Текст книги "Отпадение Малороссии от Польши. Том 1"

Автор книги: Пантелеймон Кулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Таково было начало казацких бунтов, которые наши историки представляют войною за веру.

Глава III.
Свобода веры и совести в казачестве. – Первая казако-панская усобица. – Три характеристические черты казацких бунтов. – Католический бискуп в качестве примирителя казаков с Киевом. – Признаки разложения Польши. – Вторая казако-панская усобица.

Ни запорожским дикарям, сделанным отчасти ручными, ни замковым жолнерам, дичавшим на киевском пустынном пограничье, не было дела до религиозной стороны монастырей, находившихся в их распоряжении и «подаваньи» (jus patronatus). Даже киевские мещане, люди оседлые, домовитые и естественно расположенные больше казаков и жолнеров к благочестию, относились к местным святилищам не лучше, как воевода киевский к укреплениям. По свидетельству киевского католического епископа в начале царствования Сигизмунда III, начальники киевского гарнизона держали в католической замковой капличке своих лошадей, а киевские мещане запирали скот в развалинах Софийской церкви, и ни сам князь Острожский, ни его православный подвоеводий, князь Вороницкий, не хотели ничего знать о подобных бесчинствах, возмущавших душу просвещенного бискупа. Но в казацких нападениях на православные монастыри, в казацких разбоях по городам и селам, принадлежавшим вечисто или доживотно православным панам, в казацких набегах на православные области Турции и на самое Царство Московское, добычный промысел малорусского казачества не подчинялся нимало чувству единоверия. Мы знаем, что один из предводителей нашего казачества, в первой половине XVI века, отписал Никольскому монастырю родовое сельцо свое, а другой, в конце того же столетия, устроил в Киеве шпиталь. Нам известно, что за Порогами подвизались нередко рыцари, видавшие широкий христианский и мусульманский свет, одушевленные религиозным энтузиазмом и мечтавшие о вечной славе казацкого имени. Но казацкая масса представляла такое смешение вероисповеданий, нравов и обычаев, что ученому дипломату Сарницкому, в царствование Стефана Батория, казаки казались исповедывающими веру турецкую.

По формации запорожской вольницы, принимавшей к себе всех и каждого без опроса, кто он и зачем бежал в низовые кочевья, эта вольница необходимо должна была состоять из представителей всех вер, так точно, как она состояла из представителей всех племен, сословий и состояний. Мы знаем, что когда шляхетное общество вытесняло из своей среды крайних протестантов, называемых ариянами, эти протестанты в кочевом товариществе, отрицавшем вообще законы людей гражданственных, находили себе такой же невозбранный приют, какой обретали в нем убийцы, воры и всякого рода злодеи. Предоставляя в своем кругу каждому свободу совести относительно злодейских поступков с отцом, матерью, родством и со всем обществом, казаки естественно допускали и свободу совести религиозной.

Казацкое скопище было, во-первых, продуктом Азии, насколько Азия была бессильна притянуть к своим поработительным центрам передовые полчища своих набегов. Во-вторых, оно было продуктом Европы, насколько господствовавшее в ней кулачное право было бессильно приучить общество к уважению чужого труда и чужой собственности. Что касается польского общества, то его феодализм, известный под именем шляхетской вольности, еще больше, чем дикая Татарщина времен Менгли-Гирея и полудикая Московщина времен Ивана Грозного, способствовал развитию в казаках разбойной терпимости, которая набрасывала покров забвения на самые ужасные злодейства их приемышей. До какой степени эта терпимость была необходима в образовании сбродного казацкого товарищества, видно из того, как заводились в Малороссии питомники низовой вольницы, старостинские и вотчинные осады и слободы.

