Текст книги "Отпадение Малороссии от Польши. Том 1"

Автор книги: Пантелеймон Кулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

То было время преследования старого митрополита молодым, убогого инока богатым паном в белом клобуке. Исаия Копинский, вытесненный из Михайловского и Мгарского монастырей, скитался уже, преогорченный и беспомощный, среди того народа, которому он отдал всю жизнь, и своими сетованиями будил недовольство сильными мира сего в сердцах не только обиженных ими, но и завистливых к ним людей.

Одновременно с ним странствовал берестовский игумен, Афанасий Филипович, на больших расстояниях между Варшавою, Москвой, Киевом и Литовскою Брестью. Этот инок, полупомешанный на нынешний взгляд, но вдохновенный свыше на тогдашний, видел небесные знамения, предвещавшие погибель унии, которой он приписывал все ссоры панов с панами, мещан с мещанами, жолнеров с жолнерами, и заподазривал в пристрастии к ней даже тех, которые, под предводительством Петра Могилы, отвоевали у униатов несколько церквей и монастырей.

И теми же самыми дорогами скиталось без пристанища по всей Малороссии множество низшего духовенства, «удеспектованного», как выразился Филипович, новым митрополитом, и за кусок хлеба платило самыми возмутительными слухами об утеснении православия. Умы неученых, но тем еще больше приверженных к старым порядкам попов, монахов и набожных мирян были раздражены переворотом в церковной иерархии, который нам представляют продолжением деятельности Борецкого и его афонской школы. Православная шляхта не называла Петра Могилу митрополитом до самой смерти Копинского; а между тем о нем повторялись везде такие рассказы: что он брал приступом православные монастыри, точно иноверец; что, выхлопотав себе привилегию на монастырь и вломившись в него с пушками, как в неприятельскую крепость, допытывался у монахов денег побоями; что престарелых и слепых игуменов, после побоев, клал живыми в гроба, и позволял себе над непокорными его веленьям чернецами такую тиранию, какую когда-либо видывали в монастырях. Один из православных панов, спасавшийся от Хмельнитчины в Печерском монастыре, вписал в свой дневник местное предание, что слуги Петра Могилы схватили в Михайловском монастыре самого Копинского и, перекинув, точно какой мешок, через коня, привезли в Печерский монастырь.

Больше из ненависти к иноплеменному владыке, господствовавшему открытою силою, нежели на основании точных известий, попы и чернецы шумели по всей Малороссии, что Могила идет путем Рогозы, Терлецкого, Потея, а полубезумный от огорчений, дряхлости и нищеты Копинский писал к разлученной с ним братии Мгарского монастыря, – будто бы польский король с панами своей рады и арцыбискупами постановил на сейме уничтожить православную веру в Польской и Литовской земле, обратить православные церкви в римские костелы, упразднить монастыри и вывести русские книги; будто бы Петр Могила отпал от христианской веры и благословлен от римского папы в патриархи; причем будто бы Могила дал польским панам и арцыбискупам клятву сохранять один вид христианской веры, а между тем христианскую веру своим учением попрать и всю службу церковную вместе с римскою верою уставить по наказу римского папы.

Казалось бы, казакам, столь тесно связанным, судя по некоторым их демонстрациям, с церковью, следовало бы, при сем удобном случае, упомянуть об опасности, грозившей православию. Но они, во всю войну 1637 и 1638 годов, ни в просьбах на сейм, ни в жалобах, подаваемых королю и коронному гетману, ни даже в сношениях с частными лицами, не обозначили черты, которою обыкновенно характеризуют у нас казацкие бунты. Между тем это была первая казако-шляхетская усобица, о которой дошла до нас, игрою случая, весьма обильная переписка не только казаков с их противниками, но также и людей, посторонних казацким интересам, однакож интересовавшихся вопросами церкви и экономическим бытом польско-русского общества в Малороссии.

Совокупность всех официальных и частных письмен десятилетней эпохи, предшествовавшей бунту Хмельницкого, представляет борьбу малорусского духовенства и малорусских мещан с папистами за религиозные и экономические интересы церкви с одной стороны и борьбу землевладельцев с разбойно-номадным элементом за успехи сельского хозяйства – с другой. Казаки в глазах не только католической, но и православной шляхты, являются, если не наемниками воюющих между собою светских и духовных панов, то партизанами какого-нибудь атамана, который сзывал их под свой бунчук, то против оплошных татар и турок, то против тех властей, которые не давали им свободно заниматься добычным промыслом. По отношению к Польше, они являются такими точно удальцами и разбойниками, какими были Хлопки Косолапы по отношению к Москве, с тою только разницею, что единоначальный характер московского общества не допускал домашней орды образоваться в подобие вольного рыцарства ни по украйнам государства, ни на Дону.

