Текст книги "Имя ветра"

Автор книги: Патрик Ротфусс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Но как прежде любовь Лиры вернула его назад из-за последней черты, в этот раз вернуться из сладкого забытья Ланре заставило его могущество. Новообретенная сила вогнала его обратно в тело, принуждая жить дальше.

Селитос обратил на Ланре силу своего взгляда и понял все. История Ланре, словно темный гобелен, развернулась в воздухе вокруг его расплывчатого силуэта.

– Я могу убить тебя, – сказал Селитос и отвернулся от лица Ланре, внезапно озарившегося надеждой. – На час или день. Но ты вернешься, притянешься, как железо к лоденнику. Твое имя горит в тебе силой. Я могу погасить его не больше, чем камнем сбить луну с неба.

Плечи Ланре поникли.

– Я надеялся, – просто сказал он. – Но знал, что так и будет. Я больше не Ланре, которого ты знал. У меня новое, ужасное имя. Я Хелиакс, и ни одна дверь не сможет преградить мне путь. Для меня все потеряно: нет Лиры, нет сладкого убежища сна, нет благословенного забвения, даже безумия для меня нет. Сама смерть – распахнутая дверь для моего могущества. Выхода нет. Есть только надежда на забытье после того, как все уйдет и Алеу падет безымянным с неба.

Сказав это, Ланре спрятал лицо в ладонях, и его тело затряслось от тяжких беззвучных рыданий.

Селитос посмотрел на землю внизу и почувствовал слабую искру надежды. Шесть столбов дыма поднимались к небу. Мир Тариниэль погиб и еще шесть городов разрушены. Но это значит, что потеряно не все: один город еще стоит.

Несмотря на случившееся, Селитос посмотрел на Ланре с состраданием, и когда он заговорил, в его голосе звучала печаль.

– Неужели ничего не осталось? Никакой надежды? – Он положил руку на плечо Ланре. – Жизнь прекрасна. Даже после всего я помогу тебе увидеть это. Если ты постараешься.

– Нет, – ответил Ланре. Он выпрямился в полный рост, его лицо в складках горя было царственно. – Нет ничего прекрасного. Я буду сеять соль, чтобы не росли злые сорняки.

– Жаль, – сказал Селитос и тоже выпрямился.

И голосом, полным мощи, заговорил Селитос:

– Никогда раньше не был мой взор замутнен. Я не смог увидеть истину в твоем сердце.

Селитос сделал глубокий вдох.

– Моим глазом был я предан. Никогда больше… – Он поднял камень и направил острие себе в глаз. Его крик эхом заметался среди скал, когда он упал на колени, выдохнув: – Пусть никогда больше я не буду так слеп.

Наступила великая тишина, и оковы заклинания спали с Селитоса.

Он бросил камень к ногам Ланре и сказал:

– Силой собственной крови заклинаю тебя. Твоим именем да будь ты проклят.

Селитос произнес могучее имя, лежавшее в сердце Ланре, и от звука его солнце померкло и ветер покатил камни по склону.

И еще сказал Селитос:

– Это мой приговор тебе. Пусть твое лицо всегда будет скрыто в тенях, черных, как упавшие башни моего возлюбленного Мир Тариниэля.

Это мой приговор тебе. Твое собственное имя обернется против тебя, и не будет тебе мира.

Это мой приговор тебе и тем, кто пойдет за тобой. Да будет так, пока мир не закончится и Алеу не падет с неба безымянным.

И вокруг Ланре стала сгущаться тьма. Скоро уже не видно было его красивого лица, только размытые очертания рта, носа и глаз. Все остальное стало тенью, черной и цельной.

Потом Селитос встал и сказал:

– Один раз ты коварством победил меня, но больше этого не будет. Теперь я вижу яснее, чем прежде, и сила моя со мной. Я не могу убить тебя, но я могу изгнать тебя с этого места. Изыди! Твой вид тем ужаснее, чем лучше знаешь, что когда-то ты был прекрасен.

Он говорил, и слова обжигали горечью его рот. И будто дым на ветру, унесло прочь Ланре, окутанного тенями более темными, чем беззвездная ночь.

Тогда Селитос склонил голову, и его жаркие кровавые слезы пали на землю.