Колонизаторы малорусских пустынь, заохочивая народ к заселению займищ своих, всего больше рассчитывали на тех, которым угрожала кара за проступки и преступления, сделанные ими в королевских городах, или в имениях других колонизаторов. Стремление к основанию новых и новых осад на русско-татарском пограничье было такою сильною потребностью строителей польско-русской республики, что не только люди грубые, но даже и такие, как ученый коронный канцлер Ян Замойский, не считали для себя унизительным прибегать к этому способу заселения своих вотчинных и поместных владений. В одном из современных списков «экзорбитанций, учиненных Яном Замойским», 36-ою экзорбитанциею помещено то, что он, зазывая к себе на слободы народ по соседним местечкам, «населял свои имения беглецами и гультаями с неслыханными вольностями. Даже таким негодяям (сказано в протесте), которые убивали отца, мать, родного брата, или пана, давал он у себя пристанище, лишь бы сделать свои села многолюдными, не позволяя никому преследовать этих преступников законами».

Порождение разбойной вольности, оправдываемой вольностью шляхетскою, казаки, состоявшие большею частью из обедневших шляхтичей да из так называемых вольных людей, уносили из отцовских и панских домов за Пороги религиозную терпимость, или индиферентизм, отличавшие «шляхетский народ» от всех народов соседних. Одни из казаков, для покрытия тяжких грехов своих, жертвовали добычное серебро на украшение церковных образов, называя себя оброчниками, или давали обет работать по нескольку недель на своих богомольцев, монахов; зато другие, по словам народной песни, не умели отличить церкви от скирды сена, а были и такие, что не хотели произнести никакой молитвы и, встав от обеда в своем бурлацком курене, благодарили Бога кощунственным подражанием обычному благодарению: «Спасибі Богу и козиному рогу, и козиній головці, и вам, панове молодці». Что касается того, как мало военное ремесло располагало их к выполнению религиозных обрядов, видно из интересного факта: что иезуитские миссионеры даже в составе квартяного войска находили, в 40-х годах XVII столетия, множество поляков и Руснаков, не бывавших по многу лет у исповеди и св. причащения.

Церковь и вера, принятые в основание казацкого товарищества, как представляет наша историография, не прибавили бы ничего к казацким заработкам; напротив, стесняли бы свободу казацкого промысла, чего мы не видим ни в одном из казацких набегов на единоверные земли. В предпринятом теперь казаками нападении на владения киевского воеводы казаки должны были бы уважать распространенное в малорусском духовенстве мнение, что князь Василий есть «начальник православия, столп и утверждение веры». Но интересы малорусского духовенства расходились диаметрально с интересами казацкими. Ни духовные и светские авторитеты православия, славословившие князя Василия, как ревнителя отеческой веры, ни покровительствуемые им церковные братства, ни такие издания, как славянская Библия, напечатанная в Остроге от его имени, – ничто не остановило днепровских добычников на пути к разорению родовых и дигнитарских владений дома Острожских. Ограбивши в 1591 году Киев и его окрестности, под предводительством шляхтича Криштофа Косинского, бывшего рукодайного слуги князя Василия, они составляют в Киевском и Волынском воеводствах шайки наездников, нападают на дома преданной Острожским шляхты, грабят, убивают, бесчинствуют и приводят наконец край в такое положение, что местное дворянство прекращает производство всех судебных и общественных дел, как это случалось прежде только во время татарского набега «великою ордою». Со стороны князей Острожских, киевского и волынского воевод, принимаются меры к соединению дворянства в правильные ополчения. Но усилия магнатов, подкрепленные королевскими универсалами, парализуются мелкими землевладельцами, которые смотрят на казаков, как на своих защитников и мстителей за претерпенные ими от людей сильных обиды. Многие помогают казакам тайком, а некоторые открыто выпрашивают у Косинского хорошо вооруженные, опытные в набегах отряды запорожцев, и ходят с ними на своих супостатов. Видя, что ветер дует в её паруса, вольница Косинского овладела пограничными старостинскими городами, все находимые у подстаростиев бумаги истребляла, как и в Межигорском монастыре, наконец стала принуждать не только мужиков, но и самих шляхтичей землевладельцев, к присяге на послушание Запорожскому войску. Мятеж Косинского был опасен всего более с этой стороны. Едва сложившееся на пограничье общество готово было превратиться в бессудную, беспощадную, саморазрушительную орду.

