Текст книги "Отпадение Малороссии от Польши. Том 1"

Автор книги: Пантелеймон Кулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Напротив паны, вскоре после прихода князя Вишневецкого в опустошенную бунтом Лубенщину, стали нуждаться не только в людях, но и в огнестрельных снарядах. Чем больше били они казаков, тем больше умножались казацкие купы. Удерживать характерника Гуню от перенесения табора на другую, более крепкую позицию не хватало сил; отрезывать идущие к нему подкрепления было некем; даже отражать казацкие вылазки становилось для панов с каждым днем труднее.

Николай Потоцкий давно уже порывался за Днепр, но паны, жившие в глубине шляхетчины, не придавали особенной важности украинской войне с хлопами, смотрели на нее, как на предмет интересов местных, заподазривали колонизаторов пустынь в жадности к обогащению, часто даже радовались их упадку, и не давали коронным гетманам средств подавить казацкий бунт энергическими мерами. Ко 2-му июня ст. ст. под начальством у Николая Потоцкого было только три хоругви сборного войска.

Пороху, свинцу и пушечных ядер собрал он только 30 центнеров, однакож двинулся к Киеву, и 7-го июня стоял уже обозом на Лыбеди.

Не сомневался Потоцкий в успехе своего похода, зная, что вслед за ним пойдет сам Конецпольский, но видел ясно, что ему предстоит весьма трудное дело. Из пограничных слобод, раскинутых на большом протяжении от Кременчуга до Уманя, слобод, возникших на местах, по которым кочевал Наливайко после гонитвы за ним Жовковского, поднялось и тянулось в казацкие становища все своевольное и пьяное, все ожесточенное в своем ленивом и беспутном убожестве, наконец, все легковерное и напуганное казацкою расправою.

Коронный полевой гетман знал уже о битвах, происходивших под Жовнином, и извещал Конецпольского из-под Киева: что панскому войску «душно» над Сулою; что много «добрых юнаков» побито и много пало коней; что лето сухое, и не только в травах чувствуется великий недостаток, но и люди терпят сильный голод, который между тем благоприятствует казакам, потому что сельская голота, не имея, чем прокормиться дома, идет в войско, богатое хлебными подвозами.

Не дожидаясь подкреплений, Николай Потоцкий двинулся из Киева, чтобы захватить казаков на старом становище. Июня 9 поспел он с несколькими хоругвями в Переяслав к ночи, и чуть свет выступил в дальнейший путь. В то же самое время наемные люди великого коронного гетмана и других знатных панов шли правым берегом Днепра к Черкассам.

Но запорожский характерник Гуня никому не дал превзойти себя в искусстве передвижений. Ночью с 10-го на 11-е число июня он умудрился перекинуть через Сулу мост, и исчез со всем своим табором, как и под Кумейками. Полевой коронный гетман застал панское войско уже на походе к устью Старца, и узнал, что бунтовщики заняли крепкую позицию над Днепром, над этим обычным Казацким шляхом, по которому и теперь к ним подошло на байдаках несколько тысяч свежего боевого народу.

Остров на устье Старца, по современному рассказу казацких старожилов, служил уже однажды для казаков убежищем от панской силы. Еще в половине XVI века, казаки, взбунтовавшиеся против князя Вишневецкого, окопались на этом острове и защищались от его войска. Высокие валы в углу острова свидетельствовали, что борьба между ними была упорная. Гуня прибавил к этим валам новые и до того сознавал свою безопасность, что во время наступившей блокады часто оставлял ворота в течение целого дня отворенными. Низменная почва, поросшая дубровами, благоприятствовала казацким вылазкам и ополчениям.

Николай Потоцкий подоспел к этому месту 12 июня, когда казаки не успели еще все войти в окопы. Не дожидаясь нападения, они приветствовали его стремительным ударом, и, по выражению очевидца, здоровались с коронным гетманом до поздней ночи.

Ночью пришел панский обоз. Коронное войско расположилось длинной полосой напротив казацких окопов. Николай Потоцкий занимал казаков мелкими битвами и приступами день и ночь, в ожидании своей «арматы», которая шла по его следам из Киева.

