Текст книги "Дом в Вечерних песках"
Автор книги: Парэк О'Доннелл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Озадаченный, Гидеон только собрался спросить, что мисс Таттон имела в виду под «своеобразными представлениями о жизни» его дяди, как она, подобрав юбки и перескочив через бордюр, ринулась через дорогу. Она нырнула за повозку лудильщика и на мгновение выпала из поля его зрения. Гидеон нагнал ее уже на другой стороне улицы.
– Мисс Таттон? – в смятении окликнул он, немного запыхавшись. – Надеюсь, я вас не оскорбил?
Она обернулась, поднимая лицо к неяркому свету, и заявила:
– Мы идем на пруд, где утки.
Гидеон подбежал к ней.
– Где утки, мисс?
– У меня выходной, молодой господин, если вы не забыли. Я хочу покормить уток, пока еще светло и погода хорошая. Обожаю уточек. Или вы не любите уток?
Она смотрела на него из-под полей шляпы, и в ее взгляде столько всего читалось – лукавство и решимость, дразнящая наигранная беспечность и многое другое, чему он не мог подобрать определения.
– Нет, что вы, мисс, – снова разволновался Гидеон, – к уткам я отношусь очень хорошо.
Пруд с утками, о котором говорила мисс Таттон, оказался настоящим озером на территории Сент-Джеймсского парка. По пути они купили булку хлеба и, оставив половину для уток, остальное разделили между собой. Жуя хлеб, они непринужденно обсуждали особенности застольных манер его дяди и возможную участь супруга его экономки. Периодически Гидеон поглядывал на мисс Таттон, исподволь наблюдая за ней. Некоторые ее привычки и жесты он уже начинал узнавать. Например, когда ей становилось скучно, она размахивала руками, выписывая широкие дуги; если что-то ее смешило, она подносила ладонь ко рту, чуть согнув запястье. От всего этого он ощущал необычайную легкость в голове, сродни опьянению. Ему вдруг подумалось, что даже такая условная близость для него внове, что за всю свою жизнь он никогда так пристально ни к кому не присматривался.
В семь часов они повернули домой, пошли вдоль реки. Заходящее солнце воспламеняло поникшие ивы и глазировало стволы берез в парке на набережной Виктории. Их тени, падая перед ними на пешеходную дорожку, ширились и сливались.
Теперь они общались в раскрепощенной манере, до известной степени, придя к этому путем проб и ошибок, и хотя говорили о пустяках – о том, как делать лепестки из лоскутков батиста; о нежелательных последствиях чихания в храме, – Гидеону казалось, что ход их беседы направляют некие незримые силы. Мисс Таттон не спрашивала, когда он планирует вернуться в Лондон, но Гидеон сам поднял эту тему в результате череды несвязных замечаний. Подобным образом, говоря о перспективах, открывающихся перед молодым священником, и о своих шансах получить небольшой приход, он не мог бы сказать, что его к тому подтолкнуло.
Когда они наконец подошли к Лондонскому мосту, солнце почти скрылось. Оба понимали, что им пора возвращаться в дом его дяди, но все равно остановились у парапета. Глядя на реку, они наблюдали, как в кильватере медленно плывущих барж толща возмущенной воды сдвигается и меняет цвет, превращаясь из медной в фиолетовую, затем красновато-коричневую и свинцовую – из патоки в пепел.
– Я, пожалуй, все-таки научусь читать и писать, – после долгого молчания проронила мисс Таттон. – Вдруг пригодится.
– Очень на это надеюсь, – отозвался Гидеон, тщательно взвешивая каждое слово. – Нет, это ни в коем случае не недостаток. Я имел в виду непредвиденные обстоятельства. Лишь бы они тому не помешали.
– Впрочем, разницы никакой. – Мисс Таттон устремила взгляд на прибрежье, где орава детей копошилась в иле, обнажившемся после отлива.
– Зачем вы так говорите, мисс? Это же пойдет вам на пользу.
Мисс Таттон прищурилась, приковавшись взглядом к некой мерцающей точке на берегу.
– Я хотела сказать, для нас с вами разницы никакой. Ведь за одну ночь не научишься. Та Памела, про которую вы мне читали, училась всю жизнь. В ближайшее время я не научусь писать письма. Или читать ваши.