На просьбу реестрового казачества о расширении прав его последовало решение, показывавшее, что правительство не намерено потворствовать ему ни в чем. По исчислению «скарбовых людей», казакам следовало доплатить жолд за три, а не за четыре года. Именем короля им отказывали в позволении брать с заводов запасы для артиллерии, отказывали в праве покупать в городах места для поселения и в праве заводить собственные винокурни и пивоварни; наконец, объявили, что в казацкий реестр будут вписываемы только люди, аттестованные панами старостами, и сделали казакам выговор за то, что они своевольно селятся в Корсуни, возбуждая в своем войске неудовольствия на распоряжения местного старосты.

Озлобленные таким решением казаки собрали в апреле 1637 года раду между Русавою и Кагарлыком. Перед созванием рады пущена была по всем казацким околицам «поголоска», будто бы король будет воевать с турецким султаном, и для того призовет на службу всех желающих сделаться казаками. Охотников до казацкого промысла было в Малороссии так много, что в раду собралось более 10.000 человек, и эти десять тысяч угрожали превратиться в двадцать, в тридцать и более.

Королевские коммиссары, подольский воевода Станислав Потоцкий и черниговский подкоморий Адам Кисель, предупреждая разлив казачества, поспешили явиться среди рады с скарбовым писарем, который привез наконец казакам жолд. Но они тотчас заметили, что недоплата жолда служила реестровикам только предлогом к бунту.

Казаки грозили двинуться всею своею массою на Запорожье. Казаки готовились оставить Королевскую землю совсем и переселиться в землю Царскую. Казаки требовали, чтоб им вернули Корсунь для помещения войсковой арматы, и не хотели возвратить четырех захваченных в Киеве пушек.

Коммиссары отклонили их требование советом – обратиться вновь к королю с просьбою об их нуждах на ближайшем сейме, так как инструкция уполномочивала их (коммиссаров) только на приведение Запорожского войска в порядок. Они показывали казакам отсчитанные уже деньги, и велели произнести присягу согласно Куруковской коммиссии. Но тут поднялся новый ропот. «Довольно уже мы присягали!» кричали казаки. «Довольно уже мы выполняли всего такого и теперь выполняем!»

«Паны молодцы» (сказал им тогда Потоцкий) «не доводите Речь Посполитую до крайности. Если еще однажды обнажит она против вас меч, то обнажит его с тем, чтоб изгладить и самое имя ваше. Пускай лучше эта земля заляжет у неё пустырем, пускай лучше водятся здесь дикие звери, чем бунтующая чернь. Начать мятеж вы, пожалуй, начнете, но до предположенной цели не доведете никогда. Не грозите нам тем, что уйдете на Запорожье. Здесь в Украине останутся ваши жены и дети, да и сами вы долго оставаться за Порогами не можете. Рано или поздно, но принесете наконец головы под саблю Речи Посполитой. Напрасно также грозите вы изменить королю и переселиться в другие места. Отчизна ваша – Днепр. Нигде вы не найдете другой такой. Дона и сравнивать нельзя с Днепром, равно как и тамошней неволи с здешнею свободой. Что рыбе без воды, то казакам без Днепра; и чей Днепр, того и казаки должны быть вечно».

После такой речи, коммисары попрощались с казаками, и объявили, что возвращаются к королю с деньгами и с донесением об их бунте.

«Это убеждение», писали они в своей реляции, «так размягчило варварские сердца, что у многих казаков полились слезы. Одни пьяницы остались непреклонными. Старший их, хотя простой, но трезвый и скромный человек, положил булаву и комышину, знаки своей власти, поклонился всему войску, пожелал ему лучшего согласия под начальством более счастливого вождя, и удалился из рады».

Казаки разделились на партии, и спорили одни с другими от утра до вечера. Наконец упросили Томиленка вернуться на свой пост, присягнули по всей форме, и тотчас же одного бунтовщика, какого-то Грибовского, приковали к пушке. Но сторожа освободила узника и вместе с ним ушла за Пороги.

