Текст книги "Камень астерикс (Фантастика Серебряного века. Том III)"

Автор книги: Осип Дымов

Соавторы: Ольга Форш,Александр Богданов,Влас Дорошевич,Владимир Тан-Богораз,Ипполит Василевский,Л. фон Фелькерзам,Аркадий Селиванов,Иероним Ясинский,Иван Лукаш,И. Антошевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Хотите напугать?

– Я не хочу попасть к черту на рога. И я не один, со мной женщина!

– Я умру! – вскричала Милли.

– Ты часто умираешь, – раздраженно сказал барон. – Но сегодня твоя смерть была бы естественна.

– Во всяком случае, желаю вам, барон и баронесса, спокойной ночи, – сухо сказал Иван Николаевич с поклоном.

– Я должен иметь гарантии спокойствия.

– Я не могу их вам дать. Барон, мне кажется, что вы что-то пережевываете и перевариваете. Не народилась ли у вас третья система взамен потерпевшей крушение?

– Я перевариваю то, что французы называют ресигнацией – покорностью судьбе. Но слушайте, Иван Николаевич, если вы без борьбы с моей стороны получили от меня деньги, это значит, что вы получили бы их через час, через два и через три.

– Мне кажется.

– Не кажется, а наверное получили бы. Теперь я должен буду вас стеречь и попрошу вас остаться в моем номере, или я неотступно должен буду стоять у вашей каморки. Между тем, если бы вы оставили деньги у меня в номере, то вам надо было бы только призвать неиссякаемую энергию вашей молодости и постоять все это время на часах. Лучше будет, если вы будете стеречь меня, а не я вас – для меня лучше. От сильного напряжения я могу сойти с ума.

– Вы не сойдете с ума, – возразил Иван Николаевич и с неожиданной решимостью, и с верой в свою силу и неотразимость своей системы проговорил: – Пожалуй, мешок я оставлю у вас. Вы никуда не уйдете. Из окна не выпрыгнете, потому что уже светло и высоко, и было бы глупо; через банк – стальная комната, и вам не выбраться без посторонней помощи, и надо будет взломать еще несколько дверей. Но имейте в виду, что я запру дверь на замок снаружи и за полчаса до отъезда постучу. Автомобиль будет уже ждать вас. А в швейцарской объявите, что я провожаю вас. Да, да, будет лучше, если бы будете свежи и бодры.

– Так что вы доверяете мне? – спросил барон, преодолевая необычайное волнение, овладевшее им.

– Я, конечно, не доверяю вам. Вы бы все сделали, вплоть до убийства, лишь бы только уйти с этим мешком. Но уйти невозможно. Я доверяю невозможности.

– Благодарю вас за несколько минут отдыха, в котором я нуждаюсь, конечно, больше, чем вы, – сказал барон. – Я засну, может быть, с мыслью о том, что вы тихонько войдете – ключ у вас – и заберете свою сумку, тем более, что вы кладете ее у самых дверей, а я могу не услышать, потому что сон мой будет свинцовый. Однако, что же делать?

– Барон, вы уже, наверное, приняли в соображение, – сказал Иван Николаевич, – что я не могу легко уйти из гостиницы, да еще с очень заметным мешком под мышкой. Другое дело, если я уеду провожать вас на вокзал. В сущности, я уже связан с вами и, возможно, что в пути мы обсудим некоторые пункты возможного товарищества нашего и придем к какому-нибудь соглашению.

– Вы лукавите; но мы можем пожать друг другу руку? – сказал барон.

– Можем.

Иван Николаевич протянул руку и барон крепко пожал ее. Иван Николаевич сделал несколько шагов назад, поклонился баронессе, положил деньги на стол, потрогал ковер на месте перелома, поправил загиб и удалился с новым поклоном у дверей.

Ключ щелкнул за ним.

– Страшный человек, – тихо сказал барон Милли.

Милли шаталась. У нее было такое ощущение, как будто распухла голова. Она изнемогла и ослабела и, не раздеваясь, упала на постель. Когда же засыпала, дрожь пробежала по ее телу, и барон почувствовал, как она вся встрепенулась и ударила его коленями.

Но он не мог заснуть. Мелькал перед ним лакейский фрак на черном коленкоре, а на голову его, казалось, сыпались куски едкой штукатурки. Через полчаса он вскочил: у открытого окна чирикали воробьи и ворковали голуби.

