Текст книги " Глаз дракона"

Автор книги: Оукс Энди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Будь осторожен, мистер Чжэнь. Когда знаешь чью-то слабость, это может быть страшным оружием. Это трещина в душе.

Старший следователь поднимает с пола пистолет, выдёргивает обойму на девять патронов. Идёт к двери. По его кивку Яобань разжимает руки и протискивается мимо секретарши.

– Не хотите ли пару вечеров провести со мной за стаканчиком чего-нибудь горячительного?

Он улыбается. Глаза девушки мертвы. Вопрос повисает в воздухе, как высохшая макаронина на лацкане его кителя.

– Похоже, нет.

Он открывает дверь, они выходят на лестничную площадку. Последний взгляд брошен на Чженя, упавшего на колени рядом с корзиной, пальцы его роются в углях, пытаясь вытащить обгорелые банкноты в десять юаней.

Они идут к машинам. Предки плачут моросью… всепроникающей. Дорога Сицзан теряется в туманной дымке. Мир вокруг завальцован, разглажен. Машины движутся медленней. Слова тоже. Яобань закуривает «Чайна Бренд», протягивает пачку Пиао. Тому такие уже не нравятся. Неделю он курил «Панду», помнит сладость их импортного табака. Он отказывается.

– Этого Се, Босс, вряд ли особо сложно найти. Я покопаюсь в его деле и вытащу список мест, где он любит бывать.

Старший следователь чувствует вкус дыма сигареты, висящей в сыром воздухе. Он кажется знакомым. Совсем как родной дом.

– Не надо никаких списков. Я знаю, где нам найти Се…

Вдали раздаётся стон, долгий, медленный. Баржа слепо скользит по поверхности реки. Пиао интересно, что думает команда про солнце, жаркое и яростное, оставшееся далеко позади.

– …его арестовали месяц назад. Сейчас он кукует в Гундэлинь…

– Несомненно, удачное место для всяких мудаков. Но значит он никак не мог участвовать в убийстве Цинде и прочих, если его засадили в «Лес Добродетели».

– Щупальца осьминога могут тянуться далеко за пределы норы, где он сидит.

Яобань выкидывает бычок сигареты на тротуар, тот разлетается вспышкой искр. Проходя, Яобань давит его подошвой.

– Надо бы навестить его, а, Босс? Такой деятельный человек, и в «Лесу Добродетели». Наверно, он там сильно тоскует.

«Лес Добродетели». Снова всплывает это название. Как зубная боль, оно требует к себе внимания.

К черту кашель. К черту одышку. Пиао сдаётся и берёт у Шишки «Чайна Бренд», на вкус она похожа на все несбывшиеся надежды.

– Да, в Гундэлинь невыносимо скучно, – говорит он через дым.

– Нанесём гражданину Се дружеский визит.

Он греет руки дыханием, наполненным дымом. Машина промёрзла. В квартире наверняка ещё холоднее. Он выруливает домой.

Глава 16

Рапорты. По бумаге маршируют буквы и цифры, выстраиваются в серийные номера, сообщения осведомителей, санкции на въезд-выезд, даты ареста и заключения в тюрьму. Это тоскливое занятие, прерываемое лишь сигаретами или очередным чайником жасминового чая, бесплодно, как пустыня. Потом мучает кашель, а во рту стоит горечь заварки с привкусом мозолистых пальцев сборщиков чая.

Юншэ. Фэн. Дэцай. Цзыян. Прав был Жэньтан. Все заключенные из Гундэлиня. Просто преступники, сумасшедшие или недовольные властью. Описание арестов, обвинения, заключения врачей… лист за листом, строчка за строчкой. И, наконец, неизбежное преступление, за которое государство считает нужным убить. В конце каждого дела – жирный красный штамп об исполнении приговора. Несколько шагов. Силой ставят на колени. Досылается патрон. Выстрел. А через сутки их выуживают из Хуанпу. Изуродованных… каждый кусочек тела, пригодный для опознания, вырезан, оторван или раздроблен. А протоколы обследования тел казнённых лежат на месте. После приведения приговора в исполнение, в государственной тюрьме или публично, тела немедленно кремируются. Иногда государство отдаёт родственникам прах. Иногда нет, и власть сама решает, куда его девать. И после смерти они остаются государственной собственностью. Никаких сомнений.