Там находился глава мятежной партии, Павлюк, дававший камертон казацкой раде. Недели через две он сделал набег на Черкассы, овладел войсковой арматою, и увез ее на Запорожье. Таким образом уплата казакам жолда и торжественная присяга на основании Куруковской коммиссии не послужили ни к чему.

Узнав о похищении арматы, Томиленко послал к Павлюку двух казаков с обещанием образумиться и вернуть армату Запорожскому войску. Но титул Запорожского войска павлюковцы присвоили себе, и, в качестве главных представителей казачества, уведомили реестровиков из Микитина Рога, где находилась тогда Запорожская Сечь, о своем намерении исправить беспорядки, произведенные будто бы казацкою старшиною в Украине во время их пребывания у крымского хана.

Это уведомление было не что иное, как прокламация, вооружавшая войсковую чернь против старшины и вызывавшая ее из Украины за Пороги. В виду апокрифических прокламаций, принятых у нас за аутентичные, и в виду невозможности положения, какое дают у нас казакам в истории Малороссии, мы этот документ, писанный казаками к казакам на польском языке, прочтем с особенным вниманием. Из него видно, каким тоном надобно было павлюковцам говорить с людьми невежественными и чем возможно было подвинуть на первый революционный шаг покорную правительству массу. Он перебирает все чувствительные струны в казацких сердцах; но между этими струнами не оказывается в нем ни приверженности к церкви, ни патриотизма, которыми отличаются казаки, изображенные нашею историографиею.

...............«Услыхав о таком бесславии войсковой арматы» (писали павлюковцы), «что она не имеет уже места на влости, мы этим очень огорчились, и нашлись вынужденными выйти из Запорожья, чтобы взять ее к себе. Причем, по милости Божией, не сделано нами никакого насилия ни товарищам нашим, казакам, ни панам-урядникам. Никого нигде не росквиливши (не доведя до вопля), мы взяли армату, как собственные клейноты и скарбы. Теперь – хвалим Бога и его святую милость – войсковая армата поставлена на обычном месте, в котором она явилась во времена славной памяти предков казацких, старинных добрых молодцов Запорожского войска. Каковые казацкие предки, старинные добрые молодцы, стояли за нее грудью и проливали кровь в разнообразной службе королям, милостивым панам своим, и всей Речи Посполитой. Выходя из Запорожья с арматою, для славы королей, милостивых панов своих, казаки, под их предводительством, добывали славу и корысть Запорожскому войску и никогда не лежали на влости, никакой кривды не делали подданным его королевской милости, равно как и в имениях шляхетских; а побывавши где-нибудь на королевской службе и получив за свои заслуги кровавые жолды, обыкновенно ставили армату на Запорожье. И этак было хорошо; этак не надобно было им обращаться с плачем и жалобами к его королевской милости и Речи Посполитой, и к панам урядникам украинным. До сих пор много есть в Запорожском войске старинных добрых молодцов, которые помнят, как водилось прежде.

Но теперь (продолжают павлюковцы) один только Бог Святый может знать, что в этом войске делается. Казацкие старшие – да благословит их Бог – не оглядываются на предков и не соревнуют тем панам-гетманам войска его королевской милости Запорожского, которые подвизались для доброй славы с арматою и клейнотами войсковыми, – тем гетманам, которые постоянно пребывали с войском на Запорожье. Вместо того, лет несколько тому назад, поместивши армату и войсковый скарб на влости, не могли почему-то идти за Пороги. Точно медведя из лоз, так трудно было сорвать коньми армату обратно на обычные места, где и кони бывали не нужны. Бог Милосердый ведает, что это такое. Видно, отяжелела и, по причине великой тяжести, не имела места на влости. Поставили было армату в Корсуни, так паны жолнеры выгоняли, а в Киев и в Белую Церковь, откуда получала она содержание, нечего было и думать. Неужели вы забыли Куруковскую коммиссию, а равно и то, что по Киев и Белую Церковь паны-жолнеры не должны были ступить и ногою по сю сторону? [49]49
  Ничего подобного нет в Куруковских пунктах.


[Закрыть] Потом они изменили данную им присягу, и дали нам на содержание войсковой арматы только Черкассы, Чигирин и Крылов [50]50
  Такой же вымысел.


