Текст книги "Художники во Франции во время оккупации. Ван Донген, Пикассо, Утрилло, Майоль, Вламинк..."

Автор книги: Пауль Вернер Ланге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Михаил Шемякин: как я рассмешил офицера DST[1]1
  DST – французская тайная полиция. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Однажды мой галерейщик Патрик Карпантье приобрел архивы Вернера Ланге, которые состояли из его воспоминаний, посвященных годам немецкой оккупации Франции, и редких фотографий торжественных мероприятий, на которых вместе с эсэсовскими офицерами присутствуют многие известные французские художники, скульпторы и другие деятели культуры.

Воспоминания непредвзято обрисовывают сложную обстановку тех лет и отношения между оккупационными властями и художественным миром. И, опять же, в жизни получалось не совсем как в кино. «Во французский бар, входит эсэсовский офицер; художники, до этого весело болтающие и попивающие аперитив, встают и демонстративно покидают бар, не допив свои бокалы». А, судя по рассказам немецкого офицера и по фотоархиву, выясняется, что художники таскали к нему свои работы, приглашали в свои мастерские и с удовольствием посещали выставки, устраиваемые немецкими властями в Париже и Берлине.

Разумеется, было и французское Сопротивление, были павшие в неравной борьбе герои, но в этой книге представлены материалы о тех, кого именуют коллабораторами, о тех, которые отнюдь не гнушались пожимать руки офицерам немецкого вермахта.

Наверное, советским людям многое будет понятно в этой книге... Много прекрасных русских художников, скульпторов, графиков и других деятелей искусства было расстреляно, погибло в ГУЛАГе, но кто-то в это же время работал, творил, процветал или выживал... И, как сегодня принято говорить в оправдание, «время было такое...». Французы сегодня повторяют эту же фразу (разумеется, на французском).

***

В конце шестидесятых годов в мою жизнь и в жизнь моих друзей вихрем ворвалась Дина Верни. Крупнейшая парижская галерейщица, муза Майоля, подруга и натурщица наших кумиров, известных всему миру художников и скульпторов. Как из волшебного короба, сыпались и извлекались священные имена и истории, напрямую связанные вот с этой маленького роста, упитанной пятидесятилетней женщиной, сидящей сейчас перед нами! Невероятно!

«Верни? Это для французов, а для вас всех я – Дина Верная, потому что фамилия моего отца – Верный».

«Матисс? Я бросила ему позировать, но, жалея его, послали вместо меня мою подругу Лиду Делекторскую. Она позировала ему дольше, чем я!» «Вламинк?! Он стал приставать ко мне, я дала ему по морде, оделась и ушла». «Осип Цадкин? Он был влюблен в меня, мы часто с ним бывали на природе за городом. Он бегал за мной, читал стихи, гонялся за бабочками». «Сутин? Бедняга! Я отвозила его в Парижский госпиталь, тайком, пряча от немцев. Он ведь был евреем!»

Мы сидели вокруг нее с открытыми ртами и вытаращенными зенками. Кумиры кумирами, но это не самое главное, чем она нас заинтриговала и поразила. Что нас покорило и восхитило окончательно и бесповоротно – это то, что Дина была – героиней! Да, да, настоящей героиней времен немецкой оккупации любимой нами Франции. Активной и боевой участницей Сопротивления, попавшей в застенки гестапо, подвергнутой чудовищным пыткам и чудом оставшейся в живых.

Чего только стоили ее рассказы о том, как ее, раздетую донага, гестаповские изверги запихивали по пояс в чан с водой и пытали электрическими проводами. Картинным жестом она обнажала плечо, на котором виднелись несколько пятен. «Вот это осталось на память о фашистах», – горестно произносила она. И мы, изрядно принявшие на грудь дорогих заграничных напитков, которые она закупала в недоступных советским людям «Березках», подвывая от восторга, лезли целовать ей это самое плечико, руки, ноги. Целовать ей – героине.

Она-то знала, что мы, дети военных лет, сыновья офицеров и солдат, сражавшихся с тем самым фашизмом, поймем и оценим ее, пожалуй, как никто.

