Текст книги "Имя ветра"

Автор книги: Патрик Ротфусс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Так и есть, – сказал Коут. Хронист обескураженно открыл рот, но трактирщик тут же продолжил: – Что привело тебя в этот никчемный Уголок мира?

– Встреча с графом Бейди-Брютским, – ответил Хронист, приосаниваясь, – Через три дня, в Трейе.

Трактирщик отвлекся от протирания.

– Ты собираешься добраться до графского замка за четыре дня? – спросил он.

– Я уже опаздываю, – признался Хронист. – Мою лошадь отобрали у Аббатсфорда. – Он посмотрел в окно на темнеющее небо. – Но я готов немного не поспать. А утром уберусь с ваших глаз долой.

– О нет, я не хочу лишать вас драгоценного сна, – саркастически отозвался Коут, его взгляд снова сделался жестким. – Я могу рассказать всю свою историю на одном дыхании. – Он откашлялся: – «Я выступал перед публикой, путешествовал, любил, терял, доверял и познал предательство» – запиши это и сожги, все равно пользы никакой.

– Не надо так говорить, – быстро сказал Хронист. – Мы можем поработать целую ночь, если хотите. И еще пару часов утром…

– Как мило! – огрызнулся Коут. – На всю мою историю ты даешь мне один вечер? Ни времени собраться с мыслями, ни подготовки? – Его губы сжались в тонкую линию. – Нет. Езжай развлекайся со своим графом. Мне это не подходит.

Хронист быстро сказал:

– Если вы уверены, что понадобится…

– Да. – Коут веско припечатал бутылку к стойке. – Лучше всего сказать, что мне понадобится куда больше времени. А сегодня ты ничего не получишь. Настоящей истории нужно время на подготовку.

Хронист нахмурился и нервно почесал голову.

– Я могу посвятить вашей истории и завтрашний день… – Он замялся, видя, что Коут качает головой. После паузы он начал снова, будто уговаривая сам себя: – Если мне удастся найти лошадь в Бейдне, я смогу уделить вам весь завтрашний день, почти всю ночь и часть следующего дня. – Он потер лоб. – Я ненавижу ездить ночью, но…

– Мне нужно три дня, – сказал Коут. – Это совершенно точно.

Хронист побледнел:

– Но… граф!

Коут пренебрежительно отмахнулся.

– Никому не требуется три дня, – твердо заявил Хронист. – Я беседовал с Ореном Велсайтером. С самим Ореном Велсайтером. Ему восемьдесят лет, а сделал он на все двести. На пятьсот, если считать россказни о нем. Он сам искал меня, – подчеркнул писатель. – Даже ему понадобилось всего два дня.

– Таково мое условие, – заявил трактирщик. – Я сделаю это хорошо или не буду делать вовсе.

– Подождите! – внезапно просиял Хронист. – Я тут подумал обо всем этом, – продолжил он, поражаясь собственной глупости. – Я просто посещу графа и вернусь. И тогда у вас будет сколько угодно времени. Я могу даже привезти с собой Скарпи.

Коут бросил на Хрониста взгляд, исполненный глубочайшего презрения.

– С какой стати ты вдруг решил, что я все еще буду здесь, когда ты вернешься? – издевательски спросил он. – И если уж на то пошло, почему ты думаешь, что тебе позволят так просто уйти отсюда с тем, что ты знаешь?

Хронист словно окаменел:

– Вы… – Он сглотнул и продолжил: – Вы имеете в виду…

– История займет три дня, – прервал его Коут. – Начиная с завтрашнего. Вот что я имею в виду.

Хронист закрыл глаза и провел рукой по лицу. Граф, разумеется, будет в ярости. Страшно представить, чего будет стоить вновь завоевать его расположение. И все же…

– Если это единственный способ получить вашу историю, я согласен.

– Рад слышать. – Трактирщик смягчился и даже чуть улыбнулся. – А что, три дня – это действительно так необычно?

Хронист снова принял важный вид:

– Три дня – это достаточно необычно. Но опять же… – Важность постепенно утекала из него. – Опять же. – Он махнул рукой, будто признавая бессилие и бесполезность слов. – Вы ведь Квоут!

