Текст книги "Имя ветра"

Автор книги: Патрик Ротфусс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Аминь, – сказал Бен, салютуя кружкой.

Отец обнял мать второй рукой и прижал ее.

– Все еще не понимаю, к чему ты клонишь, Бен.

– Он все делает так: быстро, как хлыст, и почти не делая ошибок. Могу поспорить, он знает все песни, которые вы ему когда-либо пели. Он больше меня знает о том, что есть в моем фургоне.

Бен взял кувшин и вытащил пробку.

– И это не просто запоминание. Он понимает. Половину того, что я собирался ему показать, он угадал сам.

Бен наполнил кружку моей матери.

– Ему одиннадцать. Вы когда-нибудь встречали мальчика его возраста, который бы говорил так, как он? В основном это, конечно, из-за жизни в такой просвещенной атмосфере. – Бен обвел рукой фургоны. – Но большинство одиннадцатилетних мальчишек способны думать только о пускании блинчиков по воде да о том, как раскрутить кота за хвост.

Мать рассмеялась, словно колокольчики зазвенели, но лицо Абенти осталось серьезным.

– Это чистая правда, леди. У меня были ученики постарше, которые могли только мечтать сделать хотя бы половину того, что может он. – Бен усмехнулся. – Если бы у меня были его руки и хоть четверть его смекалки, я бы круглый год ел с серебряной тарелки.

Наступило молчание, потом мягко заговорила моя мать:

– Я помню, когда Квоут был совсем малышом, еле ковылял, он всегда и за всем наблюдал. Такими ясными чистыми глазами, словно хотел вобрать в себя весь мир. – Голос матери чуть дрогнул.

Отец обнял ее, и она спрятала лицо у него на груди.

Теперь тишина длилась дольше. Я уже собирался уползать прочь, кода отец нарушил ее.

– Так что, ты считаешь, нам надо делать? – В его голосе мешались легкое беспокойство и отцовская гордость.

Бен мягко улыбнулся:

– Ничего особенного – только подумать, что вы сможете предложить ему, когда придет время. Он оставит свой след в мире как один из лучших.

– Лучших в чем? – проворчал отец.

– В том, что выберет. Я не сомневаюсь, что если он останется здесь, то станет новым Иллиеном.

Отец улыбнулся. Иллиен – герой бродячих артистов. Единственный по-настоящему известный эдема руэ во всей истории. Все наши старейшие, лучшие песни – его песни.

И кроме того, если верить легендам, Иллиен заново изобрел лютню. Прекрасный мастер-лютнист, Иллиен преобразил хрупкий и громоздкий придворный инструмент в чудную практичную семиструнную лютню бродячего артиста, которой мы пользуемся по сей день. Те же самые легенды говорят, что на лютне Иллиена было восемь струн.

– Иллиен. Мне нравится эта мысль, – заметила мать. – Короли будут приезжать за сотни километров, чтобы послушать, как играет мой маленький Квоут.

– Его музыка будет усмирять ссоры и прекращать войны, – улыбнулся Бен.

– Дикие женщины, сидя у него на коленях, – с энтузиазмом продолжил отец, – будут возлагать груди ему на голову.

Наступила ошеломленная тишина. Затем моя мать медленно и с нажимом произнесла:

– Думаю, ты имел в виду, «дикие звери будут возлагать головы ему на колени».

– Разве?

Бен кашлянул и продолжил:

– Если он решит стать арканистом, я ручаюсь, что к двадцати четырем годам он получит королевское назначение. Если он захочет стать торговцем, то к концу жизни наверняка будет владеть половиной мира.

Брови моего отца недовольно сошлись. Бен улыбнулся:

– О последнем можно не волноваться. Для торговца он слишком любопытен.

Бен помолчал, словно очень тщательно подбирал следующие слова.

– Знаете, ему стоит поступить в Университет. Не сейчас, конечно, и не в ближайшие годы. Семнадцать лет – нижний предел для приема, но я не сомневаюсь, что…

Остальные слова Бена я пропустил. Университет! Я думал об Университете так же, как большинство детей думают о дворе Фейе – как о некоем мифическом месте, созданном специально для мечтаний о нем. Школа размером с небольшой город. Десять раз по десять тысяч книг. Люди, которые знают ответ на любой вопрос…

Когда я снова смог сосредоточиться на разговоре, стояла тишина.