XV

Барон исчез

– Вольдемар, – не своим голосом закричала Милли, посмотрев со страхом на место рядом с собой, где лежал барон, и застонала от боли и ужаса: его не было.

Встрепанная, в полурасстегнутом платье, она выскочила из-за драпировки.

В дверь стучали.

– Кто там?

– Можно войти?

– Вы, Иван?

– Так точно.

– Войдите.

Иван Николаевич вошел с потупленными глазами.

– Вы не видали барона? – встревоженно спросила Милли.

– Барона я не видал, – отвечал мгновенно оживший лакей. – Разве они вышли?

– Его нет.

– Не может быть!

Иван Николаевич быстро обошел номер, заглянул во все углы и даже в платяной шкаф.

И тут хриплый крик чувства, похожего на отчаяние и вместе на бешенство, вырвался из его груди: на стуле, где лежал мешок с деньгами, белелась записка, прикрывая собой небольшую пачку сторублевок.

Он подбежал и не сразу понял содержание записки. Милли из-за его плеча прочитала записку:

«Третья система. Иван, если хочешь уцелеть, немедленно увези баронессу на вокзал. Заграничный паспорт на имя архангельского купца Смирнова и его супруги в зеленом саквояже. Проводи баронессу за границу, будешь щедро награжден».

– Без ножа зарезал! – сказал Иван Николаевич, насилу придя в себя, и еще раз пробежал записку. С презрением взглянул он на деньги. – На кой черт ты мне? – вскричал он. – Я-то ворона! Кого упустил! Вокруг пальца обвел. Как? Когда? Не притворяйся! Плохи шутки со мной, задушу!

Он схватил Милли за руку и крепко сжал выше кисти.

Она с радостью и ужасом глядела на него.

– Говори!

– Почем же я знаю?

Иван Николаевич опомнился.

– Где зеленый саквояж?

Милли подала ему хорошенький, сафьянный, с бронзовыми застежками маленький сак.

– Ты мне так же нужна, как собаке пятая нога, – хрипел Иван. – Но мотор подан, и ехать необходимо. Каждая минута вечность. Жена, жена!

Милли с отвращением сделала шаг назад.

– Чемоданы выносить незачем, только ручной багаж. Барон спит. Он спит, и его нельзя тревожить, а ты уезжаешь в финляндское имение. Не смотри на меня так, будь ты проклята. В швейцарской обращайся со мной, как обращаются с лакеем, войди в роль, если не хочешь, чтобы я тебе размозжил голову, прежде чем ты опять свидишься со своим Вольдемаром.

Милли привыкла быть баронессой. Еще раз уничтожающим взглядом окинула лакея. Он опять рванул ее за руку.

– Я вымещу на тебе!

Он схватил деньги и сунул в карман.

– Ты видишь, он оставил тебя в наследство мне. Не посмеешь пикнуть. Ах, что я с тобой буду делать, как во мне горит все внутри! Какое страшное пробуждение! Да нет, что я? Пойду расскажу все, донесу, чтобы меня назвали идиотом и сгноили в тюрьме? Ах, дьявол бы его побрал.

Он подошел к дверям и посмотрел на замок. Винты были вывернуты. Бронзовая накладка отвалилась.

– Ничего не понимаю, – вскричал он Милли, – как сделано?

– Я не знаю.

Он поднял над ней кулак.

Она злорадно взглянула на его лицо.

– Что ж, ударь, – сказала она.

– Четверть часа еще можно подождать. Шофер завтракает, а ты одеваешься.

И он притянул ее к себе. А Милли со звериной ненавистью следила за его жестоким бесстыдством. Улыбка бессилия обнажила ее белые мокрые зубы.

– Теперь иди вперед, барыня, – приказал он насмешливо, еще весь дрожа.

С двумя небольшими чемоданами он пошел за ней, заперев номер на ключ.

Сходила Милли с широких ступенек еще непроснувшейся гостиницы. Голова кружилась. Самолюбие страдало. Обида подламывала ноги. Она испытывала то же самое, что случилось с ней однажды на первых порах пребывания ее у Толстой Розы, когда она была высечена за дерзость, уже будучи четырнадцатилетней девочкой, еще помнившей первые годы светлой семейной жизни в пасторском доме, из которого она бежала со странствующим приказчиком – профессиональным поставщиком белых рабынь. Душа была возмущена. Но и Толстой Розе Милли ничего не сделала и ничего не сделает этому человеку. Она приучила себя скорей подавлять свою волю, чем повиноваться порывам оскорбленной личности. В вестибюле она величественно сказала, покорно войдя в роль:

– Иван, проводите меня до вокзала.