Человек, называвший себя Коутом, взглянул на него поверх бутылок. На его губах играла широкая улыбка. В глазах играла искра. Он казался выше.

– Да уж, не кто-нибудь, – сказал Квоут, и его голос прозвенел металлом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О НАЧАЛАХ И ИМЕНАХ ВСЕХ ВЕЩЕЙ

В трактир «Путеводный камень» лился солнечный свет – ласкающий свежий, очень подходящий для любых начинаний. Он скользнул по лицу мельника, запускавшего водяное колесо. Осветил горн, который снова разжигал кузнец после четырех дней работы по холодному металлу. Огладил тяжеловозов, запряженных в фургоны, и лезвия серпов, остро поблескивающих и готовых к работе.

Внутри «Путеводного камня» свет упал на лицо Хрониста и высветил чистую страницу, ожидающую начала истории. Свет перетек через стойку, выпустил тысячи крошечных радужных начал из цветных бутылей и вскарабкался по стене к мечу, словно ища одно – последнее – начало.

Но когда луч коснулся меча, ничего не изменилось. Свет, отразившийся от клинка, был тусклым, выхолощенным и старым как мир. Глядя на него, Хронист прочувствовал всеми фибрами: пусть сейчас и самое начало дня, но на дворе уже поздняя осень и становится все холоднее. Меч светился знанием, что рассвет – очень маленькое начало по сравнению с концом сезона и концом года.

Хронист с трудом оторвал взгляд от меча, услышав, что Квоут задал какой-то вопрос, но не разобрав, какой именно.

– Прошу прощения?

– Как обычно люди поступают со своими историями? – повторил Квоут.

Хронист пожал плечами:

– Большинство просто рассказывают, что помнят. Позже я располагаю события в нужном порядке, удаляю лишнее, проясняю, упрощаю и все такое.

Квоут нахмурился:

– Я не думаю, что это подойдет.

Хронист смущенно улыбнулся:

– Рассказчики все разные. Они предпочитают, чтобы их истории оставались без изменений, но хотят также заинтриговать публику. Я обычно слушаю, а записываю позже. У меня почти абсолютная память.

– Почти мне не подходит. – Квоут прижал палец к губам. – Как быстро ты можешь писать?

Хронист понимающе улыбнулся:

– Быстрее, чем человек может говорить.

Квоут поднял бровь:

– Хотел бы я посмотреть на это.

Хронист открыл свой пенал и извлек оттуда пачку тонкой белой бумаги и бутылочку чернил. Аккуратно все разложив, он обмакнул перо в чернильницу и выжидающе посмотрел на Квоута.

Квоут наклонился вперед и быстро заговорил:

– Я. Мы. Он. Она. Я был. Он был. Они будут. – Перо Хрониста плясало и чиркало по бумаге, а Квоут наблюдал за ним. – Я, Хронист, здесь признаюсь, что не умею ни читать, ни писать. Ленивый. Непочтительный. Болтун. Кварц. Лак. Эгголиант. Лин та Лу сорен хеа. «В Фаэтоне вдова молодая жила, в добродетели твердая, ровно скала. И призналась она, что желаньем больна…» – Квоут наклонился еще сильнее, наблюдая, как пишет Хронист. – Интересно… Ладно, можешь остановиться.

Хронист снова улыбнулся и вытер перо тряпочкой. На листе перед ним красовалась единственная строчка непонятных символов.

– Какой-то шифр? – вслух восхитился Квоут. – Очень аккуратно сделано. Могу поспорить, ты не много страниц портишь.

Он повернул листок к себе, чтобы лучше рассмотреть запись.

– Я никогда не порчу страницы, – самодовольно заявил Хронист.

Квоут кивнул, не отрывая взгляда от листа.

– А что значит «эгголиант»? – поинтересовался Хронист.

– Хм! Да ничего. Я его придумал. Хотел посмотреть, запнешься ли ты на незнакомом слове. – Он потянулся и придвинул стул поближе к Хронисту. – Как только ты покажешь мне, как это читать, мы можем начинать.

На лице Хрониста нарисовалось глубокое сомнение.

– Это очень сложно… – начал он, но, видя, что Квоут нахмурился, вздохнул: – Я попробую.

