Текст книги "Камень астерикс (Фантастика Серебряного века. Том III)"

Автор книги: Осип Дымов

Соавторы: Ольга Форш,Александр Богданов,Влас Дорошевич,Владимир Тан-Богораз,Ипполит Василевский,Л. фон Фелькерзам,Аркадий Селиванов,Иероним Ясинский,Иван Лукаш,И. Антошевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Я должен подчиниться вам, хотя это ужасное положение – находиться хоть пять минут в чьей-то безусловной власти.

– Лучше находиться в моей власти пять минут, чем во власти камня.

– И совершенно непонятного камня, – печально подтвердил Херес и кивнул головой.

– Итак, мы займемся приготовлениями к операции, для чего я уже присмотрел подходящую комнату, и в ней сейчас производят дезинфекцию и приводят ее в соответствующий порядок. А Карл Иванович, мой старый приятель, доставил уже стол, на который вас и положим. Так– то-с!

IX

Неприятно было, что пошел ливень, и гремел гром, и сверкала молния. Это не затянуло операцию, но отсрочило ее. Еще накануне приезда Карл Иванович получил телеграмму, в которой профессор Сыроежка предложил известным образом приготовить больного для операции. Но все же только перед вечером, когда небо прояснилось, взгромоздили Михаила Яковлевича на стол, покрытый белой эмалевой краской, обложили подушками и поднесли к его носу бурак с хлороформом. Он сразу стал неподвижен. Карл Иванович все время держал его за руку и слушал пульс и иногда прикладывал ухо к его сердцу.

Во все время операции Михаил Яковлевич, действительно, не слышал никакой боли, но он все видел непомерно высокий вал, когда-то поднимавшийся против его ювелирной лавочки, и вал то бросался на берег, то убегал в море, сворачиваясь под тяжестью своей белопенной бахромы. Миллион раз встал и отпрянул этот чудовищный вал. И, наконец, на влажном гладком песке засиял огненный астерикс, подобный великолепной, красной студенистой медузе, выкинутой морем на берег. Застонал Михаил Яковлевич и открыл глаза.

Он лежал в своей постели, и над ним сидели фельдшер и Карл Иванович, а в углу теплилась лампадка. Страшная жена его с жиденькой косичкой на жирном затылке клала поклоны перед иконой.

– Благополучно? – спросил больной слабым голосом.

Карл Иванович сказал:

– Молчите, не говорите, Михаил Яковлевич, вам еще рано, поберегите силы. Все, разумеется, благополучно, и вас можно поздравить с освобождением от давней, тяжелой болезни.

– Все-таки у меня режущая боль!

– Процесс заживления, Михаил Яковлевич; ничего не поделаешь, два дня пощиплет, на третий как рукой снимет. Но мы облегчим вас, это уже пустое дело, это уже в наших руках.

– А камень разломали?

– Не поддавался щипцам, пришлось целиком вынуть… вырезали…

– Где он?

– А его ассистент взял, чтобы промыть. Я не знаю, впрочем, куда он его девал. Он уехал вместе с профессором. Да зачем вам камень?

– Как зачем? Подавайте мне мой камень! Чтобы сию минуту мне был камень!

Он хотел стукнуть кулаком по постели, но ослабел, впал в бессознательное состояние и начал бредить. Он выкрикивал непонятные слова, которые наводили ужас на его жену, и она крестила его: «Бог с тобой. Бог с тобой, Миша!» – жар у него поднялся, он не приходил в себя всю ночь.

А на другой день Карл Иванович нашел, что процесс заживления остановился, слишком много было гноя. Он сделал несколько промываний. Больной раскрывал глаза, чувствовал на миг облегчение, но тотчас же забывался. Все поднималась температура, все бредил Михаил Яковлевич и выкрикивал непонятные слова. А когда он крикнул «астерикс», жена его упала на пол; да и лицо мужа напугало ее, такое оно было страшное.

– Батюшки, святые угодники! – все кричала Марья Саввишна.

Она еле добралась до своей спальни, закрылась в пуховики и молилась Богу, а знахарка Татьяна отпаивала ее наговорной водой.

Но пока она отпаивала, Михаилу Яковлевичу стало совсем худо. Судороги стягивали его пальцы, дрожал его рыхлый подбородок, погасал взор.

– Камень, камень мой! – шептал он по временам. – Астерикс!