– Баронесса?

– Успеете вернуться, когда проснется барон. Если же еще не проснется, пожалуйста, не тревожьте его.

– Кажется, барон вышел, – сказал старый, обшитый золотыми галунами швейцар, серьезный и важный, как провинциальный корпусной генерал. – Я не заметил, как он вышел, но я видел барона на улице. Он о чем-то спросил городового и, должно быть, отправился гулять в Александровский сад, потому что пошел по направлению к Адмиралтейству.

– Но он уже вернулся и давно спит, – с милой улыбкой возразила баронесса.

– Извините, баронесса, – тоже не заметил. Сейчас на вокзал отвозили вещи графов Комаровских и господина Прейса. Конечно, баронессу надо проводить, – молвил швейцар в ответ на вопросительный взгляд лакея и получил от баронессы на чай серебряный рубль.

– Если кто будет спрашивать, – повернув к швейцару сияющее личико, сказала баронесса, – то скажите, что я вернусь к вечеру и проведу в Игельштромдорфе самое короткое время. Но, возможно, впрочем, дела меня задержат до завтра – тогда утром.

– Слушаю, баронесса, – сказал по-французски швейцар, знавший небольшое число слов на каждом европейском языке.

Лакей захлопнул дверцу таксомотора и вскочил на козлы рядом с шофером.

XVI

Новые супруги

В двухместном купе около Милли сидел новый обладатель ее.

– Я расправлюсь с тобой еще в Або, – в ожидании парохода.

Она задорно посмотрела на него:

– За что? Глупо срывать на мне ярость. Пора успокоиться. Разве я виновата, что барон умнее вас? Я спать хочу. Спите и вы. Надо выспаться.

– Стать, в конце концов, игрушкой! – кричал Иван Николаевич.

– Сними с меня туфли.

– Но я сделаюсь вашим палачом, господа.

– А пока сделай постель.

– Я бы охотно выбросил тебя за окно.

– Бедненький. Всю дорогу до Або я буду смеяться.

– Тварь.

– Я плюю на тебя.

– Унижусь, но ты не пикнешь.

– Получи.

Она ударила его по лицу своей маленькой, беленькой ручкой.

– Я стою этого.

Она ударила его по другой щеке. Он не пошевелился. Страшное облегчение испытал он. Подставлял лицо.

– Вот, вот, вот тебе!

– Еще, еще, Милли.

Щеки его горели. Милли раскраснелась, закусила губу, похорошела. Ей шла злость.

– Идиот.

Она устала, задыхалась. Когда же перестала драться, упала на диван. Иван снял туфли с нее, развязал ремни у постели и поднял ее.

Глаза их встретились. Милли вздрогнула под тяжестью его мрачного взгляда.

– Все-таки, Милли, я вытяну из тебя жилы, – сказал он.

Высоко поднималась и опускалась ее грудь.

– Хорошо – потом, в Або! – прошептала она и крепко заснула.

А в Або он снял с руки Милли толстое золотое обручальное кольцо и сплющил его двумя пальцами.

Милли поднесла батистовый платок к своим глазам и склонилась головкой к плечу спутника.

Неделю прожили они в гостинице, и шторы их номера были все время опущены.

XVII

Встреча

На огромном пароме, который перевозит железнодорожный поезд из Швеции в Данию, бывшая баронесса Милли и бывший лакей, он же архангельский купец Смирнов, поднялись по лесенке в ресторан и, сидя в светлой и просторной столовой, ждали, пока им подадут обед. Солнце, отражаясь от моря, бледными зайчиками играло на порозовевшем и почти счастливом лице Милли.

Архангельский купец значительно пополнел с тех пор, как выехал из России. На его большом животе, поверх шелкового жилета, блестела золотая цепочка с брелоками. Правда, лицо было худощаво по-прежнему. Но его трудно было узнать – потемнели его усы и борода. Супруги, – Милли была уже Смирновой – разговаривали вполголоса.