Она пришла под конец июня. Вместе с нею, в числе других панов, явился и знаменитый банит Лащ, ведя за собой 400 отважных воинов. Казацкое гайдамачество, разлившееся от Гадяча на левой стороне Днепра, до Уманя и Дымера, на правой, заставило украинских панов прибегнуть к решительным мерам для охранения их имуществ. Паны нанимали людей, способных к войне по всей Руси и Польше, делали из них, по легкому вооружению, «казаков», или по тяжелому «драгун», разгоняли гайдамацкие купы, и потом отправляли свои ополчения в помощь коронному полевому гетману на берега Сулы.

Духовные паны подражали светским. Различие вероисповеданий и сословных интересов исчезло в виду общей беды. Киевский бискуп прислал к Потоцкому свою хоругвь, которая разбила под Дымером более тысячи гайдамак, и представил ему самого ватажка гайдамацкой купы, какого-то Пожарского, судя по фамилии шляхтича. Иезуит Елец лично привел к устью Старца 70 православных всадников, нанявшихся для обороны иезуитских имений. Ариянин Юрий Немирич разъезжал с православными подданными своими по правому берегу Днепра, разгонял ополчения взбунтованной черни, и не допускал их соединиться с низовцами. То же самое делали князья Четвертинские; то же делали Проскуры, Аксаки и другие православные паны.

Эти разъездные команды захватили, в числе прочих запорожских возмутителей и раненного на устье Старца «опекуна Украины», Скидана Гудзана, ехавшего в Чигирин.

Он был доставлен в лагерь Потоцкого, и в последствии казнен вместе с Путивльцем и другими бунтовщиками.

И все-таки, усмиряя бунтовщиков, паны готовили в будущем новые бунты. Переходы всех вообще ополчений, хотя бы и казацких, были крайне обременительны для мещан и поселян во всякое время. Теперь своевольство приверженцев правительства давало себя чувствовать всюду, где можно было попрекнуть местных жителей участием в бунте. А как смотрели жолнеры в этом отношении на панских подданных, видно из отзыва самого Потоцкого о виновности в бунтах всего Поднеприя и Заднеприя. Походы Потоцких, Вишневецких, Лащей Тучапских, необходимые и разумные в глазах людей зажиточных, были неприятельским нашествием в глазах бедняков. Забывая, что казаки только в таком случае не грабили их, когда они сами делались казаками, бедняки вопияли против ляхов, руйнующих Украину, и таким образом ширилась пропаганда будущей руины всего того, что не принадлежало её деятелям. Запорожские добычники с одной стороны, а украинские попы и монахи с другой, каждые в своих отдельных видах, направляли эту пропаганду к её истребительной цели.

В довершение бедствий, предстоявших польско-русскому обществу, а с ним и всему русскому народу, не исключая и московского, разбойный элемент самой шляхты, неодолимый для лучших её представителей, польских и русских, продолжал развиваться на счет людей порядка и благоустройства. Подобно тому, как низовцы с украинскими гайдамаками изображали собою в Польше домашнюю Татарщину, буяны и хищники шляхтичи были в этом жалком государстве собственною, домашнею казатчиною. Под шум общей тревоги, произведенной гонитвою за низовцами и за проповедуемым ими гайдамачеством, местные шляхтичи, как и во времена Косинского, грабили друг друга, а некоторые из польско-русских дворян обратили грабежи и насилия в постоянный источник доходов, подобно Лащу Тучапскому. Зло было так велико, что сеймовая конституция 1638 года объявила на всю Польшу (не умалчивая уже, «ради великой гнусности дела и чтобы не было вредной памяти») следующее:

«Есть у нас такие люди, которые, не обращая внимания на общие войсковые законы, собирают вокруг себя купы из разного рода неоседлых людей, как-то: волохов, сербов, татар, лишенных чести шляхтичей, наконец, из собственных своих подданных, и с этими купами расхаживают из села в село по шляхетским имениям, разоряя убогих людей постоями и ночлегами, к великому обременению шляхетского сословия», и т. д.

Положение польского правительства было тем трагичнее, что, страдая от разнузданности шляхты вообще и жолнерского неистовства в особенности, оно, в глазах казаков и тех, которые сочувствовали казачеству, представлялось не миротворцем и защитником, а губителем несчастного края, возмущенного запорожскою интригою. Димитрий Гуня, сидя в своих окопах, делал вот какие внушения панам, которые решились положить конец украинскому своевольству:

«Мы думали», (писал он к Николаю Потоцкому), «что ваша милость, как пан христианский, сжалится над пролитием такого множества невинной крови, и как-нибудь положишь конец этим смутам. Но, видно, не для мира и благоустройства пришли вы в эти плавни, под Запорожское войско, со всеми своими силами, а с тем, чтобы до конца нас выгубить, распустив свои отряды, которые свирепствуют над невинною христианскою кровью хуже каких-нибудь неприятелей Св. Креста. Будучи жестокими тиранами, не имеете, видно, вы ни правды, ни страха Божия. Пускай бы уже воевали вы с нами, казаками, которые обрекли на то свою жизнь и возложили на Бога упование свое. Нет, вы нападаете на убогих людей, которых голос и невинно пролитая вами кровь вопиют к Богу о мщении, и возбуждают нас к нему. Теперь уже мы решились один на другом положить свои головы, стоя за свои кровавые заслуги, за права и вольности, данные нам издавна святой памяти польскими королями и уничтоженные нашими изменниками, но не примем такого мира, как под Кумейками».

Если бы было справедливо то, что пишут псевдоисторики о стоянье казаков за веру, о гонении польскими панами православия и о жидовском глумлении над церквами, попами и прихожанами среди казацкого края, то Гуня непременно попрекнул бы этим Потоцкого, и ухватился бы за ляшеское поругание религии, как за главное оправдание казацкого бунта. Но он говорит об одних войсковых интересах. Казаки разглагольствовали только перед своею публикою о наступлении ляхов на православную веру. Для возбуждения диких страстей, они сочиняли даже рапсодии о том, как покровительствуемые панами ляхами жиды-рандари вмешивались в церковные обряды. Ничего подобного не могли они написать к Потоцкому и его соратникам, в числе которых было множество людей православных.

На письмо Гуни Потоцкий отвечал, что казаки потеряли свои старинные права, вооружаясь против маестата его королевской милости, и должны довольствоваться правами, данными им теперь от короля и Речи Посполитой.

Казаки стояли на своем, – что иначе не положат оружия, как возвратив себе старые права.

Потоцкий повел свое войско на приступ (это было 1-го июля ст. ст.), а между тем его артиллерия действовала с двух пунктов. Казаки оборонялись целый день, а на другой день опять прислали просьбу о подтверждении им старых прав. Чтобы не ожесточать их против себя лично, Потоцкий отправил к ним послов с конституцией прошлого сейма и с уверением, что он исполняет лишь волю правительства, но отнюдь не посягает на их вольности.

Чтение конституции было заглушено криками верховодов бунта. Гуня просил послов обождать ответа до утра. Но прошло утро, а казаки не давали ответа. Наконец Потоцкий потерял терпение, тем больше, что кони у него в стане изнемогали от недостатка корма. Казаки также терпели голод. Потоцкий разослал отряды по ближайшим селам, из которых они добывали себе съестные припасы, и велел выжечь все до тла. Тогда осажденные взмолились о пощаде; но покорности, которой от них домогались, не выражали.

Началась опять пальба с разных сторон по казацким окопам; начались попытки вторгнуться в обложенный блокадою табор. Казаки отражали приступы, и хитрыми вылазками держали панское войско в постоянной тревоге. После утомительного, исполненного опасностей дня, наступила такая же ночь. Никто в панском стане не снимал с себя панциря и оружия.

Июля 5 произошла кровопролитная битва, но она не переменила затруднительных обстоятельств той и другой стороны. Оба войска были одинаково сильны своими преимуществами и одинаково слабы недостатками. Старые окопы, усовершенствованные казаками, защищали их от поражения, подобного Кумейскому. Казаков было так много, что они могли оборонять свою земляную крепость на всех доступных пунктах. Но их многолюдство быстро приближало время голода; а подвоз хлеба и сена сделался теперь очень затруднителен для мелких партий. Ни мужество казаков в обороне своей позиции, ни искусство, с которым они добывали себе продовольствие, не могли спасти их.

У них было в виду другое спасение. Просьбами о пощаде они только манили «ляхов»; вылазками они только развлекали их внимание, а кровопролитными битвами ослабляли малочисленного неприятеля, в ожидании подкрепления от корсунского полковника Филоненка, который давно уже вербовал новое ополчение вверху Днепра, с целью пробиться в казацкие окопы с огромным запасом заготовленного продовольствия. Но Филоненко не давал еще о себе вести.