– Священное Писание учит нас быть терпеливыми, – сказал Гидеон, не придумав в ответ ничего более убедительного. – Иаков служил семь лет, чтобы получить в жены Рахиль, но для него эти годы промелькнули как несколько дней, потому что он… по причине природы его чувств.
Она испытующе посмотрела на него.
– Вы не такой, как он, молодой господин. Вы – не ваш дядя, и мне больше нравится, когда вы не подражаете ему. Вы посланы на эту землю для другого. Для лучшего. Разве нет?
Гидеон снял шляпу. Повертел ее в руках и лишь потом встретился взглядом с мисс Таттон.
– Наверное, мисс. Наверное, вы правы. И все же… Нет, я не должен сетовать на судьбу, я знаю, но только я, что бы вы ни думали, не волен в своем выборе. Чтобы реализовать те возможности, которые у меня есть, я должен делать то, что мне велено.
– Знаю, – сказала мисс Таттон. – Я знаю, какого будущего желает для вас ваш дядя, знаю, чего он не хочет. Знаю, что он сказал бы вам, если б подумал, что у вас другие планы.
– Да, мисс. – Гидеон пригладил слипшиеся от жары волосы. – Я знаю, что он сказал бы мне. Но я не всегда буду зависеть от его милости. Возможно, наступит время, когда я смогу…
Он простер руку в сторону воды, широким жестом обозначая некую свободу действий. В эту самую минуту с лежащего внизу берега донесся крик. Мисс Таттон перегнулась через парапет, и из-под нижних краев ее пышных юбок, на мгновение приподнявшихся до самых икр, Гидеону подмигнула обтянутая чулком ножка. Он затеребил в руках поля шляпы, сминая фетр в горячей ладони. Охваченный паникой, он вдруг осознал, что мисс Таттон обратилась к нему.
– Простите, мисс. – Он встал рядом с ней. – Что-то случилось?
– У него что-то есть. – Она показала на прибрежье. – Что-то для нас, он говорит.
Гидеон в недоумении посмотрел вниз. Прямо под ними стоял, утопая по щиколотку в глине, какой-то оборвыш лет десяти-одиннадцати, хотя возраст его трудно было определить, настолько он был чумазый. Он что-то держал в поднятой вверх руке.
– Кто это? – ошеломленно спросил Гидеон. – Кто эти дети?
– Илокопатели, – объяснила мисс Таттон, бросив на него жалостливый взгляд. – Когда начинается отлив, они сходят на обнажившееся дно и роются в иле.
– Роются в иле? Зачем? – изумился Гидеон.
– Ищут все, за что можно получить несколько монет. В основном уголь или обрывки веревки, но иногда им улыбается удача. – Она сложила рупором ладони. – Неси сюда! Посмотрим!
Мальчик что-то крикнул в ответ, но Гидеон слов не разобрал.
– Нам придется купить у него эту вещь, – сказала мисс Таттон. – Если он к нам поднимется.
Гидеон растерянно заморгал.
– Тут никогда не угадаешь, молодой господин. – Она легонько коснулась Гидеона рукой и подняла к нему свое лицо, позолоченное низким солнцем. – Может оказаться, что это ерунда. А может – настоящее сокровище.
Мисс Таттон махнула мальчишке, чтобы тот поднимался к ним, и стала с нетерпением наблюдать, как он карабкается на пристань. Гидеон был рад, что к ней вернулось беззаботное настроение. И в душе благодарил Бога за то, что его так своевременно перебили. Он и сам не знал, что собирался сказать и как сумел бы закончить речь, сохранив достоинство.
Пробежав по мосту, мальчишка остановился в двух ярдах[30] от них. Щуплый и подозрительный, несмотря на свой убогий вид, он старался соблюдать правила приличия.
– Ближе я не подойду, – заявил он, – а то от меня дурно пахнет. Оставлю это здесь, как только вы заплатите.
– За что? – спросил Гидеон.
Илокопатель раскрыл черную от грязи ладонь, в которой тускло поблескивала покореженная монета.
– За кривой шестипенсовик, сэр. Вам ведь нужен символ.
Мисс Таттон подняла ко рту согнутую в запястье руку, но смех сдержала.