Карл Иванович давно уже телеграфировал профессору Сыроежке о желании больного взглянуть на камень и иметь его при себе, но ответа не было. Не дождавшись, он послал фельдшера в город с наказом непременно привезти камень.

Фельдшер добился свидания с знаменитостью, у которой все время было расхватано; но профессор Сыроежка только пожал плечами.

– Что за странная фантазия! – вскричал он. – Да я бы вернул камень, несмотря на величайший научный интерес, только я, в свою очередь, не могу получить его от доктора Мадеры.

Стал искать фельдшер доктора Мадеру. Нашел его квартиру; но старый хромой слуга его (хромой черт, как мысленно обругал его фельдшер) объявил после заминки, что доктор Мадера уехал в Бессарабию на побывку в свое имение, а камень, может быть, выбросил.

– Зачем порядочному человеку такой камень? – ухмыльнулся старый черт.

Когда же фельдшер с пустыми руками вернулся домой, Михаила Яковлевича Хереса уже не было в живых, он скончался.

Он лежал на столе под серебряным покрывалом с восковым лицом, на котором застыла вопросительная улыбка.

Нет, самом деле много непонятного на этом свете, много таинственного и странного. Самое же странное во всей этой истории было то, что после похорон Михаила Яковлевича к имуществу его и к лично ему принадлежащему капиталу была предъявлена претензия доктором Мадерой, который легко доказал, что он родной сын его, переменивший только фамилию по чисто семейным соображениям: ему не хотелось носить имя отца, по его мнению, опозорившего себя отступничеством от религии отцов.

* * *

Ювелирная лавочка Менделя Хереса до сих пор существует на набережной далекого приморского городка, только уж другая фамилия красуется на вывеске и за большим стеклом единственного окна сидит другой ювелир, тоже молодой человек, тоже с тоскующими глазами, в которых можно прочитать тревогу о наступающих срочных платежах за взятый в кредит, в Одессе или в Варшаве, скверный старомодный товар; а за его спиной движется молодая дама с красивым лицом, с чудесными еврейскими глазами, с алым ртом, тоже порой меняющая о каракулевом пальто и ожидающая рождения крохотного Аарончика… И так же, как прежде, плещет сонный вал на бесконечном, сверкающем под жарким солнцем гладком пляже; и над темно-синим морем плывут желто-розовые облака, и выкидывает оно на берег лиловых медуз. Дух печали, одиночества и заброшенности носится над водами; и еще тепло, но уже дышит осенью; и с акаций, и с пестрых персиковых и серебристых масличных деревьев срывает ветер увядшие или засохшие листья и гонит их по безлюдным улицам опустевшего после сезона городка. Бесконечна повторность явлений природы. И в самой подвижности их смены угадывается вечность, как обратная сторона покоя, в котором пребывает вселенная в недрах своего величавого сна…

Иероним Ясинский
ЛУПУС СТО ПЕРВЫЙ

Илл. В. Сварога

I

Барон и баронесса

В крытом проходе с платформы Приморской дороги на набережную Большой Невки на скамейке дремал, летом, часов в шесть дня, молодой человек в клетчатой тройке, белье монополь и в соломенной запыленной шляпе. Он был смугл, худ телом, неопрятен и черноволос. Щеки поросли синей щетиной, усы походили на пиявки, присосавшиеся к ноздрям. Нос – крупный, с горбом. В ослабевшей руке он держал дорогой камыш[18]18
  …камыш — здесь в значении «камышовая трость».


[Закрыть] с золотой монограммой под графской короной.

Так дремал он целый час, уронив голову на спинку скамейки. Пассажиры шли с платформы и на платформу: озабоченные, торопливые дачные мужья, дети, барыни и барышни в модных и немодных шляпах – и никто не обращал на него внимания.

Вдруг небрежно, но богато одетый барин лет сорока, сытый, откормленный, с двойным загорелым подбородком, со счастливыми выпуклыми синими глазами, шедший об руку с хорошенькой востроносенькой дамочкой с бледно-золотыми волосами и в розовой легкой, как мечта, шляпке, остановился шага за два до дремавшего молодого человека и сказал по-французски:

– Посмотри налево, вылитый наш Рыжий.

Дамочка повернула свой хорошенький носик в сторону молодого человека и весело проговорила:

– Только без бороды и перекрашенный. Стал брюнетом.