Пиао собирает дела. Их зернистые чёрно-белые лица потерялись в бумажном водовороте. Их жизни – серийные номера, пиксели на экране монитора. В комнате холодно, чай стынет. Пиао натягивает повыше одеяло, подносит чашку ко рту. Неожиданный вкус долгого летнего дня. И внезапная злость, что четвёртого числа четверо людей были казнены и сожжены по воле государства. А пятого числа те же четверо убитыми и изуродованными вытащены из реки!

Перед тем, как пойти спать, старший следователь читает ещё одно дело. Пара минут, чтобы прочесть. Намного больше – чтобы уснуть.

Е Ян. Дата и место рождения. Номер американского паспорта. Цвет глаз. Цвет волос. Семейный статус. Даты въезда и выезда из страны. Е Ян… вот ключ, знать бы, к чему. В конечном счете, все, что у него сейчас есть – шёпот чутья, а не громкий голос фактов и доказательств. Чутьё – знакомая территория, но кажется чужой. Опасной.

Он не помнит, как заснул. Только что читал – и вот листы бумаги сыплются на пол, чашка наклоняется. Жёлтая, как моча, капля чая стекает на бумаги. Во сне – как нигде. Время без признаков жизни. Когда он просыпается, чайная капля уже высохла. Пиао собирает бумаги, снова пьет чай. Умывается и одевается. Думает о Барбаре, и она звонит.

– У тебя выходной, может быть, покажешь мне Шанхай старшего следователя Суня Пиао?

Его мокрые волосы не расчесаны и похожи на лапшу в чернилах кальмара.

– Через полчаса буду у отеля.

День сияет. Голубое небо без тени облачка. Редкость в это время года. Город блаженствует. Улицы полны людей, на веревках поперек улиц белыми парусами развевается чистое белье.

Сначала – в Юфоси, Храм Нефритового Будды. Потом севернее, к надгробию Люй Суня. И на юг вдоль Чжуншандун Люй, два часа по реке, к месту, где Хуанпу впадает в Янцзы. Пиао в белой рубашке с закатанными рукавами. Солнце нежно целует кожу. Барбара на фоне города. Он видит только Барбару. Каждую секунду и каждую деталь. Завязки платья на плече. Легкая улыбка уголками губ. Свободные движения стройных ног, нога легко ложится на ногу, проблеск розовой кожи бедер с кусочком белого.

Они едят в ресторане Синья на улице Нанцзин. Весенний суп, белое куриное мясо и хрустящий рис… корочки риса со дна кастрюли, подсушенные в духовке. В бульоне рис звонко потрескивает. Благоухающая утка в глазури, золотисто-медового цвета, и на вид во рту просто растает. Гуйи, китайский окунь… разделан и приготовлен в форме цветов хризантемы. Лапша «борода дракона». А на десерт личи, кумкват и лонгань… «глаз дракона».

Потом они едут на юго-запад через бывшую французскую концессию. Пагода Лунхуа, с ее семью каменными ярусами, деревянными балкончиками и красными колоннами, как деревянный винт, плавно вкручивается в синеву дня. В соседнем парке они пьют жасминовый чай, из белых цветов и черных танцующих листьев. Запах чая – плод тайного искусства. Им хорошо разговаривается, только на Чжоншанси Люй, где поток машин напоминает монолит из ревущей стали, лёгкий разговор останавливается. Пиао едет на север через Тяньяцзяй Люй, на подъезде к крытому стадиону движение машин полностью прекращается. По тротуару медленно движется толпа людей. Позади Пиао останавливается грузовик из «Свободных перевозок», оливково-зеленые мундиры выплескиваются на дорогу. Тощие тела, черные козырьки закрывают глаза. Их лица – творение одного мастера по одному образцу. Старший следователь предъявляет значок полицейского.

– Что-то случилось?

Водитель перестает ковыряться в зубах, вытирает палец об изнанку приборной панели, выпрямляется.

– Не у нас.

– А у кого?

– У Вана и ещё пары человек. Получают по заслугам сегодня на стадионе. Через час начнётся.

– Чёрт, – Пиао бьет ладонью по рулю.

Водитель ухмыляется. Сыщики… Мудаки в погонах. Просыпаются только в день получки.

– С луны вы, что ли, свалились, товарищ полицейский? Казнь года.

Развернуться негде. Придётся идти пешком сквозь толпу, пока не получится поймать такси или велокэб. Пиао в бешенстве давит на газ, смотрит в упор на водителя.