– Символ? – повторил Гидеон в полнейшем замешательстве. – Символ чего?
С непостижимым выражением на чумазом сморщенном лице мальчишка посмотрел на каждого из них по очереди.
– Разве вы не даете друг другу обещания? Вы и молодая леди? Зачем еще вы стояли бы здесь в своих нарядах для ухаживаний?
– В нарядах для ухаживаний? – тупо произнес Гидеон.
– Он вообще нормальный, а? – обратился мальчишка к мисс Таттон. – Скажите ему, что он должен это купить в любом случае. Таков был уговор.
– Да, хорошо. – Гидеон шагнул вперед, стремясь поскорее положить конец очередному конфузу. – Сколько ты хочешь?
– Шесть пенсов, – ответил илокопатель. – Продаю по своей цене. Столько они стоят, когда в хорошем состоянии. Все по-честному, лишнего не прошу. А вещь красивая.
– Шесть пенсов? – оторопел Гидеон. Выбор у него был небольшой: выставить себя либо дураком, либо скаредой. Он положил на парапет новенькую блестящую монету, и мальчишка в мгновение око поменял ее на свою находку.
– Честь имею, господин. – Мальчишка тронул обвисшие поля своей бесформенной шляпы. – Хотите тратьте, хотите – нет, если вам интересно мое мнение. Она хорошенькая, лучше не найдете. Вы будете счастливы.
С этими словами мальчишка помчался прочь. Гидеон схватил гнутую монету, но двигал им неосознанный порыв поскорее убрать ее с глаз долой. Вряд ли это был похвальный способ довести дело до конца, но он не видел иного пути, который избавил бы его от еще большего унижения. Молча он возвратился к мисс Таттон. Все еще сжимая в руке монету, облокотился на парапет, меланхолично глядя на блекнущие краски вечера.
С невероятной нежностью кончиками пальцев она коснулась его ладони.
– Поздно уже, молодой господин.
Он медленно повернулся к ней. Она не сразу подняла к нему лицо, которое было одновременно задорным и серьезным. Поколебавшись, он развернул свою руку под ее ладонью, с большой осторожностью разгибая пальцы.
– Когда же вы, наконец, станете звать меня по имени? И мне позволите обращаться к вам по имени?
Мисс Таттон на мгновение плотно сжала губы.
– Значит, вы так и не поняли, да?
– Простите, что я должен понять?
– Господи помилуй! Вы должны подарить это мне.
– Шестипенсовик? Да ведь он гнутый, к тому же грязный. Ценности в нем никакой.
– Не спорю, шести пенсов он не стоит. И чему вас только учат в вашем Кембридже, молодой господин?! Это же символ. То, что люди дарят… когда у них нет денег на кольцо.
– О. – Гидеон заморгал, грудь опалил жар. – Да, конечно. Боюсь, я не совсем…
– Вижу. – Мисс Таттон очертила круг на его ладони, все еще не притрагиваясь к тому, что в ней лежало. – Итак, мистер Гидеон Блисс? Как вы хотите меня называть?
Она смотрела ему в глаза, и он больше не мог притворяться, что не понимает. Он надеялся, что скоро станет состоятельным человеком и положит весь мир к ее ногам. Но пока он не мог дать тот ответ, что она ждала.
– Анджела вам не нравится? – Он ощущал во рту кислый вкус стыда, затруднявшего его речь. – Angela mea. Что значит «мой ангел». На латыни.
По-прежнему не сводя с него твердого испытующего взгляда, мисс Таттон едва заметно улыбнулась.
– Смешной вы, – сказала она. – То из вас слова не вытянешь, а то разом выкладываете все. И в то же время ничего.
Гидеон снова покраснел, промычав что-то нечленораздельное.
– Я не в обиде, – добавила она. – Звучит красиво. Но все зовут меня Энджи. Энджи Таттон в ленточках атласных. Так ма… Меня так в детстве называли.
– Значит, Энджи, – произнес Гидеон. – Можно я буду звать вас Энджи?
– Ну, – протянула она, кончиком пальца выводя завертывающуюся спираль на его горячей ладони. – Почему бы и нет?