Хронист набрал побольше воздуха и начал писать символы в строчку, Рассказывая:

– В речи мы используем около пятидесяти различных звуков. Я присвоил каждому из них символ, состоящий из одной или двух черт. Все логично устроено. Я могу, пожалуй, записать даже язык, которого не понимаю. – Он ткнул пером: – Это различные гласные звуки.

– Все вертикальные линии, – сказал Квоут, внимательно глядя на страницу.

Хронист запнулся, выбитый из колеи.

– Ну… да.

– Тогда согласные будут горизонтальными? И будут сочетаться вот так? – Взяв перо, Квоут сделал несколько собственных линий на странице. – Умно. Получается не больше двух-трех на слово.

Хронист молча наблюдал за Квоутом, тот ничего не замечал, погрузившись в рисование.

– Если это «она», тогда это должны быть звуки «а». – Он показал на группу черточек, написанных Хронистом. «А, ай, аэ, ау». Значит, эти – «о», – кивнул сам себе Квоут и вложил перо в руку Хрониста. – Покажи теперь согласные.

Хронист ошеломленно записал согласные, называя их. Через минуту Квоут взял перо и стал писать сам, попросив потерявшего дар речи Хрониста поправить, если он ошибется.

Хронист смотрел и слушал, как Квоут исписывает лист. От начала до конца весь процесс занял около пятнадцати минут. Квоут не сделал ни одной ошибки.

– Чрезвычайно эффективная система, – одобрил Квоут. – Очень логичная. Ты сам ее разработал?

Хронист долго молчал, глядя на ряды значков на листе. Наконец, не отвечая Квоуту, он спросил:

– Вы действительно выучили темью за один день?

Квоут чуть улыбнулся:

– Это старая история. Я почти уж и забыл. На самом деле это заняло полтора дня. Полтора дня без сна. А почему ты спрашиваешь?

– Я слышал об этом в Университете. И никогда не верил. – Хронист посмотрел на страницу, исписанную его шифром – но аккуратным почерком Квоута. – Всю?

– Ну конечно же нет, – раздраженно отмахнулся Квоут. – Только часть. Довольно большую часть, если быть точным, но я не верю, что можно узнать все о чем бы то ни было – особенно о языке.

Он потер руки:

– Ну, ты готов?

Хронист потряс головой, пытаясь прийти в себя от изумления, положил перед собой новый лист бумаги и кивнул.

Квоут поднял руку, чтобы Хронист не записывал, и заговорил:

– Я никогда не рассказывал эту историю раньше и сомневаюсь, что расскажу еще хоть раз. – Он наклонился вперед в своем кресле. – Прежде чем мы начнем, ты должен запомнить, что я из эдема руэ. Мы рассказывали истории еще до того, как сгорела Калуптена. Раньше, чем появились книги. Раньше, чем появилась музыка. Когда зажегся первый огонь, мы, руэ, сидели вкруг него, сочиняя в мерцающем свете легенды.

Квоут кивнул писцу:

– Я знаю твою репутацию великого собирателя историй и описателя событий. – Взгляд Квоута сделался жестким, словно кремень, и острым, как осколок стекла. – При всем том не считай возможным изменить хотя бы слово в моем рассказе. Если тебе покажется, что я запутался или отклонился от темы, вспомни, что истинные истории редко избирают самый прямой путь.

Хронист мрачно кивнул, пытаясь вообразить разум, расколовший его шифр за какие-то четверть часа, – ум, который смог за день выучить чужой язык.

Квоут мягко улыбнулся и оглядел комнату, словно запечатлевая ее в памяти. Хронист обмакнул перо в чернила, и Квоут, опустив взгляд на свои сложенные руки, умолк на три долгих вдоха.

Наконец он заговорил.

– В каком-то смысле все началось, когда я услышал, как она поет. Как ее голос сплетается и соединяется с моим. Ее голос был отражением ее души: дикий и неистовый, как пламя, острый, будто битое стекло, свежий и чистый, словно клевер. – Квоут покачал головой. – Нет. Все началось в Университете. Я пришел учиться магии – той магии, о которой толкуют в сказках и легендах. Как у Таборлина Великого. Я хотел знать имя ветра. Я жаждал огня и молнии. Я желал получить ответы на десять тысяч вопросов и доступ в их архивы. Но то, что я нашел в Университете, разительно отличалось от легенд, и я был сильно разочарован. Но я думаю, что истинное начало кроется в том, что привело меня в Университет. Внезапные огни в сумерках. Человек с глазами как лед на дне колодца. Запах крови и паленого волоса. Чандрианы. – Он кивнул сам себе: – Да, полагаю, именно там все и начинается. Это во многом история о чандрианах.