Одним из мотивов бунта послужила Косинскому недоплата жалованья. Сохранилось его воззвание к «ласковым панам-товарищам», писанное из Пикова по-польски» [10]10
  Это заслуживает тем большего внимания, что, спустя года четыре, коронный полевой гетман, усмиряя казаков, просил у коронного канцлера универсалов и позвов, писанных Ruskim pismem, wedlug zwyczaju tej ziemie, и что судопроизводство над казаками в гродских судах совершалось на языке русском.


[Закрыть]. В нем говорится: «Узнали мы (преданные вам товарищи, Криштоф Косинский и все рыцарство), что пан староста (Претвич) не спешит к нам с теми деньгами, и потому, ничего не ожидая, прибывайте к нам. А слуге пана Претвича скажите именем войска, что больше ждать его мосци не будут, и должны сами о себе промышлять. – Видно, додержат нас до зимы, как прошлый год еще на св. Ивана имели нам дать, а теперь уже осень наступила».

Пограничное общество было спасено от казаков Косинского чрезвычайными мерами, к которым прибегнул богатый дом Острожских. Старший сын князя Василия, князь Януш, бросился в Тарнов, родственную местность по католичке матери, и навербовал там людей, не имевших ничего общего с казаками, а в поддержку выписал несколько рот пехоты из Венгрии. К этому войску присоединил он наемных казаков своего отца (которых современники называли «вольными людьми»), под предводительством Северина Наливайка, да призвал на помощь князя Александра Вишневецкого, черкасского, каневского и любечского старосту, с некоторыми волынскими панами, и в начале февраля 1593 года разбил Косинского за Чудновым, под местечком Пятком, недалеко от Тарнополя. 26 пушек и почти все казацкие хоругви досталась победителям. Казаков побито, как была молва, до 3.000. Бежавшего в Пяток Косинского можно было принудить к сдаче с остальными бунтовщиками. Но Острожские, видя себя изолированными в борьбе с казачеством, не хотели довести дело до крайности. Они предоставили Косинскому свободу, а низовцев обязали письменным договором избрать немедленно другого «атамана», быть в послушании королю, находиться за Порогами, на указанных правительством местах, не иметь никаких леж (квартир), ни приставств (реквизиций) в имениях самого пана киевского воеводы, и других панов, которые находились под Пятком при князьях Острожских, выдать и впредь не задерживать у себя служилых шляхтичей, изменивших князьям Острожским, возвратить награбленное в панских имениях огнестрельное оружие, коней, скот и другую движимость, а челядь обоего пола, которая находилась при казаках, от себя отослать. Договор подписали, по просьбе побежденных, и все паны, помогавшие князьям Острожским, а именно: Якуб Претвиц (Претвич) из Кгаврон, каштелян каменецкий [11]11
  В документах он ошибочно назван галицким.


[Закрыть]; князь Александр Вишневецкий, черкасский, каневский, корсунский, любечский, лоевский староста; Ян Кгульский (Гойский), войский трембовельский; Вацлав Боговитин, хорунжий земли Волынской; Василий Гулевич, войский володимерский [12]12
  Исчисленные в этом порядке в текстах документа, писанного по-русски, паны, кроме Гулевича, подписались по-польски; Косинский – также по-польски, но войсковой писарь, Иван Кгречкович, «именем всего войска», по-русски. Ян Кгульский вовсе не подписался.


[Закрыть].

