Текст книги "Ганзейцы. Савонарола"

Автор книги: Оскар Гекёр

Соавторы: Адольф Глазер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

XI
Неправый суд...

Когда он подошёл к своему дому, ему случайно попалась на глаза высеченная на камне «марка» его торгового дома, окружённая священными эмблематическими изображениями. Его отец приказал высечь на камне, под этою маркою, своё любимое присловье: «Жив ещё старый Бог!» И вспомнилось Стеену, как часто в детстве он стаивал перед этою надписью и читал её по складам, слово за словом. По общедетскому обычаю, он, бывало, читывал её нараспев, подлаживая к ней то весёлую, то торжественную мелодию. Старое присловье глубоко пустило корни в его сердце; оно сопутствовало ему на всём долгом пути его жизни; оно вспоминалось ему постоянно во время его дальних и опасных странствований. И вот теперь, когда волосы его стали серебриться сединой и твёрдая опора религии стала ему особенно необходима, – теперь прекрасное присловье вдруг утратило для него всякий смысл, и он злобно засмеялся, когда прочёл эти давно знакомые ему слова.

Он хотел пройти в свою контору, но не мог! Он опасался, что увидит там тень того человека, по отношению к которому он сегодня выказал так много великодушия.

«Великодушие!..» – Госвин Стеен захохотал громко при этой мысли, но его испугал отголосок его собственного хохота в пустых комнатах.

Не заходя в контору, Госвин быстро пошёл вверх по лестнице, и на верхней площадке к нему навстречу вышла Гильдегарда, светлая и радостная, и возвестила о счастливом возвращении своего возлюбленного брата.

– Отец! Он привёз добрые вести! – радостно сообщила она Стеену.

Молодая девушка не получила от отца никакого ответа. Казалось, что Госвин Стеен даже и не замечает вовсе её присутствия. Он прошёл мимо неё и вступил в тот покой, в котором мать, обрадованная приездом сына, ходила с ним под руку взад и вперёд.

Реймар поспешил навстречу отцу, чтобы обнять его, но на полдороге остановился... Взгляд, которым встретил его отец, не выражал ни отеческой любви, ни приязни...

Радостное настроение, господствовавшее в тесном семейном кружке до прихода Стеена, быстро исчезло, и мать с дочерью удивлённо и боязливо устремили взоры на отца, который медленно спустил с головы куколь (пришитый к кафтану мешок, заменявший шляпу) и затем подошёл к одному из окон.

Реймар прижал руку к сердцу и глубоко вздохнул. Мать и сестра обняли его, и их умоляющие взоры говорили его сердцу красноречивее всяких слов. Реймар их понял, пожал их руки, а затем приблизился к окну, у которого стоял отец, и сказал:

– Я привёз из Визби благоприятные известия. Наша контора, конечно, так же как и другие, подверглась нашествию со стороны солдат аттердага, однако же нам удалось укрыть от неприятелей всю нашу наличность, причём особенно отличился сын Ганнеке, молодой Ян. Быстро сообразил он, что весь запас серебряных слитков вместе с наиболее ценными шкатулками и важнейшими долговыми обязательствами следует припрятать под запасом дров, сложенных среди двора. Едва успел он это выполнить, как нагрянули к нам солдаты; но на дрова они не обратили никакого внимания, и только некоторые незначительные запасы, находившиеся в нашем пакгаузе, попали к ним в руки; так что наш убыток весьма незначителен. А так как мы действительно многим обязаны находчивости Яна, то я бы просил тебя сократить годы его учения и выдать ему приказчичье свидетельство. Он этого вполне заслуживает.

– Да, потому именно, что он не выказал себя трусом, – грубо и резко отозвался Госвин Стеен, делая особое ударение на одном слове.

Реймар с удивлением взглянул на отца, и то же самое удивление отразилось на лицах матери и сестры его.

– Ты, кажется, меня не понимаешь? – продолжал Госвин Стеен после некоторого молчания. – Или не желаешь понять?