– Я ловил убийц, товарищ. А ты что делал? Ловил то, что в зубах застряло?

Улыбаясь, тот прислоняется к грузовику и продолжает ковырять в зубах. Пиао паркует машину и ведет Барбару сквозь толпу, прочь от стадиона.

– Что случилось, и куда мы идем?

Сейчас бы уже кофе в отеле пили. И дукан. Только он и она. А остальной мир отлично бы повисел в шкафу.

– Надо идти, здесь плохо.

– Правда? Не похоже, что здесь опасно. Смотри, люди вокруг радостные. Тут по-настоящему весело.

Старший следователь замедляет шаг, проталкивая ее вперед.

– Нет, нет, нам надо уйти.

– Почему?

– Так нужно. Мы должны уйти.

Барбара резко останавливается. Выдергивает руку из его ладони. Пространство между ними быстро заполняется толпой.

– В чем дело? Что за грубость? Мы так хорошо проводили время, и тут ты меня куда-то тащишь.

В глазах обида. Пиао проталкивается к ней, легко обнимает.

– Все они идут на стадион.

В витрине отражается его лицо и плывущий мимо карнавал.

По-настоящему весело… Люди радуются… ничего опасного.

– …смотреть публичную казнь.

Стадион полон, все двадцать пять тысяч мест. Следователь снова предъявляет свой значок. Его приветствуют.

– Мы ещё можем уйти. Мы не обязаны тут быть.

Барбара несогласно качает головой. Она рядом, так близко, что Пиао вот-вот коснется ее губ. Какой вкус у ее помады?

– Мне нужно видеть.

– Даже если можешь уйти?

– Мне нужно, – снова повторяет. Она права, Пиао тоже верит, что смерть надо видеть своими глазами. Не в книгах, не на экране, не в лаборатории. Перед собой. Он кивает, твердо берет ее под руку и ведет вперед. В проходе, где они стоят, темно, сюда не достаёт свет. Посреди арены в свете прожекторов возвышается трибуна, уже утыканная высокопоставленными лицами в темных костюмах и начищенными до блеска чинами из БОБ. Грузовик без бортов въезжает с улицы в проход. Низко взрыкивает двигатель, кашляя выхлопом. Проезжает прямо рядом с ними, набитый людьми в оливково-зеленой форме. Бесстрастные скуластые лица, некоторые в черных очках, не отражающих свет. На возвышении пола три фигуры. Двое в белых рубашках, смотрят вниз. Между ними третий, повыше ростом. Красивое лицо, чёрный китель наглухо застегнут. Изысканный китель, не китайского кроя. На его плечах белеют перчатками руки сотрудников БОБ. Грузовик выныривает из темноты. Свет прожекторов бликует на чёрных очках.

– Его зовут Ван Цзянье. Занимал высокий пост, возглавлял плановый отдел в Шэньчжэне, на юге. Пока возглавлял, набрал взяток на полтора миллиона долларов. Также содержал любовницу. Предстал перед судом после экстрадиции из Таиланда.

Грузовик останавливается у трибуны, охрана спрыгивает вниз. Троих сводят вниз с машины. У одного подгибаются ноги и его ведут под руки. Ван идет спокойно. Мерный шаг смирения.

– А кто другие, в белых рубашках?

– Чиновники. Ван, тот шишка, а эти – помельче. Чиновников уровня Вана еще ни разу не судили и не казнили. Новые веяния в Пекине – борьба с коррупцией. Стало слишком много экономических преступлений. Правительство приказывает, чтобы борьба не ослабевала ни на минуту. Ван – пример того, что кампания идет полным ходом.

Пиао прикуривает сигарету, предлагает Барбаре, но она не хочет.

– …я никогда раньше не приходил на казнь. Всегда находил важную и срочную работу.

Она наклоняется и берёт Пиао за руку. Холодные, твёрдые пальцы. Вана толкают вперед, по бокам два охранника. Суровый голос с трибуны, слишком усиленный громкоговорителями, доносит до каждого список преступлений Вана.