Всего замечательнее в этом событии то обстоятельство, что казаки, прежде чем вооружиться против князя Острожского и его партии, вошли в переговоры с крымскими татарами с одной стороны и с Москвою с другой. В самом зародыше казацких бунтов заметно уже сознание, что украинская орда не совладает с панами без крымцев, и что только «под высокой рукою» московского царя найдет себе убежище в случае крайности. Последнюю мысль восприняли казаки, может быть, от самой же шляхты, которая, в лице своих отверженцев и преступников, руководила тогда запорожскою вольницею. Уже между гетманством двух первых возмутителей казацких, Косинского и Наливайка, посол императора Рудольфа II заметил во время своего пребывания у запорожцев, что они не считали себя подданными Речи Посполитой, а скорее – слугами московского самодержца, и оправдывался перед своим государем тем, что московский великий князь мог бы обидеться за казаков, когда б он прервал с ними сношения; а черкасский, каневский и любечский староста доносил королю, что московский великий князь, в своем листе к казакам, титулует себя царем запорожским, черкасским и низовским. Без сомнения, царская грамота столь неправдоподобного содержания была вымышлена первыми казацкими бунтовщиками, как и «Золотая Грамота царицы Катерины» – последними. Для историка важно здесь убеждение, возникшее в казаках до начала их бунтов. Оно могло принадлежать и самому Косинскому. Это тем вероятнее, что польская шляхта, по пресечении наследственной линии королей своих, боялась измельчать и обратиться в магнатских мужиков. На избирательных сеймиках раздавались в ней такие голоса: «Ни от одного государя не можно ожидать такой помощи нашему шляхетскому чину, как от московского. Только под рукою московского самодержца прекратились эти насилия, наезды, кровопролития, убийства, блудодеяния и разные другие беззакония. Только у него нашли бы мы быстрое, немедленное удовлетворение справедливости».

Другая характеристическая черта первой казако-панской усобицы состояла в том, что Криштоф Косинский в конце XVI столетия предполагал сделать с Польшею то, чем ей грозил в половине XVII-го Богдан Хмельницкий. Князь Александр Вишневецкий доносил об этом коронному великому гетману Яну Замойскому, от 23 мая 1593 года, из Черкасс, в следующих словах: «Изменник Косинский не удовольствовался тем, что все время до сих пор не проливал кровь людскую во владениях его королевской милости, совершая беспрестанные жестокости, мучительства, наезды, насилия, но еще и до основания все пограничье хотел ниспровергнуть (wywrocic), всех нас вырубить, и присягнул со всем войском своим опустошать с турецкими и татарскими войсками коронные владения и помочь языческим псам завоевать самую корону. В самом деле крымский царь готовился послать с ним войска, а он ему присягнул воевать владения его королевской милости».

Не менее характеристично в первой казако-панской усобице и то, что казацкие обещания и клятвы были действительны лишь до тех пор у казаков, пока казаки сознавали себя бессильными. Так у них было и в последующих бунтах. Самые предводители их, милуемые великими панами иногда даже на эшафоте, не считали себя связанными никакими обещаниями, лишь только на место побитых товарищей окружали их новые.

В настоящем случае, гнездившиеся в Киевщине казаки вменили ни во что клятвенный договор, заключенный под Пятком «сотниками, атаманами и рыцарством Запорожского Войска» вместе с их «гетманом», как именовал себя Косинский. Они провозгласили того же Косинского вновь своим гетманом и, оставляя князей Острожских в покое, бросились вместе с ним на Черкассы, чтоб отомстить Александру Вишневецкому за его вмешательство в дело, которое, по их удельно-вечевому воззрению, вовсе до него не касалось, невзирая на то, что под Пятком сражалось множество своевольных людей из его украинских староств. Но тут «Пан Косинский», как титуловали его в договорном акте победители, загулял с казаками по-запорожски. Старостинские люди напали на пьяных руинников, убили их предводителя, разогнали пьяную орду и положили конец возобновленному разбою.

