355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оноре де Бальзак » Человеческая комедия » Текст книги (страница 38)
Человеческая комедия
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:23

Текст книги "Человеческая комедия"


Автор книги: Оноре де Бальзак



сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Конечно, упорное молчание моей жены могло объясняться политическими событиями. Бутен отправился в путь. Счастливец, как ему повезло! Он водил двух медведей, прекрасно выдрессированных, и этим жил. Я не мог сопровождать его: из-за моих болезней я был не в состоянии делать длительные переходы. Я прошел вместе с ним и его медведями часть пути, насколько позволило мое плохое здоровье, и, когда нам пришлось распроститься, – я зарыдал. В Карлсруэ у меня разыгралась невралгия головы, и я полтора месяца провалялся на соломе в какой-то харчевне. Мне никогда не кончить рассказа о злоключениях, выпавших на мою долю за время долгого бродяжничества. Однако муки душевные, перед которыми бледнеют телесные страдания, не возбуждают такой жалости, ибо они скрыты от человеческого взора. Помню, как я рыдал в Страсбурге, увидев тот дом, где некогда я задавал блестящие пиры, а сейчас не мог вымолить и корки хлеба.

Мы составили с Бутеном точный маршрут, которому я должен был следовать, и по пути я заглядывал в каждую почтовую контору, чтобы узнать, нет ли на мое имя денег или письма. Так ничего и не получив, добрался я до самого Парижа. Сколько надежд обмануло меня! “Бутен умер”, – твердил я. И действительно, бедный малый погиб при Ватерлоо, – много позже я случайно узнал о его смерти. Очевидно, его переговоры с моей женой ни к чему не привели. Наконец я вступил в Париж одновременно с казаками. Новая боль впридачу к старой! Увидев русские войска в столице Франции, я забыл, что я гол и бос, без гроша в кармане. Да, сударь, мое платье превратилось в жалкое тряпье. Накануне мне пришлось заночевать в Клейском лесу. От ночной сырости я, вероятно, простудился, заболел и, проходя через предместье Сен-Мартен, почувствовал себя плохо. Я с трудом припоминаю, что упал у порога скобяной лавчонки. Очнулся я на койке городского госпиталя. Я пролежал там месяц и был почти счастлив. Вскоре меня выписали, попрежнему я был без гроша, но зато я был бодр, зато я вступил на милые мостовые Парижа. С какой радостной поспешностью бросился я на улицу Монблан, где в моем особняке, вероятно, проживала моя жена! И что же оказалось! Улицу Монблан переименовали в Шоссе д’Антен. Я не нашел своего особняка. Его продали, снесли. Ловкие дельцы понастроили домов в моих садах. Я еще не знал тогда, что моя жена вышла замуж за господина Ферро, и не мог поэтому добиться никаких сведений о ней. Наконец я отправился к старику стряпчему, который раньше вел мои дела. Он скончался, передав свою клиентуру молодому преемнику. Этот последний сообщил мне, к величайшему моему изумлению, что все мое имущество перешло к наследникам и распродано, жена моя вышла замуж и у нее двое детей. Когда я открыл ему, что я полковник Шабер, он расхохотался от всей души, и я молча удалился, не вступая в дальнейшие объяснения. Я не забыл о штутгартском сумасшедшем доме и, вспомнив о Шарантоне[338], решил действовать с осторожностью. Узнав, где живет моя жена, я отправился к ней, преисполненный самых радужных надежд. И что же! – произнес полковник, сдерживая гневное движение. – Меня не приняли, когда я попросил доложить о себе под вымышленным именем, и меня выставили за дверь, когда я явился под своей собственной фамилией. Для того чтобы хоть мелком увидеть графиню, возвращающуюся на рассвете с бала или из театра, я поджидал целыми ночами, притаившись под воротами особняка. Мой взгляд пытался проникнуть в окно кареты, вихрем проносившейся мимо меня, и лишь мгновение я видел женщину, которая по праву принадлежит мне и теперь уже не моя. О, с этого дня я стал жить одним мщением! – глухо вскричал старик, вскочив со стула. – Она знает, что я жив, она получила от меня со времени моего возвращения два письма, написанных моей собственной рукой. Она не любит меня! А я, я не знаю даже, люблю ли я ее, или ненавижу! То я стремлюсь к ней, то проклинаю ее имя. Она обязана мне своим состоянием, своим счастьем – и не пожелала помочь мне хоть чем-нибудь. Подчас я не знаю, что мне с собой делать!

С этими словами старый полковник опустился на стул и снова впал в оцепенение. Дервиль молча глядел на своего посетителя.