[Закрыть], где уже и людей нет, с которых бы армата могла иметь содержание. Но и оттуда паны урядники повыгоняли нас. Не обвиняйте же нас за то, что мы, взявши армату, поставили ее на обычном месте. Сами вы должны согласиться с нами, что пока армата стояла на влости, то и выписи многократно бывали, за то что паны-урядники клеветали на нас перед его королевскою милостью. По этой причине перестали нас уважать и повыгоняли наших товарищей из шляхетских имений, а заслуженных казаков грабили и повернули под свои права, и вновь ограбили».

Оставляя таким образом в стороне все вопросы малорусской общественности, чуждые казакам по существу дела, представляя Куруковскую коммиссию в превратном виде, говоря небывальщину о казацких правах и сосредоточивая внимание массы на обидах от старшины и местных властей во вкусе простонародного многословия, павлюковский универсал переходит к прямому вооружению войсковой черни против старшины.

«Все это сталось потому, что наши старшие в панских имениях на влости брали частые и нестерпимые стации, и обращали в свою корысть. Вот за что наших товарищей повыгоняли из шляхетских имений и имущества их пограбили. Ибо паны-урядники, хотя бы провинился и не товарищ наш, тотчас клеветали пану коронному гетману на все войско, а пан коронный гетман доносил его королевской милости, и от того войско наше подвергалось безвинно немилости и неудовольствию короля, нашего пана; от того и заслуженный жолд не доходил до нашего войска. Поэтому было бы гораздо лучше, когда бы казаки составляли одну компанию, одно войско, и у них был бы один старший, а не два. Жили бы мы там заодно, при войсковом скарбе, как брат с братом, в страхе Божием и в добродетели и в вере, один другого почитая, как делали наши предки, не давая своим врагам радоваться и топча их под ноги.

Напрасно вы называете нас изменниками и грозите панами жолнерами; напрасно требуете, чтобы мы вернулись назад с арматою. Мертвый не встанет из гроба: так и мы не думаем о возвращении арматы. Нет, лучше вы смягчите сердце ваше и прибывайте к нам охотно и одностайно с остальными восковыми клейнотами. Будем жить вместе при войсковом скарбе; а если его королевской милости, нашему милостивому пану, понадобится войско, то может он и здесь нас найти и повелеть нам своим милостивым писаньем идти на его неприятеля. Так предки наши хаживали из Запорожья на коронную службу. Но если бы наша земля жила в покое и нам бы не было повелено ходить ни на море, ни на поле, тогда бы мы все одностайно жили здесь на обычных местах, сторожа неприятеля и не допуская вторгнуться в нашу землю. А то вырвется из города какой-нибудь ватажок на море, а на все войско падает худая слава и королевская немилость, и от того пылает разгоревшийся огонь. Вы пишете, будто бы этот огонь разрастается от нас. Нет, мы в том не виноваты. Соединимтесь-ка в одну компанию, погасим этот огонь и пошлем общих послов к его королевской милости с объявлением, почему армата не имеет места на влости. Кто опасается наказания за свой проступок, пусть успокоится: войско присягнуло на том, чтобы жить по-братски и прошлого никогда не вспоминать. Но, если бы, сохрани Боже, вы вздумали быть нашими врагами и в одной компании с панами-жолнерами поднялись на наше имущество, на наших жен и детей, то вашим женам, имуществам и детям достанется от нас скорее. Только мы далеки от этой мысли. Мила нам ваша родная земля, так же, как и вам, только не хочет она к нам прихилиться и жить с нами в согласии».

Универсал оканчивается угрозой тем, которые правили общественным мнением реестровиков.

«Слышали мы, что ваша милость, пан-гетман, хотели идти на Запорожье, да только некто из ваших советников не пустил вас, именно пан Онушкевич, этот высокоумный писарь. Был уже такой премудрый писарь, Вовк, что сбивал войско с толку, да и сам изменил нам. Пускай же бережется, чтоб и ему не было того, что Вовку».

Глава IX.
Казако-панская усобица 1637 года. – Реестровики и выписчики. – Левая сторона Днепра встает на землевладельцев. – Коронное войско идет на казаков. – Битва под Кумейками. – Казаки выдают зачинщиков бунта.