– Несправедливость! Я невиновен! – слабым голосом выкрикивает Ван. Толпа уже скандирует: «Убить! Убить!» Все случается мгновенно. Двое полицейских заламывают Вану руки, как два хрупких черных крыла. Бросают на колени. Отступают на шаг, но Ван недвижим, скован истечением последних секунд его жизни. Третий полицейский, с тупой короткой винтовкой, шагает вперед. Сосредотачивается. Упирает ствол в основание черепа казнимого. Холодный поцелуй стали. Лениво всплывает серебристый завиток дыма. Ван падает вперед. Потом только долетает звук. Не громкий треск, как думает Барбара, а скорее глухой стук обрушивается на нее. И скрепляет воедино каждое мгновение самой жестокой сцены в её жизни.

– Боже.

Она вскакивает. Вверх от ног ползет оцепенение. Пиао крепко держит ее за руку. Обхватывает за талию, помогая идти к темному проходу, через заграждение, к дороге. Но смотрит она на арену. Обмякшее тело Вана, как куклу, складывают на грузовик. Темное влажное пятно расползается по спине. Кровь, как алая рвота, течет изо рта на зеленую траву. Тело сожгут через два часа.

Они уже на улице. Громкоговорители выкрикивают список экономических преступлений очередного приговоренного. Что он был «… препятствием на пути экономического прогресса… червём в мешке риса…».

Мир сделал пол-оборота, ночь колышется в свете фар. Всё меняется. Фары слепят, и Барбара щурится.

– Многих приговаривают к смерти?

– Точно неизвестно…

Пиао поднимает воротник. Прохладно, погода скоро поменяется.

– …но много. У нас смертью караются шестьдесят восемь видов преступлений. Мошенничество, хулиганство, спекуляция, религиозные верования. Больше преступлений – строже наказания. В это время года у нас больше публичных казней.

– Почему в это время года?

Старший следователь ведет их к востоку, на Сетулюй. У всех выходов полицейские наряды БОБ готовятся принять удар толпы и дать ей вытечь на улицы. Пиао нанимает велокэб, подушки сидений воняют мочой и бензином. Барбара нащупывает руку Пиао, пока велорикша старается набрать скорость.

– Говоришь, в это время года… проходит больше казней?

Следователь освобождает руку, чтобы прикурить следующую сигарету, огонёк крупнит черты лица.

– Скоро лунный Новый год. Время обычаев. Время новой прически, новой одежды, возврата долгов. Повсюду расклеиваются иероглифы удачи. Семьи собираются на праздничный обед. Пекутся яблоки в тесте и няньгао, «новый год – пышней пирог».

Он почти рядом. Барбаре видно отражение огонька сигареты в его глазах. Медный цвет кожи.

– …время подведения итогов. И время мести.

Недалеко громыхнул велокэб, вернув Барбару на стадион. Вот Ван валится вперед, накрывая телом свою тень. Вот замерла толпа. Шаг назад делает полицейский. Дымок из ствола. Текут слезы, сбегают по щекам, Пиао обнимает ее, и шершавый китель пахнет одиночеством и надеждой.

Традиционное время мести.

Как можно было узаконить такую жестокость?

Велокэб набирает скорость. Она закрывает глаза. Веки защищают от мелькания фонарей, свет мягко перетекает в свет. Каждая вспышка отдаляет стадион. Но она хочет быть от него ещё дальше, как можно дальше…

Войти в отель – как оказаться на другой планете, в самом деле оказываешься. Туристы пахнут мылом, кожей, духами… и чёрным рынком валюты. Пиао провожает Барбару до номера. Мыслями они уже в следующей точке их трехнедельного странствия.

– Завтра ты идёшь в тюрьму Гундэлинь. Я хочу с тобой.

Сразу и всем телом Пиао осознает тяжесть просьбы. Только не понимает, зачем.

– Что ты хочешь там найти?

– Представить, что могло окружать Бобби, когда он умирал.

Отказать легче легкого. Но ко рту прижимаются пальцы Барбары.

– И не вздумай мне мешать. Уговор был помогать друг другу, а не подножки ставить.

Такие прохладные пальцы. Их бы целовать, кусать. Она убирает руку, увидев улыбку. Отпирает дверь. Включает свет и проскальзывает внутрь. Прикрывает дверь, оставляя лучик розового света между ними. Прислоняется к косяку.

– Соглашайся, если правда хочешь мне помочь.

Лучик становится розовой ниточкой света. Розовое на розовом. Губы. Щека. Кончики пальцев.

– Соглашайся, осуши мои слезы… потом.

Пиао не успевает ответить, дверь закрывается.

Уже у лифта он слышит свое имя. Дверь приоткрыта, знакомая улыбка.

– Сунь, спасибо тебе за особенный день. Для меня особенный.