XVI
Площадь Сохо-сквер находилась не очень далеко от Уордур-стрит, однако ехали они, казалось, целую вечность. Экипаж с трудом, в темпе черепашьего шага, катил по утопающим в вязкой жиже улицам. Снег валил гуще, погружая город в необычайное безмолвие, и в этой пепельной сонной тишине жизнь замедлялась и почти замирала.
Но стоило им наконец добраться до больницы, Гидеоном овладела неуемная энергия, словно его освободили из темницы. Извозчик еще не выдвинул подножку, а он уже выпрыгнул из кеба. Поскользнулся в слякотной грязи у обочины, но быстро обрел равновесие и ринулся к крыльцу. Не удосужившись убедиться, что Каттер идет за ним, он представился привратнику и решительно заявил о цели их визита, попросив, чтобы его и инспектора немедленно провели к мисс Таттон.
Коротая время в ожидании, Гидеон беспокойно мерил шагами вестибюль. Инспектор же, степенно войдя за ним следом, уступил ему ведущую роль, а сам, устроившись в кресле привратника, стал преспокойно читать газету. Именно Гидеон первым поприветствовал дежурного врача, когда тот появился. Именно Гидеон потребовал, чтобы они как можно скорее поднялись в отделение, где лежала больная.
Доктор, бледный, худой и несколько растрепанный, снял очки и, повертев их в руках, вновь нацепил на переносицу.
– Вы должны простить меня, – произнес он. – Привратник не назвал мне ваших имен.
– Инспектор Каттер из Скотленд-Ярда, – представился Каттер, поднявшись со своего места. – Со мной сержант Блисс. Обычно он – само воплощение вежливости, но сейчас пребывает в растрепанных чувствах.
– Ашер. Доктор Сэмюэл Ашер. – Врач быстро пожал протянутую Каттером руку.
– Простите за столь поздний визит, доктор, – сказал Гидеон, машинально обмениваясь рукопожатием с врачом. – Мы полагаем, что здесь на вашем попечении находится одна девушка. Ее помощь необходима в одном полицейском расследовании. Дело очень срочное.
– Вот как? – промолвил доктор Ашер. – К сожалению, полностью избежать таких случаев мы не можем. Двери больницы открыты для всех страждущих. Скажите, кто она, и я велю сейчас же ее привести. Разумеется, она потеряет право на место здесь.
– Вы все не так поняли, – урезонил врача Каттер. – Эта девушка нужна нам не как преступница. Напротив, она сама стала жертвой злодеяния. Фамилия ее Таттон. Зовут Анджела, Энджи. Ее доставил сюда преподобный Каск из прихода Святой Анны.
– Мисс Таттон? – Моргая, Ашер переводил взгляд с одного посетителя на другого. – И вы рассчитываете, что она поможет вам?
– Есть причина думать иначе? – спросил Каттер.
Устало вздохнув, доктор Ашер с минуту молча смотрел на них. В полумраке вестибюля половину его лица скрывала тень.
– Пойдемте со мной, – наконец произнес он. – Сами все увидите.
* * *
Изнутри больница, широкая и тускло освещенная, оказалась куда больше, чем представлялось снаружи. Вместе с Ашером они поднялись на несколько этажей, затем он повел их по лабиринту узких унылых коридоров. В этот час из палат не доносилось ни звука, никто не встретился им на пути. Они поднялись еще выше, на самый верхний этаж, где свет не горел. Здесь было зябко, к холодному воздуху примешивалась горестная затхлость покинутых помещений.
– Господи помилуй, доктор! – воскликнул инспектор. – Вы поместили несчастное дитя на чердак?
Ашер глянул на него через плечо, но не ответил. Он сунул руку в карман халата, затем остановился перед одной из дверей и в полумгле загремел ключом, вставляя его в замок. Палата, куда они вошли, внешне выглядела чистой и опрятной, но была, казалось, абсолютно необитаемой. Вдоль широкого прохода стояли через одинаковые интервалы с десяток коек, возле каждой – тумбочка. Над голыми столами, за которыми должны были бы сидеть медсестры, висели на прочных цепях большие незажженные лампы.
Однако ни медсестер, ни пациентов, нуждавшихся в уходе, видно не было. Тишина, ни души, постели не разобраны. Гидеон повернулся к доктору, намереваясь спросить, что все это значит, но Ашер приложил палец к губам. Он взял с подставки масляную лампу, засветил ее и дернул головой, предлагая им следовать за ним. Они прошли в дальний конец и остановились перед шторой во всю ширину палаты, которая закрывала часть помещения. Ашер снова поднес палец к губам, пресекая всякие разговоры.