– Конечно, он! – радостно и вместе насмешливо подтвердил сытый барин. – И палка моя, то есть не моя, а графа Венцлавского, которым я был в счастливые годы моей юности, еще до встречи с тобой.

Тут бывший граф Венцлавский уверенно подошел к дремавшему молодому человеку и хотел взять у него из рук камыш.

Но бывший Рыжий крепко уцепился за палку и не выпустил из рук. Он приподнял голову на отекшей шее и сонными глазами воззрился в графа. Радость и испуг вспыхнули в его зеленоватом взгляде, а улыбка растянула тонкие губы и отодвинула черных пиявок к ушам:

– Кого вижу? Граф? Какими судьбами?.. Или я ошибся… барон Розенкранц? И баронесса?..

Изящная чета ответила ему дружеской улыбкой. Так после долговременной разлуки встречаются где-нибудь на платформе бродячие артисты.

– Послушай, Рыжий, или, вернее, Черный, смотрю на тебя и дивлюсь. Что с тобой? Ты опустился или подстерегаешь какую-нибудь мышь? Твой грим бросается в глаза. Ботинки просят каши. Одинок?

Бывший Рыжий вздохнул, ухмыльнулся и подвинулся на скамейке, чтобы очистить место.

Но господин, согласившийся быть бароном, засмеялся и отрицательно покачал головой.

– Нас скомпрометирует твое соседство. А между тем, сама судьба послала тебя. Мы наметили, правда, довольно дельного малого. Но только талант, а у тебя гений… Ну и, как всякий гений, ты по-прежнему нищ, как бездомный пес. Признайся, веришь в судьбу?!

– Да, да. Сегодня пришлось стибрить со столика булку. Я спал и переваривал. Я коллективист и я бездарен, когда одинок.

– В этом я никогда не сомневался, – сказал барон. – Ты был невыразимо глуп, когда поссорился с нами.

– Тогда вы забрали львиную долю.

– Потому что мы – львы!

– А я – осел, пес?!

– Положим, и осел, но главным образом – вол, великолепная рабочая скотина… Не сердись, старый друг, мы тебя озолотим. А верно – на юру самое место для нашей беседы. Все бегут мимо, сломя голову. Люблю толпу. Толпа – как стадо баранов. Было время, когда я плавал в толпе, как селедка в море. Товарищ, я тебе дам, – он вынул бумажник и порылся в нем, – портрет этой прекрасной дамы. А ты – ну, не радуйся так, а то на тебя смешно смотреть – а ты смахай в магазин и оденься получше; и белье чтобы было джентльменское. И приезжай немедленно по этому адресу. Да, я – барон Игельштром, так что ты почти не ошибся. И мы вместе…

– Вспомним старину? – сладко сказал бывший Рыжий.

– К черту. Обсудим ближайшее будущее.

– Дело большое?

– Огромное!

Глаза их встретились, и взгляды потонули друг в друге.

– Итак, до вечера.

Баронесса поворачивала головку, как хорошенькая птичка с розовым хохолком, отливающим металлическим блеском, и слегка ударила своего спутника перчаткой по руке.

– Сейчас, ангел мой!

Повинуясь баронессе, барон кивнул своим двойным подбородком бывшему Рыжему и направился к выходу на улицу.

Там чета вскочила в подползший и остановившийся трамвай.

А вслед за бароном и баронессой в прицепной вагон сел бывший Рыжий.

II

Любовь к музыке

Номер, который занимали бароны Игельштром, муж и жена, выходил окнами на Морскую. В высокие и широкие полуциркульные хрустальные стекла бельэтажа вонзались лучи, отбрасываемые озаренными закатным солнцем золотыми литерами вывесок. Номер был полуторный. В нише, занавешенной гранатовым бархатом, стояла двойная бронзовая кровать. Несколько сундуков и чемоданов были наполнены баронским багажом. В углу, ближе к дверям, стоял рояль. На рояле лежал большой футляр. Всюду по комнате были разбросаны в пестром беспорядке шелковые галстуки, ленты, кружевные лифчики, ажурные чулки, пудра, щетки, гребенки, духи; сверкало дорогое ручное зеркальце, и на полированном палисандре преддиванного стола золотым кружком с бриллиантовыми искрами выделялись драгоценные дамские часики.

В номере барон бросился на оттоманку и позвонил.