Побитые в Черкассах казаки заключили с князем Вишневецким такую же мировую, как и с князем Острожским. Но, по смерти князя Вишневецкого, наследник его сделал им какую-то «кривду». Казаки отправили к киевскому «замковому уряду» двух послов с просьбою – дать им возного для составления обвинительного акта. Но этот уряд состоял, как видно, из людей, расположенных больше всего к самоуправству. Вымещая на казацких послах претерпенные в миновавшую усобицу обиды свои, замковые чиновники одного из них убили, другого до полусмерти замучили, и все имущество их товарищей разграбили. В этом самоуправстве, как видно из течения дела, участвовали и киевские мещане. Озлобленные запорожцы, в числе 4.000 человек, двинулись к Киеву «с арматою», то есть со всеми принадлежностями войны и казацкого самоуправления.

Между колонизаторами Украины играл в то время важную роль киевский католический бискуп, Иосиф Верещинский, осадивший на древнем городище Хвастов, который он, по своему родовому гнезду в люблинской холмщине, назвал Новым Верещином. Осадить на безлюдье город значит – защищать его не только от татарской, но и от местной орды. Одну надобно было отражать, другую привлекать к себе разными уступками и подарками. То и другое для Верещинского было тем возможнее, что духовный сан его не мешал ему водить лично против татар боевые дружины. Эти дружины состояли обыкновенно наполовину из низовых казаков. В них участвовали знаменитейшие запорожские рыцари разных национальностей. Казаки знали и любили щедрого, толерантного, справедливого и благочестивого в своем католичестве бискупа. Поход их на Киев был предпринят в ту пору, когда сюда съехались окрестные землевладельцы на судебные рочки. Им угрожала в Киеве немалая опасность, и они всем обществом своим упросили Верещинского вместе с другим популярным в Запорожском Войске лицом, князем Кириком Рожинским, умиротворить казаков. Шляхетские депутаты, в сопровождении вооруженных слуг, под которыми надобно разуметь служилую шляхту, выступили навстречу казакам и ждали их над Днепром, верстах в десяти от Киева, на урочище Лыбедь.

«На этом урочище», доносил русин по происхождению, Верещинский, такому же русину, полевому коронному гетману, Жовковскому (по-польски Жулкевскому [13]13
  Zolkiewski.


[Закрыть]), «в конце сентября 1593 года, едва не поплатились мы жизнью, потому что казаки, сведав о нас от своих калаузов (проводников) и приняв нас за киевскую (полевую) сторожу, хотели на нас ударить. Заметив это, я, по дивному Божию промыслу, вместо vim vi illis retinendo [14]14
  Вместо отражения силу силою.


[Закрыть], велел музыкантам играть на шаломаях [15]15
  Немецкое Schallmeien. По-казацки – жоломіки.


[Закрыть] псалом Давидов Cantabo Domino in vita mea [16]16
  Восхвалю Господа в животе моем.


[Закрыть], дабы казаки узнали меня по этому шаламайному гаслу (сигналу). Господь Бог сохранил мою жизнь для своей славы и к большему еще умножению хвалы своей. С помощию Божиею, шаломайная мелодия спасла меня с князем Кириком Рожинским и с моими слугами от страшной опасности. Когда, на другой день, приплыло Запорожское Войско, воздало оно Господу честь и хвалу, что его сторожа не обагрила своего оружия нашей неповинною кровью. По окончании церемонии, стали мы убеждать казаков, чтоб они, не вступая в Киев, с таким отрядом, искали справедливости в меньшем числе; но они на то не согласились, говоря, что небольшому их отряду сталось бы то же самое, что их послам. И когда казаки подходили к Киеву Днепром и сушей, съехавшаяся туда шляхта, не желая с замковым урядом пить этого пива, которого он наварил, разъехалась по своим домам, а замковой и мещанский уряд заперся в замке. Много стоило нам труда и не мало опасности примирение казаков с замковым и мещанским урядом. Казаки, за свои труды и потери, за тиранию над одним послом и за грабеж над их товарищами, согласились наконец получить двенадцать сот злотых польского счету, и учинили между собой на бумаге вечный мир, без присяги, охраняя знаменитую столицу Киевского отечества, чтоб она не понесла на себе никакой обиды. В самом деле выехали они из Киева без стрельбы и без обоюдного пролития крови, не сделав никакого вреда в людях, кроме живности, которою хорошо обзапаслись.