Квоут потряс головой, словно избавляясь от какой-то мрачной мысли.

– Но, пожалуй, стоит углубиться в прошлое еще дальше. Если должно получиться что-то вроде книги моих деяний, я могу потратить на это время – пусть выйдет не слишком лестно, зато правдиво.

Но что бы сказал мне отец, если бы услышал, как я рассказываю свою историю? «Начни с начала» – вот что. Итак, раз уж у нас будет рассказ, пусть он строится по всем правилам.

Квоут выпрямился в своем кресле.

– В начале, насколько я знаю, мир был вызван из безымянной пустоты Алефом, который дал всему сущему имена. Впрочем, по другой версии, все вещи уже обладали именами, а он их только узнал.

Хронист чуть усмехнулся, не поднимая глаз от работы и не переставая писать.

Квоут и сам улыбнулся:

– Я вижу, ты смеешься. Очень хорошо, для простоты будем считать, что я – центр вселенной, и таким образом пропустим бесчисленное множество скучных историй: возвышения и падения империй, саги о героических деяниях, баллады о трагической любви… Лучше поспешим к единственной по-настоящему важной истории. – Его улыбка стала еще шире. – Моей.

Мое имя Квоут: К-в-о-у-т – с маленьким придыханием в конце. Имена имеют большое значение, потому что много говорят о нас. У меня было больше имен, чем вправе иметь человек.

Адем называют меня Маэдре, что, в зависимости от произношения, означает «Пламя», «Гром» или «Сломанное Дерево».

Почему «Пламя» – ясно всякому, кто меня видел. У меня рыжие волосы, ярко-рыжие. Если бы я родился на пару веков раньше, меня бы наверняка сожгли как демона. Я стригу их коротко, но это не помогает: они топорщатся сами по себе, и кажется, словно я горю.

«Гром» я отношу на счет моего сильного баритона и приличной сценической подготовки в раннем возрасте.

«Сломанному Дереву» я никогда не придавал особого значения. Хотя сейчас, оглядываясь назад, думаю, что его можно считать в какой-то мере пророческим.

Мой первый наставник называл меня э'лир, потому что я был умен и знал это. Моя первая любовница звала меня Дулатор, потому что ей нравилось, как звучит это слово. Меня также называли Теникар, Легкая Рука и Шестиструнник. Меня именовали Квоутом Бескровным, Квоутом Неведомым и Квоутом Убийцей Короля. Я заслужил все эти имена. Купил их и заплатил за покупку.

Но рос я просто Квоутом. Отец однажды сказал мне, что это значит «знать».

Конечно, меня называли еще многими словами. Среди них много непристойных, но незаслуженных очень мало.

Я похищал принцесс у королей, спящих под землей. Я сжег дотла городок Требон. Я провел ночь с Фелуриан и ушел, сохранив жизнь и здравый рассудок. Меня исключили из Университета в таком возрасте, в каком большинство людей еще не успевают туда поступить. Я ходил при лунном свете по тропам, о которых другие не осмеливаются говорить даже ясным днем. Я говорил с богами, любил женщин и писал песни, заставлявшие рыдать менестрелей.

Возможно, вы слышали обо мне.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ВОРЫ, ЕРЕТИКИ И ШЛЮХИ

Если эта история должна быть чем-то вроде книги моих деяний, нужно начать с начала – с того, кто я на самом деле такой. Для этого следует вспомнить, что, прежде чем стать кем-либо еще, я был одним из эдема руэ.

Вопреки всеобщему заблуждению, не все странствующие актеры относятся к руэ. Моя труппа не была жалкой кучкой фигляров, показывающих за пенни трюки на перекрестках или поющих за ужин. Мы были придворными актерами, людьми лорда Грейфеллоу. Во многих городках наш приезд становился большим событием, чем праздник Середины Зимы и Солинадские игрища, вместе взятые. В нашей труппе было не меньше восьми фургонов, а артистов больше двух десятков: актеры и акробаты, музыканты и фокусники, жонглеры и шуты – вся моя семья.