Дверь открывается шире. Пастельные мазки тени на лице.

– Казнь. Я просто должна была. Можешь меня понять?

Конечно. Конечно, может. Иногда надо посмотреть ужасу в лицо, чтобы узнавать его в любом обличье, в своей жизни, в жизни других людей. Барбара касается его руки, плеча, шеи, тянет к себе. Губы к губам. Земляника к камню. Долго целует его. Благодарно? Дружески? Не только, он верит, что не только. Дверь хлопает. Снова в разинутый рот лифта. В мыслях уже осушая её слезы.

Чёрный Шанхай там, где сливаются улицы… две в одну.

Чёрный Шанхай… везде, где они побывали. Двигатель лениво постукивает.

Он его видел. Она его видела.

У Храма Нефритового Будды. Следом за ними по Чжоншандун Люй, пока они плывут к месту, где Хуанпу становится Янцзы. В тени напротив Синья, пока они едят утку, заворачивая ее в лепешку с зеленым луком и соусом из черной сливы. В парке у пагоды Лунхуа, пока они пьют жасминовый чай, ее жасминовые губы дышат жасминовым воздухом. Зеленые деревья на зеленой траве стирают силуэт машины.

Он его видел. Она его видела.

И ни слова. Почему?

Четыре телефонных будки в фойе отеля Цзин Цзян.

НА… ЗОЛОТОМ… КРЫЛЬЦЕ… СИДЕЛИ…

Уменьшит ли случайный выбор риск нарваться на прослушку?

ЦАРЬ… ЦАРЕВИЧ… КОРОЛЬ… КОРОЛЕВИЧ…

Неужели и эти телефоны прослушиваются? Бесполезно, кто только отсюда не звонит. Как потом различить, кто говорил?

САПОЖНИК… ПОРТНОЙ…

Ругаясь про себя. Кармайкл предлагал спутниковый телефон, ну почему просто не заставил ее взять?

Почему сама не согласилась?

КТО… крайняя справа будка.

ТЫ… вторая слева.

БУДЕШЬ… первая.

Она ждёт, пока освободят вторую справа. Трубка еще тёплая. Бисеринки влаги на бакелите. Повторяет про себя частный номер Кармайкла. Набирает номер. В кармане – кошелёк, полный монет, в голове – план разговора…

– Откуда звонишь?

– Отель Цзин Цзян.

– Боже, немедленно повесь трубку.

– Почему?

– Прослушивается.

– Я в фойе. Здесь не должно прослушиваться.

– Не должно, но может.

– Пусть может. Мне нужно поговорить, а тебе нужно услышать.

Тишина… полусекундный ритм электронных волн.

– Так говори. Только быстро. Никаких имен, никаких точных деталей. Общий смысл. Поняла?

Молчание. Ритм ускоряется, частая дробь по барабанному ободу.

– Отзови своих невидимых друзей. Понял?

Пауза.

– Это ведь ты? Очень похоже на тебя.

– Тебе нужна поддержка. Иначе будет больше пропавших без вести. Другая сторона может надавить. Ты мать, и они помнят про это.

– В первую очередь я политик.

– Они лучше тебя знают. В первую очередь ты мать.

– Я знаю, кто я.

– Договорились. Пусть будет, как ты хочешь.

– Именно так. Да, и вот еще что – есть кое-кто другой, рядом. Я хочу быть готовой к любым случайностям. Понимаешь, о ком я? Мой друг, товарищ. Копни там, ладно? И мёд, и дерьмо. И упакуй мне пару корзин для пикника.

Смех Кармайкла.

– Давление. Личные договорённости. Тут я специалист.

– Знала, что тебе понравится. И еще не в службу, а в дружбу… подготовка, тот список покупок?

– Тут я тоже специалист. Список рождественских подарков уже утрясли.

Всплеск белого шума.

– Мелочь кончается. До встречи.

– Помни, ты мать. Они не забудут. У тебя все хорошо? У тебя все…

Все. Связь прервалась. В трубке океан статических шумов.

Она все еще прижимает трубку к уху, не раздастся ли щелчок подслушивающего устройства. Никаких щелчков. Тишина, в которой можно утонуть. А в голове слова из песни с забытым названием…

…you gonna reap just what you saw…

…you gonna reap just what you saw… ^[4]

Глава 17

Покинув Гундэлинь, «Лес добродетели», ты ещё долго не сможешь его забыть. А если тебя попросят описать его, только один образ всплывёт в голове… стиснутый кулак. Громадный, угрожающий стиснутый кулак.