Пока Скарпи не перестал говорить, я и не замечал, насколько погрузился в историю. Он откинул голову назад и допил из широкой глиняной кружки последние капли вина. Потом перевернул ее и с печальным завершающим стуком поставил на стойку.

Поднялась шумиха из вопросов, объяснений, просьб и благодарностей от детей, в течение всего рассказа сидевших неподвижно, словно камни. Скарпи сделал небольшой жест бармену, и тот поставил перед ним кружку с пивом, а дети устремились на улицу.

Я подождал, пока уйдет последний, и подошел к Скарпи. Он уставился на меня своими алмазно-голубыми глазами, и я замялся.

– Спасибо. Хочу поблагодарить вас. Моему отцу очень понравилась бы эта история. Это… вам… – Я запнулся и вытащил железный полпенни. – Я не знал, как тут принято, и не заплатил.

Мой голос звучал хрипло, будто заржавел. Столько слов я, пожалуй, не говорил и за целый месяц.

Он пристально посмотрел на меня.

– Правила такие. – Он стал загибать узловатые пальцы. – Первое: не говоришь, пока говорю я. Второе: даешь мелкую монетку, если у тебя есть лишняя.

Скарпи перевел взгляд на полпенни на стойке.

Не желая признаваться, насколько мне нужна эта монетка, я начал лихорадочно придумывать, что бы еще сказать.

– Вы знаете много историй?

Он улыбнулся, и сеть морщин, рассекавших лицо, вплелась в эту улыбку.

– Я знаю только одну историю. Но частенько ее маленькие кусочки кажутся отдельными историями. – Он отхлебнул пива. – Она растет повсюду вокруг нас. В манорах сильдим, и мастерских сильдар, и за Штормвалом в великом песчаном море. В низких каменных домах адем, полных молчаливых бесед. И иногда, – он улыбнулся, – иногда история вырастает в убогих трущобных барах в Доках Тарбеана. – Его лучистые глаза заглянули глубоко в меня, словно я был книгой, в которой он запросто мог читать.

– Нет хорошей истории, которая не касалась бы правды, – сказал я, повторив слова, которые любил говорить мой отец, в основном, чтобы заполнить тишину. Было странно снова с кем-то разговаривать, странно, но хорошо. – Полагаю, здесь столько же правды, как и везде. Это плоховато, мир мог бы прожить с чуть меньшим количеством правды или с чуть большим…

Я умолк, не зная, чего еще пожелать. Поглядел на свои руки и обнаружил желание, чтобы они были чище.

Скарпи подтолкнул полпенни ко мне. Я взял монетку, и он улыбнулся. Его загрубелая рука опустилась на мое плечо легко, словно птичка.

– Каждый день, кроме скорбенья. Шестой колокол, чуть больше – чуть меньше.

Я уже пошел к выходу и вдруг остановился.

– Это правда? Вот эта история? – Я сделал неопределенный жест. – Та часть, что вы рассказали сегодня?

– Все истории правдивы, – ответил Скарпи. – Но эта действительно произошла, если ты это имеешь в виду. – Он сделал медленный глоток и снова улыбнулся, в его сияющих глазах плясали искры. – Чуть больше – чуть меньше. Надо быть немножечко лжецом, чтобы правильно рассказывать истории. Слишком много правды – и факты перемешаются и перепутаются. Слишком много честности – и будет звучать неискренне.

– Мой отец говорил то же самое.

При этом воспоминании целая буря чувств поднялась во мне. Только увидев глаза Скарпи, следящие за мной, я понял, что нервно пячусь к выходу. Я остановился и заставил себя повернуться и выйти из двери.

– Я приду, если смогу.

В его голосе слышалась улыбка:

– Я знаю.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
С ГЛАЗ ЕГО СПАЛА ПЕЛЕНА

Я покинул бар, улыбаясь и совсем забыв, что я до сих пор в Доках – и в опасности. Во мне бурлила радость от мысли, что очень скоро я смогу послушать еще одну историю. Прошло так много времени с тех пор, как я хоть что-то радостно предвкушал. Я отправился на свой рабочий угол и умудрился, потратив три часа на попрошайничество, получить за свои усилия лишь один тонкий шим. Даже это не могло подмочить мою радость. Завтра скорбенье, но через день снова будут истории!

