Текст книги "Камень астерикс (Фантастика Серебряного века. Том III)"

Автор книги: Осип Дымов

Соавторы: Ольга Форш,Александр Богданов,Влас Дорошевич,Владимир Тан-Богораз,Ипполит Василевский,Л. фон Фелькерзам,Аркадий Селиванов,Иероним Ясинский,Иван Лукаш,И. Антошевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Поймал! – вскричал Вильгельм в заключение, и кровь проступила на его боку сквозь запыленную рубашку.

– Ай! – взвизгнула баронесса.

Барон закусил губу. Он выждал, пока успокоится баронесса, и сказал, подавляя гнев:

– На всякого мудреца довольно простоты. Ты не вынул из ящика сверлилку с черным бриллиантом, а ему поддаются самые твердые горные породы, а электричество под рукой.

Надо было нажать боковую пружинку, и в особом отделении оказался черный бриллиант.

– Новость? – сказал Вильгельм. – Ах, черт… Камешек – ногой отшвырнуть!

– После клюкнешь, когда дело будет сделано, – нажав смычок, остановил барон бывшего Рыжего, собиравшегося налить себе стакан ликера для подкрепления. – Осовеешь, как, помнишь, в Харькове, где из-за твоей слабости мы проворонили сто тысяч.

Вильгельм, ворча, оттолкнул стакан и приладил электрический привод к новому коловороту.

Со сказочной быстротой завертелся инструмент, завизжал, запел, зашипел и вышел насквозь. Рядом с отверстием было сделано второе, третье, четвертое. Когда же просверлен был круг в разных направлениях – долотом и ломом уже легко было выбрать по частям цемент, и Вильгельм насыпал новую кучу мусора у рояля.

– Поняла, что вы хотите делать! – все по-прежнему бледная, побелевшими губами прошептала баронесса, изнемогая от волнения. – Право же, отнимаются руки. Как раз под нами отделение Нью-Йоркского кредита! Как мне не пришло в голову раньше!

Барон дал ей отпить из бокала глоток шампанского. Тот же бокал протянул Вильгельму и, что осталось на дне, выпил сам.

Баронесса колотила по клавишам, и, несмотря на шампанское, стучали ее зубы.

– Какое безумие, – говорила она отрывисто. – У американцев всегда самострелы, капканы, звонки во все полицейские участки… Чего нам еще недоставало?

– А огненное счастье борьбы? А блаженство ставки на жизнь и на смерть? А миллионы? Тише, дурочка. Тсс… Милли. Будут бриллиантовые пряжки на туфлях. Ну, живо. Фуга!

Он все играл одну и ту же пьесу. И пели, и выли, и плакали, и рыдали, и стонали, и грезили струны его виолончели, и лихорадочно прыгали, задыхаясь от погони друг за другом и от неистовой скачки, костяные клавиши под тоненькими пальчиками баронессы.

VIII

Пролом

В нижнем этаже день и ночь горело электричество. Окна были занавешены до половины темно-зеленым шелком; нельзя было видеть, что делается в банке, когда в нем сидят и ходят. Но с улицы городовой или случайный прохожий мог быть свидетелем странной сцены спуска с потолка по канату человеческих фигур. Наконец, в банке могли дежурить…

Пока электрический коловорот просверливал последнюю дыру, Вильгельм высказывал эти соображения, пришедшие ему в голову.

– Отчего же раньше молчал? – насмешливо спросил барон.

– Ты, барон, капитан корабля и распоряжаешься произвольно… Некогда было всего сразу обмозговать! – отвечал Вильгельм.

– То-то же! Наш номер расположен не над помещением на улицу, а над кладовой – над стальной комнатой. На улицу – кабинет директора, равняющийся едва половине нашего номера. Пролом сделан на указанном мною месте, и спустимся мы как раз в кладовую, а кладовая изолирована толстейшими стенами.

Барон низко наклонился над коловоротом, который все вертелся.

– Смотри, ажурная работа, а ни искры света, значит – темно. Итак, не разговаривай. Все предусмотрено, даже сигналы. И сторожей нет. Дирекция давно спит на лаврах безопасности. И что такое сторож? Я еще никогда и никого не усыплял… Но перед исключительными затруднениями, понимаешь, не останавливаюсь.

