Текст книги "Ганзейцы. Савонарола"

Автор книги: Оскар Гекёр

Соавторы: Адольф Глазер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

XVIII
Горькая разлука

...Простенькая комнатка, бедно обставленная, но такая же приветливая и светленькая, как то весеннее солнце, которое светит в открытое окошко этой комнатки. Чисто вымытый пол посыпан белым песком; на одной из стен – модель корабля, а рядом повешены сети. Около самого очага полка с ярко вычищенной блестящей кухонной посудой, а выше над нею медный, так же ярко блестящий котёл для варки рыбы. В противоположном углу распятие и под ним небольшой сосуд с святой водою.

На сундуке, выкрашенном синей краскою, сидит маленькая, кругленькая женщина с заплаканными, опухшими от слёз глазами.

Это Марика, верная жена Ганнеке, а белокурый юноша, который печально и задумчиво стоит около неё, – это Ян, её сын.

– Так-то лучше, сынок, – сказала Марика, утирая глаза. – Прощаться, конечно, больно, и разлучаться тяжело, да что делать-то? Мы все, люди, должны привыкать ко всему. Ведь вот пришлось же перенести такое горе – лишиться мужа, дорогого нашего Ганнеке! Ах, Ян, – с грустью воскликнула она, между тем как слёзы так и текли у неё по щекам, – наша разлука даже и не тягостна, потому что с тобою-то мы ведь ещё свидимся; а его-то, голубчика нашего, увидим разве уж на том свете!

И Марика громко зарыдала.

– Нет, матушка, – возразил Ян, стараясь всеми силами сдержать слёзы, – мы с тобою не можем расстаться; ты вот и теперь совладать с собою не можешь; каково же это будет там-то, на пустынном Шонене?

– Не обращай на это внимания, голубчик, – перебила Марика, стараясь улыбнуться сквозь слёзы. – Когда я буду у брата, я уж наверно буду спокойнее, чем здесь! – А затем прибавила опять сквозь слёзы: – Да там, мне кажется, и к дорогому нашему отцу всё же буду поближе!..

Ян старался утешить свою мать, возбудить в её сердце надежду на то, что отец скоро вернётся из плена, но она не слишком доверяла этим утешениям; она знала, что мало было надежды на выкуп пленников у датского короля. Города Ганзейского союза подсчитали свои убытки от поражения, нанесённого в Норезунде, и оказалось, что они равнялись 258 000 марок, из которых на долю одного Любека выпадало около 78 000 марок. Ганзейцы при этом должны были ограничиться только выкупом тех наёмных воинов, которых доставили им немецкие князья, чтобы ещё как-нибудь не впутаться в распрю с этими князьями.

Благодаря подобному положению дел многие семейства рыбаков и корабельщиков впали в тяжкую нужду, и городской совет никак не мог им помочь, потому что и сам город находился в положении очень стеснённом. Сверх всего этого прошёл ещё слух, что король Вольдемар намерен ввести новый и тяжкий налог на торговлю, так называемую зундскую пошлину, которую каждый немецкий купец-мореход, плывший от Каттегата, должен был платить в Норезунде.

При таких грустных видах на будущее ничего более не оставалось семействам томившихся в плену отцов и сыновей, как из своих собственных средств хлопотать о выкупе их. Но это было нелегко, а для многих, лишившихся в пленнике главной поддержки семейства, даже и совсем невозможно.

Марика перепробовала все средства для того, чтобы выкупить своего Ганнеке из плена. Она перебывала у всех членов городского совета и под конец у самого Госвина Стеена. Но всюду она встречала только сожаления: все пожимали плечами и говорили, что помочь ничем не могут. Госвин Стеен сказал ей:

– Ваш муж был мне мил и дорог, как честный и надёжный человек; будь теперь другое время, то я бы, конечно, ни на минуту не задумался над тем, чтобы ссудить вам сумму, необходимую для выкупа его. Но дело в том, что настоящее наше смутно, а будущее не обещает ничего хорошего. Я сам страдаю от тяжких потерь, а потому единственное, что я могу сделать, – это увеличить жалованье вашему сыну, служащему у меня в приказчиках.

