Потом пойдем в мастерскую.

Мастерская располагалась под землей, в естественном склоне земельного участка. Пройти туда можно было через сад. Вход находился прямо перед фиговыми деревьями, божественные плоды которых мы только что попробовали. Комната походила на подвал, стена которого была продырявлена, чтобы туда проникал через фильтр листьев приглушенный свет из сада. Напротив входа в скалистом склоне была видна дверь, ведущая в винный погреб. «Ключ хранится у моей жены», – сказал мне Аристид, подмигивая.

Напротив окна стояла неоконченная гипсовая скульптура. «Я работаю над статуей Дины, – сказал Майоль. – Нужно еще много сделать. У девушки пока нет рук. Я предпочитаю работать с гипсом. Лучше видны детали, и потом можно больше добавить или убрать. Посмотрите: мне удалось поставить левую ногу, просто толкая ее вперед. Я очень люблю этот материал, хотя литейщикам не нравятся большие гипсовые статуи. Они считаются слишком хрупкими. Правда, были случаи, когда мне приходилось восстанавливать мои работы по кусочкам. Теперь я очень внимателен». Не будучи болтуном, Майоль говорил много, но слушать его всегда было увлекательно. Для меня, во всяком случае. Находясь с ним в его мастерской, я чувствовал себя избранным. Внезапно он прекратил говорить и нагнулся, чтобы подобрать с земли длинную острую пилу. Что-то на бедре девушки его явно не устраивало. Он поскреб это место пилой, потом смешал на краю деревянной дощечки немного гипса с водой, чтобы выровнять испорченное место шпателем, потом рукой. Это было волшебство!

Аристид Майоль с пилой за работой над статуей Гармонии. Баньюльс, 1942 г. Снимок Вернера Ланге. (Частная коллекция).

Люсьен, недовольный тем, что не удалось закончить разговор, после посещения мастерской увлек меня на прогулку в порт, уверенный, что отец не отправится за нами. Мне нравились небольшие порты, и я последовал за ним с удовольствием. Тем более, что я никогда не видел великодушно подаренный родному городу Майолем «Памятник мертвым», который находился в порту, на скале над морем.

В городе было действительно очень много людей. Они громко говорили, кричали, повсюду бегали дети. Мы решили укрыться в бистро недалеко от пляжа. Хозяин бистро, приятель Люсьена, принимал сообщения для Майоля, когда ему звонили.

Наступило время аперитива. Поговорить с глазу на глаз с Люсьеном было весьма кстати для меня, ибо я нуждался в его советах. Майоль еще не знал, что я приехал для того, чтобы уговорить его участвовать в выставке Арно Брекера.

Люсьен находил идею хорошей. Он считал, что «старик» будет счастлив вновь увидеть Париж, особенно свой дом в Марли-ле-Руа, который он не видел с начала войны. Люсьен полагал, что помешать может только его мать. Сам я думал, что Клотильда во всем подчиняется Аристиду и, кроме того, как все женщины, любит парижскую жизнь. Видно, я ошибался. Люсьен был убежден, что надо сначала уговорить ее. Если это удастся, победа обеспечена.

Баньюльс, 1942 г. Снимок Вернера Ланге (Частная коллекция).

В это время мы увидели входящие в порт баркасы, полные свежей, только что пойманной рыбы. Как устоять перед таким соблазном? Мы решили пообедать в порту, чтобы быстрее вернуться. После ночи, проведенной в поезде, я устал и думал лишь о том, как бы поскорее добраться до постели.

Хорошо отдохнув, я направился на следующий день с утра к розовому дому. Майоли настаивали, чтобы мы позавтракали вместе. Я вошел прямо в кухню через зеленую дверь, где был накрыт очень красивый стол. Увидев меня, Клотильда воскликнула: «Так это правда: скоро мы увидим Париж?» Люсьен хорошо поработал, мне ничего не надо было делать.

Поскольку Аристид не завтракал, я нашел его позже в зале. Он сидел в большом ротанговом кресле и читал. «Встреча с графом Гарри Кесслером[87]87
  Гарри Клеменс фон Кесслер – немецкий дипломат, борец за мир. Коллекционер предметов искусства, директор музея, меценат, эссеист. Скончался в Лионе в 1937 году. Известен, в том числе, благодаря своему дневнику, описывающему жизнь космополита начала XX века.


[Закрыть], – сказал мне Аристид без обиняков, – была большой удачей в моей жизни. Какой вкус, какой интеллект!»

Человек необыкновенно богатый, скончавшийся за несколько лет до начала войны, Гарри Кесслер собрал в своем доме в Веймаре, городе Гёте, впечатляющее количество шедевров. Кесслер обожал Францию. Восприимчивый к современным художественным направлениям, столицей которых был Париж, он бывал в нем часто и подолгу. Окруженная легендами, таинственностью, фигура графа Кесслера очаровала весь Париж. Он был окружен всеобщим вниманием. Поговаривали, что он внебрачный сын кайзера[88]88
  Речь идет о Вильгельме II.


[Закрыть]. Еще больше, чем живописью, граф был увлечен скульптурой. Его часто видели у Родена. В 1942-м мне исключительно повезло – я встретился с Хелен фон Ностиц[89]89
  Хелен фон Ностиц (урожденная фон Бенкендорф, графиня Хелен Лина Ольга Вера фон Ностиц-Вальвиц) (1878-1944) была потомком князя Мюнстер-Леденбургского, известного дипломата, и русской княгини Голицыной, прославленной меломанки. Одна из самых великих пианисток того времени. С юного возраста входила в культурную европейскую элиту. Роден сделал три ее портрета. Она вдохновила Рильке на создание многих поэм. Для Хуго фон Гофманстхол это была «самая пленительная и прекрасная женщина Европы».


[Закрыть] и слышал ее рассказы о вечерах в Медоне, где она играла Бетховена для Родена и Кесслера.

Майоль был тогда слишком молод и мало известен, чтобы быть принятым в культурную элиту. Но Кесслер, который увидел у Воллара его работы из терракоты, был так впечатлен, что захотел во что бы то ни стало показать их Родену. Он был очень настойчив, и Роден приехал специально для того, чтобы их увидеть (невероятное событие!). Эти маленькие скульптуры Майоля так напомнили Кесслеру Грецию, что он решил подарить молодому художнику путешествие в Элладу, к истокам скульптуры. Об этом путешествии, которое во многом определило его судьбу, Майоль рассказал мне во всех деталях. Прибыв в порт Пирей, он тотчас же почувствовал себя как дома – настолько ему напомнило то, что он увидел, родную Каталонию. Кесслер говорил, что зерна, посеянные в античности, взошли в Майоле. Он считал, что Майоль творит с тем же чувством, что и древние греки. После Греции Кесслер отправил его посетить (вернее, изучить) Англию, а затем Германию.

Закончив рассказывать обо всем этом, Майоль достал из ящика листок бумаги и протянул мне. Эту бумагу он сделал сам для своих сангин и гравюр. Бумага, которая была в продаже, даже самая дорогая, ему не нравилась. Он делал ее сам, по-старинному, с нитями шифона.