Машина подъехала к большим клёпаным воротам, окантованным камерами слежения и охранниками. Через середину ворот прорвался яркий луч, створки разъехались, выплеснув на дорогу пятно серого света, порождённого лампами и фонарями, перевязанного проводами и пыльной паутиной. Барбаре в голову тут же пришёл образ Ионы, проглоченного китом. Лоб её тут же заблестел испариной, стоило воротам закрыться за спинами, и засовам с лязгом войти в пазы. Как вообще можно привыкнуть к такому месту, пусть и за пять, десять, да хоть двадцать лет? Звон ключей, замков, захлопывающихся дверей.

– Это глупо. Зря я затащил тебя сюда. Нельзя мне было…

Пальцы старшего следователя барабанят по рулю, отмечая каждое сказанное слово, каждое несказанное…

– …не забывай, ты член вашингтонского комитета по досрочному освобождению…

Пиао стучит по бумагам, стиснутым в её пальцах.

– …всё записано в разрешении на перемещение по стране и допуске властей. Не думаю, что на тебя наедут, ты со мной, и это говорит о многом, но всё равно будь готова. Да, будь готова ко всему.

Спереди шлагбаум: красно-белая конфетная палочка. Охранники выходят из кабины, подходят к машине. Козырьки фуражек, как лезвия, перечёркивают крылья носа. Барбара чувствует, как всё сжимается в животе. На языке появляется привкус стали и машинного масла. Краска слетает с лица.

– Документы.

Пиао отдаёт значок. Мелькают глаза охранника. Тот отдаёт честь.

– Припаркуйте машину на стоянке 13, старший следователь. Вас отведут к товарищу директору.

Шлагбаум взлетает. Пиао проезжает под ним. Они даже не взглянули в бумаги Барбары. Она засовывает их в сумочку, в глазах разливается разочарование. Старший следователь бурчит.

– Ох, не стоило мне…

Кабинет товарища директора Май Линь Хуа являет собой уютный административный блок, какой только можно ожидать после длинных коридоров, пронизывающих кроличий садок, камер, опухолями наросших на нём, и их содержимого… мятые кучи, которые зовут «квартирантами». Квартиранты. В этом названии нет и следа ужаса того, кто не может вырваться из крепкой длани Гундэлинь.

На столе Хуа царят чистота и порядок, как и на лице. Оно столь нейтральное, что неизбежно вылетает из памяти уже через секунду после того, как ты вышел из кабинета. На столе стоит большая фотография… двое детей, лет по восемь-десять. Точнее определить возраст сложно, потому что выглядят они точь-в-точь как отец. В их чертах не к чему прицепиться, взять ориентир. Их тоже забываешь, едва отведя взгляд.

– Прошу вас… садитесь, садитесь.

Какой у него английский, лающий, резкий.

– Какая честь. Какая честь. Американская коллега. Вашингтон. Сейчас будет кофе. Да… кофе. Американцы любят кофе?

Барбара кивает.

– А потом экскурсия. Экскурсия. Надо провести. Мы готовились, ждали вас. Нечасто к нам приезжают такие уважаемые гости. Иностранные гости. Нас предупредили недавно. Совсем недавно, но мы приготовились.

Она ощущает, что улыбается, как дура, губы расползаются сами.

– Вы приготовились?

– Оркестр. Симфонический оркестр на двадцать пять музыкантов. Их собрал Маи Пин. Он дирижёр. На воле был музыкантом. Да, музыкантом… ну и вором по совместительству. Так и попал к нам. Семь лет. А теперь дирижирует. Тут научился. Танцевальную труппу тоже посмотрим, да? И ещё оперный тенор, и хор.

Барбара чувствует, как улыбка гибнет на лице.

– Да, да. Для иностранной гостьи у нас большие планы, старший следователь. Идите. Идите. Мой заместитель отведёт вас к тем гостям, которых вы хотели видеть. Ваш сотрудник Яобань встретит вас там. А иностранная гостья будет с нами в надёжных руках. Идите. Идите.

Он машет рукой на Пиао, дверь открывается, и заместитель, с лицом, длинным, как выкидной нож, входит в комнату и отдаёт честь. Товарищ директор Хуа сияет, глаза его сощурены. Мясистые кратеры морщинистой кожи.