Утомленный лакей в черном фраке на коленкоровой подкладке вошел с потупленными глазами.

Барон приказал, и акцент у него был настоящий немецкий: «Карту с блудом!»

Он ногтем подчеркнул на карте несколько блюд и сделал указания, как они должны быть приготовлены сообразно с его утонченными вкусами.

– И вот еще, голюбчик, – вспомнил он и сделал строгое лицо, я у себя в номере козяйн – кайзер. Я могу захотел кричать, я буду кричал; танцевать – буду танцевал. Сегодня, как вчера, как и позавчерась, как и в тот вечер, когда я был приехал, баронесса намерен играть до поздний час, и чтобы я не слишал претензия, никаких. И еще ко мне пришел знаменитый музыкант на виолоншель, – он указал на футляр, что на рояле, – и аккомпанировать будет баронессе – и тоже, а никаких. До самый поздний час.

Лакей объяснил, что гости выехали из соседних номеров еще с вечерним экспрессом за границу – кругом барона пусто…

Барон обрадовался. Баронесса даже захлопала в ладоши.

– А шампанское? – спросила она.

– Ах да! Кордон вер. Два раз.

Барон показал два пальца.

Лакей поклонился.

– Прикажете заморозить?

– Ну, конешно. Чтобы был лед!

Еще лакей не ушел, как баронесса открыла крышку рояля, и клавиши запели под ее тонкими пальчиками.

III

Несвоевременно

– Играю, играю эту проклятую тарантеллу и до сих пор не могу понять, что ты задумал? – прерывая игру, сказала баронесса.

– То, что я задумал, есть плод вдохновения – художественная находка, – отвечал барон. – Станет все ясно, когда начнется концерт. Мне пришло это в голову еще на прошлой неделе, в Киеве. Кровельщики стучали по железу…

– Ах, не вспоминай, – прервала баронесса, – до сих пор расстроены нервы.

– Благословляю, однако, кровельщиков. Они стучали, а ты играла, а мысль зародилась и сверлила мозг, и я мечтал о Петербурге, о Морской, и, как все игроки, я суеверен. Я загадал, что если мы приедем в этот отель и окажется, что номер, который мы занимаем теперь, не свободен – предприятие лопнет, и ждать нечего.

– А почему номер так важен? – тихо спросила баронесса.

– Птичья головка задает несвоевременные вопросы. Могу открыть тебе только, что теоретическое построение предшествовало практике, а успех зависит от строжайшей тайны.

– Вольдемар, – сказала баронесса, медленно перебирая клавиши правой рукой, – что именно– открой – какая практика?

– Тут есть поэзия, – сказал барон, закуривая сигару. – Меня радует и наполняет счастливым волнением борьба. Люди завели свой порядок – узаконенные приемы накопления миллионов, а я всей своей деятельностью свидетельствую, что борьба за жизнь может принять своеобразные формы. Легко было какому-нибудь Александру Македонскому или Наполеону, опираясь на миллионы солдат, хватать за горло целые государства и выжимать из них золотое масло. Попробовал бы Наполеон побыть хоть один день в моей шкуре. Предоставленный самому себе, он очутился на острове Св. Елены. А я вот уже пятый десяток живу, и через мои руки прошли сказочные богатства.

– Ты хочешь сказать, Вольдемар, что у тебя…

– Что я – хвастун? Скромность никогда не была моей добродетелью. Но не будем выходить из области сравнений. Наполеоновские маршалы в свое время служили приказчиками и трактирными половыми. В детстве я был парикмахерским мальчиком, но разве я потом не носил с честью графский титул, и разве меня не признают бароном вот уже три года? Если бы я сейчас умер, положим, от удара, меня схоронили бы на лютеранском кладбище и над моим благородным прахом воздвигнули бы прекрасный монумент. А подлинные бароны Игельштромы, пребывающие в Риге ныне в полной неизвестности и бедности, с благодарностью приняли бы от меня наследство, по-родственному разделив его с тобой. Все условно. И кто силен и предприимчив – жрет за десятерых и перед ним же, глядишь, вытягиваются в струнку и руки держат по швам менее способные.

– Неправда, Вольдемар, тут должно быть особое счастье.

– Не спорю. Надо уметь и обладать творческим умом, но самое главное – родиться с жаждой. И чем жажда неутомимее, тем ярче успех… Ну, да мы зафилософствовались с тобой, крошка. Это у меня всегда бывает накануне великих событий… Кстати, подай карты.