Вряд ли вы когда-нибудь видели лучшего актера и музыканта, чем мой отец. А моя мать обладала удивительным даром слова. Оба они были красивы: темноволосые и смешливые – и руэ до мозга костей. Этим уже все сказано.

Пожалуй, только стоит добавить, что моя мать была благородной дамой – до того, как стала бродячей артисткой. По ее рассказам, мой отец сманил ее из «убогого, тоскливого ада» дивной музыкой и еще более дивными речами. Могу только предполагать, что она имела в виду Три Перекрестка: когда я был совсем мал, мы ездили туда навестить родственников. Один раз.

Мои родители не были по-настоящему женаты – я имею в виду, они не позаботились узаконить свои отношения в какой-либо церкви. Меня этот факт совершенно не смущает. Они считали себя женатыми и не видели особого смысла объявлять об этом какому-либо правительству или богу. Я уважаю это. По правде говоря, они выглядели куда более преданными и любящими супругами, чем многие официально женатые пары, которые мне встречались с тех пор.

Нашим покровителем был барон Грейфеллоу, его имя открывало многие двери, обычно закрытые для эдема руэ. В благодарность мы носили его цвета: серый и зеленый – и способствовали укреплению славы Грейфеллоу во всех краях, до которых добирались. Раз в год мы проводили два оборота в замке патрона, развлекая его самого с домочадцами.

Это было счастливое детство – расти посреди вечной ярмарки. Во время долгих переездов между городами отец читал мне классические монологи. Декламировал он в основном по памяти, и его голос раскатывался по дороге на четверть километра. Я помню и чтение вместе, где я вступал на вторых ролях. Отец поощрял меня произносить особенно удачные отрывки самому, и я научился ценить хорошо сказанное слово.

С матерью мы вместе сочиняли песни. В остальное время мои родители разыгрывали романтические диалоги, а я повторял за ними по книгам. Иногда мне это казалось чем-то вроде игры. Плохо же я понимал, как ловко меня учили.

Я рос любознательным ребенком – скорым на вопросы и всегда готовым учиться. Поскольку моими учителями были акробаты и актеры, мне никогда не приходилось бояться уроков, как большинству детей.

Дороги в те дни были хороши, но осторожные люди все равно, ради пущей безопасности, путешествовали вместе с нашей труппой. Они пополняли и расширяли мое образование. Эклектическим рассуждениям о законе Содружества я научился у странствующего адвоката, слишком пьяного – или самодовольного, – чтобы замечать, что читает лекции восьмилетнему мальчишке. Я выучился понимать лес у охотника по имени Лаклис, который путешествовал с нами почти целый сезон.

Я изучил омерзительную закулисную кухню королевского двора в Модеге с помощью… куртизанки. Мой отец всегда говорил: «Называй щуку щукой, а лопату лопатой. Но шлюху всегда зови леди. Их жизнь нелегка, а вежливость никому еще не вредила».

Гетера едва уловимо пахла корицей и в мои девять лет казалась мне необычайно привлекательной, хоть я еще не догадывался почему. Она учила меня никогда не делать втайне того, о чем я бы не захотел говорить публично, и предостерегала от разговоров во сне.

А затем появился Абенти, мой первый настоящий учитель. Он научил меня большему, чем все остальные, вместе взятые. Если бы не он, я бы никогда не стал тем, кем стал.

Не держите на него зла. Он хотел как лучше.

– Вам придется проехать дальше, – сказал мэр. – Разбейте лагерь за городом, и никто вас не потревожит, если вы не затеете драку или не сбежите с чем-нибудь, вам не принадлежащим, – Он адресовал моему отцу многозначительный взгляд, – А назавтра продолжайте свой веселый путь. Никаких представлений. От них больше беды, чем пользы.

– Но у нас есть лицензия, – возразил мой отец, доставая из внутреннего кармана куртки сложенный лист пергамента, – Мы просто обязаны давать представления.