Отец смотрел на мать в гнездышке его руки.

– Что скажешь, женщина? Не случилось ли тебе дюжину лет назад делить постель с каким-нибудь бродячим богом? Это могло бы пролить свет на нашу загадку.

Она пихнула его в бок и приняла задумчивый вид.

– Дай-ка припомнить… Была такая ночь около двенадцати лет назад, когда ко мне пришел мужчина. Он связал меня поцелуями и песней струн. Он похитил мою добродетель и саму меня украл. – Она сделала паузу – Но у него были не рыжие волосы. Точно не он.

Она шаловливо улыбнулась слегка смутившемуся отцу и поцеловала его. А он поцеловал ее в ответ.

Такими я и вспоминаю их сейчас. Я уполз прочь; в голове моей плясали мысли об Университете.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ИНТЕРЛЮДИЯ. ПЛОТЬ, А ПОД НЕЮ КРОВЬ

В трактире «Путеводный камень» наступила тишина – и окружила двух людей, сидящих за столом в пустой комнате. Квоут перестал говорить, и хотя взгляд его был устремлен на сложенные руки, сам он блуждал где-то далеко. Наконец он поднял глаза, почти с удивлением посмотрев на сидящего напротив Хрониста, перо которого зависло над чернильницей.

Квоут смущенно хмыкнул и жестом показал Хронисту отложить перо. Помедлив секунду, Хронист так и сделал, предварительно вытерев кончик пера чистой тряпицей.

– Надо чего-нибудь попить, – внезапно произнес Квоут, словно удивленный этим открытием. – Давно я не рассказывал таких долгих историй. Даже в глотке пересохло. – Он быстро, но плавно поднялся из-за стола и прошел между пустых столиков к пустой стойке. – Могу предложить все, что угодно: темный эль, светлое вино, сидр со специями, шоколад, кофе.

Хронист поднял бровь:

– Выпить шоколаду было бы чудесно, если он у вас есть. Я не ожидал найти столь экзотический напиток вдали от… – Он вежливо кашлянул. – Ну, отовсюду.

– У нас в «Путеводном камне» есть все, – сказал Квоут, обводя широким жестом пустой зал. – Кроме клиентов, конечно. – Он извлек из-под стойки глиняный кувшин и с шумом водрузил его на стойку.

– Баст! – вздохнув, позвал он. – Принеси сидру, пожалуйста.

Из-за двери в заднюю комнату что-то невнятно ответили.

– Баст, – укорил Квоут, казалось, слишком тихо, чтобы его услышали за дверью.

– Лезь сюда сам, зануда, и возьми! – крикнул голос из подвала. – Я занят.

– Наемный работник? – спросил Хронист.

Квоут облокотился на стойку и благодушно улыбнулся.

Через секунду из-за дверей послышался звук тяжелых ботинок, поднимающихся по деревянной лестнице. Баст вошел в комнату, чуть слышно что-то бормоча.

Он был одет очень просто: черная рубаха с длинными рукавами, заправленная в черные штаны, заправленные, в свою очередь, в мягкие черные башмаки. На его лице, заостренном и изящно очерченном, чуть ли не прелестном, выделялись удивительно яркие синие глаза.

Баст поставил кувшин настойку; его движения были исполнены непривычной, но приятной глазу грации.

– Всего один клиент? – укоризненно спросил он. – И ты не мог достать сидр сам? Ты оторвал меня от «Целум Тингур», а ведь уже целый месяц зудишь, чтоб я ее прочитал.

– Баст, ты знаешь, что делают в Университете со студентами, которые подслушивают за учителями? – ехидно поинтересовался Квоут.

Баст прижал руку к груди и начал отстаивать свою невиновность.

– Баст… – Квоут посмотрел на него куда более сурово.

Баст захлопнул рот. Секунду казалось, что он собирается попытаться все объяснить, но потом его плечи поникли.

– Как ты догадался?

Квоут хмыкнул:

– Ты целый век бегал от этой книжки. Так что ты или внезапно сделался исключительно прилежным учеником, или занимаешься чем-нибудь недозволенным.