Но пока я сидел на углу, в меня вползло легкое беспокойство. Ощущение, что я упустил что-то, пыталось испортить так редко выпадающее мне счастье. Я попробовал отмахнуться от него, но оно зудело во мне весь тот день и весь следующий, как москит, которого нельзя даже увидеть, не то что прихлопнуть. К концу дня я уверился, что пропустил что-то важное в истории, рассказанной Скарпи.

Вам, слушающим историю такой, как я ее рассказываю – удобно составленной и последовательной, – конечно, все уже понятно. Но вспомните, что почти три года я прожил в Тарбеане, как животное. Некоторые части моего разума еще спали, а мучительные воспоминания собирали пыль за дверью забвения. Я привык избегать их – так хромой калека не опирается на поврежденную ногу.

На следующий день удача улыбнулась мне: я сумел украсть мешок тряпья из задка фургона и продать его старьевщику за четыре железных пенни. Слишком голодный, чтобы заботиться о завтрашнем дне, я купил толстый кусок сыра и горячую сосиску, а еще целую буханку свежего хлеба и теплый яблочный пирог. Наконец, повинуясь внезапной прихоти, я подошел к задней двери ближайшего трактира и потратил последний пенни на кружку крепкого пива.

Сев на ступеньки булочной, я смотрел на суетящихся людей в трактире напротив, наслаждаясь лучшей едой за последние несколько месяцев.

Скоро сумерки канули в темноту, а моя голова приятно закружилась от пива. Но когда пища улеглась в желудке, назойливое ощущение вернулось – еще более сильное, чем прежде. Я нахмурился, раздраженный этими потугами неизвестно чего, грозящими испортить такой великолепный день.

Ночь сгущалась, и скоро трактир оказался единственным источником света. Около входа толпилось несколько женщин. Они негромко переговаривались и бросали многозначительные взгляды на проходящих мужчин.

Допив остатки пива, я уже собрался дойти до трактира и вернуть кружку, как вдруг заметил в конце улицы приближающийся свет факела. Разглядев характерное серое одеяние тейлинского священника, я решил подождать, пока он пройдет. Я только что совершил кражу да еще напился в скорбенье и подозревал, что мне сейчас лучше не сталкиваться с духовенством.

Священник был в капюшоне, а факел нес перед собой, так что я не мог видеть его лица. Он подошел к группе женщин, и послышался тихий спор. Я услышал отчетливый звон монет и поглубже спрятался в тень дверной ниши.

Тейлинец повернулся и направился туда, откуда пришел. Я сидел неподвижно, не желая привлекать его внимание и спасаться бегством, пока моя голова так приятно кружится. На этот раз, однако, факел не разделял нас. Когда он повернулся и взглянул в мою сторону, я снова не увидел его лица – только тьму под капюшоном рясы, только тень.

Священник продолжил путь, не догадываясь о моем присутствии или не интересуясь мной. Но я застыл, где сидел, не в силах двинуться с места. Образ человека в капюшоне, его лицо, скрытое в тенях, распахнуло дверь в моем мозгу, и воспоминания хлынули наружу. Я вспоминал человека с пустыми глазами и кошмарной улыбкой, вспоминал кровь на его мече. Голос, похожий на ветер, слова Пепла: «Это костер твоих родителей?»

Нет, не он – человек позади него. Тот, кто сидел у костра. Молчаливый человек, чье лицо было скрыто в тенях. Хелиакс. Вот то полузабытое воспоминание, ютившееся на краю моего сознания с тех пор, как я услышал историю Скарпи.

Я бросился к себе на крышу и закутался в одеяло. Кусочки истории медленно складывались в одну картину. Я стал допускать жуткую правду: чандрианы реальны, Хелиакс реален. Если рассказанная Скарпи история правдива, тогда Ланре и Хелиакс – один и тот же человек. Чандрианы убили моих родителей, всю мою труппу. Почему, за что?

Другие воспоминания всплывали, как пузыри, на поверхность моего сознания. Я увидел человека с черными глазами, Пепла, стоящего на коленях передо мной. Его лицо ничего не выражало, голос был резок и холоден.

«Чьи-то родители, – сказал он, – пели совсем неправильные песни».

Они убили моих родителей за то, что те собирали истории о них. Убили всю мою труппу за одну песню. Я просидел без сна всю ночь, в голове крутились одни и те же мысли. Очень медленно до меня доходило, что все это правда.