Они заказали себе бифштекс раньше, но господин, пришедший после них, уже ел бифштекс. Они все ожидали. Гарсоны торопились услужить вошедшему, который сидел спиной к молодым людям. Милли и Смирнов приревновали к спине незнакомца и к его широко расставленным локтям. Что же это все подают ему, а их не замечают? Кто он? Герцог, владетельный князь? Но Милли первая разглядела его. Она вдруг встала, дошла до половины столовой и заглянула прямо в лицо незнакомцу.

– Вольдемар!

Барон Игельштром повернулся всем корпусом и сочным густым голосом сказал:

– Привет землякам. Милли, – продолжал он, привставая и целуя у ней руку, – не знаю, как он уже тебе приходится, но передай ему, что он поступил так, как я поступил бы на его месте. Что же касается меня, то я ни на минуту не терял вас из виду. Деловые отношения наши не должны мешать нашему взаимному уважению. Хорошо мы сделали бы на чужбине, если бы соединились вокруг одного столика.

– Судя по газетам и телеграммам, за нами гонятся, – сказал Смирнов, – и безопасность требует, чтобы мы не очень-то узнавали друг друга, Милли, ступай на свое место.

Милли, взволнованная и красная, села рядом с ним – и бифштекс, наконец, был им подан.

– Не находит ли барон, во всяком случае, что все это вышло крайне странно?

– Вышло логично.

– И вы хотели отделаться, кстати, от Милли?

– И дать ей приданое, которое – сумма очень крупная – вы и получите в Берлине в Центральном банке по сему чеку.

– Благодарю вас. Я уже в Або не сомневался, что вы так именно разрешите это недоразумение. Но вы предвидели, что Милли понравится мне.

– Я большая фигура и с фантазией, но вы были сухарем, монахом, и женщина только могла смягчить вашу черствость. Душевный механизм наш требует смазки. А тогда вы стояли у дверей, действительно, как часовой, и спали. Полагаю, что сон ваш продолжался не больше одной минуты, то таково уж мое счастье.

– Поразительно, – обиженно вскричала Милли. – Почему же вы не пробудили меня?

– Птичка, не задавайте птичьих вопросов; минута была бы упущена.

– С вами был «сон»? – спросил Смирнов.

– Был платок, но он со мной и остался. Клянусь, вы спали, как спят солдаты и лошади, на ногах. Но я знал, что вы будете благоразумны и возьмете Милли. Оттого, Милли, я был спокоен за тебя. Я не сомневаюсь также, Милли, что и ты довольна.

Встреча долго беспокоила архангельского купца. В Берлине Милли была очень раздумчива. Новый супруг ее, не зная немецкого языка, несколько дней томился в гостинице и, под предлогом нездоровья, не выходил. У него было опасение, что барон отнимет Милли. Но у барона были другие виды, и он считал низость несовместимой с его рыцарской профессией взломщика и бандита, противопоставляющего силе современной государственности – силу своей изобретательной личности.

В газетах несколько лет назад писали о каком-то виконте Дариаке, который на собственной яхте переплыл Атлантический океан, но у самых берегов южной Бразилии потерпел крушение. Он сделался владельцем обширнейших кофейных плантаций. Это был барон Игельштром. Это тем более любопытно, что на острове Лунолулу у него же оказались большие земельные поместья, и независимые островитяне избрали его сначала депутатом в свой парламент, а потом президентом республики. Почти фантастично и сказочно, но вчерашняя телеграмма, напечатанная во всех газетах, хотя замеченная немногими, сообщила, что виконт Дариак произвел уже переворот в стране и вступил на престол с живописным и сложным титулом, сообразно особенностям местной риторики: «Старший дядя Золотой Луны и младший брат Красного Солнца, повелитель мира и супруг всех Небесных Звезд, непобедимый и неуловимый, все– счастливейший, всесветлейший, вседержавнейший государь и отец отечества Лупус Сто Первый».

Иероним Ясинский
ФИНСКИЙ НОЖ

Илл. С. Большакова

I

В квартире купца Александра Гавриловича Сторукина спущены были шторы, и было темно…

Дом принадлежал ему, пятиэтажный, старинный, на Гороховой улице.

Самому ему было лет за шестьдесят, если не все семьдесят. Но он взбирался на пятый этаж еще легко.

И с пустыми руками не возвращался; под мышкой нес картину.