Баронесса подала две колоды карт.

Барон придвинулся к столу и стал раскладывать сложный пасьянс, а баронесса, сказав: «Ну, я, кажется, имею право отдохнуть», расстегнула крючки и кнопки, повертелась перед зеркалом, обмахнула лицо косметическим полотенцем и пошла в альков.

– Буду спать! – крикнула она из-за бархатной портьеры.

IV

Желанный гость

Вышел пасьянс. Барон докурил сигару.

В соседнем номере за перегородкой слух барона уловил подозрительный шорох. Налево была капитальная стена.

Он встал и приложил ухо к ковру.

Шорох продолжался. Потом все стихло. А через минуту раздался стук в дверь. Барон приотворил половинку дверей и увидел высокие ослепительные воротнички, фетровую шляпу и модный серый реглан.

– Вильгельм? Узнать нельзя. Дурного тона, но джентльмен. Нехорошо, что без доклада. Ты – известный виолончелист.

И барон захлопнул перед носом Вильгельма дверь.

Вильгельм разыскал в коридоре лакея, – и тот доложил об артисте Громиловском.

– Громиловский? А, карашо. А, кстати. Подать в номер ужин пораньше, дабы в десять часов мы могли будем начать наш концерт.

– Я очень счастлив, дорогой Громиловский, что ты не отказался исполнить мою просьбу… Послушай, черт тебя побери, – продолжал барон, запирая за лакеем дверь, – конечно, ты был сейчас в соседнем номере?

– Я, – отвечал Вильгельм, он же бывший Рыжий, а ныне Громиловский.

– Любознательность?

– На всякий случай.

– Опасность?

– Ни малейшей.

– Нахал, какая фамилия!

– Что на уме, то и на языке.

– Неужели догадался?

– Я не умею устраиваться, – сказал Вильгельм самодовольно, – и фортуна не благоволит. Нет коммерческих способностей. У тебя, как всегда, лежат в заграничных банках порядочные куши. А я частенько голодаю. Но смекалка имеется. Ты только адрес сказал, и я сообразил. Ах, дьявол!

Он хлопнул барона по коленке.

– Без фамильярностей, – дружески сказал барон. – Перешибешь. А также без крепких словечек – баронесса за портьерой.

Глаза Вильгельма потемнели, и в зеленом сумраке их сверкнули искры ревности.

– Ведь и я держал в руках райскую птичку, – понизив голос, сказал он.

Барон косо посмотрел на гранатовую портьеру и, нахмурив бровь, шепотом спросил:

– Что ты хочешь сказать?

– Ты барон Игельштром, – и я твой слуга. Ты наслаждаешься жизнью, кушаешь фазанов и прелестных женщин. А я ползаю на задворках, и в кои-то веки улыбнулась мне смазливая мордочка…

– Она предпочла меня. Чувство свободно, Вильгельм.

– Знаю. Я покорился. Тогда она была простенькой хористочкой, но такая же тоненькая. Сам же я и познакомил с тобой.

– Что сводить счеты! – с легкой досадой сказал барон. – Была она серенькой птичкой, а райской стала только теперь. И я не сомневаюсь, Вильгельм, что именно ради нее, и благодаря ей, должна упрочиться связь наша. Поверь, что если бы Милли склонила стрелку весов своего сердца в твою сторону, хотя бы на короткое время, я бы сумел это оценить. Ты еще меня не знаешь!

– Себялюбец!

– Себялюбец, но хочу, чтобы и другие около меня жили – близкие, как ты. Только высшие цели у меня на уме. Все для них. И первый я, и ты, и, конечно, райская птичка.

Барон закрыл глаза рукой и пояснил:

– Я – «сквозь пальцы».

Вильгельм ухмыльнулся.

– Нет, где уж нам. Я только так… Я сентиментален. Приятнее, ежели чисто. Свиньей я много раз и без того был. А что касается дела, – заговорил он другим тоном, – то по– товарищески. Слуга-то я слуга, – уловив выражение глаз барона, продолжал он, – сам же ты назвал меня волом, но на мне – весь фундамент.

– Ну, не фундамент, – улыбнулся барон.

– Ну, не фундамент, так свод. Вдруг на железный переплет наткнешься в два пальца.