– Идите, идите.

Пиао улыбается Барбаре, проходя мимо.

– Развлекайтесь.

– Все будет, всё сделаем, – отвечает Хуа, провожая старшего следователя к выходу и закрывая за ним дверь.

Из стального сердечника будок и винтовых лестниц, укутанных в паутинку железной сетки, коридоры расходятся спицами колеса. Яркое освещение и чистота внушают ощущение лобового столкновения с ужасом тюремного заключения. В коридорах и камерах всегда горит свет, всё время, днём и ночью… время сливается в одну полосу слепящего света. Двери в камеры заделаны бронестеклом. Заключенные должны спать лицом к стеклу, чтобы охрана могла за ними смотреть. Если «квартирант» во сне разворачивается, охрана его будит. У людей, долгие годы вынужденных спать на одном ухе, оно регулярно распухает и болит; тогда тебе разрешают поспать на другом. По главному проходу разносятся залпы лязга дверей. Крики, угрозы. Бурление жизни, оставленной вариться в собственном соку.

Се повезло, у него в камере есть крошечное окошко. В него видно облака, порезанные на дольки толстыми чёрными прутьями. Это редкое право… знать, когда на улице день, а когда ночь.

Отблеск солнечного света лёг на стену. Се сидит в луче. Тот жёлтым лезвием рассекает его лицо. Вытягивает нос. Прорезает губу. Расщепляет подбородок, шею, грудь. Глаза закрыты, он открывает их лишь на звук голоса.

– К тебе посетители.

Заместитель кивает на Пиао и идёт к двери.

– Подожду снаружи.

Дверь закрывается… закрылась. Веки медленно обнажают вечно тревожные глаза, жёлтые от солнца. Его движения, его вид напоминает старшему следователю угревшегося геккона.

– Вы пили жасминовый чай, старший следователь Пиао. У него сладкий запах. Очень вам подходит…

Медленно разводит руки.

– …и женщина. Вы пахнете женщиной…

Глаза полузакрыты, жёлтый отблеск гаснет, когда он набирает полную грудь воздуха, медленно втягивает его в раструбы ноздрей.

– …ммм, тоже сладкая. Такая сладкая. Нет, жена пахнет по-другому, луком, мукой, мочой на трусиках, слезами…

Глаза его распахиваются. Чёрные. Как океан в полночь.

– …нет. У этой другой запах. Крем для кожи, рестораны, кружева, розовые соски. С чем пожаловали, старший следователь?

Пиао пинает ногой парашу; ведро скользит по кафельному полу.

– А я чувствую только запах говна, Се, и кучи пустых часов.

Шишка выходит из тени Пиао, вплотную подходит к заключённому… принюхивается.

– Да, Босс, определённо, говно. Даже глаза ест.

Рот Се расползается в ухмылке. Влажные губы, тёмный язык напоминает глубокий разрез скальпелем по натянутой плоти. Кожа расползается непристойной щелью.

– Это не моё говно бьёт вам в нос. Это запах вашей жизни, гниющей на корню…

С той же улыбкой он переводит взгляд на Шишку.

– …бедненький детектив, никогда не быть тебе ни умным, ни красивым, да? Всё досталось брату. Младшему брату. И все похвалы, всё внимание. А ты всегда как с улицы заглядывал в окно…

Он встаёт, принимает язвительно-горделивую позу.

– …но желание твоё исполнилось. Теперь всё внимание достаётся тебе. Он погиб. Его больше нет.

– Мудак. Козёл поганый!

Голова Шишки молотом впечатывается в нос Се. Пиао кидается между ними, оттирает Яобаня к дверям. Заключённый со всей дури впечатывается в стену, соскальзывает вниз, руками закрывая лицо. Смеётся. Сдвигает паутину пальцев. По носу и щеке уже разливается фингал. Из ноздри протянулась красная полоса. Тянется через рот, подбородок, шею. Старший следователь крепко держит рукой Яобаня за грудки; чувствуется, как тяжело тот дышит.

– Хватит. Уже всё.

– Но откуда он знал про брата, Босс? Он наверно замешан в этом деле, мудак.

Рука перемещается на плечо Шишке.

– Такая информация всегда расползается. Когда у сотрудника БОБ случается горе, эти гады всегда в курсе. Он с тебя прётся. Здесь ведь больше нечем заняться. Ни при чём он, успокойся, давай к делу.