В заключение, Верещинский просил Жовковского – сообща со всем сенатом сделать замковому уряду хорошую нотацию, чтоб он вперед, без королевской инструкции, или без совета своего бискупа, или же киевского воеводы, ничего подобного не делал. «За такие глупые поступки – писал он следовало бы взыскать с замкового уряда все убытки, понесенные мещанами от казаков, чтобы на будущее время они были умнее: иначе надобно бояться, чтобы Киев не сделался пустками».

Но дела сложились уже таким образом, что пограничной шляхты нельзя было развести с казаками. С той и с другой стороны накопилось множество кровавых обид.

С той и с другой стороны набралось множество людей, для которых не существовало никакого права, кроме права сильного. У того самого князя Василия, который первый вооружился против днепровской вольницы, состоял на жалованье преемник отважного Косинского, уроженец местечка Гусятина, Северин Наливайко, прозванный впоследствии полушутя и полусерьезно Царем Наливаем. Он производил сильное впечатление на современников и алкивиадовскою красотою своею, и дикою энергиею своей деятельности. По чувству рыцарской чести, унаследованной казаками от знаменитых предводителей своих, не мог он отказать «своему пану» в повиновении, когда тот посылал его против его собратий по оружию; но лишь только срок его службе миновал, и он сделался по-старому вольным добычником, – низовые казаки, у себя в Сечи, получили от него посольство, характеризующее казака со стороны его рыцарства.

Наливайко оправдывался перед запорожцами долгом чести в том, что воевал против них под знаменами князя Острожского, и предлагал им навсегда дружбу и братство свое. В доказательство своей искренности, дарил он от 1500 до 1600 лучших коней из военной добычи, взятой недавно в Волощине. Но, так как честное рыцарство (говорили послы Наливайка) не доверяет ему, то он желает явиться лично в их раду положить в её круге свою саблю и оправдаться во всех взводимых на него обвинениях, – с тем, что, если бы рыцарская рада не уважила его представлений, то он склонит перед нею голову под собственный меч свой. Низовцы были довольны обращением Наливайка из панской службы к добычному промыслу, и поладили с вольными людьми, из которых состояла Наливайкова дружина.

Примирению вольнонаемных торков с торками и берендеями кочующими в дикой свободе помогло то обстоятельство, что турки в это время сильно теснили Венгрию, и немецкий император Рудольф II прислал в Запорожскую Сечь своего посла, силезца Эриха Ласоту, с значительною суммою денег, заохочивая казацкое войско к нападениям на турецкие владения. С другой стороны, агенты римского папы подстрекали шляхту к набегам на турецкое Поднестрие. По случаю мира с Москвою, много народу, кормившегося войною на севере, отхлынуло теперь к югу. Бывшие слуги, или дворяне, Стефана Батория, теснившего казаков для успокоения турок, интриговали в пользу турецкой войны всюду, где шляхетский быт приближался к быту казацкому; а множество боевой шляхты, не получив за Московскую войну жалованья и навлекши на себя кару закона обычным в таком случае грабежом королевских и панских имуществ, «пристало в казаки» рыцарским путем Наливайка. Своевольный элемент выделился из польского общества резко, и физиономия казачества получила зловещую выразительность. Казацкие сотники стали играть даже роли агентов по сношениям придунайских господарей и седмиградского князя с немецким императором, во вред мусульманам. Казаки служили Рудольфу II в самой Венгрии целым войском своим, в котором насчитывали 6,000 старинных казаков, людей отборных, не включая тех, которые проживали в поселениях пограничных и хаживали с опытными казаками на добычный промысел в смысле новициата. Правда, днепровские рыцари оказались весьма убыточными защитниками венгерских христиан от мусульманских вторжений, и были выпровожены из Венгрии, как противоядие, более вредное, чем самый яд; но тем не менее у них завелись пушки с именем императора и знамена с его императорскими знаками, а сознание своей самобытности возросло в Запорожском войске до того, что власть коронного гетмана потеряла для него всякое значение.