Предводители реестрового казачества видели, что Павлюк идет по следам Жмайла и Тараса Федоровича. Они умоляли коронного гетмана спасти их от участи Саввича Чёрного. Оправдывая свою оплошность относительно войсковой арматы, они уверяли Конецпольского в непоколебимой решимости своей сохранить постановление Куруковской коммиссии и Переяславских пактов, а о Павлюке доносили, что он своими универсалами бунтует против земледельцев (rolnikow) и панов служилую чернь, освобождая каждого, кто назовет себя казаком, от каких-либо обязательств. Вместе с тем они хлопотали, чтоб украинным властям было строго запрещено допускать подвоз съестных припасов на Низ, а помещикам и их наместникам было наказано удерживать своих подданных от побегов за Пороги.

Но реестровики, в свою очередь, разделились на две партии: одни были готовы идти к Павлюку; другие видели в его бунте беду для всего Запорожского войска.

Томиленко долго колебался между революционерами и консерваторами, наконец поддался страху казацкого террора, от которого не спасли Саввича Чёрного приверженцы Конецпольского. Тогда консерваторы собрали раду на реке Русаве, низложили Томиленка, как человека ненадежного, и вверили старшинство переяславскому полковнику Савве Кононовичу, родом великорусу. Сместили вместе с ним и заподозренных войском старшин.

Получив об этом известие, Конецпольский сделал казакам выговор за самоуправство, однакож оставил новый персонал их управления без перемены. Павлюк между тем воспользовался переворотом весьма искусно.

Возвышение Саввы Кононовича и других знатных казаков на степень войсковой старшины произошло не без интриг и соперничества в казацком товариществе. Это было Павлюку на руку. Переяславцы давно уже вооружили против себя общественное мнение суровых низовцев. Слава их за Порогами стала «недоброю» еще в то время, когда Лукаш Жовковский проживал в Переяславе. Он задавал значным казакам банкеты, следуя примеру Фомы Замойского, который, будучи киевским воеводою, угощал казаков, по выражению его биографа, humanissime. Расположив к себе влиятельных между казаками людей, Жовковский приобрел в них орудия для подавления бунта, который долженствовал охватить казачество вслед за разорением Кодака. Переяславцы нашли способ овладеть кошем Сулимы, и отдали в руки пану коммиссару схваченных ими бунтовщиков. Одни из них, как мы знаем, были представлены самими казаками на сейм, а другие отправлены Жовковским сыпать валы в пограничном тогда замке Гадяче, принадлежавшем коронному гетману. Эту кару низовцы приняли к сердцу ближе, нежели самую казнь Сулимы. В казацкой переписке говорится, что разорителей Кодака употребляли на земляную работу с обрезанными ушами. Зная, что и при Петре Великом, при пасынке Киево-печерской крепости, казаки доводили его инженеров до того, что им обсекали шпагами уши, мы понимаем, как это делалось 70 лет назад. Во всяком случае, для казацкой расправы с переяславцами представился теперь удобный случай. Составилась компания людей, готовых на все, и, с быстротой татарского налета, появилась, под предводительством самого Павлюка, в Украине. Ставши кошем в Боровице, городке, основанном Вишневецким, Павлюк отправил летучий отряд, подобный тому, который овладел в Черкассах войсковой арматою. Запорожцы схватили Савву Кононовича вместе с писарем Онушкевичем и новопоставленными старшинами, забрали все их имущество, заключавшееся, как водилось у казаков, в одной движимости, и доставили в Боровицу. Здесь казацкие изменники были осуждены на смерть и казнены пред глазами местных жителей.

Но запорожцы, рыскавшие по переяславским хуторам, для грабежа и ареста старшин, были обмануты в своей гонитве реестровым товарищем, Ильяшем Караимовичем. Этот армянин, или, как пишут иные, крещеный жид, умудрился схватить двух Павлюковых атаманов, Ганжу и Смолягу, иначе Смольчугу, потом, забравши свою движимость и окруживши себя дружиною приятелей казаков, пробрался к коронному гетману в Бар, и принес ему вести о новом перевороте в казацкой Украине. Подобно тому, как в 1630 году, по смерти Саввича Чёрного, запорожский революционер Тарас восторжествовал над партиею консерваторов, – Павлюк господствовал теперь над всеми казаками, и провозгласил себя гетманом обеих сторон Днепра. С ним заодно действовал и низвергнутый переяславцами Томиленко. Но в Украине Павлюк не остался. Он сделал своим наместником нового Чигиринского полковника, Карпа Павловича Скидана, иначе Гудзана, поручив ему подготовить украинскую чернь к общему бунту, а сам отправился за Пороги для окончательного устройства своего войска.