Еще бы не смотреть на Дину горящим взором, после того как она в красках описала побег из гестаповского ада – тюрьмы, расположенной в старинном замковом строении, окруженном высоченной каменной стеной, на окнах которой были толстенные решетки, наверное, еще помнившие рыцарей-крестоносцев. Но разве можно было бы предотвратить Динин побег, ее освобождение, если бы за этим не стояли такие люди, как Пабло Пикассо, Аристид Майоль, с боевыми товарищами из партизанского подполья?!!

Были подпилены решетки, связаны из разорванных простыней длиннющие веревки, по которым и спустилась в темноте ночи бесстрашная Дина. Веревки не хватило... Но упала она в объятья боевых друзей и осталась жива. И это не всё! На следующую ночь Дина была вновь под стенами покинутой ею тюрьмы, на сей раз без друзей, без Пабло, а только с гитарой. И всю ночь она пела песни Сопротивления на французском языке тем оставшимся заключенным, которые слушали ее за решетками окон и которые после каждой песни громко кричали ей: «Браво, Дина!!!»

И только на рассвете она покинула своих узников-друзей. И в завершение этой умопомрачительной истории эта чудо-женщина брала гитару и начинала красиво поставленным, низким грудным голосом петь цыганские романсы, искусно подыгрывая себе на гитаре. И выясняется еще одна подробность ее фантастической биографии. Оказывается, что она много лет пела в хоре наших любимых цыган вместе с Владимиром Поляковым, Алешей и Валей Дмитриевичами! Да, это было ошеломляющее явление Дины Верни в Советской России!

В газете «Советская культура» Наталья Кончаловская, вдова известнейшего художника Кончаловского, мать двух талантливейших режиссеров Никиты Михалкова и Андрона Кончаловского, печатает статью о Дине Верни, которая называется «Музы Майоля». В этой статье интервью Дины Верни с душераздирающей историей об отце Дины – Якове Верном – талантливейшем одесском пианисте, который вступил в войска Народного фронта добровольцем, но...

«Потом фашисты напали на след Дины Верни и схватили ее и отца. Яков Верный (...) был сожжен в печах лагеря Аушвица, а Дина была заключена в тюрьму Френ».

И после этой статьи Дина Верни стала известна по всему Советскому Союзу. Надо напомнить, что жители СССР были начисто лишены информации из мира Запада. Посещение загрангосударств было для нас недоступно, общение с иностранцами чревато крупными неприятностями.

И как бы нам ни хотелось узнать побольше о нашей героине – Дине и ее окружении, кроме рассказа ее самой и статьи Натальи Кончаловской никаких других источников информации не было и не предвиделось еще долгие и долгие годы.

Но вот я, изгнанный из СССР художник-нонконформист, прохожу проверку DST, секретной полиции по борьбе со шпионажем, вел ее офицер Пьер Левержуа. Через полтора года было выяснено, что агентом КГБ я не являюсь, и за эти полтора года общения мы с Пьером Левержуа стали приятелями. Я оформил обложку его книги воспоминаний, присутствовал на церемониях по случаю выхода этой книги, а он не пропускал ни одного моего вернисажа. И вот однажды, сидя у меня на кухне за стаканом чая, он завел разговор о Дине Верни.

Его немного удивляло чересчур восторженное отношение многих русских деятелей культуры к этой парижской галерейщице. Надо сказать, что он был лично знаком с Диной и часто бывал в ее поместье, и, разумеется, по долгу службы прекрасно был знаком с ее биографией. Я стал с жаром описывать подвиги этой удивительной женщины, опираясь естественно на поведанные ею нам истории о борьбе с фашизмом, аресте, пытках, побеге, не забыв упомянуть и о ее погибшем отце Якове Верни.

Реакция офицера секретной полиции Пьера Левержуа была неожиданной. В конце моего повествования он – расхохотался. А потом, видя мое недоумение, объяснил причину смеха. Дело в том, что господина Верни он встречает, живого и невредимого, каждый день, поскольку он его сосед, живущий в доме напротив. Зовут его не Яков, а Саша, и господин Верни не является отцом Дины – пианистом Яковом Верным, а пребывает в статусе бывшего мужа Дины Верни (в девичестве носившей фамилию Айбиндер). Да, действительно, ее отец Яков Айбиндер был сожжен в немецком концлагере, как миллионы других евреев. Но в Сопротивлении он не участвовал, иначе после «допросов с пристрастием» его скорее всего бы расстреляли или повесили.