С тем он её и отпустил. Тогда она решилась ещё на одно, последнее средство: пошла к Детмару, другу своего мужа. Тот высоко поднял брови, почесал за ухом и сказал:

– Поверьте мне, что я бы охотно уплатил вам сумму и вчетверо более той, которая для выкупа потребна, если бы это было в моей власти. Но теперь время очень тяжёлое: торговля и промышленность в застое. У меня в подвале лежит более 1000 разных кож, а покупателя на них нет, потому что везде страшный недостаток в деньгах. До чего это ещё дойдёт – один Бог ведает! Но чтобы вы могли видеть, что я желаю вам помочь от души, то я вам сделаю такое предложение: отдайте ко мне вашего Яна на моё полное иждивение. Я с вас за это гроша не возьму, и если вы решитесь отправиться к вашему брату на Шонен, то можете уже отложить вполне всё жалованье, какое Ян получает от своего хозяина. Вот так-то и соберётся спустя некоторое время полностью вся сумма, потребная для выкупа бедного Ганнеке.

Конечно, это был хоть какой-нибудь исход, хоть и весьма неутешительный, так как много лет должны были пройти прежде, нежели из сбережённых грошей образовалась бы необходимая для выкупа сумма. Однако человек так устроен Богом, что свыкается со всеми ударами судьбы и со всяким положением, а потому и Марика приняла предложение Детмара. Через одного рыбака-приятеля, ежемесячно посещавшего Шонен, она справилась у брата, согласится ли он принять её к себе на житьё. Получив от него утвердительный ответ, она быстро приняла окончательное решение: объявила о том, что отдаёт свою лачужку внаймы; и вот наступил день её отъезда. Горе, с которым она храбро боролась, при укладке вещей несколько раз одолевало её и приводило к тому, что она присаживалась на свой синий сундук и плакала. Мало-помалу и вся посуда со стены была снята и уложена в сундук, а за нею туда же был уложен и рыбный котёл; а так как каждая вещь пробуждала в душе её целый рой воспоминаний, то и слёзы бедной женщины почти не просыхали.

Наконец всё уже было прибрано – оставалось только модель корабля, висевшая на стене.

– Это уж ты возьми себе, – тихонько шепнула мать Яну. – Храни как святыню, потому ведь это он сам резал. Это был его первый подарок мне. Тогда я была ещё молода и счастлива – невестой его была! Оба мы были бедны, но довольны своей судьбой; а главное – были вместе, тогда как теперь он так далеко, среди злых чужих людей, где он и доброго слова-то не услышит... Бедный, бедный Ганнеке!

И опять лились слёзы, те чистые, прекрасные слёзы любящей души, которым, по народному поверью, Бог ведёт счёт на небе...

А время между тем шло да шло, и наступила наконец такая минута, когда в маленькой комнатке появился сосед-рыбак, чтобы помочь перенести в гавань сундук и другие бедные пожитки Марики и её дорогого Ганнеке. Но и с маленькой, бедной комнатой нелегко было расстаться: несколько раз возвращалась она в неё, и то в этом, то в том углу постоит, поплачет и руками разведёт. Уж слишком тяжело было расставаться с многолетними, дорогими воспоминаниями, со своим прошлым...

Яну немалого труда стоило оторвать добрую Марику от этих воспоминаний – увести её наконец из её бедной лачужки. И на пути к гавани она всё ещё оборачивалась, чтобы ещё хоть разок взглянуть на своё пепелище... Так шла она рядом с сыном, пока домик не скрылся из глаз её. Тогда она ещё раз глубоко вздохнула, осушила слёзы и мужественно пошла вперёд. Придя на торговую площадь, она пожелала проститься с мейстером Детмаром.

Она нашла Детмара в сообществе с думским писцом Беером. Тот уже давно успел оправиться от своего испуга и позабыл о выговоре, который был когда-то им получен от Иоганна Виттенборга. А теперь уж он и прямо мог относиться с пренебрежением к строгому бюргермейстеру, как к падшему величию.

– Да, да! – сказал он, покачивая озабоченно головой, когда узнал от Детмара, по какому поводу фрау Ганнеке покидает Любек, – Да, много ещё найдётся добрых людей, которых высокоумный Виттенборг лишил отцов и супругов, и все они одинаково плачут теперь кровавыми слезами и терпят голод и всякие лишения. Но утешьтесь, моя дорогая фрау Ганнеке, – добавил он, понижая голос и дружелюбно похлопывая маленькую женщину по плечу, – вы скоро получите полное удовлетворение, потому, изволите ли вы видеть всех этих ратсгеров, которые спешат в думу в своих чёрных одеяниях?.. Они все идут туда, чтобы произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, и весьма легко может быть, что он и...

Он не окончил своей фразы и весьма выразительным жестом указал себе на шею.