– А что делают в Университете со студентами, которые подслушивают? – с любопытством спросил Баст.

– Не имею понятия. Меня никогда не ловили на этом. Думаю, заставить тебя сидеть и слушать продолжение моей истории будет достаточным наказанием. Но я забыл, – сказал Квоут, указывая на зал. – Наш гость совсем заскучал без внимания.

Хронист, однако, выглядел каким угодно, только не скучающим. Как только Баст появился в дверях, писатель начал с интересом его разглядывать. По мере разговора лицо Хрониста приобретало все более обескураженное и напряженное выражение.

Справедливости ради следует поподробнее рассказать о Басте. На первый взгляд он выглядел как обычный – разве что весьма привлекательный – молодой человек. Но было в нем что-то, отличавшее его от других. Например, он носил мягкие черные кожаные ботинки. И, глядя на него, вы видели именно это. Но если вам удавалось взглянуть на Баста краешком глаза в тот момент, когда он стоял к вам лицом, то вы могли заметить совсем другое.

При должном складе ума – том, который действительно видит то, на что смотрит, – вы могли также отметить некоторую странность в глазах Баста. Если бы ваш разум обладал редким талантом не обманываться собственными ожиданиями, вы могли бы уловить в нем еще кое-что странное и удивительное.

Потому Хронист и пялился на юного ученика Квоута, пытаясь понять, что же он в нем видит такого особенного. К тому времени, как разговор закончился, взгляд Хрониста можно было назвать по меньшей мере пристальным, если не оскорбительно назойливым. Когда Баст наконец отвернулся от стойки, глаза Хрониста явственно расширились и краска совсем сбежала с его и без того бледного лица.

Хронист сунул руку за ворот рубашки, снял что-то с шеи и брякнул это на стол на расстоянии вытянутой руки между собой и Бастом – все за долю секунды. Его глаза не отрывались от темноволосого юноши у стойки, лицо было совершенно спокойно; двумя пальцами он прижимал к столу металлическое кольцо.

– Железо, – произнес он.

Его голос прозвучал странно глубоко и с каким-то эхом, словно сказанное слово было приказом, которому нельзя не подчиниться.

Баст сложился пополам, как от удара в живот, обнажив зубы и издав нечто среднее между рычанием и визгом. Потом неестественно быстрым и гибким движением он поднял руку к виску и напрягся для прыжка.

Все произошло за время, равное резкому вдоху. Тем не менее длинные пальцы Квоута как-то оказались на запястье Баста. Не обращая на это внимания, Баст бросился к Хронисту и тут же запнулся, скованный хваткой Квоута, будто наручником. Он яростно забился, пытаясь высвободиться, но Квоут по-прежнему стоял за стойкой, вытянув руку, – неподвижный, словно камень или железо.

– Стоп! – гневно прорезал наступившую тишину голос Квоута. – Я не потерплю драк между моими друзьями. Я и без этого потерял достаточно. – Он в упор посмотрел на Хрониста: – Отмени это, или я разобью.

Хронист, потрясенный, замешкался. Затем его губы беззвучно задвигались, и он убрал дрожащую руку с тусклого металлического кольца на столе.

Напряжение словно разом вылилось из Баста. На мгновение он обвис, словно тряпичная кукла, на одной руке, все еще зажатой в пальцах Квоута, потом с трудом поднялся на ноги и привалился к стойке, весь дрожа. Квоут впился в ученика долгим изучающим взглядом и отпустил его запястье.

Не отрывая глаз от Хрониста, Баст доковылял до табурета и плюхнулся на него – неловко, как только что раненный человек.

Он изменился. Глаза, наблюдавшие за Хронистом, сохранили удивительную морскую синеву, но теперь они были скорее как драгоценные камни или глубокие лесные озера, – а мягкие кожаные ботинки сменились изящными раздвоенными копытцами.

Квоут властным жестом велел Хронисту подойти, затем повернулся и, захватив два толстых стакана и первую попавшуюся бутылку, выставил их на стойку. Баст и Хронист буравили друг друга подозрительными взглядами.

– Так, – сердито сказал Квоут, – вы оба повели себя вполне понятно, но нельзя сказать, что хорошо. Давайте-ка начнем все заново.