– Да, дело серьезное, – произнес он, наконец, почти машинально. – Допустим даже, что подлинность бумаг, находящихся в Гейльсберге, будет установлена, – это еще отнюдь не означает, что мы тут же выиграем процесс. Ваше дело будет рассматриваться последовательно в трех инстанциях. Случай ваш совершенно исключительный, и я хотел бы поразмыслить о нем на досуге.

– Сударь, – холодно сказал полковник, гордо вскидывая голову, – если я паду в борьбе, я сумею умереть, но я умру не один.

Прежнего дряхлого старца как не бывало. Перед Дервилем был человек, полный энергии, в глазах которого вспыхнул огонь страсти и мщения.

– Возможно, придется пойти на взаимные уступки, – сказал поверенный.

– На уступки?! – гневно спросил полковник Шабер. – В вопросе о том, жив я или мертв?

– Сударь, – ответил поверенный, – я твердо рассчитываю, что вы во всем будете следовать моим советам. Ваши интересы станут моими личными интересами. В скором времени вы убедитесь, какое участие я проявляю к вашему делу, почти не имеющему себе подобных в анналах юриспруденции. А сейчас я дам вам письмо к моему нотариусу, и он будет выплачивать вам под расписку по пятидесяти франков каждые десять дней. Вам не пристало ходить за деньгами сюда. Если вы действительно полковник Шабер, вы не должны зависеть от чьей-либо милости. Я оформлю эти суммы как долговое обязательство. У вас есть состояние, которое должно быть вам возвращено, вы богаты.

При этом новом проявлении деликатности старик залился слезами. Дервиль резко поднялся со стула, ибо юристу не к лицу выказывать волнение; он прошел в кабинет и вынес оттуда незапечатанное письмо, которое вручил графу Шаберу. Когда бедняга взял конверт, он сквозь бумагу почувствовал под пальцами две золотые монеты.

– А теперь, будьте любезны, перечислите документы, укажите точно город, королевство, – сказал Дервиль.

Полковник продиктовал поверенному все нужные данные, проверил начертание имен собственных; затем он взял шляпу, взглянул на Дервиля и, протянув ему руку, мозолистую руку, просто сказал:

– Клянусь, сударь, после императора вы будете первым моим благодетелем. Вы – молодец!

Поверенный крепко пожал протянутую ему руку, проводил полковника до лестницы и посветил ему.

– Букар, – обратился Дервиль к своему письмоводителю, – я только что прослушал историю, которая, чего доброго, обойдется мне в двадцать пять луидоров. Если они и пропадут – пускай, беда не велика. Зато я вправе буду считать, что видел самого ловкого комедианта наших дней.

Когда полковник очутился на улице, он вынул из конверта две золотые монеты по двадцать франков, вложенные в письмо поверенным, и внимательно оглядел их при свете фонаря. Девять лет он не видал золота.

“Значит, теперь мне можно будет курить сигары!” – подумал он.

Месяца через три после ночной беседы полковника Шабера с Дервилем нотариус, который выплачивал по поручению последнего пособие, назначенное странному посетителю, зашел как-то в контору посоветоваться с юристом по одному важному делу и с первых же слов сообщил, что уже выдал старому солдату шестьсот франков.

– Тебе, видно, больше делать нечего, как поддерживать старую гвардию, – сказал нотариус, по фамилии Кротта; он только что приобрел контору, где работал письмоводителем, пока владелец ее не сбежал после краха, наделавшего немало шума.

– Я весьма благодарен тебе, дорогой, что ты напомнил мне об этом деле, – ответил Дервиль. – Благотворительность моя не пойдет дальше двадцати пяти луидоров! Боюсь, что я оказался жертвой своего патриотизма.

При этих словах Дервиль кинул взгляд на свой письменный стол и увидел бумаги, принесенные письмоводителем. В глаза ему бросился конверт, весь в продолговатых, квадратных, треугольных, красных и синих марках, наклеенных в прусских, австрийских, баварских и французских почтовых конторах.

– Ага, – произнес он со смехом, – вот она развязка комедии! Сейчас увидим, провели меня или нет.

Он взял письмо, вскрыл конверт, но не мог прочитать ни слова: письмо было написано по-немецки.

– А ну-ка, Букар, немедленно отнесите письмо переводчику и поскорее возвращайтесь. – Сказал Дервиль, приоткрыв дверь кабинета и протягивая пакет своему письмоводителю.