Разумеется, никаким пыткам молодая Дина Верни не подвергалась. Что же касается ее участия в Сопротивлении, то навряд ли ее, задержанную как еврейку во время облавы, отпустили бы на волю, несмотря на ходатайство за нее Аристида Майоля. А фотография смеющейся Дины Верни на балконе немецкой службы пропаганды с эсэсовским офицером ставит всё на свои места.

Признаться, после того как я ознакомился с воспоминаниями немецкого офицера, мне было и стыдно, и горько. Стыдно за нашу наивность. Ведь только насмотревшись советских фильмов вроде «Подвига разведчика» с ироничным Кадочниковым, демонстрирующим ум и проницательность советского разведчика, и комичным Мартинсоном, играющим роль преглупейшего фашистского офицера, и других советских «шедевров», где немцы, как один, были выведены полными кретинами или злобными полудурками, можно было всерьез принимать столь откровенное вранье зарвавшейся Дины. А грустно потому, что навсегда были развеяны красивые картинки, напоминающие кадры из французского фильма «Пармская обитель», где молодой Жерар Филип в роли Фабрицио бежит из средневековой пармской тюрьмы, спускаясь на веревках, скрученных и связанных из простыней, а внизу его ждет прекрасная Мария Казарес в роли графини Джины, со своими верными друзьями. Возможно, и сама Дина сделала для нас своего рода «ремейк» на эту картину. Видно, тесное общение с художниками пробуждает фантазию...

Вступление

Вернер Ланге написал свои «воспоминания» незадолго до смерти. Это не классические воспоминания о войне и оккупации Парижа. В книге не описаны военные действия, борьба с Сопротивлением, теракты, преследования евреев. Она – о другом. Автор – интеллектуал, человек утонченный, образованный, франкофил. Персонажи, проходящие перед нами, – это артистические личности, гении живописи и скульптуры, произведения которых составляют часть сокровищ великих музеев и самых престижных коллекций. Их имена встречаются во всех учебниках истории искусств. Я не буду их здесь перечислять, эти люди предстанут перед вами по мере чтения книги, хотя и не всегда в выгодном свете. Не по причине их подлости или криминальной политической позиции, а потому что они пытались жить нормально, когда нормальность исключалась, и преуспевать, когда нацистский оккупант вершил закон. Они – коллаборационисты. И вместе с тем – обожаемые художники! Коллаборационисты, которые не призывают к истреблению евреев, не пишут «Руины»[2]2
  Книга Люсьена Ребате, бестселлер времен Оккупации. – Здесь и далее примечания издательства Edition du Rocher.


[Закрыть], не публикуются в «Я повсюду»[3]3
  Журнал, в котором Робер Бразийяш во время войны призывал к убийствам левых политиков и участников Сопротивления.


[Закрыть]. Коллаборационисты, которые живут своей жизнью – рисуют, лепят, выставляются. И сотрудничают с оккупантами только для того, чтобы продолжать творить, выставляться, зарабатывать деньги, лучше питаться.

Интерес и очарование этого текста – в откровенной, почти наивной будничности повествования. Война и оккупация присутствуют, но лишь как источник ограничений и проблем: трудно купить краски, чтобы иметь возможность рисовать, или металл, чтобы отливать скульптуры.

Уже написаны книги о жизни парижских художников той эпохи. Мы знаем, что она была богатой, продуктивной и необычайно плодотворной. Между 1940 и 1944 годами сняты великие фильмы, настоящие шедевры: «Дети райка» Рене Клера, «Ворон» Анри-Жорж Клузо. Жан Кокто, Саша Гитри, Жан-Поль Сартр заполнили залы театров. Музыка, живопись, опера – жизнь кипела во всех сферах искусства.