Баронесса поникла головкой, чувствуя ломоту в локтях, плечах и пальцах.

Барон пилил на виолончели. А Вильгельм выламывал куски цемента; ширилась брешь.

Барон и баронесса не слышали, но Вильгельм слышал – как штукатурка, падая на металлический стол посреди кладовой, извлекала из его доски унылые, тревожные и зовущие на помощь звуки.

Вот он швырнул комком мусора в барона.

– Что?

– Лестницу!

Барон вынул из футляра тонкий шелковый канат, продетый через деревянные шарики, укрепленные на расстоянии аршина друг от друга.

И едва успел барон надеть канат конечной петлей на крюк, предусмотрительно вверченный им в паркет еще вчера, взвешивая все подробности нападения на банк, – как Вильгельм провалился в нижний этаж, и долго поднималась пыль из пролома, коричневая, густая, скрипевшая на зубах.

Слезы побежали по щекам баронессы. Барон затаил дыхание. Он ждал – какой знак подаст Вильгельм, и с каждым ударом сердца уверенность его нарастала, и возвращалось бодрое настроение.

Вильгельм долго не шевелился. Вдруг внизу вспыхнул электрический фонарик, и пепельно-голубоватый свет заколебался в столбе пыли, которая еще носилась над проломом. Барон взял со стола плавильную лампу, лом, другие инструменты и сказал молодой женщине:

– Можешь отдохнуть. Будь достойной подругой и не теряй мужества. А услышишь стук оттуда, – он указал на пролом, – опять и опять тарантеллу. Отдохнем за границей. Может погубить только чудо.

И по канату он нырнул под пол.

IX

Нервы Милли

Милли была, утонченная натура. Она получила воспитание в знаменитом хоре «Толстой Розы», которая из своего прозвища сделала фамилию и иногда подписывалась «Толстая». У Толстой Розы был в Познани очаровательный замок, где она проводила лето, окруженная прекрасными подрастающими созданиями, которыми она торговала, как торговала бы яблоками и апельсинами, если бы у нее был фруктовый магазин. Певичек всякого рода со слабенькими голосами, но со смазливыми мордочками и с гибким телом, она поставляла во все увеселительные сады и театры мира и нажила не один миллион. Теперь она оставила ремесло своей молодости, вышла замуж за нью-йоркского банкира, дела которого требовали поправки, ведет честную буржуазную жизнь, и бриллианты в ее ушах считаются самой чистой розово-красной воды, какая только известна ювелирам. Прежние враги и завистники Толстой Розы, и даже барон, уверяют, что этот розово-красный отблеск знаменует собой кровь девушек, которых воспитывала Толстая Роза. Впрочем, барон относился к Толстой Розе с уважением и на Новый год посылал ей открытку. А Толстая Роза в прошлом году с материнской нежностью встретила в Биаррице Милли, хотя ничего не подарила ей.

Милли когда-то была оценена в крупную сумму, и на ее манеры было обращено особое внимание; и оттого она так в совершенстве умела играть тарантеллу. Еще она могла петь шансонетку: «Par ci, par lâ – et voila»[20]20
  «Par ci, par la – et voila» – «Туда-сюда – и вуаля» (фр.).


[Закрыть]. Если бы она осталась одна на свете, шансонетка прокормила бы ее: ничто не может быть пикантнее и вместе с тем наивнее. Бывший персидский шах восхищался ею подряд два года в Одессе.

Одним словом, нервы Милли не выдержали и, когда барон исчез, а она, подойдя, к шторе и приподняв ее, увидела, что на перекрестке стоит не один городовой – их было трое, и все они отдавали честь подошедшему офицеру – она потеряла сознание, упала в кресло и уронила головку на мраморный подоконник.

Прошла вечность..

– Милли! – окликнул баронессу знакомый голос.

Она увидела над собой запыленное лицо барона.

– Полиция! – произнесла она с ужасом.

– Где?

Молодая женщина с тоской посмотрела на перекресток. Помощника пристава и двух городовых уже не было. Стоял по-прежнему, как монумент, постовой городовой, только пониже ростом.

– Вольдемар, Боже мой, бежим!