Мэр отрицательно затряс головой и даже не шевельнулся, чтобы взглянуть на наше уведомление о покровительстве.

– Народ от этого буянит, – заявил он, – В прошлый раз во время пьесы разразился жуткий скандал – перепили да разволновались. Народ сорвал двери таверны и переломал столы. А она, знаете ли, принадлежит городу. И все расходы по ремонту тоже несет город.

К этому времени наши фургоны уже начали привлекать внимание. Трип принялся жонглировать. Марион с женой разыгрывали импровизированное кукольное представление. Я наблюдал из фургона за отцом.

– Мы, разумеется, не хотели бы обидеть вас или вашего покровителя, – сказал мэр. – Тем не менее, город вряд ли может себе позволить еще один такой вечерок. Как жест доброй воли я готов предложить каждому по медяку: скажем, двадцать пенни – чтобы вы просто продолжили путь и не доставляли нам здесь беспокойства.

Здесь следует заметить, что двадцать пенни могли показаться приличной суммой для какой-нибудь маленькой нищенской группы, едва сводящей концы с концами. Но для нас это было попросту оскорбительно. Ему следовало бы предложить нам сорок за одно только вечернее выступление, не говоря уже о предоставлении питейного зала в наше полное распоряжение, хорошем ужине и ночевке в трактире. Последнее мы бы с благодарностью отвергли, поскольку в их постелях наверняка было полно вшей, а в наших фургонах – нет.

Хотя мой отец был удивлен и оскорблен, но не подал и виду.

– Собирайтесь! – крикнул он через плечо.

Трип рассовал свои шары по многочисленным карманам, даже не рисуясь перед публикой. Несколько десятков горожан заголосили разочарованным хором, когда куклы остановились на середине трюка и попрятались в ящики. Мэр с видимым облегчением вытащил кошелек и извлек оттуда два серебряных пенни.

– Я непременно расскажу барону о вашей щедрости, – сказал отец ровно в тот момент, когда мэр вложил деньги в его руку.

Мэр замер:

– Барону?

– Барону Грейфеллоу. – Отец сделал паузу, ища искру узнавания на лице мэра. – Лорд восточных болот, Худумбрана-у-Тирена и Вайдеконтских холмов. – Он обозрел горизонт. – Ведь мы еще не выехали из Вайдеконтских холмов, правда?

– Ну да, – нехотя отозвался мэр. – Но сквайр Семелан…

– О, так мы во владениях Семелана! – воскликнул мой отец, оглядываясь, словно только что понял, где он. – Стройненький такой джентльмен, аккуратненькая маленькая бородка? – Он изобразил бородку рукой у себя на лице.

Мэр ошеломленно кивнул.

– Очаровательный человек, прекрасный голос. Встречался с ним, когда мы развлекали барона в прошлое Средьзимье.

– Да, это он. – Мэр сделал многозначительную паузу. – Могу я посмотреть вашу грамоту?

Я смотрел, как мэр ее читает. Чтение заняло у него некоторое время, потому что мой отец не удосужился упомянуть большинство титулов барона, таких как виконт Монтрон и лорд Треллистон. А получалось вот что: сквайр Семелан действительно владел этим городком и окрестными землями, но сам был вассалом Грейфеллоу. Проще говоря, Грейфеллоу командовал кораблем, а Семелан драил палубу и отдавал честь.

Мэр снова свернул пергамент и отдал моему отцу.

– Понимаю.

И все. Меня, помнится, поразило, что мэр не извинился и не предложил отцу больше денег.

Отец тоже сделал паузу и затем продолжил:

– Город в вашем ведении. Но мы будем выступать в любом случае. Это будет либо здесь, либо за пределами города.

– Вы не будете выступать в зале трактира, – твердо сказал мэр. – Я не хочу, чтоб его снова разнесли.

– Мы можем выступать прямо здесь. – Отец указал на рыночную площадь. – Здесь достаточно места, и людям не придется выходить из города.

Мэр заколебался, а я с трудом верил своим ушам. Мы иногда решали выступать на лугу, потому что местные постройки не могли вместить всех. Два наших фургона были сконструированы так, чтобы превращаться в сцены, – как раз для таких случаев. Но за все мои одиннадцать лет я по пальцам мог сосчитать случаи, когда нас заставляли давать представление на лугу. Мы никогда не выступали за городскими пределами.