Они услышали пение. Слабое и трескучее, словно лившееся из фонографа, но это был ее голос. Ее голос, только какой-то странный. Более блеклый, что ли.
– Это она! – вскричал Гидеон, бросаясь вперед, однако доктор вытянул руку, преграждая ему дорогу.
– Минуточку, сержант.
– Это она, – повторил Гидеон, подступая к Ашеру в неосознанной ярости. – Нам нужно с ней поговорить. Мы же ясно дали понять, что ведем расследование и дело не терпит отлагательств.
Ашер опустил руку и тронул Гидеона за плечо. Черты его немного смягчились, хотя, возможно, это усталость отразилась в его лице. Он был небрит, и свет лампы придавал ему желтушный и недокормленный вид.
– Поговорите, я не запрещаю, – сказал он, – но прежде мне хотелось бы познакомить вас с некоторыми особенностями ее случая. Есть вещи, которые вы должны знать, раз уж вы намерены взять заботу о ней на себя.
Инспектор Каттер метнул на него пронизывающий взгляд.
– Взять на себя заботу о ней? Мы собирались только допросить девушку. В любом случае вы не можете просто так взять и выписать ее. Ее к вам доставили полумертвой.
– Полумертвой, – повторил Ашер. Он отвел глаза и натянуто рассмеялся. – Слово-то какое подобрали. Послушайте меня, оба. У нас здесь учреждение для больных, для женщин, страдающих различными недугами. В деньгах мы не купаемся, но делаем все, что от нас зависит. Однако современная медицина не всесильна.
Каттер раздраженно передернул плечами. Гидеон уже знал, что означает это его телодвижение.
– Еще один оратор выискался, – фыркнул он. – Вам в пору с молодым Блиссом состязание устроить: кто кого переговорит.
– Я хочу сказать, инспектор, что есть обстоятельства, которые лежат за гранью науки, не говоря уже про моральные и этические аспекты. Мы должны чтить определенные основополагающие добродетели, если не хотим, чтобы наше учреждение стало объектом всеобщего осуждения. И, если уж на то пошло, мы обязаны думать о наших сестрах милосердия, без которых мы едва ли способны обойтись. Они – добрые христианки, каковыми и подобает им быть по долгу службы. И папистки, ирландки… им это совсем не нравится. Они простодушные существа и лютой ненавистью ненавидят все сверхъестественное. Они даже в палату не войдут, инспектор. Кстати, который час?
– Почти полночь, – ответил Каттер. – А что?
– Я один ухаживаю за ней с самого утра и пока глаз не сомкнул. И во рту у меня ничего не было, кроме черного чая. Я стараюсь сохранять профессиональную объективность, но это… – Он с опаской посмотрел на ширму. – В нашей профессии всякое можно услышать. В вашей, думаю, тоже. Но быть к этому готовым нельзя.
– К чему готовым? – спросил Каттер. – О чем вы говорите?
Ашер отвел взгляд. Когда он снова повернулся к ним, Гидеон заметил темные круги у него под глазами. Доктор пытливо всматривался в черты Каттера, и в его лице все сильнее сквозило отчаяние.
– Наверно, это просто от усталости, но когда вы спросили про нее… но нет, вы ведь ничего не знаете, да? Вы этого не видели?
– Что мы должны были видеть, черт возьми?
Но Гидеон, уже утратив выдержку, протолкнулся мимо врача. Каттер последовал за ним. Ашер присоединился к ним, но остановился чуть поодаль.
– Сразу в глаза это, может, и не бросается, – тихо сказал он. – Я сам заметил лишь через несколько часов. Оно то сильнее, то слабее, но все равно медленно прогрессирует. Особенно заметно, когда она встревожена.
– Что вы с ней сделали?! – вскричал Гидеон. – Смотрите, она же бледна, как тень. Почему вы заперли ее на холодном чердаке? Ее нужно потеплее укрыть. Накормить питательным супом.
– Я не знаю, что ей нужно, сержант, – отвечал Ашер. – Но точно не суп.
