Текст книги "Избранное"

Автор книги: Отто Штайгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Но потом я все же не выдержал. Развязал спальный мешок и встал. У меня было неспокойно на душе, я боялся. Не знаю чего, но боялся. Мне казалось, что я во сне бегу в направлении уборной. Осторожно, чтобы не наступить на спящих, устремился к выходу. Уже за дверью я вспомнил, что забыл надеть ботинки. Площадка перед домом была вся усеяна острыми камешками. Но возвращаться из-за ботинок я не рискнул. Бежать в уборную, которая почти сливалась с деревьями, тоже боялся. Луна спряталась с другой стороны дома, на площадке было темно. И от этого мне стало еще страшнее.

Наконец, собравшись с духом, я медленно пересек площадку перед домом. В этот момент до меня донесся чей-то стон, который прямо-таки пронизывал ночной воздух. Я так испугался, что в первый момент у меня было только одно желание – бежать обратно в хижину. Но я все же пересилил себя и, преодолев страх, пошел дальше. Чем ближе я подходил к уборной, тем слышнее становился стон, вызывая во мне еще большую тревогу.

Только выйдя из уборной, я понял, откуда доносился этот стон: из окна Каневари на втором этаже дома. Я замер на месте и стоял, пока не убедился, что это действительно так. Потом быстро-быстро, насколько позволяли острые камешки на площадке, направился к дому. Я подумал, значит, это итальянец, как мне быть? Потом решил, что абсолютно ничего не слышал и вообще мне до этого нет дела. Перебьется он, вот и все. Ведь, если бы вдруг я не поднялся среди ночи, никакого стона бы и не услышал. Что я, в конце концов, караулить его нанялся?

Я снова нырнул в свой спальный мешок, лег на живот и попробовал уснуть. Но ничего не получалось. На этот раз меня отвлекали уже не шорохи за окном. Хотя со своего места я не слышал стона Каневари, я знал, что тот продолжает стонать, и это не давало мне покоя.

Надо было срочно что-то предпринять, например, разбудить Штрассера. Но именно этого мне не хотелось делать. Я не мог себе представить, как, наклонившись над Штрассером, буду трясти его во сне: «Господин учитель, проснитесь! Итальянец стонет».

Может, это был даже не стон, а храп. Но в моем болезненном воображении храп превратился в стон, точно так же, как зловещее звучание приобретали для меня разные шорохи за окном.

Я еще раз сделал над собой усилие заснуть, но тщетно. Наверно, что-то должно было произойти, но я не знал что. Тут я вспомнил Сильвио. И сразу успокоился. Теперь все уже не казалось мне таким сложным и тревожным. И то, что на другой стороне дома продолжал стонать Каневари, меня уже нисколько не волновало.

Я решительно поднялся. Хотя в комнате стало еще темнее, так как лунный свет уже не попадал в окно, мне не составило труда найти Сильвио. Я разбудил его. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Я понял, что он не узнал меня в темноте да еще без очков. Тогда я прошептал:

«Сильвио, проспись. Это я».

Окончательно проснувшись, он тихо спросил:

«Что-нибудь случилось?»

«Пошли! Там итальянец».

Сильвио не произнес ни слова в ответ. Не спросил, что с итальянцем. Он развязал шнурок на своем спальном мешке, надел очки. Я снова прошептал:

«Давай выйдем».

Увидев, что я босиком, Сильвио проговорил:

«Сначала поди надень ботинки. Босиком нельзя ходить по земле, там острые камни».

Таков уж Сильвио. Все, что он говорит и делает, тщательно продумано и взвешено. Я часто ловлю себя на мысли, что он ведь старше меня всего на год или даже меньше. А совсем как отец. Такой осмотрительный. Не мой отец, конечно. Настоящего отца, к которому можно было бы относиться с доверием, я представляю себе именно таким. Мы надели ботинки и вышли за дверь. Я завел его за дом. Каневари беспрестанно стонал.

«Слышишь?» – спросил я.

Сильвио кивнул в ответ. Он долго выжидал, наверно раздумывая, как поступить. Я молчал, полагая, что он все понимает. Потом Сильвио резко произнес:

«Пошли!»