Он усаживался с ней у окна единственной светлой комнаты, в которой проводил большую часть жизни, рассматривал покупку, освежал скипидаром, мыл спиртом, и хороша ли была картина, плоха ли – в обоих случаях уничтожал ее: от живописи оставалась только бледная тень.

Но Сторукин восхищался ее колоритом, рисунком и, перелистав справочники и руководства для коллекционеров, определял, к какой школе она принадлежит и какому мастеру ее можно приписать; потом присоединял к грудам картин, которыми наполнены были уже остальные комнаты, где жили пауки, мокрицы и, может быть, призраки.

На Ново-Александровском рынке Сторукин дорого не платил: чем дешевле доставалось произведение великого художника, там радостнее билось его сердце. Он удивлялся невежеству торговцев и по праздникам посещал церковь, где горячо молился.

Ходил он в засаленном сюртуке, брил лицо, не бывал в трактирах, не знал женщин; был беспощаден к квартирантам, с которых взимал плату лично Б сопровождении дворника; прислугу не держал, боялся, что его отравят; сам варил себе гречневую и манную разминаю, питался воблой и ветчиной, ничего не пил, кроме чая. Был скряга, и весь дом презирал его.

Вид у него был опущенный, но часто глаза его и сухие губы расцветали улыбкой несказанной радости.

Он не обращался к адвокатам о выселении неисправных квартирантов, а вел дела сам; посредников не любил, берег деньги. И никто, кроме маленького, невзрачного человека, который вечером аккуратно приходил к нему уже десять лет подряд, не знал, что самые большие радости Сторукину доставляют смываемые им картины.

Этот человек, которого Сторукин называл просто Порфивей – Порфирий Калистратович Девочкин – служил в Мещанской управе писцом за ничтожное жалованье и под диктовку Сторукина писал прошения мировому судье, составлял каталоги картин, отличался молчаливостью.

Сторукин платил ему, разумеется, тоже гроши, но Девочкин не заикался о прибавке. Он бесконечно долго носил одно и то же платье; уже вытерлись швы, а сюртучок – чистенький и как будто свежий; и бесчисленные заплаты на сапогах сверкали безукоризненной ваксой. Он даже ухитрялся носить перчатки, у него были часики с цепочкой и записная книжка с серебряным карандашиком.

За десять дет Девочкин не узнал, была ли когда-либо семья у Сторукина и почему он одинок. А Сторукин, по-видимому, даже не интересовался, почему Девочкин не носил обручального кольца.

Сторукин имел только представление о Девочкине, как о трезвом, аккуратном, но бедном и жалком человечке, а Девочкин знал, что Сторукин не только неопрятный, скупой и противный, но и любящий за бесценок приобретать драгоценные картины, очень богатый и малограмотный, не внушающий к себе ни малейшей жалости человек.

Ему не было известно, какой капитал у Сторукина, но, приблизительно, оценивал он старика тысяч в пятьсот, не считая дома, в котором было сто мелких квартир и десять магазинов.

II

Проходили дни, недели, годы. Неизменно, несмотря ни на какую погоду, бродил по рынку Александр Гаврилович и, возвращаясь вечером домой, встречал на лестнице поджидавшего его чистенького, бесцветного и услужливого человека в худеньком пальто, с портфелем, в котором лежали переписанные жемчужным почерком прошения и письма торговцев, с которыми у Сторукина были денежные отношения.

– Здравствуйте, Александр Гаврилович, – кланялся Девочкин.

– Здравствуй, Порфиша, – отвечал Сторукин и впускал секретаря в квартиру.

– Холодненько сегодня.

– Морозец!

– Согрей-ка чайку! – предлагал Сторукин.

Немедленно согревал на спиртовой камфорке синий чайник исполнительный Девочкин и первый стакан наливал себе. Давно уже не боялся Сторукин Девочкина, но вошло в обычай: второй и последующий стаканы пил Сторукин, а Девочкин от повторения отказывался, он не прикасался даже к колбасе и к вобле; он был сама умеренность.

Все нравилось Сторукину в Девочкине, даже то, что на вид он казался мальчиком. Есть такие мальчики, страдающие собачьей старостью; не растет ни бороды, ни усов, а вокруг глаз и на лбу морщины, и ни кровинки в лице. Впрочем, сеялись темные усики на верхней губе Девочкина, и он умел закручивать их и смазывать, чтобы лучше держались кончики, смолистой помадой.