Гидеон проигнорировал его слова. Он нерешительно приблизился к койке.
– Мисс Таттон? – окликнул он, останавливаясь возле нее. – Энджи? Это Гидеон. Простите, я пришел, как только смог.
Она глянула на него – так ему показалось, – но лишь мельком. Взгляд у нее был апатичный и отстраненный, будто она смотрела на нечто незримое, что находилось перед ней. И лежала она необычайно смирно. Если и страдала, внешне это никак не проявлялось.
Она снова запела. Тихим шершавым голосом, больше походившим на шепот. Теперь в нем не слышалось натужности, как это было в церкви, но что-то в ее голосе настораживало Гидеона. Он напомнил ему о пыли. Песню эту он знал, но вот откуда?
Где же ты, западный ветер?
Где же ты, дождик косой?
Боже, дай мне обнять любимого,
Пусть снова он будет со мной
[31]
.
Гидеон повернулся к Ашеру. Тот стоял по другую сторону койки, наблюдая за больной с недовольством в лице, даже с отвращением.
– Вы одурманили ее, – сказал Гидеон. – Она не в своем уме?
– Ничего подобного, – возразил Ашер. – Она отказывается от всего, что бы ей ни предложили, даже от пищи и воды. Мне очень жаль, сержант, но, боюсь, ей уже ничем нельзя помочь.
– Нельзя помочь? – повысил голос Гидеон. – Что же вы за доктор такой? Неужели не видите, сколь она слаба? И почему она не отвечает, если вы ее ничем не дурманили? Она бредит?
Ашер медленно покачал головой.
– Значит, вы еще не увидели. Может, если увидите, поймете.
– Еще раз спрашиваю, доктор. – Каттер, серьезный и сосредоточенный, встал в изножье кровати. – Что мы должны были увидеть?
Ашер подошел к койке и кашлянул.
– Мисс Таттон, вы позволите?
Пение не прекращалось. Она как будто его не слышала. Ашер взял правую руку девушки, лежавшую на левой поверх одеяла. Вытянул ее, придерживая за локоть и запястье. Делал он это умело, но как-то брезгливо, словно рука была поражена гангреной. Он поднес ее к свече, что стояла на тумбочке, причем так близко к огню, что Гидеон в испуге вздрогнул.
– Что вы делаете? – спросил он. – Не смейте причинять ей боль.
– Свеча лишь поможет вам увидеть, – тихо ответил Ашер. – Встаньте рядом с инспектором, пожалуйста. А еще лучше присядьте на корточки. Займите такое положение, чтобы рука мисс Таттон находилась на одной линии с пламенем свечи.
– Это не врач, а просто шарлатан, сэр, – обратился Гидеон к Каттеру. – Он демонстрирует ее, как диковинку на ярмарочной площади. Наверняка есть закон, карающий врачей за противоправные действия.
Каттер не отреагировал на его слова. Он настороженно смотрел на Ашера, словно ждал, что ему покажут знакомый фокус. Потом присел, упершись растопыренными мясистыми пальцами в бедра, и на долгое мгновение приклеился взглядом к вытянутой руке Энджи.
– Боже мой, – выдохнул он.
Гидеон в изумлении смотрел то на него, то на мисс Таттон. Он прошел к изножью кровати. Инспектор отступил в сторону, освобождая ему свое место. Гидеон принял ту же позу, что и Каттер, чуть поменял положение, чтобы его глаза находились на одном уровне с ладонью Энджи и сияющей свечой.
И наконец увидел.
Ладонь Энджи, точнее ее часть, поблекла до прозрачности. Этот исчезнувший сегмент все еще был различим, но очень слабо, словно был сотворен из дыма. За ним, будто за пыльным стеклом, в темноте дрожало пламя свечи, разгоравшееся все сильнее.
IV. Sanctus[32]
XVII
– Дамы и господа, – произнес голос. – Дамы и господа, у нас полная темнота.
Нервничая, Октавия удобнее уселась на стуле. Масляные светильники прикрутили, свет фитилей пропал. Комната погрузилась во мглу, хотя тьма не была абсолютной, как о том объявила ведущая. Октавия разглядела очертания громоздкого шкафа со шторами, а когда глаза немного привыкли к темноте – даже лица сидевших поблизости людей. С дальнего края круга слышался оживленный шепот.