Мы вернулись в дом, прошли по коридору в заднюю комнату. Сильвио открыл дверь. Прежде чем он включил свет, в лицо пахнул отвратительно сладковатый запах рвоты. Мне хорошо знаком этот запах еще с тех пор, когда в восемь-девять лет меня рвало по ночам. Я часто просыпался от зловония, и на всю мою жизнь оно словно осело у меня в ноздрях.

Каневари лежал на полу, к нам лицом. Вид у него был жуткий. Как мне по крайней мере казалось, разбитая губа распухла еще больше. Его вырвало.

Никогда еще и никто не вызывал во мне столь радостного ощущения, как Сильвио в тот момент, когда я смотрел на лежавшего на полу итальянца, который, глядя на нас, упорно продолжал стонать. Я подумал, он умирает. Когда человек так ужасно выглядит, он уже не жилец на этом свете. Это точно. Сильвио о чем-то спросил его по-итальянски. Каневари кивнул в ответ. Сильвио сказал мне:

«Помоги! Давай выведем его на воздух. Может, там ему будет лучше. По крайней мере он умоется у фонтанчика».

Мы помогли Каневари подняться. Меня уже не мутило больше, и весь запах словно выветрился из ноздрей. Мы не спеша вышли с ним на воздух, и тут Сильвио сказал:

«Положи его руку себе на плечо. Вот так».

Так было действительно легче поддерживать Каневари. Я подумал, откуда Сильвио все это известно. Теперь мне не было страшно, что итальянец вдруг возьмет да умрет, раз уж сам Сильвио ничего об этом не сказал.

Мы приблизились с ним к фонтанчику перед домом. Он отмыл лицо и руки, пополоскал рот. Потом присел на край фонтанчика. Каневари по-прежнему выглядел измученным и больным. Сильвио, у которого всегда были при себе сигареты, протянул ему пачку. Но Каневари покачал головой. Курить он явно не хотел. Мы стояли и ждали, чтобы отвести его обратно. Но он не очень-то торопился.

Каневари вызывал во мне искреннее сочувствие. Я вообще стал относиться к нему совсем по-другому, чем прежде, хотя мы не обменялись с ним ни единым словом. В ту ночь мы трое оказались тесно связанными друг с другом, и я тогда впервые осознал, что Каневари такой же человек, как и я. Пока я не увидел его, Каневари было для меня лишь имя, а не человек, оно возбуждало, сулило забаву. Затем, когда он стоял перед нами с ножом в руках, он показался мне злобным животным, о котором раньше я и понятия не имел. Теперь же я стоял с ним совсем рядом, чувствовал его дыхание, видел его усталое лицо – он такой же человек, как и я.

«Его наверняка мучат боли», – сказал я.

«Еще бы», – ответил Сильвио.

Мне действительно было его жаль: такой он весь маленький, старенький и сморщенный. Каневари был уже почти в безопасности, ведь мы поймали его всего в нескольких метрах от границы. А теперь: израненный, все тело содрогается от болей, да еще внизу, в долине, его ждет тюрьма. Собственно, чего ради? – подумалось мне. Ведь свои деньги мы выручили, к чему еще тащить его в Зас-Альмагель?

«Может, просто отпустить его на все четыре стороны?» – проговорил я.

Сильвио даже не удостоил меня взглядом – мое предложение не произвело на него ровным счетом никакого впечатления. Он только кивнул, словно заранее знал, что я скажу. Но потом он заметил:

«Теперь уже слишком поздно. В одиночку ему границу не перейти. Тем более с такой ногой, как у него».

«А вдруг сможет. Ведь дорогу он знает. Спроси его! По крайней мере надо спросить его об этом. Если хочет, пусть себе идет. Никто нас в этом не упрекнет. Скажем, что вывели его подышать свежим воздухом. Он захотел немного посидеть на воздухе, а мы вернулись в дом. Когда снова пришли за ним, он исчез. Они нам поверят».

«Они-то нам поверят, потому что им хотелось бы верить».

«А ты спроси его!»

Сильвио перевел. Они коротко о чем-то поговорили, и Сильвио сказал:

«Он не хочет. Не хочет без денег».

«Как он себе это представляет?» – спросил я.

Вместе с Каневари мы вернулись в дом, и тот устроился в другом углу комнаты.