Он набрал побольше воздуха:

– Баст, позволь мне представить тебя Девану Локиизу, также известному как Хронист. Он общепризнанный великий рассказчик, запоминатель и записыватель историй. Кроме того, если я правильно понял, Хронист – реальный член арканума, по меньшей мере ре'лар, и один из сорока людей в мире, знающих имя железа.

– Но, несмотря на все эти лестные титулы, – продолжал Квоут, – он, похоже, мало искушен в делах мирских. Это показывает его весьма неумный поступок: практически самоубийственное нападение на первого же представителя иного народа, которого ему посчастливилось увидеть.

Никак не отреагировав на подобное представление, Хронист продолжал разглядывать Баста, словно неизвестную змею.

– Хронист, я бы хотел, чтобы ты поприветствовал Бастаса, сына Реммена, принца Сумерек и телвит маэль. Лучший, что означает «единственный», ученик, которого я имею несчастье учить. Чаровник, бармен и, что немаловажно, мой друг. Который за сто пятьдесят лет своей жизни, не считая двух лет моего личного наставничества, умудрился пропустить мимо ушей несколько важных вещей. Первая: нападать на члена арканума, достаточно умелого, чтобы заклясть железо, глупо.

– Он первый начал! – с жаром возразил Баст.

Квоут холодно посмотрел на него.

– Я не сказал, что это было необоснованно. Я сказал, что это было глупо.

– Я бы победил!

– Весьма возможно. Но был бы ранен, а он – тоже ранен или убит. Ты помнишь, что я представил его как своего гостя?

Баст молчал, воинственность и не думала покидать его.

– Теперь, – радушно продолжал Квоут, хотя радушие трещало по всем швам, – вы представлены.

– Очень приятно, – ледяным тоном произнес Баст.

– Взаимно, – парировал Хронист.

– У вас двоих нет ни единой причины не быть друзьями, – указал Квоут с металлической ноткой в голосе. – А друзья так не здороваются.

Баст и Хронист по-прежнему глазели друг на друга, ни один не шевельнулся.

Тон Квоута сделался очень спокойным:

– Если вы не прекратите это дурачество, то оба можете уходить отсюда прямо сейчас. Один из вас унесет пустую блестящую обертку от истории, а другой сможет подыскать себе нового учителя. Если и есть что-то, чего я не могу стерпеть, так это глупость и упорство в гордыне.

Нечто в глубине голоса Квоута разорвало неприязнь между Бастом и Хронистом. И когда они повернулись к нему, им показалось, что за стойкой стоит кто-то совсем иной. Жизнерадостный трактирщик исчез, а на его месте возник некто суровый и гневный.

«Он так молод, – поразился Хронист. – Ему не больше двадцати пяти. Как я этого раньше не заметил? Он мог переломить меня руками, как лучинку. Как я мог принять его за трактирщика хоть на мгновение?»

Потом он увидел глаза Квоута. Они потемнели и из зеленых превратились почти в черные.

«Это тот, кого я приехал увидеть, – подумал Хронист. – Человек, который давал советы королям и странствовал по древним дорогам, не имея другого проводника, кроме собственного ума. Тот, чье имя стало в Университете высшей похвалой и худшим проклятием».

Квоут посмотрел на Хрониста, потом на Баста; ни один не смог выдержать его взгляд. После неловкой паузы Баст протянул руку. Хронист поколебался мгновение и ответил на рукопожатие – быстро, словно совал руку в огонь.

Ничего не произошло; оба выглядели слегка удивленными.

– Поразительно? – ехидно спросил Квоут. – Пять пальцев: плоть, а под нею кровь. Можно даже предположить, что на другом конце руки находится какая-то личность.

На лицах помирившихся проступила краска стыда. Они опустили руки.

Квоут разлил жидкость из зеленой бутыли в стаканы. Это простое действие изменило его: он словно выцвел до себя прежнего, в нем почти ничего не осталось от темноглазого человека, стоявшего за стойкой минуту назад. При виде трактирщика с салфеткой в руке Хронист ощутил острую боль утраты.

– Итак, – Квоут подтолкнул к ним стаканы, – возьмите, сядьте за стол и поговорите. Я не хочу увидеть одного из вас мертвым или дом в огне, когда вернусь. Ясно?