Реймар не знал, что ему следует сказать, и в нерешительности взглянул на мать и на сестру. Тон, которым отец говорил, звучал так грозно; в нём слышался страшный гнев, ежеминутно готовый разразиться, и потому одинаково пугавший всех присутствующих.

Госвин Стеен скрестил руки на груди и, наклонив голову, подступил к сыну.

– Благо тому отцу, – заговорил он, – у которого сын не трус. Я по крайней мере завидую ему. Теперь-то ты понимаешь ли меня?

Грозно были устремлены очи Госвина на Реймара. На лице Реймара выступила лёгкая краска.

– Видно, твоя совесть лучше меня понимает, нежели ты выказать хочешь! – воскликнул отец.

Тогда Реймар отступил назад, положил руку на сердце и отвечал:

– Клянусь Богом, что твои слова для меня загадка!..

– В самом деле? – язвительно переспросил Госвин Стеен. – Ну, так я должен буду прийти на помощь твоему недогадливому уму! Я только что сказал, что завидую каждому отцу, у которого есть храбрый сын, – да, завидую, потому с сердечной болью вижу и убеждаюсь, что мой единственный сын – подлый трус!!

– Отец! – вскрикнул Реймар в исступлении, поднимая вверх руки как бы для того, чтобы оборониться от удара...

Мать и дочь побледнели как полотно.

– Да, подлый трус, – повторил Госвин Стеен, не сдерживая более своей злобы, – трус, который бы заслуживал того, чтобы его отодрали розгами!..

– Отец! – ещё раз воскликнул Реймар, но уже голосом отчаянья.

– Трус, который запятнал позором мой старый дом, – продолжал кричать в слепом порыве ярости отец, грубо отталкивая от себя бросившихся к нему жену и дочь. – Трус, который своею трусостью приводит теперь на край гибели всё своё семейство, который...

– Стой! – прервал Реймар гневный поток речей отца. – Ни слова более, отец, если ты хочешь, чтобы я не забыл моего сыновнего долга по отношению к тебе!..

– И ты осмеливаешься грозить мне, несчастный!

– И в мыслях у меня этого нет; но ведь в моих жилах, батюшка, течёт твоя же огневая кровь, а потому – пощади меня, не позорь и не обвиняй напрасно.

– Что же ты – к трусости хочешь ещё и хвастовство приплести? – язвил отец.

Реймар закрыл на миг глаза рукою, делая над собою страшные усилия.

– Отец мой, – начал он, по видимости, спокойным голосом, но в котором слышалось внутреннее волнение, – если бы меня на улице вздумал оскорбить встречный человек из низшего сословия, то я бы просто пришиб его. Если бы оскорбил меня равный мне человек, я бы потребовал, чтобы он померился со мною мечами. Но перед вами я бессилен и безоружен – не забывайте же этого! Отец, конечно, имеет право давать своему сыну всякие позорящие его честь названия, но, если только в его сердце есть хоть капля справедливости, тогда он скажет сыну, на чём основываются его жестокие слова, тогда он не скроет от сына и тот повод, по которому он решился назвать его унизительным именем труса.

Слушая Реймара, Госвин Стеен дышал тяжело, потому что ярость его душила. Вот почему он и отвечал глухим, подавленным голосом:

– Прекрасно! Ты во мне найдёшь вполне справедливого отца. Но я не желаю, чтобы твоя мать и сестра могли видеть ту краску стыда, которая покроет твоё лицо, если в твоём сердце уцелела ещё хоть капля чувства чести. Оставьте нас одних! – обратился он к жене и дочери, которые очень неохотно вышли из комнаты.

Госвин Стеен позаботился о том, чтобы они не остались и в соседней комнате, а потому они и не могли слышать ни слова из того горячего и громкого разговора, который начался между сыном и отцом. До их слуха долетел только один страшный, пронзительный возглас, заставивший их обеих вздрогнуть.