«Сейчас принесу ему свой спальный мешок, – сказал Сильвио. – Нельзя, чтобы теперь он спал, ничем не прикрывшись».

«Лучше я отдам ему свой, – не задумываясь проговорил я. – Твой шире. Я принесу ему свой спальный мешок, а сам залезу в твой. Мы вполне поместимся в одном».

Я притащил свой спальный мешок, и мы помогли Каневари забраться в него. Потом мы вернулись в свою комнату, и я залез к Сильвио в его мешок. Почувствовав себя спокойно и уверенно, как дома, я мгновенно заснул крепким сном.

Петеру уже чуть раньше бросилось в глаза, что Карин проявляет признаки нетерпения. Он замолкает, и на эту паузу накладывается ее вопрос:

– Значит, наутро вы доставили его в долину? Наверняка не просто было. А теперь пойдем искупаемся. Лучше сейчас, а то будет совсем поздно.

– Не знаю, – отвечает Петер, – стоит ли. Ты уверена, что в бассейне никого больше нет?

– Конечно, уверена. Маму после четырех дома уже не удержишь. Бабушку тоже.

– А Артур где?

– Я же тебе говорю, у него соревнование по теннису. Но даже если бы он был дома, разве он тебе помешает?

– Да нет, нисколько. Я просто так, любопытно. Хорошо, пошли. Я только захвачу плавки.

До дома Карин рукой подать – минут десять ходьбы, а то и меньше. Но за эти какие-нибудь десять минут успеваешь попасть из одного мира в другой. Из восьмиэтажных бетонных гигантов с крохотными, выкрашенными в красный цвет балконами и окнами, зашторенными от солнечных лучей, переносишься на бесшумную улицу, где за белыми пихтами и буками прячутся старые и респектабельные виллы. Вдоль улиц высокие железные ограды и калитка с неизменной латунной табличкой: «Осторожно, злая собака».

Перед домом Карин тоже высокая железная ограда, калитка, но нет таблички, предупреждающей о злой собаке. «Ото всего веет таким холодом и такой надменностью, – размышляет про себя Петер, – что оторопь берет». Открывая калитку, Петер думает, она наверняка скрипучая. Вот, так оно и есть, угадал. Вдруг он замечает, что все это не столь уж сильно поражает воображение только потому, что его не обмануло предчувствие о скрипучей калитке.

– Тебе надо как-нибудь смазать петли, чтобы не очень скрипели, – говорит он.

– Это дело садовника. Я тут ни при чем.

«Мне помогала красить комнату, а здесь даже не может смазать петли, – размышляет Петер. – Жить в такой вилле, наверно, очень не просто».

Они идут по саду. За спиной у них бассейн. Большой бассейн, весь голубой, с трамплином и душевыми здесь же рядом. А вокруг зеленые лужайки, на которых можно загорать.

– Тебе нравится? – спрашивает Карин.

– Еще бы, – отвечает он. – А у тебя дома действительно никого нет?

– Не веришь? Ну и я ведь могу приглашать домой кого хочу.

Здесь же две кабины, где можно переодеться.

– Жаль, – говорит Карин, пока они надевают купальные костюмы. – Знаешь, что жаль?

– Ты о чем?

– Жаль, что Каневари не захотел от вас сбежать. Я имею в виду ту самую ночь. С больной ногой он, конечно, не смог бы. Иначе бы он наверняка сбежал.

– Нет, нет, – возразил Петер. – Он бы ни за что не сбежал.

– Думаешь, он просто не захотел?

– Не захотел.

– Не может быть. Никто не захочет добровольно пойти в тюрьму. Даже итальянцы.

– В том-то и дело, что сбежать он не хотел. Уж очень тянуло его в Зас-Альмагель.

– Тогда так ему и надо. Значит, получил по заслугам.

Петер натягивает плавки и бежит к бассейну. Принимает душ, забирается на трамплин и, когда Карин выходит из кабины, красиво прыгает в воду «ласточкой». Карин даже не пытается повторить такой прыжок. Расстелив банное полотенце на траве, она ложится на него и с интересом наблюдает за тем, как Петер плавает кролем, ныряет и, набрав в легкие воздух, резвится с удовольствием в воде.

– Мне не хочется сейчас лезть в воду, – кричит она. – Мне холодно.