Ежедневно видались и друг друга не знали ни Сторукин, ни Девочкин, но чем дальше, тем прилежнее друг о друге думали.

То, что стал думать о Сторукине Девочкин, пришло ему в голову еще с первого вечера, когда он сделался его домашним секретарем за пятнадцать рублей в месяц. А то, чем занята мысль Сторукина о Девочкине, зародилась в нем в последнее время, когда он переходил улицу, был сбит с ног мотором и только чуду был обязан тем, что отделался легкими ушибами: Господь спас.

III

Дня четыре не выходил Сторукин из дома и соскучился по картинам. Поздней ночью не спалось, жутко стало ему от бессонницы. Ноги млели, но он мог ходить. Он встал и с керосиновой лампой в руке вошел в залу, набитую картинами по обеим сторонам; они были сложены, как «дрова». Тускло блестели золотые рамы; паутина и пыль, как серый бархат, покрывали ребра рам и картин. Рядом с залой еще были две комнаты поменьше, тоже набитые картинами; и такой же толстый серый бархат лежал на них. Он вытащил наугад одну из картин и не мог разобрать, «Старуха» ли это Рембрандта или «Грозовая ночь» Сальватора Розы[22]22
  …Сальватора Розы – Сальватор Роза (1615–1673) – итальянский художник, поэт и музыкант, известен картинами на библейские и мифологические сюжеты, портретами, пейзажами.


[Закрыть]. Когда он задвинул назад картину, раздался писк: он потревожил мышиное гнездо. Жуткое чувство стало тяжелее; и вдруг он совершенно ясно увидел перед собой бледное лицо Девочкина, с его собачьей старостью и вверх закрученными, чуть заметными усиками. На мгновение появилось оно и исчезло. Александр Гаврилович махнул рукой на картины и поторопился вернуться в постель, а мысль о Девочкине не покидала его.

Два месяца таил он ее. Ложился спать, вставал, варил манную кашу, выколачивал из квартирантов плату, тащился на рынок, а сердце шептало: «Девочкин, Девочкин». И угрюмо сдвигались над переносицей его белые брови, и из-под них озабоченно смотрели на неопределенные и, может быть, страшные дали свинцовые глаза Александра Гавриловича.

IV

Был осенний вечер. Сторукин медленно поднимался по ступенькам своей крутой лестницы, останавливался на каждой площадке и ждал, что увидит Девочкина. Скудно светило электричество, но все же нельзя было проглядеть Девочкина, несмотря на всю его тщедушную и призрачную серость; на последней площадке тоже его не было. Пришел к себе Сторукин и рассердился.

Раздался звонок. Пуще рассердился старик.

– Кто?

– Телеграмма?

Сторукин приотворил дверь на цепочке, расписался и запер снова на замок. Телеграмма была от Девочкина: «Заболел». Сторукин прошелся по кабинету удовлетворенный. Обрадовался, что болезнь помешала секретарю прийти, а не что-нибудь другое. И вдруг зашевелилось в сердце что-то, чего он давно не испытывал. Он завернул сахар и чай в бумажку, спустился на улицу, купил булок в кондитерской и пошел в «меблирашки», где жил недалеко от него – он знал его адрес – Порфирий Калистратович. «Ой, не застану дома», – сомневался он Но Девочкин лежал в постели бледный и призрачный. Каморка у него была крохотная, около отхожего места. Едва-едва мигала лампочка на некрашеном столике, на стене висела, тщательно заколотая в простыню, пара, в которой являлся на службу Порфирий Калистратович; в головах была прибита фольговая иконка, под нею карточка.

– Доктор был? – сурово спросил Сторукин.

– А я без медицины, я так отлежусь, – пропищал Девочкин. – Бесконечно благодарен вам за внимание-с.

– Что у тебя, Порфиша?

– Маленький жар, Александр Гаврилович.

– Действительно, жар; смотри-ка, не тиф ли?

– Помилуйте, от волнения-с.

– Чем же ты так взволновался? – удивился Сторукин.

– А от житейских размышлений, – отвечал Девочкин, и глаза его странно блестели.

Сторукин сел на единственный стул, взял со стола финский нож и стал им играть.

Глаза Девочкина беспокойно-болезненно остановились на ноже.