– «Бежим, спешим!» – передразнил барон. – Ты, ангел мой, с ума сходишь. Меньше всего ожидал я от тебя… Хороша подруга, которая, как, свинец, тянет ко дну. Мне крылья нужны. Полно, – девчонка, успокойся! Смотри, как рассветает. Сыграй-ка что-нибудь безумно бравурное.

– Когда я тебя вижу – перестаю бояться, – с бледной улыбкой покорно сказала Милли и пересела к роялю.

А барон нагнулся к ее маленькому ушку и сказал:

– Сейчас будем вскрывать сардинки.

– Все, как во сне, – проговорила она и бросила руки на клавиши.

– Крепись же, – сказал он и снова прыгнул в пролом.

X

Операция

Вильгельм Громиловский, острый профиль которого озарен был белым светом плавильной лампы, заряженной электричеством, держал асбестовый рожок в руке, и пламя, выдуваемое с силой, широким языком лизало дверку несгораемого шкафа. Сталь из красной становилась голубоватой, лишь местами покрытой пунцовыми пятнами.

Барон взглянул на дверку, потер руки.

– Созрело!

Взял трехгранку, нажал на раскаленную сталь острием и ударил молотом. Трехгранка вошла в стальную броню, как нож в масло. Уперев трехгранку на железную подстановку, так что образовался рычаг с длинным и коротким плечом, барон быстро взрезал броню, и она свернулась в местах разреза и покоробилась, как жесть.

– На наше счастье, ужасно прескверно делают на заводах все эти несгораемые вещи, – насмешливо заметил барон. – Потуши лампу. Мошенники! А деньги лупят настоящие!

Дверка распахнулась.

– Поджарь, – сказал барон, – еще вон ту коробку. Может быть, только документы. Но спрос не беда.

Он вынул из отделений шкафа толстую пачку английских, французских, немецких и русских банковых билетов и рассовал их по карманам.

– И ты! – крикнул он. – Половина твоя!

Вильгельм почувствовал тяжесть за пазухой своей мокрой от пота и черной от пыли сорочки и усерднее приналег на другой шкаф.

Пламенный язык с шипением лизал бронированную сталь.

Шкаф оказался тоже с деньгами. Барон ощупал карманы и вздувшуюся грудь, посмотрел на вздувшуюся грудь Вильгельма, на часы, на секунду задумался и сказал:

– Голконду сразу не заберешь, да и чутье не обманывает: в остальных ящиках и тайниках должны быть бриллианты, именные билеты и прочие подозрительные ценности.

– Подозрительные?

– Потому что опасные… они имеют приметы, а вынимать камни – не стоит игра свеч.

– Ступай, а я останусь, – с жадно засверкавшими глазами сказал Вильгельм.

– Застрелю, – со свирепой улыбкой сказал барон.

– Боишься, что застряну?

– Наверняка.

Вильгельм пожал плечами и опустил руки.

– Твой слуга.

Барон поднялся по канату первым, за ним – Вильгельм.

При свете электрических ламп и яркой утренней зари, лившей свои лучи из-под полуопущенной шторы огромного окна, странный вид являла собою комната. Груды мусора, на всем пыль – и серая, как тень, Милли, в изнеможении бившая по клавишам окоченевшими пальчиками.

Барон кивнул ей.

– Брось. Подкрепимся. Уложи свои вещицы. Три часа, а в банк приходят – в девять, положим, в восемь. Вильгельм, мусор убрать.

– Куда?

– Под кровать, а часть – нидер[21]21
  …нидер – вниз, от нем. nieder.


[Закрыть]. Ну, и вычистить ковер щеткой и заплату пришпилить обратно – кнопками… С восьмичасовым поездом будем уже далеко. Поверь, если я ездил вчера в Сестрорецк, то тоже недаром, не только ради тех причин, о которых я тебе, Вильгельм, поведал. Все уже было решено и, если бы я не встретил тебя, я сделал бы один. И, может быть, было бы лучше: дележки не было бы! – засмеялся барон. – Силен во мне товарищ. За Выборгом запутаем след. Вчера из Сестрорецка уже выехал приблизительно похожий на меня и с такой же спутницей – только она под вуалью – барон Вольдемар Игельштром. Сыскная погоня помчится и, руководствуясь банальной психологией, сделает угонку в сторону за этой четой, а мы докатим до Або, сядем на пароход и – в Стокгольм, и в Копенгаген… Дружески расстанемся, Вильгельм, и, если вновь появимся в Петербурге, то уже в другом одеянии и под другими знаками.