Выйдя из бассейна, Петер ложится рядом с нею.

– Теперь-то мне понятно, – говорит Карин, – почему Артур не хотел ничего рассказать о вашем путешествии. Сто раз мы спрашивали: ну, как там было? И отцу и матери интересно узнать, почему вы вернулись раньше срока. А он все одно: мол, ваше место занял какой-то другой класс. Я не поверила, и отец, наверно, тоже. Мне все казалось: здесь что-то не то. Почему же он не захотел ничего рассказать?

– Я тоже никому ничего не рассказывал. Такой был у нас уговор.

– Но мне-то ты рассказал.

– Тебе, да. Но и тебе только сегодня. А вчера и ты ничего бы от меня не услышала.

– Ясное дело, – понимающе замечает Карин. – Потому что вчера мы не виделись. И все же до меня никак не доходит, почему вы вернулись раньше. Деньги-то свои вы выручили. Чего ж тогда?

– Да, деньги выручили. Это верно. Но тут случилось непредвиденное.

Заскрипела калитка, и оба от неожиданности вытянули шею. Но оттуда, где они сидели, ничего не было видно.

– Кто это? – спрашивает Петер.

– Не знаю. Ты слышал, как подъехала машина?

– Я ничего не слышал.

– Я тоже. Тогда это не мама.

То была не мама, а Артур. Вот уж никак он не ожидал увидеть здесь Петера. И тем не менее не подает вида, бросая невзначай:

– Ага, это ты здесь.

Вот это да! В таком положении Петер ни за что не хотел оказаться. Сейчас он предпочел бы столкнуться с кем угодно – с родителями и даже с бабушкой, но только не с Артуром. Как он разозлился поэтому на Карин. Ведь она должна была предвидеть. Ну чем теперь ответить на это многозначительное «Ага, это ты здесь»? Да, нечем.

Поэтому Петеру остается только молчать.

– Что-нибудь случилось? Что так рано вернулся? – спрашивает Карин. – Наверно, соревнование отменили?

– Да, Гастон не явился. Может, заболел. А может, испугался. Полежу-ка я немного рядом с вами.

«И что он так смотрит на меня? – размышляет про себя Петер. – Словно я тут хозяин».

– Как хочешь, – говорит Карин. – Места всем хватит.

– Купаться мне неохота. Посижу немного с вами. Если только вы не секретничаете.

– Какие еще там секреты? – парирует Петер. – Просто я рассказывал Карин, как мы провели каникулы в горах.

– И про итальянца?

– Про итальянца тоже.

– Ну, продолжай, пожалуйста, – просит Карин Петера. – Почему все-таки вы вернулись раньше? Ты сказал, случилось непредвиденное.

– Пусть Артур расскажет. Он ведь все видел и слышал.

– Ну уж нет, – возражает Артур. – У тебя это лучше получится. А я с удовольствием послушаю.

– Наутро мы рассказали Штрассеру, что Каневари рвало. Учитель забеспокоился:

«Только этого нам недоставало. Будем надеяться, ничего серьезного. В любом случае надо немедленно переправить его в долину».

На завтрак у нас оставался только хлеб. Чай можно было вскипятить. Нашли банку с чаем в шкафу. Сели за стол. Каневари тоже поднялся. Мы пригласили его присесть вместе с нами, но он решительно отказался. Покачав головой, итальянец проговорил:

«No, no, ничего есть».

Вид у него до сих пор был жалкий. Лицо все желтое, губа распухла, кровавый шрам на лбу, на голове запекшаяся кровь. Зрелище, прямо скажем, безотрадное. Когда я его увидел, у меня пропал всякий аппетит. Мне казалось, что в тот момент каждый из нас был готов его отпустить, пусть идет на все четыре стороны. И только он одни был против.

Штрассер стал нас торопить. Мы упаковали свои вещи, закрыли двери и ставни, прибрали немного в доме. Потом отправились в путь.

Мы поддерживали Каневари при ходьбе. Его мучили страшные боли. Это было видно по нему, но он не жаловался. Конечно, продвигались мы очень медленно. Через большие камни и выступы нам приходилось переносить Каневари буквально на руках. Скоро мне стало ясно, что таким образом мы доберемся до долины только к вечеру. Я сказал об этом Штрассеру. Он ответил, если итальянец дотянет до Маттмарка, там наверняка можно будет найти джип или какой-нибудь другой транспорт.