Пиао присаживается на корточки рядом с Се, у того кровь стекает на тюремную робу, распускаясь ржавым цветком. И запах… перца, накрахмаленного х/б, злости, горячей и упакованной на другой день.

– У тебя есть единокровный брат, Лю Цинде, мы хотим поговорить о нём.

– Он мёртв.

Се выплёвывает слова как стрелы.

– Откуда ты знаешь, что он мёртв?

– Знаю уж.

– А что ещё ты знаешь?

– Это моё дело – знать, а ваше – не спать ночами, работать.

Поток крови иссякает, высыхает руслом реки на губах и подбородке.

– Твой брат, Цинде, говоря по-честному, мне до одного места. Но вот другие, убитые с ним вместе, и те, кто погиб с тех пор…

Пиао раскуривает «Панду Бренд», выдыхает. Дым заполняет пространство между ними. Се чувствует его вкус. Наверно, он представляет себе давку на улице Нанцзин. Полуночные игры в маджонг. Пламя Дукан. Как здорово было бы самому закурить сигарету.

– …бессонные ночи у меня уже были, и мне они не понравились. Но информация, которую ты мне сообщишь, сильно поможет. Очень сильно. Если тебе так легче, считай свою помощь формой релаксационной терапии. Действенным способом поддержать в трудный момент другого человека.

– Пошёл ты…

– Как-то в тебе мало сочувствия. Я так понимаю, тебе сложно увидеть во мне психотерапевта?

Не сразу, но улыбка Се гаснет.

– Отьебись.

Пиао подходит к двери камеры. Тень по ту сторону стекла, заместитель директора ищет ключи. Через залпы хлопающих дверей доносится короткий разговор, вопли искажаются эхом. Растекается запах… дезинфицирующее средство, разъедающее блевотину.

– Всё готово?

Заместитель входит в камеру с двумя служителями; нервозность дёргается в уголках его глаз.

– Я протестую.

Сигарета Пиао оранжевым предупреждением горит, зажатая в губах.

– Но ваш начальник, товарищ директор Хуа, он же не против?

– Нет, он не против.

– Ну вот и замечательно. Ваш протест будет отмечен.

Заместитель кивает. Сотрудники выходят вперёд. Се отползает от них.

– Это что за дела? Куда вы меня тащите?

Голые пятки царапают по кафелю пола, когда его вытаскивают из камеры. Голос теряется в пространстве коридора. Где-то далеко раздаётся лязг сначала открываемой двери, потом закрываемой.

Тишина.

Пиао от бычка прикуривает другой «Панда Бренд», предлагает его Шишке. Тот вообще-то не ценит слабый импортный табак, но какого черта!

– Двадцать минут, – говорит Яобань через дым.

– Десять, – отвечает старший следователь.

Они пожимают друг другу руки.

Симфония Моцарта № 40 в соль-минор. Трагическая увертюра Брамса. И интерпретация «Болеро» Равеля, до того загнанная, что устало обвисла на палочке дирижёра, едва ли добравшись до середины.

У Барбары сводит лицо. Она вздрагивает, когда Ма И Пин поднимает палочку… и вздох облегчения вырывается меж зубов, когда она понимает, что он всего лишь сигнализирует оркестру поклониться. Они кланяются, ещё раз, все шестеро. Она кивает. Они кивают. Она аплодирует им. Они аплодируют в ответ. Барбара встаёт, разворачивается к дверям, пальцы уже нащупывают пачку «Мальборо», но её перехватывает бочкообразный тенор-солист, вышагивающий к подиуму. Она вынимает руку из сумочки, снова поворачивается к креслу, внутренне готовится. Солист, она знает, осуждён за мошенничество. В баритональной секции смешанного хора поёт насильник. Сопрано – воры. Ма И Пин стучит палочкой. Она садится, выдавливает улыбку. Дирижёр улыбается в ответ. Взмах палочкой. Начинается Малер.

Девять минут.

Шишка отдаёт Пиао десять юаней, когда охрана притаскивает Се назад в камеру. На лице у него свежая кровь. Тюремные штаны порваны, спадают с него.

Трусы на бёдрах. Белые жемчужины ягодиц. В их сердце распустился одинокий кровавый цветок. Его кладут на кровать, он пытается натянуть одежду. Обеими руками держит на талии разломанный ремень. В одном этом жесте вызов, унижение, борьба за превосходство.