– Вильгельм, ты уже такой умный?

– Не пью, а на бильярде да в стуколку ума не проиграешь. Над паркетом и смазкой работа пустая, а расколупать арку – не кокосовый тебе орех.

– Ты меня поражаешь, Вильгельм. Но, совершенно верно, именно для этого ты понадобился.

– Зачем ты ездил в Сестрорецк?

– Взглянуть на море и встретить талантливого юношу, которого заменил ты. Кстати, я не встретил его и, следовательно, не успел переговорить. Было и еще дельце…

– Грандиозный план….

– И простой.

– Лом, коловорот, пилы, огонь?

– Припасено!

– И аппарат?

– Для коробки с сардинками. К твоим услугам самый лучший.

– Из бессемеровой стали?

– Два раза был уже на службе. Могу сказать, с патентом.

– В Варшаве в прошлом месяце на Иерусалимской твоя работа?

– Паевого товарищества!

– Ловко было сделано.

– Мальчишки! Разве не читал?! Попались в Данциге. Хотели было политикой накрыться, но поскользнулись.

Вильгельм взмахнул бровями в знак согласия, что в самом деле мальчишки, не сумели спрятать концы в воду, и долго молчал. Наконец, поднял глаза, раздвинул усы и сказал хриплым шепотом с оттенком вопроса:

– Пополам?

Барон откинулся на спинку дивана.

– Но, по моим сведениям, там, по крайней мере, на миллион ценностей и наличными тысяч триста.

– Тем лучше, – не сдвигая усов, процедил Вильгельм.

– Но куда же тебе, Вильгельм, такая уйма?

– За труды праведные!

– Само собой разумеется, труды праведные, но ты не сумеешь распорядиться. Ты обалдеешь, и самый тупой сыщик тебя сцапает.

– Надоело. На ноги стану. Нищета заела. Паспорт переменю. Может быть, тоже сделаюсь графом и начну гастроли. Хорошие знакомства всегда на пользу нам.

– Неверный путь избираешь, – озабоченно произнес барон. – Авантажности в тебе этой нет. Но, ладно… Посмотрим… Ладно!

– Надуешь?

– Может быть!

Вильгельм встал и в приятном волнении зашагал по комнате, распрямляя плечи.

– Поесть бы охота.

– Пальцы проглотишь!

– Люблю тебя, – заговорил Вильгельм. – Неистощимая ты голова. Ну что я в сравнении с тобою. Конечно, вол. А ты философ, математик, профессор, умственный аристократ, столп и утверждение нашего ордена[19]19
  А ты философ, математик, профессор, умственный аристократ, столп и утверждение нашего ордена — Издевательское замечание по адресу философа, богослова, математика, а также завзятого расиста и юдофоба П. А. Флоренского, автора кн. Столп и утверждение истины (1908–1914).


[Закрыть].

Пробило десять.

V

Пир

Ужин был великолепный.

Крупные рябчики в сметане, жареные устрицы à la Бисмарк, стерлядь, гурьевская каша, ягоды, шампанское, ликеры. Лакею было приказано не являться, а прийти за уборкой утром. Баронесса отлежала щеку, и долго не погасал румянец на ее лице. Сначала зевала, но усердно принялась за еду.

– Знаете, что, господа, меня бьет лихорадка, – призналась она. – Я ужасно чего-то боюсь.

– Выпей… Чокнись с Вильгельмом. Рекомендую – Громиловский!

Барон приотворил тяжелую раму с цельным хрусталем и выглянул на улицу, утопавшую в перламутровых сумерках белой ночи.

Донесся трескучий и наглый окрик автомобиля.

Барон захлопнул окно и опустил штору.

– Ничего интересного. Фараон стоит на перекрестке, дворники на местах. Все благополучно.

– Тебя радует порядок? – пошутил Громиловский и протянул бокал барону. – Будь здоров!