Не прошло и получаса, как Каневари отказался идти дальше. Он показал на свою ступню:

«Нехорошо, нога».

«Да, – проговорил Штрассер, – так действительно дело не пойдет». Он, как и мы, был в растерянности.

Каневари присел на камень.

– Едва он присел, – добавил Артур, – как его снова развезло.

– Вырвало, – уточняет Карин.

– Собственно, его даже не вырвало. Просто вышло немного слюны. Он ведь ничего не ел.

– Так вот, Сильвио сказал, что итальянца надо нести на себе. По-другому не получится. Штрассер согласился.

«Но как это сделать?» – спросил Штрассер.

«Мы могли бы спуститься в Маттмарк и раздобыть там носилки», – предложил я.

«Это займет слишком много времени. Лучше всего смастерить носилки самим. Давайте сделаем так. Четверо останутся тут, чтобы сколотить носилки, на которых они дотащат итальянца до Маттмарка. Остальные как можно быстрее отправятся в Маттмарк и там на заводе попросят выслать нам навстречу джип. Время дорого. Итальянец мне совсем не нравится, сегодня он выглядит еще хуже, чем вчера. Я останусь здесь, чтобы помочь тащить итальянца. Сильвио, ты при мне. Ты ведь самый крепкий физически, а еще можешь понадобиться нам как переводчик. Ну, кто еще?»

«Еще с нами должен остаться Петер», – сказал Сильвио.

«Хорошо. Значит, Петер. А ты, Герберт?»

Тот сказал «да». Остальные должны были отправиться в Маттмарк.

«Кто у вас будет старшим?» – спросил Штрассер.

Все молчали. Просто мы знали, что бессмысленно проявлять инициативу, потому как старшим все равно назначат Артура. Так оно и вышло. Не дожидаясь ответа на поставленный вопрос, Штрассер проговорил:

«Тогда за старшего будешь ты, Артур».

– Ты так рассказываешь, словно Штрассер отдавал мне предпочтение.

– А разве нет?

Наступает маленькая заминка, и Артур говорит:

– Может быть. Чего спорить-то? Только это вовсе не было столь откровенно, как ты сейчас преподносишь. Штрассер назначил меня старшим, потому что я уже выполнял эти обязанности при восхождении. Впрочем, все это не так важно.

– В общем, мы сразу отправились в путь. Шли довольно быстро. Я повторял: «Не отставать! Давай, давай! Вперед! А то еще итальянец возьмет да сыграет в ящик здесь, в горах. Надо торопиться».

В общем, все, даже толстяк Штрайф, понимали, что спускаться с гор надо или бегом, или очень быстрым шагом. У всех было предчувствие, что с Каневари творится что-то неладное. Мы сняли куртки и все равно вспотели через несколько минут. При первой же возможности мы переходили на бег.

И все же мы спускались не столь быстро, как рассчитывали. Нам приходилось постоянно останавливаться и ждать, пока подтянутся Штрайф и еще двое с ним. На это, естественно, уходило много времени. При восхождении у меня не было ощущения, что маршрут этот не из самых коротких, потому что впереди нас ждали приключения. Теперь же на обратном пути этому маршруту, казалось, не будет конца. Иногда я даже ловил себя на мысли, уж не заблудились ли мы.

Наконец под нами открылся вид на Маттмарк. Усталость как рукой сняло, мы устремились вперед, и я впереди всех. Я крикнул ребятам, что теперь мы не будем больше поджидать толстяка Штрайфа, ведь ему известно, куда мы бежим, и он так же, как все, видит Маттмарк.

И все же нам потребовалось более четверти часа, чтобы добраться до места.

Я думал, когда мы расскажем о случившемся, в наше распоряжение немедленно предоставят джип или что-то в этом роде. Но все вышло по-другому. Территория завода такая огромная, что на ней легко потеряться – это прямо как маленький город. Поначалу мы даже немного оторопели, не зная, к кому обратиться. Вокруг сновало много людей, которые не обращали на нас ни малейшего внимания. Дважды я пытался заговорить с проходившими мимо, но эти двое не понимали по-немецки.