О расправе с «ляхами» в открытой битве напрасно было думать. В борьбе панов с казаками более, нежели где-либо, оправдывалась истина, что ни телесная сила воинов, ни патриотический энтузиазм (которого казаки не имели) не могут устоять в битве против хорошо обученного войска; а панское войско в сравнении с казацким было почти то же, что римские легионы в сравнении с толпами варваров. Немецкая пехота, составлявшая опору этого войска, никогда не показала спины казакам, никогда не сдалась им в плен, и ложилась трупом до последнего человека на месте, как это случилось под Голтвою. Артиллериею заведовали у панов лучшие заграничные практики. Квартяное войско вербовалось из людей, которые не знали другого ремесла, кроме войны, и перепробовали все способы драки, от «татарского танца» и «казацкого веремия» до приемов, изобретенных Густавом Адольфом. Даже панские ополчения, состоявшие на половину из низшей шляхты, старались вести себя на поле битвы, как подобает истинным рыцарям, а некоторые, набранные из наемных татар, волохов, сербов и выписанных из реестра казаков, готовы были идти за своими «рейментарями» в какой-угодно огонь, как это доказывали «лащовщики».

Но в настоящем случае голодный, ограбленный и почти опустошенный край вдоль берегов Днепра, Сулы и пограничного от запорожских Диких Полей Тясмина представлял слишком скудные средства для содержания многочисленной, сравнительно с пехотою, конницы, да и люди не роскошничали в стане Потоцкого. Казаки сидели за высокими валами и делали беспрестанные вылазки. Отражение вылазок не обходилось для панов без несчастий, потому что все пространство вдоль окопов было изрыто круглыми ямками, на которых кони спотыкались, ломали ноги и опрокидывали всадников, а казаки, лежа в так называемых долках, или просто на земле, метко стреляли по всадникам.

Паны, приводя лично, или присылая под начальством ротмистров и поручиков (наместников) свои ополчения, воображали войну с казаками чем-то вроде прошлогодней «Кумейщины», где были нужны только – сильный напор для расторжения казацкого табора и достаточное количество рук для наказания хлопов.

Разочарование в мечтах о рыцарской славе, добываемой в несколько дней, охладило их энтузиазм, и они, под тем предлогом, что казаки просят уже помилования, начали поворачивать восвояси. Между тем битвы под окопами происходили почти ежедневно, и редко проходила ночь, в которую бы казаки не сделали дерзкой вылазки. Потоцкий находился в обстоятельствах затруднительных.

Но положение казацкого вождя было гораздо хуже. Голод в его окопах начал делаться чувствительным. Казаки питались уже одною кониной, употребляя муку только для приправы. Появились новые депутации в панском стане. Но все они твердили одно и то же, – что казакам не возможно иначе быть, как при старинных своих правах.

Напрасно полевой коронный гетман твердил им, что король назначил им коммиссара и полковников из шляхты в видах охранения их имущества и личной безопасности от выписчиков и от самих жолнеров. Казаки жаловались на реестровиков, преданных интересам короны, что они, водя с ними хлеб-соль, изменили им и уронили их достоинство. Казаки советовали и коронным гетманам беречься их измены; выражали желание послать от себя к королю послов, и просили Потоцкого об одном, – чтоб он не приводил в исполнение постановления последнего сейма, пока не вернутся их послы от короля, и оставил бы их до следующего сейма при тех правах, какие признаны за ними Куруковскою коммиссиею.

Среди переговоров и убеждений получено было известие, что Филоненко плывет с верху Днепра на выручку осажденным. Потоцкий обратил на него всю свою энергию.

Казацкая флотилия должна была причалить к берегу через несколько дней. Непреклонному Гуне представлялось два выхода из его положения: или, в соединении с Филоненком, одолеть «ляхов» превосходством сил, или, без дальнейших потерь, удалиться на Запорожье. Если же не удастся ни то, ни другое, тогда будет он держаться на устье Старца до тех пор, пока голод не заставит Потоцкого снять осаду.

С своей стороны Потоцкий, в случае неудачного отражения идущих с верху Днепра казаков, решился зимовать на месте и заложить здесь новую колонию. События принимали подобие Троянской войны, и этим самым свидетельствовали, что усмирение казаков – задача слишком трудная для обладателей Королевской земли.