Этим страницам придает увлекательность не столько описание событий, о которых те, кто интересуется данным периодом истории, и так хорошо знают, сколько эпизоды, связанные с повседневным существованием великих художников во время Оккупации, – эпизоды забавные и трогательные, трагические и анекдотичные. Именно эта «неприличная» сторона их жизни делает книгу особенно интересной и действительно уникальной.

Тот факт, что обо всем рассказывает офицер немецкой Propagandastaffel (Службы пропаганды) – молодой человек, исполненный восхищения по отношению к французским знаменитостям из мира искусства, «заниматься» которыми входит в его служебные обязанности, – придает рассказу ни с чем не сравнимый колорит. Искренняя дружба, которая связывала Ланге с Майолем, Вламинком, его близкие отношения с Дереном и другими дают возможность описывать неизвестные ранее сцены, на что никакая другая историческая книга не может претендовать.

После окончания войны, как только это стало возможно, Вернер Ланге обосновался в Париже из-за любви к искусству и франкофилии. Он продолжал посещать тех, с кем познакомился во время войны. И если он покончил с собой, то не по причине, связанной с периодом Оккупации, а из-за любовной истории. Во всяком случае, так мне сказали. Фотографии и текст этой книги, написанный на французском, который он никогда не пытался опубликовать при жизни, найдены среди его вещей другом, А.С, видным персонажем парижской ночной жизни 70-х и 80-х годов прошлого века, покровителем гомосексуальных заведений.

Чтобы преодолеть финансовые трудности, А.С. продал их М.Ш., известному русскому художнику и скульптору, живущему во Франции и в Соединенных Штатах, искушенному коллекционеру. Папка «Доктор Ланге» уснула в одном из его шкафов до октября 2014-го, откуда она была извлечена в связи с разговором о Дине Верни – русской эмигрантке, известной галеристке, тайной советчице, музе и наследнице Майоля. И персонаже этой книги.

Так текст сам свалился мне в руки, почти как в «Рукописи, найденной в Сарагосе»[4]4
  Роман Яна Потоцкого.


[Закрыть] или в «Мораважин»[5]5
  Роман Блез Сандрар.


[Закрыть]. Когда я читал и перечитывал эти страницы на французском, у меня вырывалось: «Не может быть!» – настолько это было невероятно, похоже на «Американец в Париже»[6]6
  Мюзикл Винсента Минелли.


[Закрыть] или, скорее, на «Немец в Париже». Ибо черты «денди» лейтенанта Ланге, его «приятность» и даже иногда «простота» делают повествование уникальным, парадоксально притягательным. Уникальным из-за «эксклюзивности», если я могу так сказать об историях, которые он рассказывает, ибо частным эпизодам, приведенным здесь (практически они и составляют всю книгу), присущ характер интимности. Дело в том, что Вернер Ланге часто был единственным свидетелем событий.

Он один сопровождает Арно Брекера в его путешествии по Франции. Один обедает с Пикассо в подпольном борделе черного рынка. Один едет в Баньюльс, чтобы убедить Майоля приехать в Париж на открытие большой выставки Брекера. Один получает неожиданные подарки французских художников, предназначенные Йозефу Геббельсу. Один спасает, почти случайно, Дину Верни из когтей гестапо.

Многочисленные неизвестные ранее эпизоды поражают их безусловной (я бы сказал, физиологической) подлинностью. Мы как будто живем рядом с великими художниками и галеристами; как будто ходим вместе с ними по улицам Парижа – оккупированного, но настолько живого, что он не перестает очаровывать нас семьдесят лет спустя после окончания войны.

Дар рассказчика доктора Ланге, доброжелательная острота взгляда уникального свидетеля погружают нас в волшебную атмосферу того особенного, драматичного времени в истории Франции. Все это делает книгу в высшей степени увлекательной: кажется, что не читаешь, а смотришь фильм.

Виктор Дюпен, издатель

Предисловие

Вторая мировая война закончилась десятилетия назад, и все-таки мы продолжаем говорить о войне, об Оккупации, о Франции Виши. Проходят годы, но события еще у всех на устах. Десятки книг, радио– и телепередач посвящены этому периоду, как если бы то время продолжало притягивать, учить и питать память.