Прошло немало времени, прежде чем нам попался один человек, которому мы наконец смогли объяснить, что нам от него нужно.

Вероятно, это был инженер – в сером комбинезоне и защитном шлеме. Но и он едва слушал, что мы ему объясняли, и только бросил на ходу:

«Никакого джипа у нас здесь нет. Если это несчастный случай, вам надо обратиться в полицию».

Но отделаться от меня было не так-то просто.

«Я не буду звонить в полицейский участок в Зас-Альмагеле. Пока дозвонишься, столько времени потеряешь. К тому же у полицейского в Зас-Альмагеле нет джипа, и, пока они найдут что-нибудь подходящее, будет слишком поздно».

Видимо, на него произвело впечатление, когда я сказал «слишком поздно».

«Это что, так срочно?» – спросил он.

Я ответил, конечно, срочно, иначе стоило ли бежать сюда от самой теллибоденской хижины?

«Тогда подождите здесь, – произнес он. – Посмотрим, можно ли что-нибудь сделать, чтобы вам помочь».

И наш собеседник исчез в чреве здания. Между тем мы немного огляделись, и я сказал ребятам, что мы просто-напросто отсюда не уйдем, пока они не предоставят джип в наше распоряжение. Территорию завода глазом не охватишь. Когда на его подпорной стене появляется человек или грузовик, они кажутся издалека крохотными муравьями, ползущими по кирпичу.

Прошло много времени, прежде чем вернулся наш инженер, но уже в сопровождении еще одного, правда без защитного шлема на голове. Наверно, это был директор. Он тоже поинтересовался, что нам от них надо. Я объяснил. Разумеется, не все так подробно, как в первый раз – мол, с Каневари приключилось несчастье и поэтому нам требуется джип.

«Каневари – это школьник?» – спросил он.

«Не школьник. Итальянец».

Он стал выяснять, каким образом мы впутались в эту историю с итальянцем. Тогда я рассказал ему, что итальянец влез к нам в дом, украл шестьсот франков и еще банки с вареньем. Когда я рассказывал о банках с вареньем, директор смеялся, видимо, ему тоже это было хорошо известно.

Мы бросились в погоню за преступником, продолжал я. И настигли его в теллибоденской хижине. Он хотел от нас улизнуть и спрыгнул со второго этажа прямо на откос. Повредил себе ногу и теперь не может идти.

Выслушав мой рассказ, оба рассмеялись, и директор сказал:

«Очень мило с вашей стороны, что вы о нем так заботитесь. Но я не могу дать вам для этого джип. Пусть ваш итальянец попробует спуститься в долину сам. Ведь в горы он поднимался без посторонней помощи.

«По тому, как ты рассказывал мне вначале, – заметил инженер, – можно было подумать, что он при смерти».

«Так оно и есть, – подхватил я. – Наш учитель Штрассер считает, все очень серьезно. Ведь когда итальянец прыгнул из окна, он ушиб себе голову. Он ничего не ел, его постоянно рвало. И сегодня утром тоже. Может быть, у него даже внутренние травмы».

«Ну, так что будем делать?» – спросил директор, посмотрев на инженера. Я твердо знал, что инициатива в наших руках и что они согласны будут нам помочь, а пока, наверно, размышляют, какую нам дать машину. Еще некоторое время они тихо переговаривались друг с другом. Потом директор спросил, можно ли доехать до места на машине. Инженер заметил, что в основном дорога хорошая. Еще им важно было знать, сколько наших осталось там с итальянцем.

«Четверо, – ответил я. – Может, мне поехать с вами, чтобы помочь их найти?»

Они сказали, что в этом нет необходимости. Водитель знает, где искать. Надо быть законченным идиотом, чтобы не найти пятерых, спускающихся из теллибоденской хижины. К тому же вместе с водителем их будет шестеро, а это уже слишком много, тем более что пострадавшего наверняка придется перевозить в лежачем положении.

После этого разговора события развивались стремительно. Не прошло и пяти минут, как подкатил джип. Водитель попросил все ему подробно объяснить и, рванув с места, умчался в горы.