– Прошу тишины, – произнес тот же голос. – Прошу тишины, дамы и господа. Тишина – двойник тьмы. Одна – служанка другой.
Октавия на секунду отвлеклась на неточность метафоры, но сразу же вновь сосредоточила внимание на центре круга, где теперь вырисовывался силуэт ведущей. По-видимому, это был голос самой женщины-медиума, нарочито бесплотный, неземной, явно рассчитанный на благодарную аудиторию. Все равно эффект был потрясающий, и немного тревожный, словно на некотором удалении звучал хор из нескольких голосов.
По мнению Октавии, мисс Каллиста Бьюэлл, к каким бы хитростям она ни прибегала, по сути была шарлатанкой, из тех, кто морочит голову обеспеченным, но доверчивым светским дамам. Из надежных источников Октавии было известно, что даже имя у Каллисты Бьюэлл ненастоящее, что на самом деле она – урожденная Кэролайн Белью, дочь ножовщика из Вулвергемптона.
Миссис Флоренс Дигби, организовавшая этот вечер, была особенно восприимчива к подобным трюкам и свято верила в спиритизм любого рода. В этом она была не уникальна, но благодаря значительному состоянию, которое ее покойный супруг сколотил на изготовлении целебного дегтярного мыла, имела возможность предаваться своему увлечению с гораздо большим размахом, чем многие другие. Ее пышные театрализованные «вечера спиритизма» неизменно становились предметом широких обсуждений и нередко привлекали весьма знатных особ.
Октавию такие мероприятия утомляли независимо от состава гостей, но мистер Хили проявил настойчивость. Днем она случайно столкнулась с ним в редакции «Газетт», куда забежала в надежде на встречу с мистером Сьюэллом. Тот освещал судебные процессы и имел информаторов в полиции, которые могли помочь ей в сборе материала для статьи. Мистера Сьюэлла на месте не оказалось, он уехал в суд, а мистер Хили, узнав, что Октавия наводила справки в Уайтчепеле, пригласил ее – редкий случай – в свой утопавший в коврах и портьерах кабинет и беседовал там с ней почти целый час.
Он охотно выслушал подробности исчезновения девушки, хотя его совершенно не тронуло то, что пропал живой человек, которому, возможно, грозит смертельная опасность. Мистер Хили был убежден, что добытые Октавией сведения наполняют реальным содержанием нелепые слухи о Похитителях душ и нужна лишь еще парочка подтверждающих фактов, чтобы раздуть из этого оглушительную сенсацию. В любом случае, с особым удовлетворением заметил он Октавии, она сама согласилась покопаться в этом деле, когда они заключали договор.
Октавия этого не отрицала, но не преминула напомнить мистеру Хили и о его обязательствах. Да, она пойдет на спиритический сеанс миссис Дигби с участием «особо одаренной» женщины-медиума, на котором ожидалось присутствие целого ряда важных персон. Да, она напишет благосклонный очерк о вечере для странички светской хроники, но если она отыщет что-либо существенное о Похитителях душ – хотя это «существенное» скорее всего лучше искать где-то еще, – ее статью дóлжно поместить в газете на видном месте.
В принципе, сделка эта ее устраивала, хотя больших надежд она не питала. Сейчас ее мысли занимало исчезновение как мисс Таттон, так и лорда Страйта. Такая договоренность давала возможность продолжать поиски и в том и в другом направлении, во всяком случае какое-то время, но только при условии, что она будет поддерживать в мистере Хили надежду на сенсацию, пока не упоминая о графе.
Придется поднапрячься, но справиться можно, рассудила Октавия. Однако беспокоило ее не то, что придется много работать. Октавия ругала себя за безрассудство. Зачем она помчалась в Уайтчепел и обманом втерлась в доверие к хозяйке пансиона? Пообещав посодействовать в поиске исчезнувшей девушки, она тем самым связала себе руки. Конечно, она постарается сдержать слово, но даже в этом случае использовать историю мисс Таттон в собственных целях было бы отвратительно. Эти сомнения начинали угнетать Октавию, и когда женщина-медиум снова обратилась к публике (какое-то время та просто стояла на месте с закрытыми глазами, прижимая к вискам кончики пальцев), она почти обрадовалась, что ее отвлекли от мрачных мыслей.