Прошло ужасных полчаса – целая вечность для двух любящих сердец. Затем они услышали хлопанье дверей и шаги отца на лестнице. Слышно было, что он ушёл к себе в контору.

Минуту спустя явился Реймар с страшно искажённым лицом. Тот бодрый вид, который придавал такую прелесть его лицу, исчез бесследно и сменился выражением страдания и горечи. По глазам его видно было, что слёзы его душили, но он делал над собою усилие, подавляя их. Его губы были сжаты – он старался казаться спокойным, между тем как сердце его разрывалось от порыва отчаяния. Всклокоченные волосы в беспорядке падали ему на лоб и виски...

Мать и сестра схватили его за руки. Руки были холодны как лёд, и так же холоден был тон его голоса, когда он заговорил:

– Всё кончено, и мы должны навсегда расстаться!

– Реймар! – воскликнули в один голос обе женщины.

Но он продолжал, качая головою:

– Иначе и быть не может; я уже никогда более не войду в этот дом.

– Нет, нет! – рыдая, стала ему говорить мать. – Это не может, не должно так быть! Бог этого не допустит!

– Может ли Бог научить людей разуму! – сказал Реймар с горечью.

– Ты не должен так близко к сердцу принимать слова отца! – доказывала ему мать, между тем как Гильдегарда нежно его обнимала. – С ним в последнее время что-то происходит странное. Его, бедного, тяготят какие-то большие невзгоды! Вот почему мы все и должны быть к нему снисходительны, ведь ты же знаешь, что любовью всего можно достигнуть; а ты, Реймар, я это знаю, ты ведь любишь отца всем сердцем.

– О, матушка! – в отчаянии вскричал Реймар. – Зачем ты мне об этом напоминаешь! Вот, возьми мой кинжал, вонзи мне его в сердце да потом и уверяй меня в твоей любви. Нет, нет, – закончил он, дико оглядываясь кругом, – нельзя шутить с тем, что есть у человека самого святого!

– Недобро звучат твои слова! – сказала Гильдегарда, боязливо отстраняясь от своего брата. – Дикой ненавистью горит твой взор. Боже ты мой! Да что же случилось?

– Сын потерял отца! – с усилием проговорил Реймар и громко зарыдал, закрыв лицо обеими руками.

– Царь мой небесный, – жалобно проговорила мать, – что же это творится на свете? Ярость во взорах – и потом слёзы, жёсткие, грубые речи – и такие трогательные слова...

– Что же удивляет вас? Гнев разрывает моё сердце, и я всё же не могу без слёз помыслить о том, что у меня нет более отца.

– Да скажи, по крайней мере, что произошло между тобою и отцом? – допрашивала мать. – Расскажи нам всё, чтобы мы могли как-нибудь вас с отцом примирить!

– Никакое примирение между нами невозможно!

– Как? Почему же? – воскликнули почти одновременно и мать, и дочь.

– Потому что мне оно противно! – горячо воскликнул Реймар. – Потому что здесь у меня земля под ногами горит, потому что я должен стереть в своём сердце всякое воспоминание об этом доме, чтобы мне опять жизнь показалось мила, потому что...

– Остановись, – сказала мать, – не бери греха на душу перед Богом и перед отцом своим!

– Перед отцом! – с горькой усмешкой произнёс Реймар. – Но зачем мы станем понапрасну тратить слова: моё решение принято твёрдо и бесповоротно... Иду по белу свету искать того, который...

Он не кончил фразы, но поднял правую руку, как бы произнося какую-то страшную клятву, которую неслышно шептали его уста.

– Так скажи же нам, пожалуйста, почему это между тобою и отцом твоим не может произойти примирения? – продолжала допрашивать сына фрау Мехтильда.