Но от этого судьба нас избавила. Мэр наконец кивнул и поманил моего отца к себе. Я выскользнул из задка фургона и подобрался поближе, успев уловить последние слова: «…здесь народ богобоязненный. Ничего непристойного или еретического. У нас были полные пригоршни проблем с последней труппой, которая здесь выступала: две драки, бельишко у народа попропадало, а одна из дочерей Брэнстона оказалась в положении».

Я был оскорблен до глубины души. И ждал, что отец продемонстрирует мэру остроту своего языка, объяснив разницу между простыми бродячими актерами и эдема руэ. Мы не крадем. Мы никогда не позволим себе настолько выпустить ситуацию из-под контроля, чтобы кучка пьянчуг разгромила зал, где мы играем.

Но отец не сделал ничего подобного: он просто кивнул и пошел обратно к нашему фургону. Один взмах рукой, и Трип снова начал жонглировать. Куклы выскочили из ящиков.

Обогнув фургон, отец увидел меня, притаившегося за лошадями.

– По твоему лицу я вижу, что ты все слышал, – сказал он с кривой усмешкой. – Пусть будет так, мой мальчик. Он заслуживает уважения хотя бы за честность, если не за любезность: ведь он просто говорит вслух то, что другие прячут в глубине своих сердец. Как ты думаешь, почему я слежу, чтобы в больших городах все ходили по двое, когда отправляются по делам?

Я знал, что это правда. И все же слишком горькая пилюля для маленького мальчика.

– Двадцать пенни, – сказал я язвительно. – Словно милостыню бросил.

Это самая тяжелая часть жизни эдема руэ. Мы везде чужаки. Многие люди считают нас проходимцами и нищими бродягами, другие – чем-то вроде сборища воров, еретиков и шлюх. Трудно терпеть клевету, но куда тяжелее, когда на тебя сверху вниз смотрят тупицы, за всю жизнь не прочитавшие ни одной книжки и не отъезжавшие от мест, где родились, даже на двадцать километров.

Отец рассмеялся и потрепал меня по волосам.

– Просто пожалей его, мой мальчик. Завтра мы продолжим путь, а ему предстоит обуздывать свой несговорчивый народ до самой смерти.

– Он невежественный болван, – буркнул я.

Отец положил мне на плечо тяжелую крепкую руку, показывая, что я сказал достаточно.

– Полагаю, так будет и дальше на пути к Атуру. Завтра мы повернем на юг: трава там зеленее, народ добрее, женщины милее. – Он скосил глаз в сторону фургона и пихнул меня локтем.

– Я слышу все, что вы говорите, – сладко пропела моя мать из повозки.

Отец ухмыльнулся и подмигнул мне.

– И какую пьесу мы собираемся играть? – спросил я отца. – Ничего непристойного, запомни. В этих краях очень богобоязненный народ.

Он прищурился:

– А что бы ты выбрал?

Я долго обдумывал.

– Я бы сыграл что-нибудь из Брайтфилдовского цикла. «Кование пути» – в этом роде.

Отец скорчил гримасу:

– Не очень хорошая пьеса.

Я пожал плечами:

– Они не поймут разницы. Кроме того, она под завязку набита Тейлу, так что никто не сможет пожаловаться, будто пьеса непристойна. – Я посмотрел на небо. – Надеюсь только, дождь не застанет нас на середине представления.

Отец поднял взгляд к облакам.

– Застанет. Ну, есть вещи и похуже, чем выступать под дождем.

– Например, играть под дождем и получить за это мелкую монетку? – спросил я.

К нам спешил мэр – семенил со всей возможной быстротой. Он даже слегка задыхался, словно бежал изо всех сил. Его лоб поблескивал от пота.

– Я поговорил с несколькими членами совета, и мы решили, что вам вполне можно разрешить использовать общий зал трактира, если вы захотите.

Отец безукоризненно владел языком жестов. Было абсолютно ясно, что он обижен, но слишком вежлив, чтобы высказать это.

– Я совсем не хочу выгонять вас…

– Нет-нет. Никакого беспокойства. Фактически я настаиваю.