Баст смущенно улыбнулся, а Хронист взял стаканы и направился к столу. Баст последовал за ним и уже почти сел, но вдруг вскочил и вернулся к стойке за бутылкой.

– Только не слишком много, – предупредил Квоут, уходя в заднюю комнату. – А то обхихикаетесь, пока я буду досказывать мою историю.

Двое за столом начали неловкую, то и дело запинающуюся беседу, а Квоут отправился на кухню. Через несколько минут он вернулся, неся сыр и буханку темного хлеба, холодную курицу и колбасу, масло и мед.

Они переместились за больший стол, и Квоут принес деревянные тарелки; поглощенный этими хлопотами, он выглядел трактирщиком до мозга костей. Хронист тайком наблюдал за ним, с трудом веря, что этот напевающий себе под нос и нарезающий колбасу человек мог быть тем ужасным темноглазым существом, которое стояло за стойкой несколько минут назад.

Когда Хронист привел в порядок бумагу и перья, Квоут задумчиво посмотрел, насколько высоко стоит солнце над горизонтом, и повернулся к Басту:

– Сколько тебе удалось подслушать?

– Большую часть, Реши, – улыбнулся Баст. – У меня хорошие уши.

– Ладно. Не придется повторять. – Он вздохнул. – Тогда давайте вернемся к рассказу. Соберитесь с духом, в истории наступает поворот. Темнеет. Тучи сгущаются на горизонте.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ИМЯ ВЕТРА

Зима – мертвый сезон для странствующей труппы, но Абенти вышел из положения, начав наконец учить меня симпатии всерьез. Тем не менее предвкушение оказалось гораздо более волнующим, чем реальность, – так часто случается, особенно с детьми.

Нельзя сказать, что я разочаровался в симпатии. Но, честно говоря, был немного озадачен: она оказалась совсем не такой, какой я представлял магию.

Без сомнения, она приносила пользу. Бен прибегал к симпатии для создания света во время наших представлений. Симпатия могла разжечь огонь без кремня или поднять тяжелый груз без громоздких веревок и блоков.

Но когда я в первый раз увидел Бена, он каким-то образом призвал ветер. Это была не просто симпатия, но магия из сказок и легенд – и этот секрет я жаждал узнать больше всего на свете.

Мы оставили весеннюю распутицу позади, и труппа двигалась теперь через леса и поля западной части Содружества. Я как обычно ехал в фургоне Бена. Лето решило вновь заявить о себе, и все вокруг зеленело и цвело.

Около часа мы мирно ехали. Бен подремывал над поводьями, пока фургон не налетел на камень и не выбил нас из грез – каждого из своих.

Бен выпрямился на козлах и обратился ко мне тем особенным тоном, который я давно обозначил для себя как «есть-тут-для-тебя-хорошая-задачка».

– Как ты вскипятишь воду в чайнике?

Оглядевшись, я заметил на обочине дороги большой валун.

– Этот камень наверняка нагрелся под солнцем. Я свяжу его с водой в чайнике и использую жар камня, чтобы вскипятить воду.

– Камень с водой – не слишком эффективно, – поддел меня Бен. – Только одна пятнадцатая пойдет на согревание воды.

– Но это сработает.

– Признаю, сработает. Но это неаккуратно. Ты можешь сделать лучше, э'лир.

Затем он начал громко бранить Альфу с Бетой – в знак особенно хорошего расположения духа. Они принимали хозяйские вопли так же спокойно, как и всегда, хотя Бен обвинял их в таких грехах, какие ни один осел не стал бы совершать по доброй воле, особенно Бета, обладавшая безукоризненным нравом.

Остановившись на середине тирады, он спросил:

– Как ты собьешь вон ту птицу? – и указал на ястреба, парящего высоко над пшеничным полем, а потом на обочину дороги.

– Наверное, я бы не стал его сбивать. Он мне ничего не сделал.

– Гипотетически.

– Я и говорю гипотетически – не стал бы этого делать.

Бен хмыкнул:

– Я уже понял, э'лир. А как именно ты не станешь этого делать? Подробности, пожалуйста.

– Попрошу Терена подстрелить его.