Быстро откинул Реймар волосы, покрывавшие ему лоб, и, указывая рукою, проговорил:

– Видишь ли ты здесь это жгучее красное пятно? Это удар отцовской руки, который горит у меня на лице и вечно будет гореть. Понимаете ли вы теперь, почему я навсегда покидаю этот дом? Я никогда не был о себе особенно высокого мнения. Виноват ли я в том, что отец преувеличивал мои достоинства? Я допускаю, что провинился в действии необдуманном; но этим я ещё не заслуживал того, чтобы мой отец нанёс мне такое страшное оскорбление! Будь я не плоть от плоти его, – видит Бог! – он дорого поплатился бы за это оскорбление! Ну, а так как он отец, то я должен стерпеть эту смертную обиду. Но всякая кровная связь отныне между нами порвана.

На всё это мать и дочь могли отвечать только слезами, а не словами. Они чувствовали, что счастливые семейные узы порваны и ангел мира отлетел от дома, в котором доселе царил любовь и преданность.

Да! Счастье исчезло, как тот луч солнца, который сегодня утром так прихотливо играл и переливался в мрачной конторе богатого купца. Теперь он там стоял один-одинёшенек у открытого окна; взгляд его был мрачен и лоб покрыт глубокими морщинами тяжкого раздумья. Вся длинная вереница прожитых им лет проходила перед ним в его воспоминаниях, со всеми её печалями и радостями, какие Бог нам посылает, ибо «старый Бог ещё жив»... Так гласит надпись на камне, вырезанная под торговой маркой Госвинов.

«Но жив ли он ещё в твоём сердце, Госвин Стеен?» – казалось, спрашивал купца какой-то внутренний голос.

И вдруг он отпрянул от окна – тень, мелькнувшая мимо окна, его испугала. То был отлетавший его добрый ангел – его единственный сын, покидавший и дом отца, и родной город.

XII
Хищная морская птица

Осенний день был сумрачен и наводил невыносимую тоску на душу. Нигде во всём ландшафте ни малейшего признака жизни. Даже море, охваченное с трёх сторон далеко выступившими скалистыми и лесистыми вершинами северо-западной части Шонена, покоилось в своих берегах так неподвижно, как будто никогда ни одна волна не рябила его поверхности. Тростники и камыши у берега, не колеблемые никаким ветром, словно замерли около угрюмых и голых скал. На прибрежье лежал несчастный челнок – единственный признак близости жилья и присутствия человека среди этой мёртвой природы. Изредка взмоет над морем чайка и сделает два-три круга над водою, либо ястреб спугнёт диких уток и заставит их попрятаться в камыши. И вне этого – полное молчание, полное отсутствие жизни и в природе, и в этих скалах, покрытых жалким папоротником и вереском, поросших на вершине старым и мрачным лесом.

По этому лесу бродил какой-то одинокий пришелец, нетерпеливо и беспокойно поглядывая на море.

Судя по его одежде, он мог принадлежать и к высшему слою общества, хотя загрубелое лицо его несколько противоречило этому предположению.

Он, очевидно, кого-то ожидал, потому что всё кружил около одного места, с которого виден был Норезунд. Он поглядывал вдаль и видел, как многие корабли выходили из Копенгагенской гавани, но ни один из них не направлялся на Шонен.

С досадой отворачивался он от моря, ходил некоторое время по лесной тропинке и проклинал тишину и одиночество, среди которых так громко говорит наш внутренний голос, напоминая всё то, что заглушает в нас шум и плеск житейского моря.

С удвоенным нетерпением возвращался он к прежнему месту своих наблюдений... Наконец-то показалось какое-то тёмное судно, которое направлялось на Шонен. Но оно выходило не из Копенгагена, а шло откуда-то с севера. Пониже Гельсингборга оно остановилось на самой середине течения, спустило лодку, и в ней отплыл от судна какой-то человек. Ещё издали он махал рукою и кивал нетерпеливо ожидавшему на берегу человеку, наконец, подплыл к берегу и привязал челнок к старому пню.

– Долгонько вы, – сказал ему ожидавший на берегу.