Берлинский нотариус, к которому обратился Дервиль, сообщал, что затребованные бумаги прибудут вслед за сим уведомлением. Все документы, писал он, находятся в полном порядке и засвидетельствованы в соответствии с требованиями закона. Помимо того, он извещал, что почти все свидетели происшествий, упоминаемых в протоколе, живут в городе Прейсиш-Эйлау, а женщина, которой граф Шабер обязан своим спасением, проживает в одном из предместий Гейльсберга.

– Да, это уже не шутки! – воскликнул Дервиль, когда Букар вкратце изложил ему содержание письма. – Вот что, любезный друг, – обратился он к нотариусу, – мне понадобятся кое-какие сведения, которыми располагает твоя контора. Если не ошибаюсь, как раз у этого старого мошенника Рогена…

– Мы зовем его неудачником Рогеном, злосчастным Рогеном, – прервал его, смеясь, Александр Кротта.

– Если не ошибаюсь, как раз у этого “неудачника Рогена”, который прихватил восемьсот тысяч франков у своих доверителей и пустил по миру десятки семей, как раз у него, если не ошибаюсь, велось дело о ликвидации наследства Шабера. Помнится, я встречал подобное указание в делах Ферро.

– Верно, – ответил Кротта, – тогда я был еще младшим писцом. Мне пришлось переписывать это дело, и я, таким образом, изучил его вдоль и поперек. Роза Шапотель, супруга и вдова Гиацинте Шабера, графа Империи, кавалера большого офицерского креста Почетного легиона, вступила с ним в брак без контракта, – следовательно, на основе общности имущества. Сколько могу припомнить, наличный капитал равнялся шестистам тысячам франков. Еще до свадьбы граф Шабер составил завещание в пользу парижских приютов: им он отказывал четверть наличности, считая ко дню его кончины; другую четверть должна была наследовать казна. Тут же состоялись опись, раздел, торги, ибо юристы взялись за дело горячо. В момент ликвидации изверг, правивший тогда Францией, особым указом вернул вдове полковника долю, причитавшуюся казне.

– Следовательно, лично состояние графа Шабера не превышало бы трехсот тысяч франков?

– Правильно, дружище, – ответил Кротта. – Вы, поверенные, иной раз рассуждаете вполне здраво, хотя вас и обвиняют в криводушии, так как вы готовы защищать без различия и правого и виноватого.

Граф Шабер, – он указал свой адрес на первой расписке, выданной им нотариусу, – проживал в предместье Сен-Марсо, на улице Пти-Банкье, у бывшего квартирмейстера императорской гвардии, занимавшегося теперь продажей молочных продуктов; звался он Верньо. Добравшись до места, Дервиль пустился на розыски своего клиента пешком, – его кучер наотрез отказался ехать по немощеной улице, да и колеи были чересчур глубоки для легкого кабриолета. Внимательно присматриваясь к постройкам, поверенный с трудом отыскал на том конце улицы, который примыкал к бульвару, между двух стен, сложенных из щебня и глины, два невзрачных каменных столба; хотя их и защищали деревянные тумбы, они были сильно побиты колесами проезжавших мимо телег. Столбы эти поддерживали балку с островерхним черепичным навесом. Выведенная по балке красным надпись гласила: Верньо, малочные прадукты. Справа была изображена корзина с яйцами, а слева корова, намалеванные одной белой краской. Ворота стояли настежь: очевидно, их так и не запирали в течение всего дня. Прямо против ворот, в глубине довольно просторного двора, виднелся дом, если только уместно применить это слово к лачугам парижских предместий, не идущим ни в какое сравнение даже с самыми бедными деревенскими хижинами; они так же убоги, но лишены поэтической прелести последних. В самом деле, хижине, стоящей среди полей, придают очарование чистый воздух, зелень, луга, холмы, извилистая тропка, виноградник, живая изгородь, стог сена, брошенная лопата или мотыга; в столице же нищета величественна только тем, что страшна. Хотя дом и выстроили недавно, но казалось, он вот-вот рухнет. Ни один строительный материал не пошел по своему прямому назначению, все было набрано среди разного хлама у разрушенных домов, а их в Париже сносят ежедневно. На сбитом из старых дощечек ставне Дервиль прочел уцелевшую надпись: Магазин мод. Окна разных размеров были пробиты в самых неожиданных местах. Нижний этаж, очевидно единственная пригодная для жилья часть дома, одной своей стороной поднимался довольно высоко, а на другой его стороне из-за неровности почвы окна вросли в землю. Между воротами и домом стояла огромная зловонная лужа, куда стекала дождевая вода и выплескивались помои. Вдоль стены, довольно еще прочной на вид и служившей опорой для ветхой лачуги, выстроились в ряд затянутые проволокой клетки, где кролики выводили свое многочисленное потомство. Справа от ворот виднелся коровник с сеновалом. Между коровником и домом помещался погреб для хранения молочных продуктов. Слева были расположены птичий двор, конюшня и навес для свиней; все эти строения и самый дом были сбиты из старых досок и скудно крыты камышом. Как и во всех уголках, где готовится для прожорливого Парижа ежедневная грандиозная трапеза, во дворе, куда вошел Дервиль, замечался беспорядок, неизбежный, когда во что бы то ни стало требуется поспеть к намеченному часу. Огромные, с помятыми боками, жестяные бидоны, в которых перевозят молоко, и горшки из-под сливок валялись перед погребом вперемешку с тряпичными затычками. Какая-то ветошь, предназначенная для вытирания посуды, сохла на солнце на веревках, протянутых между жердями. Смирная лошадка, из той породы, что водится только у одних владельцев молочных, переступила оглобли и остановилась перед запертой конюшней. Коза обгладывала чахлые, пропыленные лозы, вьющиеся вдоль желтой растрескавшейся стены. Кошка, вспрыгнув на край горшка, лакала остатки сливок. Куры, испуганные появлением Дервиля, с клохтаньем бросились врассыпную, а сторожевой пес залился лаем.