– Ну, если вы настаиваете…

Мэр улыбнулся и засеменил прочь.

– Что ж, уже лучше, – вздохнул мой отец. – Пока нет нужды затягивать пояса.

– Полпенни с головы – какой пустяк! Кто безголовый – проходи за так. Спасибо, сэр.

Трип стоял в дверях, проверяя, чтобы каждый входящий заплатил за представление.

– Полпенни с головы. Хотя по розам на щечках вашей леди я бы сказал, что вас тут все полторы головы. Ну да то дело не мое.

У Трипа был самый острый в труппе язык, и для такой работы он подходил как нельзя лучше: при нем никто не пытался пробраться внутрь болтовней или силой. Одетый в серо-зеленый шутовской костюм, Трип мог заболтать любого и в случае чего легко выкручивался.

– Мамулька, привет, за мальца платы нет, а коль будет пищать, надо титьку давать или уж выноси подышать, – продолжал скороговоркой Трип. – Все верно, полпенни. О да, сэр, пустая голова все равно платит по полной.

Хотя всегда было весело смотреть, как Трип работает, сегодня меня больше интересовал фургон, вкатившийся в городок с другого конца около четверти часа назад. Мэр немного поругался со стариком, управлявшим ослами, и унесся в гневе. Теперь он возвращался к фургону в сопровождении высокого парня с длинной дубиной – констебля, насколько я мог судить.

Мое любопытство родилось вперед меня, так что я стал пробираться к фургону, изо всех сил стараясь оставаться незамеченным. Когда я подобрался достаточно близко, чтобы расслышать разговор, мэр и старикан снова спорили. Констебль стоял рядом, сердитый и отчего-то встревоженный.

– …сказал вам. У меня нет лицензии. Мне не нужна лицензия. Что, теперь уже и разносчику нужна лицензия? Может, и лудильщику нужна?

– Ты не лудильщик, – возразил мэр. – И не пытайся выдать себя за него.

– Я не пытаюсь выдавать себя ни за кого, – оборвал его старик. – Я и лудильщик, и разносчик – и больше, чем оба, вместе взятые. Я арканист! Ты понял, груда бурлящего идиотизма?

– О чем я и говорю, – гнул свое мэр. – Мы все в этих краях люди богобоязненные и не желаем водиться с темными силами, которые лучше не трогать. Нам не нужны неприятности с такими, как ты.

– С такими, как я? – вопросил старик. – Да что ты знаешь о таких, как я? В эти края настоящие арканисты наверняка лет пятьдесят уж не заглядывали.

– Это-то нам и надо. Просто разворачивайся и езжай, откуда явился.

– Черта с два я проведу ночь под дождем из-за твоей тупой башки, – запальчиво возразил старик. – Мне не нужно твое разрешение, чтобы снять комнату или поработать на улице. Так что отойди от меня или на своей шкуре узнаешь, какие неприятности могут быть от «таких, как я».

На лице мэра промелькнул страх, который тут же смыло волной гнева. Он через плечо махнул констеблю.

– Тогда ты проведешь ночь в кутузке за бродяжничество и вызывающее поведение. Мы отпустим тебя утром, если научишься придерживать язык.

Констебль приблизился к фургону, благоразумно прижимая дубинку к бедру.

Старик выпрямился и поднял руку. Яркий красный свет заструился из передних углов фургона.

– Вам повезло, что далеко, – зловеще произнес он. – Иначе бы никому не поздоровилось.

После секундного удивления до меня дошло, что красный свет идет от пары симпатических ламп, которые старик укрепил на своем фургоне. Я видел одну такую раньше, в библиотеке лорда Грейфеллоу. Они горели ярче газовых ламп, ровнее свечей или масляных ламп и были практически вечными. Кроме этого, они чертовски дорого стоили. Я мог поспорить, что в этом городишке никто даже не слышал о таких штуках – не то что видел.

Когда зажегся свет, констебль замер как вкопанный. Но поскольку больше вроде бы ничего не происходило, он браво выпятил челюсть и продолжил путь к фургону.

Старик забеспокоился.

– Ну-ка погодите минутку, – начал он, когда красный свет в фургоне стал гаснуть. – Мы же не хотим…