– Немудрено. Далеко объезжать пришлось! – отвечал новоприбывший, человек очень неказистой и даже неприятной наружности. На его небольшом коротком теле неуклюже была посажена огромная голова. Низкий лоб, резкие скулы, плоский нос и узкие глаза придавали его лицу сходство с монгольским типом. Жидкая бородка и косматые чёрные волосы дополняли физиономию приезжего.

– Я думал, что вы придёте из Копенгагена, – сказал, помолчав, товарищ.

– Нет, мейстер Нильс, – с усмешкою отвечал другой, видимо, смелый и бесстрашный искатель приключений, – я всё держался в норвежской столице, в королевском городе Осло.

– В Осло? – повторил Нильс, видимо, разочарованный. – Так разве вы не были в Любеке, не привезли мне необходимых вестей?

– Привёз вам и вести, – лукаво подмигнул морской коршун, – да ещё почище и поподробнее тех, которые мог бы добыть в самом Любеке.

– Да говорите же толком, Петер Скитте! – с досадой промолвил Нильс.

– А вот вы потерпите немножко, – отвечал с усмешкой Скитте. – Прежде всего надобно бы нам здесь поудобнее усесться.

– Так пойдём в лес, – сказал Нильс, между тем как финн зорко оглядывался кругом, – там найдётся для нас довольно каменных лавок.

Скитте поморщился и отрицательно помахал рукою.

– Не люблю я здешнего леса, – сказал он сумрачно, – много там всякой нечисти живёт: и леший, и русалки...

– Пожалуй что и так, – заметил Нильс. – Я и сам до леса не охотник: тоска какая-то на меня в лесу нападает. Ну, так усядемся здесь, и расскажите всё по порядку.

– По порядку? – повторил финн, усаживаясь на песке. – Ну, так нам придётся прежде всего свести наши счёты.

Нильс с досадою глянул на сидевшего.

– Вам бы всё только деньги да деньги! – проворчал он. – Вот уж истинно ненасытная утроба!

Собеседник его рассмеялся.

– Что делать? Мне нужна ещё кое-какая небольшая сумма денег, а то не придётся мне купить мызу у себя на родине, ни хозяйством обзавестись! Ведь мне пора уж и на покой!

– Вам? – спросил недоверчиво Нильс.

– Да, мне, – подтвердил финн. – Мне эта разбойничья жизнь уж прискучила. Ведь на каждом корабле, который я с товарищами захватываю, жизнь моя подвергается опасности, да притом и ганзейские города положили за мою голову хорошую награду. Или вы думаете, что рано или поздно не сыщется охотник получить эту сумму?

Нильс пожал плечами и сказал:

– Желал бы я знать, как бы он это устроил. Как бы ухитрился захватить вас, предводителя целой флотилии вольных мореходов?

– Да ведь не всегда же мои товарищи за мною по пятам ходят! – отозвался предводитель пиратов. – И я убеждён, – добавил он, смеясь и в виде шутки сильно ударив Нильса по ногам, – что и вы сами не побрезгали бы денежками, если бы сумели меня захватить.

Нильс быстро отскочил в сторону, а Скитте разразился громким хохотом.

– Теперь вы уж знаете, почему я так ненасытен к серебру и золоту, – проговорил он, продолжая смеяться, – так уж не извольте медлить, а просто-напросто отсчитайте-ка мне заслуженную мною награду.

– А я было думал, – возразил Нильс уклончиво, – что вы уже достаточную награду получили, ограбив этот корабль.

Скитте вскочил в бешенстве.

– Да разве мы с вами не делились добычей? – воскликнул он, отвратительно искривляя рот. – Разве вам-то из этой добычи ничего не досталось? Небось вот этот-то богатый наряд, что на вас теперь надет, – вы трудом, что ли, заработали? Я требую обещанной мне суммы, а о добыче что нам толковать – она могла и ускользнуть из рук. Так слышишь ли ты, датская собака! – продолжал он угрожающим голосом. – Сейчас же выкладывай мне деньги, не то я дам свисток моим людям, и ты сегодня же отправишься к чертям!