Он вымылся у рукомойника и то же сделал Вильгельм, когда окончил уборку номера. Оба они оделись джентльменами, а слабонервная Милли попыталась заснуть. Товарищи сняли запыленные газеты и принялись за остатки ужина. Чокнулись.

– А разве нельзя сейчас уйти? – спросил Громиловский, устремив на барона взгляд.

– Можно, но трудно. Надо дождаться все-таки же настоящего утра. Должно быть правдоподобно.

– У тебя не работают кузнецы в душе?

– Не трушу ли я? Трусость бывает двух родов – глупая и умная. Глупый, большей частью, выдает себя. Великолепно сделал дело, а в три часа удирает и сразу обращает на себя внимание.

– Но видишь ли, я музыкант, гость, и смешно же оставаться на всю ночь.

– Ты прав, – забарабанив пальцами по столу, сказал барон. – Но без меня оступишься. С тобой огромные деньги.

– Глазам своим не верю и рукам! – раздвигая пиявки до ушей, проговорил Вильгельм.

– Но черт с тобой. Непрактичность есть глупость и должна быть наказана; да за что мы пострадаем? Таким образом, я предпочел бы, чтобы ты оставался с нами. Ты гость, но мы пригласили тебя ночевать. Может быть, виолончель опять сейчас запоет. Вильгельм, я буду неспокоен, если ты уйдешь. Меня начинают одолевать дурные предчувствия, а знаешь, я в этом отношении не ошибался.

– Как хочешь, – тоже барабаня пальцами, проговорил Вильгельм, и глаза его не были потуплены.

– Значит?

– Нет.

– Стоишь на своем?

– Да, барон, на своем. Я нахожу, что подозрительно оставаться именно на всю ночь… Отчего же не воспользоваться шансами? Охотно подожду тебя у Выборгского вокзала в гостинице. Возьму футляр с виолончелью, приеду и займу скромный номерок, а швейцар выпустит меня, само собой разумеется, без всяких…

Баронесса лежала на постели, и глаза смыкались, и свинцовые веки опускались с неудержимой тяжестью. Но теперь сон отлетел, энергия возвратилась. Она вскочила, оделась по-дорожному за портьерой и вышла к мужчинам.

– Я тоже хочу есть и пить, – щурясь на свет, сказала она и протянула свои тонкие руки к барону.

Он посадил ее около себя.

– Не спишь. Слышишь, что задумал Вильгельм?

– Он прав. Отчего же ему не уехать вперед? Только не надо ему давать ничего с собой: явился он с пустыми руками.

– На первый взгляд, логично. Но откуда же моя тоска? – с тревогой в голосе спросил барон. – Ну, хорошо, да будет по-твоему, если и Милли находит.

Вильгельм торопливо доел салат из рябчика, запил ликером, и, еще облизывая губы и вытирая усы рукой – носовой платок он забыл купить – стал прощаться.

– Я уверен, до скорого свиданья!

Он надел свой модный реглан, шляпу и в самом веселом и радостном настроении, утомленный, но и счастливый, направился к дверям, оглядываясь на баронессу и барона и кивая им головой.

XI

Сыщик

Лицом к лицу, пройдя крохотную переднюю номера, на пороге выходной двери он столкнулся с сонной физиономией разбитого усталостью лакея.

Вильгельм отшатнулся.

– Изволите уходить? – вяло спросил лакей.

– Проводи и получи на чай.

Сонная физиономия преобразилась. Продольные морщины лакейского лица раздвинулись поперечной улыбкой, в хитрых серых глазах вспыхнули огоньки насмешки и торжества, стан распрямился, протянулись твердые, как железо, руки и схватили Вильгельма за оба плеча.

– Сколько дал бы ты мне на чай? Назад!

Он втолкнул его в номер, запер дверь за собой и тоже вошел.

– Чисто вы обделали дело, господа, – сказал он и вынул из карманов по револьверу.

Барон стал бледен, как будто внезапно поседел.

– Как ти осмелил! – закричал он.

– Полно ломаться, – спокойно сказал лакей.

– С кем имею честь? – спросил барон.

– С сыщиком!