– Господи Боже мой! – печально вздохнула Марика, – если даже и так дурно окончится дело с г-ном бюргмейстером, так какая же мне-то будет польза: мне ведь всё же не вернут моего Ганнеке. Да притом чем же тут виноват г-н Виттенборг, коли датчане его перехитрили? На то была, видно, Божья воля, и мы все должны ей подчиниться.

Сказав эти слова, она коротко, но сердечно простилась с Детмаром, ещё раз поручила его попечениям своего Яна и затем направилась с сыном в гавань.

– Очень недалёкая женщина, – сказал писец вслед уходившей Марике.

– Ну, вот ещё! – заметил Детмар. – Не всем же умными быть. Она по-своему совершенно права, а уж что она честная, славная женщина – это могу заверить.

– Хе, хе, хе! Конечно, и это чего-нибудь стоит! – отозвался Беер, почёсывая кончик своего носа, и, помолчав, вдруг спросил:

– А тот? Мальчуган-то её? У вас, что ли, будет жить?

– Вы это о ком говорите? – отвечал мейстер Детмар.

– О ком? Конечно, о Яне.

– И о нём-то вы изволите отзываться с таким пренебрежением? Уж не потому ли, что отец его простой рыбак? Так не забывайте же, что и все ваши ратсгеры на том нажили свои богатства, что отцы их сельдей ловили!

– Ах, я совсем не то хотел сказать! Вы не так меня поняли... Не сердитесь, пожалуйста, за это на меня, г-н Детмар.

– Что тут толковать! Ганнеке мне – друг; и кто смеет о нём или о его семействе отзываться непочтительно, тот меня оскорбляет!

– Хорошо, хорошо! Так и буду знать и помнить. Только вы уж не сердитесь на меня, дорогой приятель! А то я, право, всё об этом буду думать во время заседания суда да, пожалуй, ещё и ошибок каких-нибудь в протоколе наделаю...

– Ну, да уж ладно, ладно, – сухо отвечал Детмар. – Не смею вас теперь задерживать, потому вам в должность пора. А на прощанье должен вам сказать, что мне было бы очень больно, если бы на долю Виттенборга выпал строгий приговор, потому что это был всё же человек вполне честный и городу нашему доброжелательный.

Беер равнодушно посмотрел по сторонам, вертя в руках свою трость с большим набалдашником, потом раскланялся с Детмаром и вышел из его склада.

– Ишь, какая, подумаешь, важная персона! – бормотал про себя писец, шагая по улице. – Я бы его давно отправил к чёрту, кабы у него не было столько денег да ещё и... – и он не досказал своей мысли и только немного спустя продолжал говорить про себя: – А этот мальчуган поплатится мне за грубость своего хозяина! Погоди, дружок, недолго я тебе дам усидеть в твоём тёплом гнёздышке!

И он ускорил шаги, видя, что уж тюремные сторожа ведут Виттенборга в ратушу.

XIX
Приговор

И действительно, бывший бюргермейстер, закованный в цепи, как опасный преступник, шёл по Гольстенской улице, сопровождаемый толпою черни.

Эта замечательная грубость земного правосудия, которая до некоторой степени внушила народу страсть к кровавым и варварским зрелищам и шла наперекор всякому более утончённому нравственному чувству, составляла характерную особенность средних веков. Уголовные суды вендских городов превосходили бесчеловечной жестокостью своих приговоров все остальные немецкие города, и так как смертная казнь назначалась даже и за весьма незначительные преступления, то должность палача и его помощников оказывалась здесь весьма доходной и прибыльной. Палач и его помощники работали очень усердно и мечом, и топором, вешали, жгли, колесовали, пытали и мучили несчастных преступников на все возможные лады. По старому любекскому обычаю, даже за ничтожное воровство девушка или женщина, совершившая его, закапывалась живьём в землю. Одним словом, в то самое время, когда наступление новой эры сказывалось всюду лучами света, проникавшими во мрак, сказывалось новыми и утешительными явлениями в области литературы и искусства, в торговле и промышленности, – сквозь новую жизнь осязательно и грубо проступала суровая основа диких нравов и варварских обычаев.

Общее собрание городской думы, которому предстояло произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, должно было проходить под председательством Варендорпа, назначенного старшим бюргермейстером.

После того как узник занял место на скамье подсудимых, Аттендорп открыл заседание обвинительной речью против Виттенборга, на которого он сваливал всю вину поражения, понесённого ганзейцами в Норезунде. Оратор повторил в своей речи только то, что он уже много раз успел высказать на различных собраниях, при объезде Штральзунда, Ростока, Висмара, где обсуждался вопрос о норезундской неудаче. Тщетно старались его там убедить друзья Виттенборга в том, что главная вина неудачи падает на вероломного Ганона, а никак не на Виттенборга. Мало того, все ганзейские города, кроме Любека, пришли к тому решению, что Виттенборга вовсе даже не следует привлекать к судебной ответственности, а только сделать ему выговор. Но город Любек хотел именно на нём показать пример строгости своего правосудия и полного беспристрастия к своим гражданам, и потому именно подверг Виттенборга в качестве адмирала военного ганзейского флота уголовному процессу.