– Мне сегодня исполнилось сорок лет, Александр Гаврилович.

– Ну, так что же?

– Больше ничего-с, – с тоской произнес Девочкин.

– Я тебе принес тут кое-чего, – сказал, вставая, Александр Гаврилович, – может, тебе денег оставить немного? Ась?

– Помилуйте, свое жалованье я забрал-с.

– Сочтемся.

– Не могу, Александр Гаврилович; совесть не разрешает, а иначе, я, положительно, расплачусь.

– Эх ты какой, право! – сказал Сторукин, и рука его, уже опущенная в карман, оскудела. – Ну, как знаешь… А я, кстати, пришел за прошениями.

– Они переписаны, Александр Гаврилович, в портфеле находятся.

Александр Гаврилович сам достал из портфеля бумаги, сложил их и опустил в боковой карман.

– Скореича, Порфиша, выздоравливай.

Порфиша рассыпался на постели мелким бесом. Совсем погас от счастья. Но когда Сторукин ушел, тяжело передвигая ноги и не оглядываясь, Девочкин схватил финский нож и крепко сжал его в руке.

V

Нож от давнего употребления уже приобрел отполированность благородного металла, а куплен он был на другой день после первого вечера занятий у Александра Гавриловича. И та неотвязная мысль, которая грызла Девочкина в его одинокие часы и бесконечные бессонницы, поселилась с этим ножом в каморке близ отхожего места. Она не покидала его, когда Девочкин резал ножом гнусную углицкую колбасу, когда он спарывал им старые нитки на местах оборвавшихся пуговиц, когда чинил карандаши и, в особенности, когда точил его о брусочек, найденный им под воротами дома Сторукина. Состарилась сталь ножа, и состарилась мысль; но острей стал нож, чем был, и угрюмее и мрачней стала мысль.

VI

Порфирий Калистратович почувствовал себя хорошо уже к вечеру на другой день. Он тщательно приоделся, пристегнул бумажный воротничок и собрался к Сторукину. Дошел до выходных дверей меблированных комнат, и ему показалось, будто его кто-то зовет. Он остановился и вспомнил: забыл захватить с собой финский нож. Он взял его, надел на него порыжелый кожаный чехольчик и сунул в карман брюк.

Какой-то странной жизнью жил этот нож. Показалось Девочкину, что от ножа распространяется на него озноб. В сумраке на углу Гороховой и Садовой он увидел молодое лицо с дугообразными бровями и детскими глазами корсетницы Фени. Со старшей сестрой она жила в его «меблирашках». Она улыбнулась ему.

– Дайте двугривенный! – сказала она.

– Нет, Феня, не богат.

– А когда вы будете богаты?

– Вдруг разбогатею, – сказал он.

– Но неужели же нет двугривенного?

– Принцип.

– Какой принцип? – со смехом спросила Феня.

И быстро рассталась с кавалером, который отказал в двугривенном.

– Ты хорошо поступил, – сказал ему нож, – ты очень хорошо поступил, ты должен закалить себя, быть твердым, как я. Но ты напрасно проболтался о богатстве, еще неизвестно. Не надо поддаваться чарам мечтаний.

Девочкин опустил в карман руку и ладонью согрел нож.

– Мой единственный друг!

– Сегодня я особенно остер, – сказал нож.

– Потому, что я тебя наточил.

– Хорошо, что ты обнимаешь меня, – продолжал нож. – От меня ты наборешься бодрости и ненависти.

– Я прощаюсь с тобой.

– Ты оставишь меня там? – спросил нож.

– Так лучше будет, ты разом – нож и пробка!

– Но Феня была у тебя и нацарапала на костяной ручке твои инициалы.

Девочкин вздрогнул:

– Я вспомнил, надо стереть!

– Сотри.

– И отложить?

– Если откладывал десять лет, почему не отложить еще на день?

– Умный финский нож.

Робко и угодливо билось сердце Девочкина, когда он позвонил у заветной квартиры; и, спросив, кто, звякнул цепью и впустил его к себе Александр Гаврилович.

VII

– Уже здоров, Порфиша?

– Молитвами вашими.

Сухие губы Сторукина сложились в кривую улыбку.

– Садись, побалуемся чайком. Не помнишь, в котором году умер Рембрандт?

– В 1665[23]23
  В 1665 – В действительности Рембрандт умер в 1669 г.