Что я делал тогда? Клялся ли, что найду их, убью их всех до одного? Возможно. Но даже если и клялся, то в глубине души понимал, что это невозможно. Тарбеан научил меня жесткой практичности. Убить чандриан? Убить Ланре? Я даже не представляю, с чего начать. Украсть луну с неба и то проще – по крайней мере, я знаю, где искать луну по ночам.

Но кое-что я все-таки мог: попросить Скарпи рассказать то, что стоит за этой историей, рассказать правду. Не так уж много, но это все, что мне доступно. Пусть месть мне не по силам – по крайней мере, сейчас, – но вдруг я все же узнаю правду.

Я цеплялся за эту надежду все долгие ночные часы, пока не встало солнце и меня не сморил сон.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
БДИТЕЛЬНОЕ ОКО ТЕЙЛУ

На следующий день я проснулся с трудом – от звона колокола, отбивающего часы. Я насчитал четыре удара, но не знал, сколько их проспал. Я встряхнулся ото сна и попытался определить время по положению солнца. Примерно шестой колокол. Скарпи, должно быть, сейчас начинает рассказ.

Я бежал по улицам. Мои босые ноги шлепали по грубым булыжникам, расплескивали лужи и проносились по переулкам, срезая путь. Окружающий мир превратился в размытое пятно, сырой затхлый воздух города со свистом вылетал из моих легких.

Я ворвался в «Приспущенный флаг», еле успев затормозить, и занял место у задней стены, рядом с дверью. Краем глаза я заметил, что в трактире собралось больше людей, чем обычно бывает так рано вечером, но потом история Скарпи захватила меня, и я уже только внимал его глубокому раскатистому голосу и смотрел в его лучистые глаза.

…Селитос Одноглазый вышел вперед и вопросил:

– Господи, если я сделаю это, будет ли мне дана сила отомстить за гибель Сияющего города? Смогу ли я спутать планы Ланре и его чандриан, убивших невинных людей и разрушивших мой возлюбленный Мир Тариниэль?

Алеф ответил:

– Нет. Отбрось все личные цели. Ты должен наказывать и награждать лишь то, чему сам будешь свидетелем от сего дня и далее.

Селитос склонил голову:

– Прости, но сердце говорит мне, что я должен остановить зло прежде, чем оно будет совершено, а не ждать и наказывать за него потом.

Многие из руач зашептались, соглашаясь с Селитосом, перешли к нему и встали рядом с ним, ибо помнили Мир Тариниэль и полны были гнева и боли из-за предательства Ланре.

Селитос приблизился к Алефу и преклонил перед ним колени.

– Я должен отказаться, потому что не могу забыть. Но я выступлю против него вместе с этими руач, которые согласились со мной. Я вижу, что сердца их чисты. Мы назовемся амир, в память о погибшем городе, и будем разрушать планы Ланре и всех, кто последует за ним. Ничто не помешает нам достичь нашей благой цели.

После этих слов большинство руач отшатнулись от Селитоса. Они боялись и не хотели встревать в великие дела.

Но Тейлу выступил вперед и сказал:

– Выше всего в моем сердце справедливость. Я покину этот мир, чтобы лучше служить ей и тебе.

Он встал на колени перед Алефом, склонив голову и опустив руки.

Вперед выступили и другие. Высокий Кирел, обгоревший, но оставшийся в живых среди пепла Мир Тариниэля. Деа, потерявшая в битвах двух мужей, – ее лицо, уста и сердце были жестки и холодны, как камень. Энлас, никогда не поднимавший меча и не вкушавший плоти животных, – от него никто ни разу не слышал дурного слова. Прекрасная Гейза, чьей благосклонности искали сотни мужчин Белена, пока стояли его стены, – и первая женщина, познавшая непрошенное прикосновение мужчины.

Лекелте, смеявшийся часто и легко, даже в самой глубокой скорби. Имет, почти мальчик – он никогда не пел и убивал быстро, без жалости. Ордаль с яркой лентой в золотых волосах, младшая из всех них и никогда не видевшая, как умирает живое, храбро встала перед Алефом. И рядом с ней встал Андан, чье лицо было как маска с горящими глазами и чье имя означало «гнев».

Они приблизились к Алефу, и он коснулся их рук, очей и сердец. Его последнее прикосновение отозвалось болью: их спины прорвали крылья, чтобы они могли попасть, куда пожелают, – крылья из огня и тени, крылья из железа и стекла, крылья из камня и крови.