Предупреждая поход Филоненка шляхетский Агамемнон сделал еще один приступ к окопам, продолжавшийся целые сутки. Много было явлено с обеих сторон гекторовского мужества, ахилловской завзятости и одиссеевских ухищрений; но обоюдные подвиги не привели ни ту, ни другую сторону ровно ни к чему. Каждая из них, рассчитывая на прибытие Филоненка по-своему, старалась ослабить неприятеля, чтобы легче было поставить на своем с наступлением этого важного события. В обоих войсках истощались огнестрельные снаряды; оба войска теряли лучших воинов; оба, уничтожая и надрывая друг друга, оставались по-прежнему в равновесии сил и бессилия. В жару социальной усобицы, воспламененные тяжкими ударами врага, воины забывали цель кровавого спора. Бились уже не за привилегии, добытые заслугами и происками многих поколений, не за равенство с теми, которые, на поверхностный взгляд, блаженствовали, точно в раю, на счет мучимых, точно в пекле. Бились уже не паны с хлопами и не мнимые жертвы с мнимыми тиранами, а рыцари своего грубого, но кипучего физическою и нравственною энергиею века с одинаково доблестными и свирепыми рыцарями. Битва была страшная. Но она предвещала еще более кровавый спор, в котором обе великие силы долженствовали взаимно истощиться, чтобы подпасть под господство более полезной для человечества силы.

Сведения, добытые от языков среди боя, опечалили Потоцкого. Преданные ему реестровики подтверждали их справедливость, и были такого мнения, что, если бы и удалось панам взять казацкие окопы, то делу был бы еще далеко не конец. Внутри окопов были такие блокгаузы, обеспеченные водою, что только голодом было возможно одолеть завзятых.

Наконец в панском стане сведали, что Филоненка ожидают к устью Старца 27 русского июля, в день «Палея» (Пантелеймона), – день, по приметам хлеборобов, особенно громоносный и зажигательный. Казаки расставили на валах пушки, наготовили при них огнестрельных снарядов, перечистили свой «огнестрельный бой» от копоти, подкормили коней, и решились прикрывать высадку, во что бы то ни обошлось им. Но лащовщики и хоругви великого коронного гетмана сделали на противоположной стороне Днепра засаду против Филоненка, который часть войска вел берегом, а другую часть посадил на байдаки.

Наступил таинственно грозный день Палея. Филоненко был в самом деле близко. Но встреча с лащовщиками и с контингентом Конецпольского обошлась ему не дешево. Много пало у него людей, много потерял он и запасов. Долго провожали его жолнеры, «вешаясь» на его хвостовых отрядах, забегая вперед «головы» и стреляя по его судам из пушек и гаковниц. Гром пальбы доносился к устью Старца, и волновал то страхом, то надеждою, как осажденных, так и осаждающих. Наконец пальба умолкла, потому что Филоненко освободился от своих преследователей, добравшись до островов, до неприступных для неприятеля днепровских луговин и непроходимых затонов. К полуночи он был у пристани, от которой казацкие окопы отделялись только небольшим пространством. На этом пространстве должна была решиться судьба долгой и мучительной для обеих сторон осады.

Ночь была темная. Стрельба помогала делу немного. Пошло в ход оружие холодное – среди мрака, соответствовавшего тому, который напустили в умы и сердца сражающихся римляне и византийцы.

Главными панскими силами предводительствовали Николай Потоцкий и князь Вишневецкий, Агамемнон и Ахилл знаменитой борьбы на устье Старца. Паны вывели в ночную битву из обоза все свои хоругви, так что в обозе некому было даже сторожить пленных, которых было 70 человек. Ротмистр венгерской королевской пехоты, пан Загурский, выделил несколько важнейших серомах из толпы, а остальных велел венгерцам изрубить.

От полуночи до позднего утра стояли паны нерушимою стеною между войском Филоненка, пробивавшимся к окопам, и войском Гуни, которое силилось проложить ему дорогу. Ворота в окопы не были защищены: они манили панов на казацкие засады. Казаки, лежа сплошным помостом под панскими колоннами, осыпали их смертоносным градом пуль. Этих отчаянных людей приходилось беспрестанно отпугивать быстрым напуском конницы. Гибли серомахи тысячами, но не уступали шляхетникам ни в горячей завзятости, ни в холодной решимости. Наконец шляхетники изнемогли, и Филоненко пробился в окопы.

Но победители были печальны. Большая часть навербованного знаменитым Корсунским полковником войска пала в битвах. Съестных припасов уцелело для всех казаков только на два дня. Когда то и другое сделалось известным, печаль казацкой черни перешла в ярость. Филоненка, прославившегося еще в 1628 г. походами в заднепровскую Туретчину, называли изменником. Забыты были его подвиги в боях с татарами и турками, воспетые в кобзарских думах; не приняты в соображение препятствия, которые преодолел он в своей экспедиции; ни во что поставлено геройство, с каким он пробился на помощь к осажденным. Поклонница только успеха, казацкая чернь судила его в «чернецкой», или черной раде без старшины, и приговорила к публичному наказанию киями у позорного столба.