Он задумчиво кивнул:

– Ладно, ладно. Но дело-то касается только тебя и птицы. Этот ястреб, – он негодующе ткнул пальцем в птицу, – сказал какую-то грубость о твоей матери.

– О, тогда моя честь требует, чтобы я сам защитил ее доброе имя.

– Именно так.

– У меня есть перо?

– Нет.

– Хватка Тейлу и… – Я проглотил остаток ругательства под неодобрительным взглядом Бена. – Ты не даешь простых задачек.

– Эту раздражающую привычку я подцепил от одного слишком умного студента, – улыбнулся он. – Что бы ты стал делать, будь у тебя перо?

– Я бы связал его с птицей и намылил едким мылом.

Бен взъерошил бровь, всю, какая у него оставалась.

– Каким типом связывания?

– Химическим. Возможно, вторым каталитическим.

Задумчивая пауза.

– Вторым каталитическим… – Бен почесал подбородок. – Чтобы растворить жир, который делает перо гладким и плотным?

Я кивнул.

Он посмотрел вверх на птицу.

– Никогда бы до такого не додумался, – сказал он с каким-то тихим восхищением.

Я принял это как комплимент.

– Тем не менее пера у тебя нет. – Наконец он посмотрел на меня. – Как ты собьешь ястреба?

Подумав несколько минут, я так и не смог ничего изобрести и решил сменить тему задания.

– Я бы, – сказал я беспечно, – просто позвал ветер и заставил его сбить птицу с неба.

Бен бросил на меня хитрый взгляд, говорящий, что он отлично понимает, куда я клоню.

– А как ты это сделаешь, э'лир?

Я почувствовал, что он, возможно, готов открыть мне секрет, который хранил все зимние месяцы. Как вдруг меня осенила догадка.

Я вдохнул поглубже и произнес слова, чтобы связать воздух в моих легких с воздухом снаружи, твердо зафиксировал в сознании алар и, поднеся большой и указательный пальцы к губам, дунул между ними.

Легкий порыв ветра за моей спиной взъерошил мои волосы и заставил брезентовый верх фургона на мгновение натянуться. Это могло быть и простым совпадением, но я сразу почувствовал, как по лицу моему расползается торжествующая улыбка. Секунду я просто смотрел на недоверчивую мину Бена, ухмыляясь как безумец.

Затем что-то сдавило мне грудь, словно я оказался глубоко под водой.

Я попытался вдохнуть, но не мог. Слегка обескураженный, я продолжал хватать ртом воздух. Ощущение было такое, словно я упал на спину и из меня вышибло весь воздух.

Внезапно я осознал, что наделал. Мое тело покрылось холодным потом, я бешено схватился за рубаху Бена, показывая на свою грудь, шею и открытый рот.

Бен посмотрел на меня, и его лицо посерело.

Я ощутил, как неподвижно все кругом. Не шевелилась ни травинка, даже скрип фургона звучал приглушенно, словно издалека.

Ужас вопил в моем мозгу, затопляя все мысли. Я зацарапал по горлу, разрывая ворот рубашки. Сердце грохотало до звона в ушах. Боль пронзала мою сжатую грудь, когда я пытался ухватить хоть глоток воздуха.

Двигаясь быстрее, чем когда-либо, Бей схватил меня за лохмотья рубашки и спрыгнул с козел фургона. Приземлившись на траву у обочины, он вдавил меня в землю с такой силой, что если бы в моих легких оставалось хоть немного воздуха, его тут же бы вышибло.

Слезы потекли по моему лицу, я слепо выдирался из его рук, понимая, что сейчас умру. Глаза покраснели и горели. Я бешено скреб землю онемевшими и холодными как лед руками.

Я услышал чей-то крик, но он показался очень далеким. Бен встал надо мной на колени; небо за его спиной начало меркнуть. На его лице застыло рассеянное выражение, словно он внимал чему-то, чего я не мог услышать.

Затем он посмотрел на меня – все, что я помню, это его взгляд: далекий и полный свирепой силы, бесстрастной и холодной.

Бен смотрел на меня. Его губы шевельнулись: он позвал ветер.

Я содрогнулся, как листок под ударом молнии. Ахнул черный гром.