Любекские ратсгеры были не слишком благосклонно расположены к несчастному Виттенборгу. Они забыли о многих его заслугах по отношению к городу; притом их озлобляла и двойная неудача, понесённая союзом в виде утраты Бойской флотилии и затем в несчастном исходе войны против Вольдемара.

Иоганн Виттенборг защищался в блестящей речи, ясно указывавшей на его полную невиновность, и закончил эту речь словами: «Вы можете произнести надо мною какой угодно приговор: сознание, что я честно исполнил мой долг, не покинет меня до последней минуты. Знаю, что будущие граждане города Любека будут судить обо мне снисходительнее, нежели вы, для блага и процветания которых я пожертвовал собою. Я должен покориться вашему приговору, и, как бы он ни был жесток, знайте заранее – я вам его прощаю. Мы все люди – и все можем заблуждаться. На себе испытал я это, поверив на слово шведам. Да, это была с моей стороны большая ошибка, но никак не преступление. Прошу вас об этом именно подумать!»

Шёпот совещавшихся членов собрания послышался в зале ратуши. Аттендорп озабоченно перебегал от одного к другому, пока двое служителей не внесли урны для голосования и не роздали всем присутствующим членам чёрные и белые шары.

Тогда наступило такое мучительное молчание, что, кажется, можно было слышать, как муха пролетит.

Началось собирание голосов. Но один из ратсгеров, державший в руке белый шар (его поколебала речь Виттенборга), вдруг громко воскликнул:

– Собрание не полно; между нами нет Госвина Стеена!

Тогда все громко стали выражать своё недовольство. Никто и не заметил отсутствия Стеена, так как он в последнее время не баловал ратсгеров своим присутствием на их собраниях.

– Это непростительное невнимание с его стороны! – закричали разом многие из членов совета.

– Следовало бы подвергнуть его строгому взысканию! – заявили другие.

Варендорп приказал одному из служителей ратуши немедленно отправиться к Стеену на дом и привести его в собрание.

Около получаса спустя (а эти полчаса жестоко измучили того, кто ожидал своего приговора) этот член собрания думы вошёл, наконец, в залу.

Все члены собрания громко выразили ему неудовольствие, вызванное его способом действий, и Варендорп счёл долгом сделать ему замечание.

Он спокойно всё это выслушал и сказал:

– Мне было бы гораздо приятнее, если бы вы дозволили мне в настоящую минуту воздержаться от голосования.

– Приговор только тогда приобретает законную силу, когда все члены совета участвуют в подаче голосов, – возразил Стеену Варендорп.

Стеен тревожно потеребил себе бороду, беспомощно мотнул головою и сказал:

– Так я должен покориться этой обязанности, как она ни тяжела мне. Дайте сюда шары.

Служитель поднёс ему шары. Стеен на глазах у всех схватил чёрный шар, и все слышали, как шар упал на дно урны.

Варендорп высыпал всё содержимое урны на серебряный поднос, причём ближайшие к нему сочлены отделили чёрные шары от белых. Варендорп пересчитал их дважды и затем произнёс громким голосом:

– Семнадцать шаров белых и восемнадцать чёрных. Следовательно, над Иоганном Виттенборгом мы должны произнести: виновен!

Тогда все взоры обратились на обвинённого, который принял приговор с геройским мужеством. Он сказал:

– Вы, конечно, в тесном кружке уже и до нынешнего собрания решили, какое наказание должен я буду понести в случае, если буду признан виновным. Теперь я виновным признан. Скажите же скорее, какому роду наказания я подлежу? – спокойно заключил Виттенборг.

– Иоганн Виттенборг! – обратился к нему бюргермейстер. – Ты головою своей должен поплатиться за вину свою, и палач должен будет исполнить над тобою этот приговор на торговой площади, при всенародном множестве.