Здесь варварское состояние нравов и обычаев казацких обозначилось резко, в сравнении с нравами и обычаями шляхты. «Если бы к его милости пану гетману» (пишет походный капеллан Потоцкого) «пробился таким образом какой-нибудь ротмистр, хотя бы только с одною сотнею коней, то наверное пан гетман принял бы его с веселым видом, с распростертыми объятиями и ободрительными словами».

После крайнего напряжения сил, осажденные упали духом, и пошли на мировую с «ляхами». Волей и неволей Потоцкий должен был оставить казаков при их армате и войсковых знаках, до тех пор пока возвратятся их послы от короля. Тогда казаки обещали передать свою армату и войсковые клейноды коммиссару, и принять полковников, какие будут назначены правительством. Как сидевшие в осаде казаки выписчики, так и послушные панам реестровые, взаимно присягнули – не обижать друг друга, не укорять миновавшею войною, и удалить от себя оказаченных панских подданных. Забранные у шляхты пушки и пушки киевские решено было возвратить по принадлежности немедленно. Казацкие вдовы были признаны в своих правах неприкосновенными. Трахтомировским монахам (инвалидам Запорожского войска) было обещало покровительство. Захваченный реестровиками монастырский скарб имел быть возвращен. Выход на речки для рыболовства и в Дикие Поля для звериного промысла дозволен был по-прежнему.

Договор этот подписал, в качестве войскового писаря, уже не Богдан Хмельницкий (как Боровицкое обязательство), а какой-то Мартын Незнанский. Богдан Хмельницкий на сей раз держал сторону панскую, и вместе с панами карал таких людей, каким в прошлом году был сам и каким через десять лет сделался опять.

Июля 29 походные ксендзы пели в панском стане Te Deum laudamus. [61]61
  Тебе Бога хвалим.


[Закрыть] Казаки молились Богу без попа, так как у них попу не было места ни в походах, ни в кошах. Загремели в обоих становищах торжественные пушки, началось общее пиршество и взаимное угощение, хотя ни той, ни другой стороне радоваться было нечему. Казаки оставались по-прежнему в ограниченном числе, которому «длинная» королевская сабля смело могла предписывать законы; а паны потеряли на устье Старца больше мужественных ветеранов, нежели в войне с Густавом Адольфом.

Теперь свободно расхаживали соратники Гуни по становищу Потоцкого, а паны – по казацким окопам. «Дивился не один инженер» (говорит автор походного дневника) «трудам и изобретательности грубого хлопа, осматривая валы, шанцы, батареи и куртины. Хотя бы коронное войско и проникло в казацкие рвы, валы, привалки и дубовые частоколы, но еще больших сил нужно было бы на то, чтобы взять казаков приступом среди их окопов».

И однакож казаки были побеждены. Не превосходство коронного войска, не изнеможение сил и не голод одолели их: одолела их малорусская неурядица, происходившая от ревнивого чувства личной свободы, – чувства, воспитавшего весь так называемый казацкий народ, эту сбродную нацию утикачей; одолела их взаимная недоверчивость между голотою и людьми зажиточными, между войсковою чернью и старшиною. Казаки были не способны ни к строению, ни к разрушению государства. Строить государство могли они только под стягом собирателей Русской земли, разрушать – только под бунчуком Чингисхановичей.

Июля 30 казаки получили дозволение разойтись по своим домам, с тем чтобы, в назначенное время, собраться на раду в Каневе, как тем, которые воевали под знаменами правительства, так и тем, которые сражались за приводом запорожской вольницы. На этой раде казаки должны были выбрать из среды себя послов к королю, а пока воротятся послы, сделать новую реестровку.

Не у всех казаков были теперь дома и пристановища. Не только хутора и села, целые города исчезли, переходя от панских ополчений к запорожским и обратно. Казаки-зимовчаки поневоле превратились теперь в бесхатников, казаки-дуки – в нетяг. Оббившиеся, точно кремень, серомахи не все пошли в броварники, давинники, будники, не все искали рабочего куска хлеба в панских и королевских селах. Большею частью разбрелись они по «низовым речкам, Днепровым помощницам», на рыбные и звериные промыслы, от которых был один только шаг до промысла добычного. Многие очутились на Дону; другие бежали в московскую Белогородчину и Северщину; а некоторые – даже в Крым, на Буджаки и в Добруджу.