– Уж очень вы горячитесь! – сказал Нильс, стараясь прикинуться весёлым и в то же время тревожно поглядывая на тёмное судно, которое стояло как раз посредине Норезунда. – Полу́чите, полу́чите вашу награду, только наберитесь на час терпения, пока придёт сюда с полными карманами тот, для которого, собственно, вы и нападали-то на это судно.

– А кто он таков? – спросил Скитте.

– Это вас не касается.

Пират помолчал с минуту, а затем снова спросил:

– Да товарищ-то ваш сюда придёт?

– Да, сегодня обещал здесь быть, – отвечал Нильс. – Потому-то я и условился с вами, что мы здесь в лесу сойдёмся. Ну, а уж вы-то не упрямьтесь, сообщите мне всё, что знаете. Что там у них в ганзейских городах готовится и что намерены они предпринять против аттердага?

– Или вы меня за дурака считаете? Думаете, что я вам хоть словом обмолвлюсь, прежде нежели вы мне старый долг уплатите? Нет-с, господин ювелир, мы, финны не так ещё глупы, как, может быть, вы предполагать изволите! И у нас ведь тоже есть такая поговорка: сначала деньги на стол, а потом и товар на воз!

Нильс пробормотал что-то себе под нос и стал ходить взад и вперёд, между тем как Скитте преспокойно продолжал сидеть на своём месте.

Время тянулось невыносимо медленно, и прошло времени немало... Уже начинало вечереть, и туман стал лёгкой дымкой отделяться от воды, когда наконец в южном направлении показался парус небольшого одномачтового судна, которое и бросило якорь вблизи того места, где находились Нильс и Скитте.

С этого судна сошёл Кнут Торсен. Им было судно нанято специально для этой поездки.

Нильс пошёл навстречу подплывавшему Торсену, который прибыл прямо из Любека, в нескольких словах сообщил ему о происшедшем в доме Госвина Стеена и закончил словами:

– Сын порвал всякие связи с отцом – и я, значит, отмщён!

– Точно так же, как и я отплатил за себя на Визби! – сказал Нильс, посмеиваясь с торжествующим видом. А зачтём самым тихим шёпотом добавил: – А что? Стеен выплатил вам деньги?

Торсен утвердительно кивнул головою.

– Ну, и прекрасно, потому Петер Скитте ожидает своей награды.

Хотя финн никогда ещё не видывал Торсена, но раскланялся с ним как со старым знакомым. Когда Торсен выплатил ему условленную сумму, то его рожа искривилась даже в какое-то подобие улыбки.

Зоркий и сметливый Нильс тотчас заметил по выражению лица Кнута Торсена, что общество финна ему не особенно приятно. Поэтому он постарался отвлечь его внимание на другой предмет и обратился к Торсену с вопросом:

– А как там вообще в Любеке?

Бросив ещё раз взгляд в сторону финна, который жадно пересчитывал полученные деньги, Торсен отвечал:

– У меня не было ни времени, ни охоты исследовать настроение города, в котором, как вы знаете, после взятия Визби к нам, датчанам, никто особенно не расположен.

– Ха! Ха! – отозвался Скитте, с величайшим удовольствием набивая карманы полученным золотом. – Вы не знаете? Так я вам могу сообщить все любекские новости.

– Так говорите же! – подстрекал его Нильс.

– Почему и не сказать, если вы не пожалеете за мой сказ заплатить как следует.

– Ненасытная утроба!

– Я ведь тоже кой-какого ума от ганзейцев понабрался: знаю, что товар следует продавать как можно дороже.

– Да мы от вас никакого товара и не требуем! – с досадою огрызнулся Нильс.

– Товара не требуете, а слова желаете услышать, которые для вас дороже всякого товара! Вы эти слова потом самому королю аттердагу на вес золота продадите! Знаю я, что вы его ищейки!