Именно этот факт подтолкнул меня погрузиться в некоторые мои личные заметки, которые воскрешают в памяти четыре драматичных года истории Франции, названные Оккупацией.

Немец, я находился в другом лагере. Я был оккупантом. Следовательно, я видел эпоху взглядом, отличным от вашего. Но, будучи оккупантом, я был из тех немцев, кто знал и любил французскую культуру больше, чем любую другую.

Моя скромная жизнь

Я родился в 1911-м в Лейпциге, очень красивом городе, одновременно культурном и коммерческом центре, известном некогда своими международными ярмарками.

После войны 1914–1918 годов наша семья обосновалась в Касселе, в земле Гессен, где мой отец руководил металлургическим заводом. В этой старинной столице королевства Вестфалия (замок которой, кстати, известен во Франции, ибо Наполеон III там приходил в себя после разгрома при Седане) я провел детство и юность. Именно там я открыл в себе, большей частью благодаря моему отцу, остро выраженный интерес к искусству. Лицеист, параллельно с основными предметами я изучал искусство в различных художественных мастерских Академии.

В 1931-м, с дипломом бакалавра в кармане, я захотел заняться живописью, но мать настояла, чтобы я изучал историю искусств. Она боялась, и небезосновательно, что в качестве художника я не всегда смогу утолить голод.

В то время, в Германии во всяком случае, если хотели изучать историю искусств, то выбор преподавателя определял и выбор университета. Поскольку я желал обучаться у профессора Панофского, преподавателя с мировым именем, я оказался в университете в Гамбурге. Это случилось, повторяю, в 1931 году. Два года спустя Гитлер пришел к власти, и профессор Панофский был вынужден покинуть Германию. Он отправился в Гарвард, где ему предложили кафедру. Грустный, потерянный, я не знал, что делать. Панофского я считал незаменимым. Но надо было продолжать учебу. Я выбрал профессора Пиндера из университета Мюнхена. Его обучение было противоположно обучению Панофского. Баварская столица еще хранила в 1933 году дух анархии и фронды, свои традиции и художественные вкусы, обозначенные «Голубым всадником»[7]7
  Группа художников-экспрессионистов Мюнхена, в которую входили В. Кандинский и П. Клее.


[Закрыть]. В свободное от университетских занятий время я много рисовал, не придавая значения художественным пристрастиям нового режима, доктринерскому реализму, который вскоре стал официальным искусством Третьего рейха.

В 1935-м профессор Пиндер был переведен в университет Гумбольдта в Берлине. Я последовал за ним, ибо хотел закончить занятия по истории искусств и особенно защитить диссертацию на тему Фрауэнкирхе в Дрездене. (Это чудо будет полностью разрушено в результате бомбардировок союзников в конце войны.) Итак, я за ним последовал и стал, как и хотел, доктором философии. В Германии история искусств преподавалась в то время на факультете философии.

Благодаря тому, что моя семья была зажиточной, я посетил во время занятий Италию, которая со времен Гёте притягивала многих романтичных немецких юношей моего типа. Но, побывав во Франции, я полюбил ее больше всего. Не могу вам передать, до какой степени был взволнован, увидев своими глазами чудесные соборы, планы которых были в моей голове. В Париже я провел целые дни, изучая Нотр-Дам. Но еще больше, чем исторические памятники, меня притягивало современное искусство, ибо все великие художники, жившие во Франции, имели необыкновенную репутацию за Рейном.

Блестяще закончив университет, вооруженный замечательным дипломом, я поступил в Государственный музей Берлина. К несчастью, нацистский ураган уже прошел там, и я не находил в нем значительную часть картин, которые так любил. Они были теперь отнесены к категории «дегенеративного искусства». Раздел современного искусства нашего музея освободился от доброй части своих шедевров.

К счастью, в музее я встречался с профессором Юсти[8]8
  Людвиг Юсти – важнейшая фигура культурной европейской жизни между двумя мировыми войнами. Основанный им в 1919 году музей во Дворце кронпринцев, первый музей искусства модерн в Германии, был закрыт в 1933 году.