– Дамы и господа, – нараспев заговорила мисс Бьюэлл, – нас убеждают, что мы живем в эру великих открытий, в эпоху чудес. Ежедневно в прессе нам сообщают о каком-то новом диве, сотворенном учеными. Люди, разделенные далекими расстояниями, могут общаться по проводам, словно они сидят в одной и той же комнате. Голоса умерших якобы наносят на фольгу, и мы можем их слышать, как живую речь. Изобретен новый способ освещения, без огня, без газа, с использованием одного лишь электричества. Да будет свет, сказал человек.
В гостиной по-прежнему царил почти кромешный мрак, но было видно, как мисс Бьюэлл с последними словами вскинула руки.
– Но есть чудеса иного рода, дамы и господа, и они проявляются не в ярком свете лабораторий, а в древней святости теней. Есть чудеса, неподвластные человеку, хотя об этом мало кому известно. Надеюсь, вы сами убедитесь в истинности моих слов и не сочтете мою речь дерзкой и возмутительной. Я не отрицаю гений человека и не намерена вторгаться в ту область, для которой Господь специально создал его. Я не из тех неистовых смутьянов, что отрицают естественный порядок вещей.
Голос мисс Бьюэлл стал еще более мелодичным, хотя по-прежнему модулировался все тем же таинственным механизмом. Октавия нетерпеливо заерзала на стуле.
– Но даже присутствующие здесь джентльмены, – продолжала мисс Бьюэлл, – наверняка не оспорят того, что я сейчас скажу. Согласятся, что мы, женщины, по природе своей склонные к нежности и безмятежности, наделены спокойным умом и тонкостью восприятия. Эти женские способности, пусть и скромные, распределены не равномерно, так же как и представители господствующего пола обладают определяющими добродетелями не в равной мере. Что касается меня, дамы и господа, я не претендую на гениальность, но имеющийся у меня дар я предоставляю в ваше распоряжение. Если пожелаете, я проведу вас до самых граней естественной природы, но не дальше. Некоторые чванятся своим искусством в области черной магии, но я не занимаюсь колдовством и некромантией. Мои возможности дарованы мне природой, ведь природа охватывает все. Лишь признав верховенство природы, мы можем быть допущены к ее глубоким, фундаментальным тайнам. А теперь, дамы и господа, наступает полная тьма.
И действительно, чья-то невидимая рука погасила едва мерцавший тусклый свет. Лицо мисс Бьюэлл растворилось в темноте, среди гостей послышалось беспокойное бормотанье. Женщина, сидевшая слева от Октавии, нервно вскрикнула, многие прокашливались, вертелись на стульях, пока кто-то – должно быть, сама миссис Дигби, предположила Октавия, – строго не шикнул, призывая собравшихся к тишине.
– Дамы и господа, – продолжала мисс Бьюэлл, – сейчас я перейду в манифестационную кабину, некоторое время буду там занята – сколь долго, точно сказать не могу, ведь это зависит от прихотей неподвластных мне сил. Второй элемент – бессмертная субстанция наших душ – формируется с невообразимой тонкостью. Представьте плывущую в воздухе нить паутины, она колышется от малейшего дыхания или от прикосновения хрупкого крылышка бабочки. Дух – материя еще более хрупкая, а ведь ему, чтобы явиться перед нами, необходимо преодолеть огромное расстояние. Что касается личностей тех, кто явится нам, – в этом неопределенности еще больше. У меня есть среди них знакомые, как и у всех, кто практикует это искусство, и, несомненно, сначала вы увидите кого-то из них. Знакомые мне духи, вероятно, скажут больше, ведь это не я, а они находятся в прямом контакте с потусторонним миром. После этого я не знаю, кого вы увидите или услышите. Разумеется, некоторые из вас пришли сюда в надежде поговорить со своими почившими близкими. Рада сообщить, что в прошлом мне удавалось способствовать столь отрадному общению. Но умоляю, не стоит сильно уповать на это. Обычно наши призывы слышат только те странники, которые случайно оказались поблизости. На этом, дамы и господа, я закончу свое вступление. Следующие слова, что вы услышите, какова бы ни была их природа, буду произносить не я.