Павлюковский бунт мог быть подавлен посредством самих казаков, как и Сулиминский; но в это время Польша находилась в таком положении, что правительство нашлось вынужденным смотреть на казацкие злодейства сквозь пальцы, как войсковую усобицу, и готово было признать за Павлюком старшинство, как признало за Кононовичем.

Турки не простили полякам поддержки крымского хана. Кроме того, их раздражало появление на Черном море новых чаек из Запорожья. Они готовились к войне, и, как было слышно, наводили уже два моста на Дунае. Хан между тем играл двусмысленную роль, то подговаривая поляков к общей войне с турками, то входя с турецким диваном в условия на счет переселения буджацкой Орды, и угрожая Польше вторжением. 1637-й год был неурожайный. Дороговизна возросла до небывалой степени. Денег в королевском скарбе не было вовсе. Не на что было снарядить и одного нового полка; а старые квартяные хоругви, не получая жалованья, жили в долг и закладывали ростовщикам даже свое вооружение. Вместо повиновения ротмистрам, жолнеры бунтовали, подобно казакам, и, в виде реквизиции, грабили королевские, шляхетские и духовные имущества.

Правительственная неурядица дошла до того, что коронный гетман Конецпольский сделал манифестацию перед Речью Посполитою, слагая с себя ответственность в том, что войско не выведено в поле. При таких обстоятельствах ему было не до казаков.

Видя отечество в том положении, в каком оно было перед Хотинскою войной, он снизошел до того, что послал к Павлюку двух ротмистров с зазывом на войну с турками. Но Павлюк отвечал, что казацкие знамена обветшали, что казаки отказываются ходить в битву за шматьем, и просил прислать Запорожскому войску новое знамя вместе с другими войсковыми знаками. На такое унижение перед бунтовщиком Конецпольский согласиться не мог. Он обратился к частным средствам, которыми польско-русские паны обыквенно выручали свое отечество в его опасных столкновениях с азиатцами.

Между тем недавно приобретенный от Москвы край сделался новым источником бедствий, угрожавших Польше со стороны её общественной разладицы. Он отличался издавна пустынностью, как вообще были пустынны и польские, и московские окраины.

Война 1633 – 1634 года заставила убраться отсюда все зажиточное, все прочно оседлое и хозяйственное. Остались одни те подонки населения, из которых обыкновенно вырабатывались казаки. Но лишь только польские власти заняли города от имени своего короля, казенные, боярские и монастырские селища стали наполняться пришельцами.

Теснимые друг другом паны выпрашивали здесь вечистые и доживотные пожалования, а мелкая шляхта с откупщиками и арендаторами, жидами, армянами, греками, волохами, искала у новых помещиков и державцев выгодной переуступки владельческих прав. Чернорабочие соседних областей, привычные наследственно к переселению в просторные, малогосподные места на новые воли, хлынули отовсюду в эту Канаду Речи Посполитой, ища любезной всем бродягам украинской свободы и того хлеба, который называется лежачим. Правительственные паны и сам король, в качестве новых землевладельцев, покровительствовали эмиграции тем, что не давали ходу жалобам старых землевладельцев на зловредные для них зазывы со стороны заднепровской братии.

Неизбежное в польско-русском обществе и зловредное можновладство готовили таким образом новую область простонародных волнений, в придачу к давнишним малорусским пустыням, колонизованным панами по принципу личной свободы, которую рано или поздно приходилось им же самим ограничивать. Эти волнения сделались тем опаснее для польско-русской республики, что к беглецам из земли Королевской присоединились в Северщине беглецы из земли Царской. Великорусские крестьяне, слыша о безгосподном быте зарубежников, и зная прецеденты завидного их положения, забирали у своих помещиков скот, грабили всякую движимость, иногда убивали самих господ, и перебегали к соседней шляхте.

Таким образом, с одной стороны, приобретенный от Москвы край сделался рассадником будущих опустошителей Польши, а с другой – старые польско-русские хозяйства теряли рабочую силу и приходили в расстройство по мере того, как поселяне находили для себя выгодным и безопасным оставлять прежних помещиков для перехода в новые панские осады. От эмиграционных замешательств и убытков, высокие цены на съестные припасы сделались чувствительнее. Тесно связанные с этим финансовые затруднения правительства отражались на сборах к войне с турками, медленных, разорительных в своей неправильности для всего края, и ободряли подобных Павлюку демагогов к таким предприятиям, о которых в Московском царстве было не слыхать со времени изгнания поляков.