Следующее, что я помню, – как Бен помогает мне подняться на ноги. Я смутно осознавал, что остальные фургоны тоже остановились и на нас смотрят любопытные лица. Мать прибежала из своего фургона, но Бен перехватил ее на полпути, ухмыляясь и бормоча что-то утешительное. Я не мог разобрать слов, потому что все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы дышать: вдыхать и выдыхать, вдыхать и выдыхать.

Другие фургоны покатились прочь, и я поковылял за Беном к его фургону. Он сделал вид, что ему нужно срочно проверить веревки, удерживающие брезентовый верх. Я уже немного пришел в себя и помогал ему как мог, пока мимо нас не проехал замыкающий фургон труппы.

Когда я поднял взгляд на Бена, в его глазах кипела ярость.

– О чем ты думал? – прошипел он. – Ну? О чем? О чем ты думал?

Я никогда раньше не видел Бена таким; все его тело словно скрутилось в один тугой узел, он прямо трясся от злости. Он отвел руку, собираясь ударить меня, и… остановился. Через мгновение рука его бессильно упала.

Он тщательно проверил последнюю пару веревок и забрался в фургон. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.

Бен дернул поводья, и Альфа с Бетой поволокли фургон вперед. Теперь мы были последними в караване. Бен смотрел прямо перед собой, я теребил разорванную рубашку. Висело напряженное молчание.

Оглядываясь назад, я понимаю, как глупо было то, что я сделал, поразительно глупо. Когда я связал мой выдох с воздухом вокруг, я сделал невозможным для себя вдохнуть. Мои легкие были недостаточно сильны, чтобы всколыхнуть такой объем воздуха. Мне понадобились бы кузнечные меха вместо легких. С тем же успехом я мог попытаться выпить реку или поднять гору.

Около двух часов мы ехали в тягостной тишине. Солнце уже золотило верхушки деревьев, когда Бен наконец глубоко вздохнул, шумно выдохнул и передал мне поводья.

Когда я взглянул на него, я впервые осознал, насколько же он стар. Я давно знал, что он подбирается к шестому десятку своих лет, но никогда не видел, чтобы он выглядел на свои годы.

– Я солгал твоей матери, Квоут. Она видела финал того, что произошло, и беспокоилась за тебя. – Его глаза не отрывались от переднего фургона. – Я сказал ей, что мы работали над трюком для представления. Она хорошая женщина и не заслуживает лжи.

Мы покатили дальше в бесконечной пытке молчания. До заката оставалось еще несколько часов, когда я услышал голоса.

– Серовик! – передали по цепочке.

Скачок нашего фургона, свернувшего на траву, вывел Бена из размышлений. Он огляделся и увидел, что солнце еще стоит высоко над горизонтом.

– Почему мы так рано останавливаемся? Дерево поперек дороги?

– Серовик, – указал я вперед, на огромный каменный монолит, видневшийся над крышами фургонов впереди нас.

– Что?

– Мы иногда встречаем на дороге такие камни. – Я снова указал на серовик, торчащий выше некоторых деревьев вдоль обочины.

Как большинство камней, он представлял собой грубо высеченную прямоугольную плиту более трех метров высотой. Фургоны, столпившиеся вокруг него, казались крошечными и хрупкими по сравнению с громадой камня.

– Я слышал, их называют стоячими камнями, но я видел много таких же, которые не стояли, а лежали на боку. Мы всегда останавливаемся на дневку, когда находим их, если не очень торопимся. – Я замолчал, поняв, что заболтался.

– Я знал их под другим названием: путевики, – тихо произнес Бен.

Он выглядел постаревшим и усталым. Через секунду он спросил:

– А почему вы останавливаетесь, когда их находите?

– Мы всегда так делаем. Для передышки. – Я подумал немного. – Наверное, считается, что они приносят удачу.

Мне ужасно хотелось рассказать что-нибудь еще, чтобы поддержать беседу, раз уж у Бена вдруг проснулся интерес, но я не смог ничего больше придумать.

– Пожалуй, можно и так считать. – Бен направил Альфу и Бету за камень, в сторону от остальных фургонов. – Приходи ко мне на ужин или сразу после. Надо поговорить. – Он отвернулся и начал выпрягать Альфу из фургона.