Затем Алеф произнес их долгие имена, и смельчаков охватил белый огонь. Огонь проплясал по их крыльям, и они стали быстрыми. Огонь сверкнул в их глазах, и они стали прозревать в глубинах людских сердец. Огонь наполнил их уста, и они запели песни силы. Огни вспыхнули у них во лбу, как серебряные звезды, и они тотчас исполнились справедливости и мудрости, и никто более не мог вынести их сияния. Потом огонь поглотил их, и они навсегда скрылись от смертного взора.

Никто больше не может увидеть их – только самые могущественные, да и то с великим трудом и опасностями. Они вершат правосудие в мире, и Тейлу – величайший из них…

– Я услышал достаточно, – Человек говорил негромко, но даже крик не прозвучал бы ужаснее.

Когда Скарпи рассказывал историю, любая помеха была как камешек во рту, полном хлеба.

Из дальнего угла к стойке проталкивались два человека в темных плащах: один высокий и надменный, другой низенький, в капюшоне. Тейлинские священники. Их лица были суровы, а под плащами угадывались мечи, незаметные, пока они сидели. Теперь стало ясно, что это церковные воины.

Не я один заметил это – дети потихоньку выскальзывали за дверь. Самые ушлые пытались притворяться случайными посетителями, но некоторые срывались на бег, не дойдя до дверей. Вопреки здравому смыслу трое детей остались: сильдийский мальчик в рубашке со шнуровкой, маленькая босоногая девочка и я.

– Полагаю, все мы слышали достаточно, – спокойно и жестко произнес высокий священник.

Он был тощий, с запавшими глазами, поблескивающими, как тлеющие угли. Аккуратно подстриженная бородка цвета сажи заостряла черты его лица, и без того похожего на лезвие ножа.

Он отдал свой плащ низенькому священнику в капюшоне и остался в светло-серой тейлинской рясе. На его шее виднелись серебряные весы. Мое сердце ушло в пятки: не просто священник, а справедливый судия. Краем глаза я заметил, как двое оставшихся детей выскользнули за дверь.

Судия заговорил:

– Пред бдительным оком Тейлу я обвиняю тебя в ереси.

– Засвидетельствовано, – буркнул второй священник из-под капюшона.

Судия махнул воинам:

– Свяжите его.

Воины бросились выполнять приказ. Скарпи перенес эту процедуру совершенно спокойно, не вымолвив ни слова.

Судия пронаблюдал, как его телохранитель связывает запястья Скарпи, потом отвернулся, словно вдруг позабыв о сказителе. Он обвел комнату долгим взглядом и наконец остановил его на лысом человеке за стойкой.

– Т-тейлу благослови вас! – тут же отозвался, заикаясь, хозяин «Приспущенного флага».

– Благословил, – веско приложил судия и еще раз оглядел комнату. Наконец он повернулся ко второму священнику, стоявшему дальше от стойки. – Антоний, разве может такое прекрасное место давать приют еретикам?

– Все возможно, справедливый судия.

– А-а-ах, – мягко сказал судия, снова медленно обозрел бар и опять остановился на человеке за стойкой.

– Могу я предложить вашим честям чего-нибудь выпить? Если в-вы хотите? – быстро предложил трактирщик.

Ответом была тишина.

– Я, это… напитки для вас и ваших братьев. Прекрасный бочонок феллоуского белого? Чтобы подкрепить мою благодарность. Я позволял ему тут оставаться, потому что поначалу он интересные истории рассказывал. – Хозяин нервно сглотнул и поспешно продолжил: – Но потом он начал говорить ужасные вещи. Я боялся выкинуть его прочь, потому что он явно сумасшедший, а всякий знает, как тяжко немилость Господня ложится на тех, кто поднимает руку на безумцев…

Его голос сорвался, и в комнате повисла тишина. Он снова сглотнул, и я со своего места у двери услышал сухой щелчок в его горле.

– Щедрое предложение, – наконец сказал судия.

– Очень щедрое, – эхом отозвался маленький священник.

– Однако крепкие напитки иногда толкают людей на порочные дела.

– Порочные, – прошипел маленький.

– А некоторые из наших братьев приняли обеты противостоять искушениям плоти. Я вынужден отказаться. – Голос судии сочился благочестивым сожалением.