Руководители польской цивилизации, римские клерикалы, прибавляли к этому нестройному хору общественной жизни свою резкую ноту. Они продолжали распространять в Малороссии господство папы, не смущаясь никакими препятствиями.

Уже в 1620 году возник было в Киеве иезуитский коллегиум, точно редут против Москвы, напоминавшей о древней отчине своих государей самим вопросом атаману Сагайдачного, Одинцу. Появление восточного патриарха Феофана с его московскою миссиею и смелое восстановление православной митрополии в виду униатской заставили иезуитов отступить в ранговое имение киевских бискупов, Хвастов, чтобы оттуда вновь шагнуть на киевские высоты в 40-х годах того же столетия. Но зато город эпического русского князя Игоря, отбитый у Москвы Владиславом IV, показался им столь же удобным стратегическим пунктом, как и древний Полтеск, отнятый у неё Стефаном Баторием. Иезуитский коллегиум, памятный доныне в названии урочища Кляштором, украсил живописный наш Новгород-Северск.

Вместе с тем просветители Польши нашли возможным завести такую же фабрику папистов и на древнерусских берегах Альты, в столице нового казачества, Переяславе.

С 1631 года обширная Вишневетчина, обнимавшая Малороссию цепью городов и сел от Карпат до Путивля, сделалась таким же достоянием римского папы, как и владения наследников Князя Василия. Князь Иеремия Корибут Вишневецкий, в качестве просвещенного католика, презирал монахов и монахинь, которых бывший печерский молчальник, Исаия Копинский, водворял в его заднепровских владениях, но предвидя его ренегатства, Вишневецкий терпел их только ради своего родственника Петра Могилы, который для Римской Курии был spes magna futuri [51]51
  Великая надежда будущего.


[Закрыть]. Когда честные игумены обращались к нему с просьбами и жалобами, он отвечал им с пренебрежением, и давал чувствовать близость насильственного их перехода под главенство римского папы. Зато в Лубнах, Ромне, Хороле и других городах своих строил он костелы, и при них помещал католических монахов разных орденов, как помещают в замках гарнизоны.

О притеснении православных жителей этим, покамест, очень слабым оккупационным корпусом, раскиданным среди широких займищ, и о защите русской церкви казаками не может быть здесь и речи в том смысле, как это у нас принято говорить в печати. Но форпосты католичества тем не менее томили многие сердца, сознававшие себя русскими, и привлекали грозу, готовую разразиться над польскими владениями.

Подобно тому, как иезуиты незримо для гражданской власти направляли уличных буянов на разорение иноверческих церквей, наши монахи и попы, в свою очередь, пользовались казаками гультаями для уничтожения маяков, направляющих движение в Русскую землю папистов. Говоря вообще, эти поклонники восточных патриархов были никак не хуже, но и не лучше, своих братий по ремеслу, поклонников римского первосвященника. Они были только невежественнее, и потому менее способны организоваться в сокрушительный заговор против свободы совести, но проповедовать религию вражды готовы были точно так, как и те, которые похищали у них духовные хлебы.

Лишь только анархисты павлюковцы одолели казацкую партию порядка, тотчас же вся кабацкая голь, все голодные и ленивые бедняки, призванные запорожцами к праздной и пьяной свободе, накинулись на королевские и панские города, отмеченные католическими сооружениями. Начали жечь костелы, убивать католических духовных и грабить их имущества. Потом принялись и за шляхту. Требовали от неё лошадей, оружия, одежды, съестных припасов и напитков для казацкого войска. При малейшем сопротивлении грабили, разоряли, подвергали насилиям, убивали. По мере возможности, шляхта давала гультаям отпор. В таких случаях казацкая голота нападала на панские дворы громадными купами, брала их приступом, расхищала панское добро и предавалась всяческим ругательствам над побежденными.

Пожары, грабежи, убийства, захватившие польско-русскую республику в такой голодный год и при таких тревожных обстоятельствах, распространили страх и смятение по всем старым и новым окраинам королевства. Адам Кисель, а за ним и другие паны, проживавшие в своих северских имениях, бежали с левого берега Днепра на правый, взывая к своей шляхетской братии о помощи против казацкого разбоя. Остальные урядники и землевладельцы запирались в укрепленных городах, и делали оттуда вылазки на Павлюковых гайдамак, разорявших безоборонные имения.