По признанию польской историографии, «в крае чувствовалось уже некоторое разложение. Украинные области – говорит она – были для нас Ахиллесовой пятою. Бесправие и неурядица дошли в них до высочайшей степени. Правительство взваливало бремя обороны границ на старост, и дело шло еще довольно хорошо, пока неприятель делал нашествие со стороны Диких Полей; но когда поднялся оный домашний враг, известный под именем Низовцев или Своевольных Куп, затруднения увеличились: ибо старостинские роты состояли из земляков и товарищей взбунтовавшихся грабителей. Наконец то, что в других странах называлось грабежом и разбоем, здесь представлялось легким своевольством. И пришельцы, и туземцы, воспитанные в школе борьбы с татарскою дичею, часто теряли чувство справедливости. Наше прекрасное законодательство не делало своего дела даже по гродам. Ограничивались протестациями, и то в весьма скромной форме. Никто не преследовал виновного. Судопроизводство тянулось до тех пор, пока набег татарских орд не полагал ему конца, так как и истец и ответчик являлись весьма скорыми в отражении набега, и часто сражались вместе, отбивая бедный народ из ясыра, и скот, гонимый под Белгород или еще дальше. Таким образом своевольство господствовало (swawola wiecrozwielmozniala sie), и Речь Посполитая тогда только задумывала поступить с нею строго, когда оно вызывало гнев дивана и угрозы татарского хана».

В этих словах поляка и шляхтича мы читаем признание, что буйство казацкое получило свое начало в буйстве шляхетском. Биография самого Наливайки, как увидим из его оправдания перед королем, представляет разительный тому пример.

После Косинского, в запорожском скопище прославился Лобода. И при Косинском сумел он овладеть Киевом, а когда пан Криштоф погиб в отважном покушении на Черкассы, он, осенью того же года, бросился в заднестровские степи, напал на богатую ярмарку, собиравшуюся в Юрьеве (Джурджево) под Белгородом, ограбил самый город и прошел по-татарски загонами по окрестностям. Слава Лободы выросла соответственно его добыче. Наливайко воспламенился жаждою подобной славы. Есть основание думать, что он завидовал и самому Косинскому. Не даром же князь Василий писал о нем своему зятю: «Господь попускает на меня другого Косинского». По закону подражательности злому под видом чего-то доброго, Наливайко шел погибельным путем пана Криштофа, не зная и не заботясь, к чему приведет его соревнование пану Григорию, такому же шляхтичу, каким был и Косинский.

Новую карьеру свою начал он поступком предательским. Забывая, что под крылом князя Василия выросла его сила, он обратился к врагу его Замойскому с представлением, будто бы милостивый его пан, князь Острожский, дозволил ему собрать, сколько сможет, товарищей для войны с неприятелем Св. Креста, но что он признает себя и свою дружину более подчиненными ему, Замойскому, на которого взирает, как на монарха, и так как эта дружина состоит из людей, которые всю жизнь и все свое время обыкли посвящать службе его панской милости и всей Речи Посполитой, то он ищет его покровительства против тех людей, которым за обычай уменьшать казацкую славу (намек на битву под Пятком), и просит указать, где бы его дружина могла добывать себе живность, готовясь к выступлению в поход.