Мне удалось поймать взгляд Скарпи, и он чуть улыбнулся мне. В животе у меня заныло. Старый сказитель будто совершенно не представлял, в какую беду попал.

Но в то же время глубоко внутри что-то эгоистическое талдычило мне: «Ели бы ты пришел раньше и выяснил, что хотел, сейчас было бы не так плохо».

Бармен нарушил тишину:

– Может быть, вы тогда возьмете стоимость бочонка, сэры? Если бочонок нельзя…

Судия помолчал, словно размышляя.

– Ради детей, – умолял лысый. – Я знаю, вы потратите деньги на них.

Судия сжал губы.

– Очень хорошо, – сказал он секунду спустя, – ради детей.

В голосе маленького священника прорезалась нехорошая радость:

– Ради детей.

Хозяин выдавил слабую улыбку.

Скарпи закатил глаза и подмигнул мне.

– А ведь если подумать, – густым медом потек голос Скарпи, – такие добродетельные святоши, как вы, могли бы найти себе занятие поинтереснее, чем арестовывать сказителей и выбивать деньги из честных людей.

Звон монет трактирщика утих, и весь бар будто затаил дыхание. С напускным равнодушием судия повернулся к Скарпи спиной и через плечо сообщил второму священнику:

– Антоний, похоже, нам попался любезный еретик, как это удивительно и чудесно! Пожалуй, надо продать его в труппу руэ: он напоминает говорящую собаку.

Скарпи продолжил говорить со спиной священника:

– Я, конечно же, не предполагаю, что вы лично занимаетесь поисками Хелиакса и семерых. «Маленькие дела для маленьких людей», я всегда так говорю. Вероятно, вся беда в том, что трудно найти дело вам по плечу. Но вы не сдавайтесь: можно, например, подбирать мусор или искать вшей в постелях, когда заглядываете в бордель.

Развернувшись, судия схватил глиняную кружку со стойки и саданул Скарпи по голове. Посыпались черепки.

– Не говорить в моем присутствии! – прокрякал он. – Ты ничего не знаешь!

Скарпи слегка потряс головой, прочищая ее. Красная струйка прочертила след на его лице, словно выточенном из дерева, до бровей цвета морской пены.

– Полагаю, это может оказаться правдой. Тейлу всегда говорил…

– Не произноси имени божьего! – взвизгнул судия, побагровев. – Твой рот оскверняет его. На кончике твоего языка одни кощунства.

– Да тише, тише, Эрлус, – уговаривал его Скарпи, словно маленького ребенка. – Тейлу тебя ненавидит даже сильнее, чем весь остальной мир, а это что-то.

В комнате повисла неестественная тишина. Лицо судии побелело.

– Да смилостивится над тобой господь, – холодно заявил он дрогнувшим голосом.

Секунду Скарпи молча глядел на судию, а затем начал смеяться. Могучий неостановимый смех рвался с самого дна его души.

Глаза судии встретились с глазами человека, связывавшего Скарпи. Без всякого предупреждения суровый здоровяк ударил Скарпи кулаком: Раз – в почку, второй – сзади по шее.

Скарпи упал. В комнате стояла тишина. Звук удара тела о доски пола растаял, казалось, раньше, чем отголоски смеха. По жесту судии один из охранников поднял старика за шиворот. Он висел, как тряпичная кукла, ноги болтались над землей.

Но Скарпи не потерял сознания, просто был оглушен. Взгляд сказителя с трудом сфокусировался на судии.

– Смилостивится над моей душой! – еле слышно произнес он – в лучший день это был бы смешок. – Ты не представляешь, как забавно слышать это от тебя.

Скарпи повернулся, глядя в пространство перед собой:

– Тебе надо бежать, Квоут. С такими людьми лучше дела не иметь. Иди на крыши и сиди там, чтобы они тебя не видели. У меня есть друг в церкви, он может мне помочь, а ты здесь ничего не сделаешь. Иди.

Он говорил, не глядя на меня, и все ненадолго застыли в замешательстве. Потом судия снова махнул рукой, и охранник ударил Скарпи по затылку. Глаза старика закатились, голова поникла. Я меж тем выскользнул на улицу.

Следуя совету Скарпи, я убежал по крышам прежде, чем они покинули бар.