К панам вернулись немногие из охотников до лежачего хлеба, выписчиков, потому что у панов ожидала их та самая работа и та зависимость, от которых они уходили все в крайние и крайние осады. Страна заметно опустела. Множество ланов оставалось незасеянными, так как оказаченные поселяне с осени 1637 года готовились к жатве иного рода. Дороговизна возле Киева и на Заднеприи была неслыханная. Маца (4 четверика) жита продавалось на рынке по 40 злотых. Промыслы и торговля были приостановлены, так что даже соль добывалась только из-за московского рубежа. Сельское хозяйство пришло в такой упадок, что Николай Потоцкий, зимою 1638 года, не находил способов прокормить людей и лошадей во время переездов для обозначения границ казацким поселениям.

При таких обстоятельствах, оба коронные гетмана не знали, куда им деваться с квартяным и иноземным войском; переводили его с одного места на другое, разоряя до остатка королевские и мимоходом шляхетские имения. В Подолии был такой же голод, как и в Украине, хотя там и не стояло коронное войско; а вывести его из украинских провинций значило бы – нарушить недавно составленный план обеспечения Речи Посполитой со стороны границ, и рисковать новым казацким бунтом.

Счеты у казаков с панами жолнерами никогда не могли быть кончены. Заключало мировую с Потоцким покоренное войско; заставляло казаков присягать отчаявшееся в успехе товарищество. Но из окопов при устье Старца разошлось много людей с неутомимою жаждою мщения за дела, которые оправдываются государственным правом, но которых не признавала правыми казатчина, выработавшая себе юрисдикцию антигосударственную и антиобщественную – разбойную. Во время осадного сиденья на Суле под Жовнином, эти люди находили дикое наслаждение в том, чтобы добывать убитых шляхтичей из могил и издеваться над их трупами. Легко вообразить, на что они были способны и готовы при благоприятных обстоятельствах. А паны жолнеры, с своей стороны, были не такие воины, чтобы, после всего прошлого, не давать казакам новых поводов к волнениям.

За предстоявшую зиму коронные гетманы были еще спокойны; но весна грозила им новыми тревогами. С весной проснутся, точно пчелы в улье, низовые камышники и лугари, готовые к морскому разбою. С весной поплывет к ним Днепром и побредет степью все, что будет в силах вырваться за черту королевских и панских сторож.

Вернувшись из морского набега, добыв от татар, турок, армян, греков, румунов, болгар разбоем, грабежом и меновым торгом оружия, пороху, свинца, низовая голота может опять вторгнуться в Вишневетчину, или в панскую Северщину. Если же этого не будет, то она сделается на Низу готовыми кадрами для новых утикачей из пожизненных и вечистых панских добр, и будет юртоваться за Порогами противоположное «городовому» и соблазнительное для него казачество до тех пор, пока не войдет в силу, или не найдет себе предводителей, подобных Павлюку, Скидану, Кизиму, Острянице, Гуне, Филоненку. Еслибы не безденежье, крепость на Кодаке восстановлялась бы безостановочно во все это время. Но скарбовые люди постоянно обманывали ожидания коронных гетманов, и заставляли их делать займы на собственный страх, лишь бы не уронить своей славы, как охранителей безопасности республики.

А между тем над Польшей висела туча, требовавшая нового громоотвода. Коронные гетманы получили известие, что Остряница, после бегства с поля битвы, ушел за московский рубеж в сопровождении многих тысяч народа, из которых одни последовали за ним с испуга добровольно, а другие были угнаны силою. Знали также коронные гетманы, что и после Кумейского погрома, и после осадного сиденья на устье Старца, пограничные города московские, Рыльск, Севск, Путивль, и белогородские степные поселки были переполнены украинскими казаками. Они были убеждены, что виною казацких бунтов – соседство благоприятствующей казакам державы: «ибо не украдет вор, когда негде спрятать, и не станет бунтовать мятежник, когда ему негде укрыться от преследования», писал Потоцкий к Конецпольскому, и настаивал, чтоб он повторил свои просьбы царю о выдаче Остряницы и других зачинщиков бунта, бежавших в московские земли.