Острожский враждовал с Замойским за назначение жолнерских стоянок в его владениях. Наливайко, прося коронного гетмана узаконить его гостеванье в Острожчике с толпою мародеров, рассчитывал на усиление вражды между двумя магнатами. Но вооруженный издавна против казатчины Замойский не удостоил ответа его представление, – тем больше, что он титуловал себя в нем запорожским гетманом [17]17
  Собственноручная подпись церковно-славянскими буквами.


[Закрыть], тогда как за Порогами существовал терпимый поневоле правительством гетман Григорий Лобода и в Украине правительство признавало казацким старшим сихтынского старосту Николая Язловецкого.

Неразборчивый в деле веры, национальности и чести, прототип казачества, Наливайко, повел свою дружину за Днестр (весною 1594 года), и вернулся с добычей, а потому и со славой, превзошедшей самые гордые надежды его. Но палладиум казацкой славы был не в магнатском дворе, где он служил недавно по найму, не на вольной Волыни, где гостевал в панских имениях своевольно, даже не в Украине, где казак не признавал никаких властей, а в «преславном» Запорожском Войске: надобно было так или иначе предвосхитить казацкую честь-славу, войсковую справу у Лободы. И вот он отправляет известное уже нам посольство в низовой луг Базавлук, на урочище Чортомлык, где находилась тогда Запорожская Сечь.

Волошское Заднестрие было населено почти исключительно православными христианами. Богатая добыча была взята Наливайком не у турок, сидевших там в укрепленных городах, не у буджацких татар, умевших брать ясыр среди рыцарской шляхты и угонять к себе подольские, брацлавские, червоннорусские стада; но Наливайко вернулся в Брацлавщину, как воин, подвизавшийся против «неприятелей Св. Креста», и потому распределил универсалами своими, какие стации должны были давать его войску жители городов и сел, сгонял в свой кош табуны лошадей, стада волов и «яловиц», словом – делал то самое, что делала на кресах и татарская орда во время своих набегов.

В этих словах нет преувеличения. По непонятному в наше время равнодушию тогдашних обитателей Малороссии к личным насилиям, лучше сказать – по их обыкновенности, даже судебные позвы вопияли больше об утратах имущественных. Но известно и из актов Центрального Архива и из таких записок, как названная мною Боркулабовская Хроника, что запорожские рыцари – а их у Наливайка было много – не только «поганили» женщин и даже детей, но и уводили с собой каждый по восьми, десяти, двенадцати лошадей, «по трое, четверо хлопят, по две или три жонки и девки».

Как бы то ни было, только Наливайко прославился до такой степени, что его величали царем Наливаем во всех казацких «кабаках», как назывались тогдашние притоны пьянства и распутства.

Королевскому правительству было в то время не до кресов. «Страж коронной границы, коронный полевой гетман Жовковский, был озабочен в Русском воеводстве грабежами собственного казачества, как следует разуметь жолнерство; а жолнерство потому считало себя в праве промышлять казацкими грабежами, что ему не был заплачен жолд, по-русски жалованье. Между тем внимание фельдмаршала, коронного великого гетмана и вместе канцлера, Яна Замойского, было поглощено соседнею Волощиною, как называли поляки и наши казаки Молдавию. Затруднительное положение, в котором находилась тогда Турция, представляло возможность возвратить польскому королю присвоенное турецким султаном вассальство волошского господаря.

Когда, в числе панского контингента для похода за Днестр, явился под Жванцем, с малочисленным почтом, и брацлавский староста Струсь, Жовковский принял спокойно его жалобу на «своевольство и бунты злых хлопов», которые не дают ему отправлять правосудие в местном гроде, – принял в том смысле, в каком бискуп Верещинский писал к нему о столкновении низовцев с киевским урядом. Он советовал пану старосте умеренность, ограничился донесением по начальству, и заметил в донесении успокоительным тоном о своевольниках, что сила у них слаба, велика только завзятость (upor wielki). «Однакож – продолжал он – я попытаюсь найти способы умиротворить их добрыми средствами».