Я никогда раньше не видел Бена в таком плохом настроении. Боясь, что разрушил все между нами, я повернулся и побежал к родительскому фургону.

Мать сидела перед только что разведенным костром, медленно добавляя в огонь веточки, чтобы он разгорался. Отец растирал ей шею и плечи. Они оба повернулись на звук моих торопливых шагов.

– Можно, я сегодня поужинаю с Беном?

Мать посмотрела вверх, на отца, затем снова на меня.

– Не будь назойливым, милый.

– Он пригласил. Если я пойду сейчас, то смогу помочь ему устроиться на ночь.

Мать шевельнула плечами, и отец снова принялся их растирать.

– Тоже верно, только не задерживайся до утра, – сказала она и улыбнулась мне. – Поцелуй меня.

Я обнял и поцеловал ее.

Отец тоже меня поцеловал.

– Дай-ка сюда свою рубашку. Будет чем заняться, пока твоя мать готовит ужин. – Он снял с меня рубашку и ощупал порванные края. – Да она совсем дырявая – больше, чем положено.

Я начал бормотать объяснения, но он отмахнулся.

– Знаю, знаю, это все ради благой цели. Будь аккуратней, а не то придется тебе самому чинить рубашки. В твоем сундуке есть другая. Принеси мне заодно иголку с ниткой, будь так любезен.

Я бросился в заднюю часть фургона и вытащил чистую рубашку. Копаясь в поисках нитки с иголкой, я услышал, как моя мать запела:

 
По вечерам, когда уходит солнце в тени,
Я с высоты буду выглядывать тебя.
Давно уж вышли сроки возвращенью,
Но я живу, по-прежнему любя.
 

А отец ответил:

 
Под вечер, только начал меркнуть свет,
Я к дому наконец направил шаг.
Вздыхает ветер в ивовой листве.
Пускай в ночи не гаснет твой очаг.
 

Когда я вылез из фургона, отец нависал над матерью в эффектном наклоне и целовал ее. Я положил нитку с иголкой рядом с рубашкой и стал ждать. Поцелуй выглядел весьма приятным. Я наблюдал внимательно, смутно догадываясь, что в будущем мне тоже захочется поцеловать даму. Если такое в конце концов случится, я желал проделать все грамотно.

Через минуту отец заметил меня и снова поставил мать на ноги.

– С тебя полпенни за представление, мастер подглядыватель, – расхохотался он. – Почему ты еще здесь, парень? Могу поспорить на те же полпенни, что тебя задержал какой-то вопрос.

– Почему мы останавливаемся у серовиков?

– Традиция, мой мальчик, – торжественно сказал он, широко разводя руками. – И суеверие. Что, в общем-то, одно и то же. Мы останавливаемся для удачи, и все радуются неожиданному отдыху – Он помолчал – Я знал даже стишок о них. Как там было?..

 
И как будто тяговик, даже во сне,
Стоит камень, где дорога подревнее.
Это путь, что заведет далеко в Фейе.
Настовик в долине или на холме,
Серовик ведет во… что-то, что-то… ме…
 

Отец постоял секунду, глядя в пространство и покусывая нижнюю губу, потом покачал головой:

– Не могу вспомнить конец. Господи, как я ненавижу поэзию! Как можно запомнить слова, не положенные на музыку? – Его лоб собрался складками от сосредоточенности, пока он прокручивал про себя слова.

– А что такое тяговик? – спросил я.

– Старое название лоденников, – объяснила мать. – Это кусочки звездного железа, они притягивают к себе другое железо. Я видела один много лет назад в шкатулке с диковинами. – Она посмотрела на отца, все еще бормочущего про себя. – Мы ведь видели лоденник в Пелересине.

– А? Что? – Вопрос вытряхнул отца из размышлений. – Да, в Пелересине. – Он снова прикусил губу и нахмурился. – Помни, сын мой, даже если забудешь все остальное: поэт – это музыкант, который не может петь. Словам приходится искать разум человека, прежде чем они смогут коснуться его сердца, а умы людей – прискорбно маленькие мишени. Музыка трогает сердца напрямую – не важно, насколько мал или неподатлив ум слушающего.