– Слышите ли вы, господин Госвин Стеен? – воскликнул несчастный осуждённый. – Вам стоило только опустить белый шар в урну, и жизнь моя была бы пощажена. Признаюсь, от вас-то именно я менее всего мог ожидать такой суровости! Подумайте, каково было бы вам, если бы после утраты Бойского флота здесь было бы так же строго поступлено с вашим сыном? А между тем я не виновнее его. И он также заблуждался, чересчур доверяясь своим воинским способностям. Вы очень хорошо знаете, г-н Стеен, как все здесь в Любеке были возмущены в ту пору постигшей нас неудачей; известно вам также и то, как мне тогда было трудно избавить вашего сына от привлечения его к судебной ответственности. И вот теперь, когда я сам попал в такое же тяжёлое положение и так же безвинно, как мог бы попасть и ваш сын, – у вас хватает духа бросить в урну чёрный шар и тем меня погубить. Не забудьте же этого часа, Госвин Стеен, и дай Бог, чтобы это воспоминание не оказалось для вас слишком тягостным. Но я прощаю вам!

После этой краткой речи обвиняемый отвернулся и вышел из залы вслед за окружавшей его стражей, которая отвела его обратно в тюрьму.

А между тем в зале ратуши царило глубокое молчание.

Госвин Стеен неподвижно стоял на том же месте, вперив взор в землю. Правая рука его всё так же нервно теребила бороду, а левая – висела недвижимо и бессильно.

Тогда раздался голос Варендорпа:

– Считаете ли вы вашего сына также виновным, г-н Стеен?

Старый купец вздрогнул. Его чувство справедливости было задето в самом чувствительном месте – рана проникла в самую глубину сердца, где ещё продолжало втайне тлеть отцовское чувство к сыну, несмотря на внешний разрыв всяких отношений с ним. Госвину Стеену в течение одного долгого мгновения пришлось выдержать страшную борьбу. Наконец, он поднялся со своего места, подошёл к зелёному столу, за которым сидел бюргермейстер, и, выпрямившись во весь рост, проговорил отчётливо и ясно:

– Бывают такие вины и такие искупления их, которые не могут подлежать общественному мнению, потому что только отец может быть в данном случае судьёю своего сына. Удовольствуйтесь этим! – Варендорп хотел что-то возразить, но купец продолжал: – Я положил чёрный шар против Иоганна Виттенборга. И если бы вы, господин бюргермейстер, мне задали бы тот вопрос прежде голосования, то я бы, конечно, воздержался от подачи моего голоса. Но теперь дело сделано, и суд должен свершиться. Но знайте, что я не буду присутствовать при этом кровавом зрелище, если бы даже мне самому пришлось за это отвечать головою. Так и знайте, и затем Бог с вами!

И, гордо выпрямившись, твёрдой поступью направился он из зала к выходу. Никто не осмелился произнести ни слова, и только тогда, когда дверь захлопнулась за Стееном, все заговорили разом, шумно выражая самые противоположные мнения и воззрения.

В тот же самый день на любекской торговой площади воздвигнут был чёрный роковой помост, на котором несчастному Виттенборгу предстояло сложить голову. Когда на следующий день солнце стало клониться к западу, осуждённый выведен был на казнь. Пёстрая, разнообразная толпа заполняла все улицы, по которым следовало проходить печальному шествию...

Немногие в этот день сидели дома. К числу этих немногих принадлежал и Госвин Стеен, который не двинулся из своей конторы. Но он не работал: он сидел за столом, подперев голову руками, и был погружен в глубокое раздумье.

Вдруг раздался звон колоколов и загудел, печальный и унылый... Шум и говор на улице все возрастали; масса каких-то длинных и безобразных теней, отражаемых косыми лучами заходящего солнца на задней стене конторы, пронеслась спешно и трепетно, подобно привидениям. Шествие, сопровождавшее осуждённого на казнь, проходило мимо, по улице. Затем шум и говор постепенно затихли – шествие достигло торговой площади. Госвину стало душно в комнате, он открыл окно и опёрся о подоконник.

И вот снова загудели колокола, резко и мерно отбивая похоронный звон... Земное правосудие было удовлетворено. Но Стеену слышался, в ушах его всё ещё раздавался голос, повторявший ему непрестанно: «Не забудьте же этого часа, Госвин Стеен, и дай Бог, чтобы это воспоминание не оказалось для вас слишком тягостным. Но я прощаю вам!»

И этот твёрдый, сильный мужчина затрепетал всем телом и в отчаянии стал ломать себе руки. И взор его ещё раз упал на ярко освещаемый солнцем выступ входной двери. Было ли то утешение, досылаемое ему скорбной душой невинно казнённого, или то был перст Божий, указывавший заблудшему путь спасения, но Госвин Стеен мог совершенно свободно прочесть на стене крупно высеченную надпись:

«Жив ещё старый Бог!»