– Разумеется, я за порядок, если он нам благоприятствует, – отвечал со смехом барон. Он смеялся, может быть, чересчур громко, поднося вино к губам. – Борьба с порядком изощряет, – произнес он. – Становится острее ум, и развивается изобретательность. Если сравнить первобытных врагов порядка и современных его противников – разница колоссальная. К нашим услугам прогресс. И как Крупп льет пушки для обеих воюющих сторон, так культура строит бронированные шкафы и тут же кует орудия для их вскрытия. Положительно странно, а если вдуматься, то мудро: мы боремся с порядком и, однако же, не разрушаем его, а созидаем. Скажу больше: если нам совершенно не нужен порядок, то мы до крайности нужны порядку. Не будь воров, громил и вообще преступников всевозможных сортов и родов, разве мог бы существовать теперешний полицейский порядок со всеми его мерами пресечения и предупреждения? Мы – главная питательная артерия полиции. Какое множество народа существует, украшается галунами и погонами и разъезжает верхами и в пролетках единственно благодаря нам! Все это упразднилось бы, если бы не мы. Поэтому, я лично не испытываю раздражения и злобы против полицейских агентов: они плоть от плоти нашей, неизбежный результат нашего исконного посягательства на основы, на коих зиждется царство мира сего.

– Ты так хорошо говоришь, что я перестала дрожать! – вскричала баронесса.

– Моя слабость, – сказал барон. – Известно ли тебе, Милли, что стрелка приближается уже к одиннадцати? И что нам предстоит концертировать всю ночь?

– Известно, конечно. Но зачем? – Она вопросительно посмотрела на барона и на Громиловского. – Кому аккомпанировать!

– Играть на виолончели будет барон, а я – плотник и каменщик…

Баронесса подняла брови и пожала плечами.

– Нельзя ли, наконец, без загадок?

– А представь, Милли, я ничего не сказал, а Рыжий понял, только взглянул на расположение нашего номера. Проницательная бестия!

– Рабочая скотина и проницательная бестия – вот какими характеристиками угощает меня его сиятельство. Но я позволю себе объяснить вам, баронесса, поведение нашего общего друга. Есть дела и делишки, за которые не гладят по головке не только тех, кто их учиняет, но и тех, кто, зная о них, в свое время не доносит, кому следует. Щадя нас с вами, барон предпочитает играть втемную и предоставляет нам, в случае неблагополучного исхода предприятия, сослаться на наше полное незнание – ни в какие подробности он нас не посвящал и, согласитесь, что это крайне великодушно с его стороны.

– Что и говорить, – сосуд благородства! – сказала баронесса.

– Милли, я терпеть не могу уксуса, – погрозив пальцем, внушительно сказал барон. – Ужин мы можем, господа, продолжать по мере надобности. Слишком достаточно. А пока закроем его газетами. Милли, за рояль!

Баронесса сжала губки. Строгим взглядом проводил ее барон… Она стала бренчать. Сначала нехотя. Барон покрыл салфетками и газетами блюда. Подошел и дотронулся до плеча красавицы с ласковой улыбкой. Она болезненно вздрогнула и заиграла громко. Потом все громче и громче звучал рояль.

Барон вынул из футляра маленькую виолончель и стал водить смычком. Он играл – многие находили – мастерски. Участвовал даже в каком-то благотворительном великосветском концерте проездом через губернский город и тогда же выиграл на вечере у губернатора несколько тысяч.

Гром рояля и пение виолончели наполнили комнату дрожащей и пронизанной музыкальным шумом атмосферой.

Вильгельм прошелся по номеру. Он и прежде уверял, что у него музыкальное чувство. Размахивая в такт рукой, он взял протянутые бароном во время паузы ключи и отпер плоский, окованный темной бронзой длинный сундук из корабельной просмоленной парусины.

VI

Тоже несвоевременно

Громиловский достал из сундука топорик, долото, клещи, пилу побольше и толстую узкую «ножовку», несколько рукояток с мягкими для дерева и твердыми для железа коловоротами, правильный прибор, заряжаемый электрическим током, лично им изобретенный еще четыре года назад и с тех пор уже значительно усовершенствованный бароном, и страшной остроты и бриллиантовой закалки треугольный короткий лом о двух неравных плечах.

Он быстро вынимал инструменты и раскладывал на столе.

– Чтобы не вышло недоразумений, Вильгельм, надейся все-таки на свой ум, подчиняйся во всем капитану и прислушивайся к его приказаниям обоими ушами, – сказал барон, не переставая играть. – Корабль отчаливает.

Дверь, которая казалась запертой, распахнулась, и вошел усталый лакей с потупленными глазами.

Барон заскрипел зубами, но приналег на виолончель, а бывший Рыжий схватил пилу с железной ручкой и стал в такт бить по ней долотом, что совершенно удовлетворило вошедшего и даже не возбудило любопытства. Он был похож на отравленную муху.