Барон заморгал. Не сразу понял. Вильгельм сел на кончик стула, а Милли в немой ярости начала грызть свои ногти; и ненавистью и злобой загорелись ее глаза.

– Ну, что же? – начал сыщик. – Карты раскрыты, маски сорваны, а молодцы. Барон Игельштром несколько лет носил графскую корону и, как только вошел знаменитый Музыкант, я издали, по его трости, узнал в нем сотрудника. Может быть, я, конечно, сделал бы несколько ошибок, если бы рассказал план барона во всей его связности. Но в общем я был убежден еще полгода назад, когда получил в гостинице место лакея, что непременно будет сделан пролом в этом номере и банк будет ограблен. Иначе какой черт заставил бы меня ходить во фраке и сносить брань капризных гостей, в особенности вот таких нервных дамочек… Смотрит на меня, как рассерженная кошечка, – презрительно-ласково прервал он себя и продолжал: – Идея обобрать банк именно таким способом принадлежит, конечно, к числу самых простых, при современной технике и высокой интеллигентности лиц, посвятивших себя прибыльному ремеслу. Несколько лет, с тех пор, как в столице начались ежедневные очередные разгромы квартир и магазинов, я делал теоретические разыскания таких мест, где возможны новые взломы и разгромы, и меня чутье не обманывало. Признаюсь только, что я сначала мало интересовался вопросом о поимке взломщиков. Но когда я убедился, что уменье читать в таинственной книге воровских судеб Петербурга мною постигнуто почти в совершенстве, я выступил на активный путь. Вы удивляетесь, барон, баронесса и великий маэстро Громиловский, к чему я столько говорю, и обдумываете, как бы отделаться от меня и всадить, по возможности неслышно, пулю в лоб моей нежеланной особе; я, однако, неусыпно слежу за малейшим вашим движением и, как у вас, барон, в серьезную минуту бывает потребность болтать и вторгаться в метафизику – я кое-что подслушал из ваших разговоров, – и это вполне естественно, – так и у меня есть склонность поговорить, с той только разницей, что все, что я ни делаю и ни говорю – целесообразно. Пожалуйста, успокойтесь и положите руки на стол. Я не говорю «поднимите», но положите. Мои щенки заряжены. И, кроме того, в руках у меня проволока: нажму кнопку и подниму тревогу.

Барон солидно посмотрел на Милли и Вильгельма и сказал:

– Мы должны исполнить требование господина сыщика, потому что, – весело прибавил он, – я начинаю подозревать, что возможен компромисс. Коса наскочила на камень. Отрицать факт нельзя. Мы всего не считали, и не знаем в точности, какая у нас сумма, но приблизительно около трехсот тысяч. Увы, расчеты на большее не оправдались. Сколько именно хотели бы вы получить?

– Все.

– Все? – вскричал барон и привстал с места.

– Сидите, – сделав движение своими бульдогами, приказал сыщик.

Баронесса уронила голову на грудь и заломила руки.

Вильгельм устремил на сыщика косой взгляд отчаяния.

– Все, – продолжал сыщик. – Право на моей стороне. Сообразите хорошенько. До сих пор ни один очередной разгром, за весьма редкими исключениями, не был раскрыт; преступники оставались безнаказанными; вошло в норму – коробки вскрыты, сардинки съедены, и концы канули в воду. Но вдруг величайший взломщик нашего времени, краса и гордость всей воровской вселенной, сам сравнивающий себя с Наполеоном, барон Игельштром и он же граф Венцлавский – не упоминаю о других его титулах и званиях – схвачен мною на месте преступления – и не случайно, а с применением такого психологического метода, который смело может быть назван научным. Какой почет, слава, какой треск!

– И ни копейки денег! Полноте! – брезгливо вскричал барон.

– Нельзя сказать, что ни копейки. Тысячами пахнет, но заработанными честно. Тратить времени не будем, – сухо заключил сыщик. – Требую все, и только великодушие мое оставляет вам капиталы, распределенные вами по разным банкам.

XII

Торг

– Но послушайте же, надо иметь немного совести, – кисло рассмеявшись, сказал барон. – Ведь это же хуже всякого разгрома.