Нильс вскипел, а финн продолжал, смеясь:

– Вы ужасно как смешны, когда обозлитесь! Может быть, вы ещё и шутом не служите ли при дворе-то?

Нильс стиснул кулаки, но пират стал хохотать ещё громче. Он поднялся с песка, потянулся и, ухмыляясь, заявил, что ему уж пора возвратиться на корабль.

– Так повремените же ещё немножко, – с досадою проговорил Нильс. – Сколько же, собственно, желаете вы получить за сообщение мне известий о положении дел в ганзейских городах?

Скитте тотчас принял вид человека чрезвычайно равнодушного и заломил порядочную сумму. После некоторого торга Нильс сошёлся с ним на какой-то сумме, и, когда он отсчитал финну определённое количество золотых, тот начал так:

– Между шведским королём Магнусом, его сыном Ганоном Норвежским и ганзейскими городами решено заключить союз. Магнус и Ганон вчера только что вернулись из Грейфсвальда, где происходило большое совещание. Мой родственник состоит на службе при королевском дворе, и с его-то помощью мог я пробраться в замок и там, из-за двери, слышал, что в Грейфсвальде много было споров между посланцами различных городов прежде, нежели они пришли к соглашению. Затем решено было воевать.

– Так неужели же ганзейцы дерзнут напасть на аттердага? – спросил Торсен с изумлением.

– Ну, что же! И останутся с длинным носом, – посмеялся Нильс. – Рассказывайте дальше, Петер Скитте.

– А вот тут-то и начинается самое любопытное, – заявил Скитте с таким хитрым выражением лица, что он действительно напоминал собою лисицу. – Недурно бы только, господин ювелир, получить с вас ещё хоть червонец.

Такой неожиданный переход ужасно взбесил Нильса, но его гнев очень скоро прошёл, когда финн заявил, что это он пошутил, чтобы ещё раз потешиться – посмотреть, как мейстер Нильс изволит гневаться.

– Уж очень он смешон, когда сердится, – смеясь, заметил он Торсену и затем продолжал свой доклад: – Магнус и Ганон обязались ещё до дня св. Мартина выставить две тысячи рыцарей и вооружённых кнехтов, с кораблями и всем воинским снаряжением, для борьбы против Вольдемара и морских разбойников на Шонене, Эланде и Готланде...

– Неужели так и было сказано? – перебил его Нильс. – Или это уж вы от себя придумали?

– Я повторяю только то, что я слышал своими ушами, – утверждал Скитте, – и я признаюсь, что мне трудно и неприятно произносить это слово: «разбойники»... Выражение глупое и несправедливое, которое так и напоминает о секире палача! – Он с отвращением поморщился и продолжал: – Короли на тот случай, если бы им не удалось собрать сумму, необходимую для покрытия военных издержек, заложили ганзейцам свои замки и даже обещали, что если Шонен будет освобождён от датского владычества, то они уже никогда более никому его не заложат без разрешения со стороны ганзейских городов.

– Ого! – насмешливо заметил Нильс. – Да эти немецкие лавочники, кажется, уж хотят стать выше самих королей!

– А какие же обязательства приняли на себя ганзейцы? – спросил Кнут Торсен.

– Любек взялся снарядить двенадцать шнек с шестьюстами воинами, со всяким метательным снарядом и штурмовым материалом; остальные вендские города взялись поставить то же: Гамбург – две шнеки с двумястами воинами, Бремен – половину, а Киль, Кольберг, Щецин и Анклам обязались доставить судов и войска, сколько будет возможно. Ганзейцы надеются собрать войско тысячи в три человек, а если это им удастся, тогда, конечно, аттердагу несдобровать.

– Да мы ещё увидим, что это войско лавочников сможет сделать против панцирной рати короля Вольдемара! – заносчиво заявил Нильс.

– И кто же берёт на себя покрытие военных издержек? – осведомился Торсен.