– Что тебе? – сурово спросил барон, отрываясь от игры.

– Прикажете убрать?

– Как ты смел входить без доклаад? – заревел барон. – Не смейть убирать, и никаких!

Он топнул ногой.

Вильгельм, как ни в чем не бывало, извлекал из пилы мелодичные звонки, а баронесса играла, и только профиль ее был бледен, словно вырезанный из бумаги.

Лакей оторопел, трусливо уронил челюсть, колени его подогнулись и повисли, как плети, руки.

– Ваше сиятельство, ва, ва, ва… прошу меня извинить… я нарочно не дерзал ложиться спать, единственно, чтобы услужить вашему ва, ва, ва сиятельству.

– Ты глюпый, смехотворный, такой жалький, – умилосердись, проговорил барон. – Надо понимайт, каким господам ты делаешь слюжба. Фуй, пошел прочь. Спокойной тебе ночи… Чичас. И чтобы до утренний завтрак я не видел твоя физиономия.

– Слушаю-с, ваше сиятельство.

– Но я же тебе, голюбчик, рюсский язык каварю! – страшно выпучив глаза, вскричал барон.

– Не прикажете ли…

– О, несносный дюша. Все есть.

– А сельтерской выкушаете?

– Ты приставал, как банный лист к спина, – заорал барон и бесцеремонно приподнял полу своего пиджака.

– Я оченно виноват перед вашим сиятельством… Но…

– Э, ты раскофариваешь? Ты не хотел пробовать мой смычка? – с добродушным гневом сказал барон и замахнулся на лакея.

Лакей понял, что это не шутка, перестал трусить, сонное лицо его даже оживилось и, смешно увернувшись от удара, он с искренним хамским умилением произнес:

– Сразу видно настоящих господ.

Когда он исчез, Вильгельм вытянул лицо.

Барон потряс головой.

– Запри за ним дверь, – приказал он. – Не все зрячи и догадливы, как ты!

– Как это случилось, что дверь…

– Тебя следовало бы вздуть…

– До чего я испугалась! – приходя в себя, сказала баронесса.

– Но чего же? – спросил барон. – Лакей – идиот.

– Но я же вижу, что начинается что-то серьезное.

– Живей, живей, с темпераментом. Время. Время! Фуга! Вильгельм. Центр!

Вильгельм постоял с секунду-другую на ковре, которым обит был паркет, и вдруг посреди комнаты очертил острым ножом около себя круг.

И в то время, как клавиши уподобились листовому железу, потрясаемому сильной рукой и загудели, загрохотали, а струны виолончели завыли, как ураган, затрещал обнаженный паркет, посыпалась известковая смазка, окаменевшая от времени, выросла в кучу мусора у преддиванного стола, и Вильгельм-Громиловский почувствовал, как долото ударилось в подшивку, проломило ее и остановилось в бронированном цементе.

Плечи у Вильгельма были сильные, его мышцы, как стальные канаты, и яма в пол-аршина в поперечнике была выдолблена им в час с небольшим.

– Эх! – проворчал он, встряхиваясь. – Дья-воль-щи-на!

– Что? Не тяни! Торопись!

VII

Мышонок

– Во-первых, да извинит меня прекрасная дама, – начал Вильгельм. – Я разоблачился вплоть до нижнего белья… жаль было бы запачкать новый костюм.

– Время! – сухо произнес барон, не сводя с него пытливого взгляда.

– Но у меня, с позволения сказать, за пазухой бегает мышонок – и это во-вторых, а я смертельно боюсь и, кажется, начну сейчас кричать благим матом. Напоролся на целое гнездо. Положим, негодяй голенький. Но смертельно щекотно.

– Вытряхивай скорей, – с отвращением сказал барон.

– Я начну визжать, – затрепетав, вскричала баронесса.

– А, в-третьих, – почти неодолимое препятствие!

Он объяснил, корчась от мышонка и норовя поймать его сквозь рубаху в ладонь, что приводило барона в ярость, – что если пустить в ход трехгранку и еще через какой-нибудь час, не раньше, прошибить свод, укрепленный с такой дьявольской предусмотрительностью, то в таком случае нечем будет вскрывать коробку с сардинками, инструмент никуда не будет годен, а действовать плавилкой на цемент – бесполезно.