– Погром разгрома, – согласился сыщик. – Если бы можно было заниматься и дальше выслеживанием таких чудесных краж, я бы удовольствовался казенным процентом. Например, предвижу на этой неделе несколько мелких разгромов и даже укажу номера домов, где они произойдут. Но не так-то легко совпадение моей личности с личностями тех мастеров. И шкурка вычинки не стоит. Повторяю: – все! В таком случае, я своевременно, еще до обнаружения разгрома, подам автомобиль и вместе уедем. Я в качестве провожающего вас от гостиницы лакея – вы такой почетный гость – а вы – подальше от тюрьмы. Нет другого выбора.

– Простите, – пыхтя и отдуваясь, после минутного молчания сказал барон. – Собственно говоря, я не ожидал встретить такого представителя полицейского сыска; вы обнаружили остроумие с одной стороны и жадность с другой. Но сомневаюсь, не товарища ли по оружию я имею счастье видеть перед собой?

– Я – сыщик, но я – доброволец. Я, так сказать, Пинкертон. Самоучка. И представляю собой совершенно самостоятельный, самодовлеющий, автономный мир.

– Очень и очень любопытно, – сказал барон, и лицо его просияло. – Присядьте с нами, пожалуйста, и за трапезой побеседуем мирно. Бояться нечего, – обратился он к Вильгельму. – Успокойся, Милли. В лице неизвестного детектива мы, вероятнее всего, приобрели друга. Спрос беды не чинит. Ну, уж если так стоит дело, поладим; не опасайтесь и вы нас! – снисходительно сказал он добровольцу. – Может быть, с нами такие средства защиты и нападения, о которых вы не подозреваете, несмотря на все ваши глубокие познания. Здравый смысл должен же вам подсказать, что в настоящее время возможны только добрососедские переговоры и вытекающие из них отношения. У вас хорошая специальность. Мне приходило в голову, что, пожалуй, возможно иногда наткнуться на неожиданность в этом роде; но тогда я работал в Лондоне, вернее, учился работать. Я очень ценю вашу находчивость и отдаю должное вашей наглости. Но вы бы не умалились в росте в моем представлении о вас, если бы потребовали половину, даже треть или четверть…

– Все!

– Непреклонны?

– Теперь четыре часа. Остается три. Но если все это бесконечное время, равное вечности, вы пожелали бы употребить на убеждение меня в угодном вам направлении, ваше красноречие не подвинуло бы меня ни на волос. Поймите, надо быть маньяком или сумасшедшим, чтобы бросить сцену, на которой я имел успех, и невесту, которая горячо любила меня, и всецело предаться овладевшей мной идее. Я не спал ночей, бродил по Петербургу, поступал то в дворники, то в швейцары, то делался приказчиком, наконец, стал лакеем. В меня вселился легион бесов, одержимых сыскным зудом. Я ничего не читал, кроме сыскных повестей и романов, знаком с мемуарами всех выдающихся сыщиков, с живыми сыщиками, изучал их психологию, удивлялся их тупости и страдал от нее, бывал на всех уголовных процессах, где судились не только крупные, но и мелкие воры и воришки. Я потратил бездну энергии. Был момент, когда я хотел наложить на себя руки; истерзанный мечтами и призраками, я совсем уподобился кладоискателю; он разыскивает сокровища, которые ему мерещатся и которые, действительно, существуют, но каждый раз золото превращается в кучу битых черепков. И вот я держу в руках клад, отысканный мною по всем правилам изобретенного мною метода. Под моей ногой трепещет сам король взломщиков, первый чемпион мира, побивший все рекорды грабительства, вооруженного последними словами техники и науки, престидижитатор воровской удачи, пожиратель банков, превращающий несгораемые броненосцы в жалкие жестяные коробки, – и я уступлю ему, и разделю с ним плоды своей победы, своей преданности путеводной звезде, сиявшей мне так долго и томившей меня неизвестностью! Я поделюсь с ним плодами своих бессонниц! Или все и – дружба, или ничего и – вражда. От меня мое все равно не уйдет. Вместо трехсот тысяч, я получу каких-нибудь три тысячи, но у меня тогда будет миллион впереди… а каторга у вас.

XIII

Барон согласился

Пот крупными каплями выступил на лбу барона.

– Но если все, – проговорил он, – то неужели не примете в соображение, что мы вынули собственноручно горячие каштаны? Триста или, может быть, даже четыреста тысяч! Вы сумасшедший.