Мы тоже пошли. Сначала все хотели вернуться в пансионат к госпоже Штрассер, потому что здорово устали. Но потом, поразмыслив, отказались от этой идеи, чтобы не пропустить момент встречи Каневари с полицейским. Ведь именно этот момент мы считали главным в организованной нами погоне за итальянцем. У меня самого было что сказать полицейскому, который еще перед восхождением бросил такую фразу: «Что ж, приведите его ко мне». Поэтому нам страсть как хотелось быть свидетелями этой встречи. И теперь, если поторопиться, можно опередить остальных. Я предоставил каждому решать, останется он в Цермайджерне или отправится вниз в Зас-Альмагель. Все, даже толстяк Штрайф, предпочли второе.

– Если бы все шло как задумано, – сказал Петер, – мы добрались бы до Зас-Альмагеля не позже вас. Но возникли небольшие трудности. Так, прежде всего встал вопрос: из чего делать носилки? Где взять дерево?

Штрассер сказал, что надо найти длинные ветки, но ему, как и нам, было хорошо известно, что длинные ветки здесь не валяются.

«Придется срубить пару небольших деревьев, – сказал Сильвио, – другого выхода я не вижу».

«Но как?»

«Там, в хижине, я видел инструмент, – вмешался в разговор я. – Пилу, молоток и гвозди. Принести?»

«Это очень далеко, – проговорил Штрассер. – Но ведь без инструмента как без рук. А знаете, я вспомнил, что прямо перед хижиной валялось несколько жердей. Они могли бы нам пригодиться».

Я тоже припомнил, что видел жерди, и вызвался сходить за ними, я схожу быстро, ждать придется недолго.

«Я пойду с тобой, – сказал Сильвио. – А лучше всего было бы смастерить носилки прямо там, наверху».

Штрассер согласился.

«По-моему, на это уйдет часа два, – заметил Штрассер. – Значит, через два часа вы уже будете с носилками здесь».

Штрассер попытался объяснить итальянцу, который все еще сидел безучастно на камне.

«Надо подождать два часа», – сказал он.

Итальянец не произнес ни слова в ответ, он даже не поднял головы. Мы отправились в путь. Вначале шли молча. Потом, поднявшись чуть выше, я спросил:

«Как ты думаешь, у Каневари серьезная травма?»

«Откуда мне знать? Я ведь не врач».

«Только бы ничего серьезного», – проговорил я.

«Если бы вы дали ему убежать еще тогда, все было бы по-другому».

«Но тогда мы еще не выручили свои деньги».

«Ну и что!»

«И нам пришлось бы раньше уехать домой».

«Ну и что!»

«Разве тебе все равно?»

«А тебе разве нет? Тебе что, здесь очень нравится? А что именно? Что тебе нравится? Что мы спим в одной комнате вчетвером? Что Артур может подшучивать над тобой? Ведь ты не можешь дать ему сдачи, так как он сильнее тебя. А если ты захочешь пожаловаться Штрас-серу, тот даже слушать тебя не станет. А все потому, что ты – никто, – подчеркнул Сильвио, – а Артур – сын директора банка. И живет он на вилле. А ты вынужден разносить газеты».

«Артур не знает, что я подрабатываю разносчиком газет», – возразил я, но было ясно, что это несерьезное возражение. Ведь дело вовсе не в том, известно это Артуру или нет.

«Отлично знает, – проговорил Сильвио. – Недавно, когда на экзамене по-французскому ты получил шестерку[21]21
  Высшая оценка в швейцарских школах.


[Закрыть], а Артур – тройку, он сказал, что ты зубришь целыми днями и больше ничем не занимаешься. Только еще газеты разносишь. А у него есть и другие интересы. И когда-нибудь ты, Петер, наверняка напишешь книгу «От мальчика – продавца газет до генерального директора».

– Ты это действительно сказал? – спрашивает Карин.

– Сейчас уж и не вспомню. Может, да. А может, и нет.

– После этого мы уже ничего больше не обсуждали, – продолжал свой рассказ Петер. – Мы довольно быстро поднимались в гору, и надо было следить за дыханием. До хижины добрались через полчаса, не раньше. Нашли жерди, притащили инструмент, гвозди. К двум длинным жердям прибили поперек четыре короткие.

«Наверно, чересчур жесткие получились, – сказал Сильвио. – Нести придется осторожно, не то он у нас еще соскользнет с носилок».