[Закрыть], который собирал коллекцию современного искусства. Вместе с исчезнувшими шедеврами он потерял также свою должность директора и приходил в бюро лишь раз в неделю, и даже в этот день ему совсем нечего было делать. Мы много разговаривали. Откровенно, разумеется. Я бережно храню воспоминания о наших беседах.

В 1939-м я работал над объединением музеев Берлина. Очень хорошо помню тот день 9 сентября, когда радиостанция маленького города Глейвиц в Верхней Силезии была атакована войсками поляков. Я не знал тогда, что на самом деле нападение совершили переодетые солдаты немецкой армии и что нацистское правительство затеяло эту провокацию с целью вторжения в Польшу.

Это была война! С началом военных действий наши приоритеты изменились. Больше не было вопросов, связанных с обычной работой. Отныне надо было с максимальной осторожностью защищать экспонаты, эвакуировать их, помещать в хранилища. Нацистский режим готовился к войне и не придавал значения сохранению шедевров, которыми изобиловали немецкие музеи. Как эвакуировать и куда спрятать Пергамский алтарь, бюст Нефертити, Золотой шлем Рембрандта, Вывеску Жерсена Ватто?

Позже я узнал от генерального директора Лувра Жака Жожара, что во Франции, в отличие от Германии, своевременно приняли меры предосторожности и знали, когда, куда и как эвакуировать произведения искусства. За год до начала войны, в 1938-м, большая часть коллекции Лувра уже покинула Париж. В своем рабочем кабинете в Лувре, во время Оккупации, Жак Жожар показал мне длинную вереницу переплетенных книг и каталогов, в которых были заботливо отмечены все перемещения экспонатов. В начале войны все залы Лувра были пусты. Оставалась одна Артемида Версальская. Жак объяснил, что мраморная скульптура была слишком хрупкой для транспортировки в грузовике, поэтому приняли решение оставить ее на месте.

Ничего подобного не было в Берлине. В 1939 году мы бросились в лихорадочную и ожесточенную работу во всех отделах музея, сумасшедшую работу. Надо было разделить на части одни экспонаты, извлечь из витрин другие, упаковать, сколотить ящики для транспортировки. А что говорить о сотнях и тысячах старинных книг, многие из которых бесценны! Перевозить их было невозможно! Однажды, проходя через отдел археологии, наполненный греческим мрамором, я наткнулся на директора, профессора Вейкерта. Он смотрел на красивую мраморную голову, которую собирались снимать и упаковывать, как будто видел ее впервые. Профессор ничего не говорил, но по взгляду можно было понять его мысли: он думал, что больше никогда ее не увидит.

Очевидно, Пергамский алтарь не мог быть упакован в ящик, а разделение плиток на части потребовало бы слишком много времени. Мы решили взять под защиту эту борьбу богов с титанами и окружили экспонат мешками с песком. Это был плохой вариант, ибо в контакте с сырым песком мрамор сильно пожелтел. Увы, я констатировал это лишь после войны.

Едва окончив университет, я не имел никаких военных навыков. Меня оставили в покое в моем музее. Но 13 февраля 1940 года (я помню этот день, как если бы это было вчера) я получил повестку, вернее, приказ явиться в одну из казарм далеко от Берлина. Не подчиниться было невозможно. На следующий день я прибыл во Франкфурт-на-Одере с чемоданом в руках, чтобы научиться маршировать, отдавать честь и стать артиллеристом. Сержант-инструктор, который никогда не встречал раньше работника музея, спрашивал меня, можно ли себя прокормить этим ремеслом. После нескольких недель упражнений скорее образование, чем мои таланты рисовальщика, открыло мне двери бюро моего командира. И жизнь переменилась полностью. Я проводил отныне время за рисованием стратегических планов и даже участвовал в их подготовке. Командир батальона, руководивший до войны крупным банком в Берлине, быстро понял, что эта работа не соответствует ни моему образованию, ни темпераменту, и перевел меня в отдел пропаганды. Благодаря этому я не только получил звание офицера, но и оказался в том же году в Париже.