– Нам, пожалуй, наконец, надо уступить, – подал голос мокрый от пота Вильгельм.

– Молчи, ослиная голова! – закричал барон в припадке внезапного бешенства.

– Не надо горячиться, – сказал доброволец сыска. – Вы ровно ничего не теряете, отдавая мне все – теряет банк.

– Но мы же рисковали!

– Риск я беру на себя, а за труд вы можете получить – я на это готов – столько, сколько я получу от банка, если вы откажетесь от моего определенного предложения.

– Ну, послушайте, давайте выпьем! У нас тут кое-что осталось.

– Я пока не пью. Я тверд, меня ничем не вскроете.

Молодой человек, с насмешливым торжеством опустив руки с бульдогами, смотрел на барона.

– Сколько же вы хотите нам дать? – спросила Милли из-за плеча барона.

– На путевые расходы и на оплату счета…

Он вынул из кармана счет и показал барону. Наклеена была марка и стояла расписка управляющего.

– Кто же заплатил? – удивился барон.

– Я.

– Вы были убеждены, что все кончится так?

– Я был убежден.

– Меня товарищи называли гением, но вижу – гений вы!

– Благодарю вас.

Барон опять промолчал.

– Из такой огромной суммы, какую примете от нас, можно было бы дать нам хоть треть. Я не говорю половину… треть.

– Не торгуйтесь. Я уже сказал, сколько… Эти три часа можем спокойно провести.

– Безопасно?

– Не знаю. Усните. Я разбужу вас.

XIV

Третья система

– Таким тоном говорите и такой вы основательный!.. Но как вы думаете, могу ли я заснуть спокойно? – спросил барон.

– Случай играет большую роль.

– А если, – заметил барон Игельштром, – случай и логика одно и то же? Мы просверлили дыру, и я знаю, что действовал я математически правильно и предусмотрел малейшие детали. А вы просверлили дыру у меня в черепе, прежде чем я еще приехал сюда. Для вас случай – я, а для меня случай – вы. А на самом деле и у вас, и у меня строжайшая система и кто скажет… извините, я до сих пор не знаю вашего имени и отчества?

– Иван.

– Позвольте мне называть вас Иваном Николаевичем?!

– Как хотите.

– Я намерен задать вопрос… А что, если рядом с нашими системами работает еще какая-нибудь третья? Если какой-нибудь там Спиридон Разумникович вытачивает нам обоим сюрприз?

– Приятно болтать с умным человеком, – наклонив голову, проговорил Иван Николаевич. – Но я сейчас предпочитаю действительность. Несомненно, вы будете спать спокойнее, если последуете примеру великого маэстро Громиловского, который благоволит передать мне деньги, отдувающиеся у него под жилетом и во всех карманах. Достаточно, если я заплачу ему за труд, все-таки, сравнительно роскошно… Тысяча должна вас удовлетворить, маэстро.

Странно запрыгали пиявки в углах губ Вильгельма. Он стал вытаскивать из жилета и из карманов пачки кредитных билетов. В заднем кармане осталась небольшая пачка. Иван Николаевич сделал вид, что не замечает.

– По губам текло, – сострил Вильгельм. – Эх, доля наша. Я предпочел бы мелочь, – проговорил он и отказался от двух пятисотрублевых билетов.

Иван Николаевич сунул ему десять радужных.

– Ничего подобного не случалось со мной в течение всей моей карьеры! – сказал барон. – Согласен, что я в дураках. Вы – умница. Комета летит в сумраке, но хлоп, встречается с другой и должна ей уступить. Куда же вы положите деньги? – спросил барон Ивана Николаевича, сгребавшего кредитки и крупные ренты к углу стола.

– Найдется куда, – отвечал Иван Николаевич, из-под фрака вытащил каучуковый мешок и быстро и аккуратно сложил в него деньги.

Мешок, сначала маленький, раздулся и стал средних размеров. Милли смотрела на мешок, смотрели барон и Вильгельм. Мешок казался им прожорливой лягушкой с красным брюхом и с широким ртом, отороченным стальными дугами. Щелкнула застежка, наелась лягушка.

– Могу уйти? – спросил Вильгельм.

– Конечно. И нечего провожать вас. Недоразумений не может быть. Швейцар не спит.

– Прощай, дружище! – растроганно сказал Вильгельм.