«Ничего, будет крепче держаться», – сказал я.

«Если только у него хватит сил. При травмах головы никто не знает, чем все может кончиться».

«Это действительно так серьезно?»

«В прошлом году я наблюдал, как у нас на заводском дворе играли два мальчугана. Маленькие. Обоим лет по пять. Вдруг один из них схватил камень и со всей силы ударил им другому по голове. Тот упал и стал кричать. Никогда не забуду, как он кричал. Совсем не так, как кричат дети, когда им бывает больно. Он издавал совсем короткие и отрывистые: и-и-и. Я мгновенно подбежал к нему. Глаза у него были широко раскрыты, зрачки дрожали, метались по сторонам. Мы вызвали «скорую помощь». Дежурный вначале ни за что не хотел ехать. Он сказал, что у детей есть ангел-хранитель. Но мой отец решил, что в данном случае не стоит полагаться на ангела-хранителя, и вызвал врача. У того мальчугана, видимо, не было ангела-хранителя, потому что две недели спустя он умер. Вероятно, и в теле Ка-невари притаилась погибель. Вот ведь в чем вся мерзость этой затеи – забили чуть не до смерти. Даже если он вор. Все равно это плохо. Для всех вас».

«Травма головы – это не наша вина. Он получил ее, когда выпрыгнул из окна».

«Это вы так считаете. Может, так оно и есть. Только кто вам поверит? А если Каневари в больнице будет утверждать совсем другое? Ведь вы же не станете отрицать, что били его своими дубинками. И ты в том числе».

«Но ведь он угрожал нам ножом».

«Да неправда. Он лежал на земле».

«Да, но…»

«Тут не может быть никаких «но», – произнес Сильвио. – Когда пятнадцать человек накидываются с дубинками на одного, лежачего, который не может защищаться, тут не может быть никаких «но». Скажи прямо, ты тоже участвовал в этом избиении?»

У меня на душе было мерзко и гадко. Я не мог сказать «нет», а для того, чтобы сказать «да», мне не хватало мужества. По крайней мере в тот момент, когда Сильвио задал мне этот вопрос.

Но я все-таки был вынужден сознаться.

«Все били, – сказал я. – В ту минуту я просто ни о чем больше не думал. Не знаю даже, как это получилось, но я не отдавал себе отчета. Только видел перед собой остальных и делал только то, что делали они».

«Потому что это был итальянец, – повторил Сильвио. – Потому что это был один из тех, кто не из вашего рода-племени».

«Нет, ты ошибаешься. Не поэтому».

«Интересно, а если бы там, на земле, лежал не итальянец, а Штрассер, разве ты поступил бы точно так же?»

Я не произнес ни слова в ответ. Я был вынужден признаться самому себе, что Сильвио прав. У меня просто не поднялась бы рука на Штрассера. И на кого-нибудь еще. После некоторого раздумья я проговорил:

«Когда кого-то знаешь, такого себе не позволишь».

«А если не знаешь, то запросто. Так получается? Кстати, так могут рассуждать и летчики, сбрасывая свои бомбы: в кого они там попадут, я не знаю и знать не желаю. Те, что внизу, меня совсем не интересуют. Так и Каневари для вас чужой. Вот и весь разговор. Он ведь даже говорит на другом языке. И вообще в ваших глазах – он кусок дерма. Или человек с другим цветом кожи, как, к примеру, негр. Или по сравнению с вами он чересчур худощав. Или еще по какой-нибудь причине он не соответствует вашим традиционным представлениям. Впрочем, ты тоже не относишься к их категории, просто ты себе внушаешь. Но по сути ты не из их круга. Они общаются с тобой, потому что ты им нужен, чтобы воспользоваться твоими знаниями по некоторым предметам и спрашивать тебя иногда: «Ну как, сходится ответ?» или: «А как бы ты это перевел?» Но все равно ты для них чужой. Поэтому ты вполне мог бы лежать там, на земле, вместо итальянца. И они учинили бы над тобой то же самое. Да и со мной обошлись бы точно так же, они ведь были близки к этому».

Мы спустились с носилками в руках. Остальных встретили на том же месте, откуда ушли. В один из спальных мешков втиснули Каневари, положили его на носилки и стали спускаться с горы.