[Закрыть].

– А на подписи 1688, – задумчиво сказал старик. – Видно, реставратор поправил. Кабы не год, вылитый Рембрандт, и цена ему сто тысяч.

– Изволили освежить?

– Маненько. Краски – как фаянс, ничто не берет.

– Дорого изволили дать? – взглянув на картину, похожую на печную заслонку, спросил Девочкин.

– Руп с четвертаком.

Вздох вырвался из груди Сторукина, и он почти уронил картину на пол.

– На много миллионов у меня их, – сказал он. – Что бы ты сделал, Порфиша, – помолчав, начал он, – кабы у тебя было 2700 картин, а может, и больше, самых первеющих мастеров?

– Не могу представить себе.

– Тряхни мозгами.

– Не имею права-с.

– Я тебе говорю.

– Я бы музей основал, примерно вашего имени.

– Дорого стоило бы, Порфиша.

– А он бы себя окупал помаленьку, за сходную плату-с.

– Но помещение надо было бы устроить.

– А при добром желании.

– Ну, а если б, Порфиша, ты вдруг выиграл двести тысяч? – помолчав, спросил Сторукин.

– Выигрышного билета нет у меня!

– Ой ли?

– Невыгодная бумага для бедняка-с, Александр Гаврилович, только убыток приносит; а шансы выиграть такие же, как если бы кто-нибудь тебя взял да и пырнул финским ножом в сонную артерию, чтобы воспользоваться вот этаким пиджачком-с. Возможно; однако же, не случается; и мы благополучно доползаем до гробовой доски.

– Верно. А у тебя есть деньги?

– А почему вы так думаете, Александр Гаврилович?

– А по твоему житью-бытью. Больше билета не проживешь: за коморку, чай, зелененькую платишь, обедаешь на две – самое большее, колбасы не ешь.

– Случается, кушаю.

– Ну, на пятак в день купишь, и довольно с тебя.

– А угадали! – с бледной улыбкой сказал Девочкин. – Деньги, действительно, есть; я двадцать пять, действительно, проживаю, у вас хороший глазомер; а что касается жалованья, которое от вас, то целиком сберегаю. И в течение десяти лет капитал мой дошел до двух с половиной тысяч.

– Ишь ты! – приятно осклабился Александр Гаврилович и впервые приласкал Девочкина – погладил по плечу.

– Ну, а в самом деле, – продолжал он, – допустим, и у тебя были бы картины, как у меня?

– Музей можно было бы сделать небольшой, Александр Гаврилович, на пятьсот картин; кстати, они все невелики; и постоянно переменять, на стену вешать разные по очереди, а в газетах публиковать, что вот, мол, сегодня голландская школа, а через месяц фламандская, а там итальянская или какая еще другая.

– Умно! – воскликнул Сторукин, хлопнув себя по лбу рукой. – Ну, а не стал бы ты кидать деньгами направо и налево?

– Помилуйте-с.

– На кокоток, да на заграницу?

– Да что вы-с, Александр Гаврилович?

– Или вдруг женился бы на какой бедняжке и стал бы возить ее в каретах и в колясках, да моторах?

– Да за кого же вы меня принимаете, Александр Гаврилович?!..

– Ну, а кабы вдруг, место двух тысяч, да миллион получил?

– Да как же, Александр Гаврилович? Таких выигрышей нс бывает!

– А положим, у тебя дядя какой – американец проявился бы.

– Я очень вам признателен за гипотезу, но это вроде сновидения из тысячи и одной ночи.

– А ты зубов не заговаривай, а прямо объяви свою программу.

– Если о миллионе говорить, Александр Гаврилович, так ведь из миллиона через десять лет можно было бы сделать почти два миллиона-с.

– Ты продолжал бы жить в своей каморке – ась?

– Потребности мои невелики, Александр Гаврилович, и ежели маленьких денег жалко, как же не пожалеть больших?

– Но в таких бы сапогах не ходил?

– А вот я, Александр Гаврилович, что читал: один великий император любил всегда в заплатанных сапожках ходить; значит, дурного в этом ничего нет и, напротив, при двух миллионах…

– Ты уж на два сягаешь?

– Так точно-с, я к тому говорю, что не место человека красит, а человек место; и если из сапожных дыр смотрят не голые пальцы, а миллионы, помилуйте-с, красота одна.