Веки у барона упали. Он усталым голосом брезгливо сказал:

– Проваливай!

– Милли, можно поцеловать вашу ручку?

– Убирайся к черту! – вскричала баронесса.

– Милли, не надо быть вульгарной, – посоветовал барон. – Ты многим обязана Вильгельму. Уже тем, что ты со мной!

– Я ему сейчас готова расцарапать лицо за это!

– Недаром я назвал вас кошечкой, – засмеявшись углами глаз, сказал Иван Николаевич.

– Милли, – продолжал Вильгельм, – вы не любили меня, я был рыжий. Если бы я был светлый блондин или черный, как теперь, я завоевал бы ваше сердце. Но дайте же мне, прошу, вашу руку. Не знаю, когда еще мы встретимся. Бывают и у меня предчувствия. Мы провели втроем отчаянную ночь. Разве забываются такие минуты? Они соединяют людей на всю жизнь. Прощай, старина! – всхлипнув, проговорил чувствительный Вильгельм.

– Прощай, – смягчился барон и поцеловался с ним.

Тогда Милли встала и тоже поцеловалась с Вильгельмом.

– Может быть, я виновата пред тобой, – сказала она. – Но ни за что меня нельзя осуждать. Я самая несчастная женщина в мире, если хорошенько вдуматься.

– Милли, не место покаянным признаниям, – заметил барон.

Иван Николаевич проводил Вильгельма глазами, взвесив и оценив его метким взглядом, и снова повернулся к барону.

– Мешок этот, – сказал он, сжимая раздувшуюся лягушку под мышкой, – я купил еще вчера, и мне приятно врезать в вашу память эту маленькую подробность.

– Помните, Иван Николаевич, – строго сказал барон, – что вы берете на себя ответственность за нашу неприкосновенность. Я растерялся и прямо скажу вам, не знаю еще окончательно, с кем имею дело. Но что бы вы сделали, если бы Вильгельм, ограбленный вами наравне со мной, отправился сейчас в сыскную полицию и заявил бы обо всем случившемся? То есть предположите, что у него тоже сложилась какая-нибудь своя система!

– Может быть, есть некоторая вероятность. Но я нарочно оставил в заднем кармане его жакетки порядочную пачку, чтобы она послужила для его маленькой души якорем, брошенным у наших берегов.

– Он неспособен! – сказала Милли.

– Правда, он из порядочных. Какой вы, черт возьми, психолог! Не гневайтесь, что я так ощупываю вас со всех сторон.

– Пожалуйста.

– Я вижу, что вам самому лестно мое удивление; все же не кто-нибудь, а барон Игельштром, граф Венцлавский и прочая и прочая. А любопытно! Меня поражает ваша предусмотрительность и, я бы сказал, провиденциальность. А принципов у вас нет, – раздумчиво начал барон, и веки его, которые потемнели и сморщились, с трудом поднимались.

– Лично у меня, например, есть теория жизни и свой взгляд на государственность и общественность, вдохновляющий меня и дающий мне поддержку в трудные моменты. А вы, хотя и сшибли меня своим натиском, работаете с одними алгебраическими выкладками. Не поскользнитесь. Предостерегаю вас. Я именно к тому веду речь, что на вас нельзя положиться. Мне нет расчета, конечно, сейчас поднимать шум, – что делать: будут удачи. Я люблю жизнь, борьбу за жизнь, люблю свою личность, люблю красоваться ею перед себе подобными и верю в свою звезду. Но вы, на моих глазах, в короткий час нашего близкого знакомства, круто повернули с избранного вами пути. Я последователен, а вы ринулись в сторону за добычей. Я грабитель, бандит, но меня оправдывает идея. Я, так сказать, неузаконенный бандит. А вы кто? Не бандит, потому что вы не товарищ. Узаконенный бандит? Нет. Вы враг их и враг мой. Чей же вы друг? И через час не перемените ли курс? Поэтому, как же я засну спокойно? Вы можете сами убежать и оставить нас, на произвол судьбы, заперев в номере, вызвать полицию и предать нас. Повторяю, однако, что вы еще не знаете, какими средствами защиты и нападения я располагаю!

Глаза его раскрылись, внезапно засверкавшие голубыми молниями, и он встал во весь свой большой рост.