– Конечно, жители городов, – отвечал Скитте. – Любекский бюргермейстер Виттенборг даже и ввёл уже новую пошлину, так называемую весовую, которую должны платить и иностранные купцы при ввозе своих товаров в ганзейские города и при вывозе из них ганзейских товаров.

– Настоящие лавочники! – презрительно заметил Нильс.

– Как бы там ни было, а это умно придумано! – сказал Торсен, которого втайне оскорбляло презрение, высказываемое Нильсом по отношению к купцам, ещё недавним сотоварищам Торсена. – Виттенборг – умная голова. Я его терпеть не могу, так как он вместе с Госвином Стееном подал в совете голос за моё исключение из ганзейцев, но что правда, то правда, и аттердаг умно поступит, если не слишком станет пренебрегать этими «лавочниками», как вам угодно называть ганзейцев.

Это замечание навело Нильса на раздумье. Когда после этого финн пронзительным свистком дал знать своему разбойничьему кораблю, чтобы тот готовился к отплытию, то Нильс сказал ему:

– А не захотите ли вы с вашими ребятами оказать помощь аттердагу?

– Нет, – отрезал Скитте, – я только того хочу, что приносит мне прямой барыш.

– Не даром же твоих услуг требуют, финская лисица! – с досадой вскричал Нильс.

– Опять горячится! – проговорил со смехом пират, толкая Торсена в бок. – Клянусь честью, до смерти он смешон, когда сердится, и я даже в заслугу себе ставлю, что так ловко умею его выводить из терпения: кабы не я, так никто бы не сумел расшевелить его желчи!

И он опять рассыпался мелким, дрянным смехом и смеялся, пока Нильс не сказал ему грубо:

– Ну, так и чёрт с тобой, если тебе заработок не нужен; а между тем тут мог бы ты зашибить порядочную сумму.

Тогда финн перестал смеяться.

– Ну, говорите скорей: чего от меня потребуют? – сказал он скороговоркой. – Я готов и способен на всё, что может привести меня к прибытку.

– Вот теперь вы говорите разумно, – заметил с удовольствием Нильс. – Если действительно ганзейцы дойдут до такой дерзости, что пойдут против аттердага, то они, конечно, должны будут войти со своим флотом в Норезунд. Ну, а вы в нём хозяйничаете, как у себя дома. Там вы ведь уж не один корабль сцапали!

– Так-то так, да вот против военных-то кораблей ещё никогда не случалось мне действовать, – заметил морской разбойник.

– Ваши быстроходные суда могут сразиться с любым кораблём! Ну, так что же? Хотите помогать королю вашими судами и экипажами? Ещё раз напоминаю вам, что вас ожидает большая награда.

Финн кивнул головою и с удовольствием стал потирать руки.

– Ну, и прекрасно! – сказал Нильс. – А теперь перевезите меня в Эльсинор, где, собственно, и находится аттердаг. Завтра здесь же опять сойдёмся и обо всём переговорим подробно.

– Тогда уже захватите с собою и ручательство в уплате обещанной мне награды, – сказал предусмотрительный пират.

– Если Вольдемар даст вам своё королевское слово, то, я полагаю, вы будете достаточно обеспечены.

– А почём я знаю, можно ли ещё на него положиться! Ведь уж сколько же раз ваш аттердаг преступал клятвы, в которых клялся именем вашего христианского Бога.

– Может быть, оно и так, – сказал Нильс. – Ну, а своё-то королевское слово он выше всякой клятвы ценит.

– Прекрасно! Так я вас сейчас же перевезу к королевскому замку, – сказал финн, отвязывая от пня свой чёлн, в который и сел вместе с Нильсом.

Торсен при расставании с Нильсом обменялся с ним несколькими тайными словами и также направился в челне на свою яхту, намереваясь немедленно отплыть в Визби.

Оба судна разом снялись с якоря и вскоре исчезли из виду под нависшим пологом вечернего сумрака.