“И здесь живет человек, решивший исход битвы при Эйлау!” – подумал Дервиль, охватывая взглядом открывшуюся перед ним непривлекательную картину.

Дом был оставлен на попечение трех мальчуганов. Один из них, взгромоздившись на воз свежескошенной травы, швырял камни в соседнюю трубу, норовя, очевидно, попасть в кастрюлю, стоящую на очаге. Второй мальчишка старался втащить свинью на ручную тележку, упирающуюся передком в землю, а третий, повиснув на другом конце, ждал момента, когда свинья ступит на край тележки, чтобы подкинуть ее кверху, как на качелях. Когда Дервиль обратился к ним с вопросом, здесь ли проживает господин Шабер, мальчики промолчали, дружно уставившись на незнакомца с какой-то лукавой тупостью, если только позволительно сочетать два эти слова. Дервиль повторил свой вопрос, но безуспешно. Наконец насмешливый вид трех сорванцов вывел его из себя, и поверенный отпустил несколько шутливых ругательств, дозволительных, по мнению молодых людей, в обращении с проказниками мальчишками, а они в ответ залились грубым смехом, нарушив тишину, царившую во дворе. Дервиль рассердился. На шум из темной низкой каморки, расположенной возле погреба, вышел полковник и стал на пороге с непередаваемой, чисто солдатской невозмутимостью. В зубах у него дымилась на диво обкуренная трубка – специальный термин курильщиков, – дешевенькая глиняная трубка, именуемая в просторечии носогрейкой. Он сдвинул со лба козырек невероятно засаленной фуражки, заметил Дервиля и зашагал к своему благодетелю прямо по навозной жиже, на ходу по-приятельски крикнув сорванцам:

– Рота, смирно!

Мальчишки почтительно замолчали, что свидетельствовало о непререкаемой власти, какую имел над ними старый полковник.

– Почему вы мне не написали? – спросил Шабер поверенного. – Держитесь коровника, там мощеная дорожка! – Крикнул он, заметив, что Дервиль стоит в нерешительности, опасаясь промочить ноги в навозной жиже.

Перепрыгивая с камня на камень, Дервиль добрался, наконец, до двери, ведущей в каморку полковника. Чувствовалось, что Шаберу неприятно принимать гостя в такой неприглядной обстановке. И в самом деле, Дервиль заметил в комнате только один единственный стул. Ложе полковнику заменяли две-три охапки сена, на которые хозяйка накинула рваные, неизвестно где подобранные коврики, – такими ковриками молочницы обычно застилают скамейки своей тележки. Пол был земляной, плотно утрамбованный. От стен, покрытых плесенью, позеленевших и растрескавшихся, шла такая сырость, что на той стене, у которой спал полковник, прибили камышовую цыновку. Знаменитая шинель висела прямо на гвоздике. В углу валялись две пары разбитых сапог. Никакого намека на белье. На источенном червями столе лежали раскрытые “Бюллетени великой армии”, переизданные Планше, – очевидно, единственная отрада полковника, хранившего среди этой нищеты ясное, безмятежное выражение лица. Со времени ночного визита к поверенному, казалось, изменились даже самые черты лица Шабера, и теперь Дервиль прочел на нем следы блаженных мечтаний, ни с чем не сравнимый отблеск надежды.

– Вам трубка не помешает? – спросил полковник, подставляя Дервилю стул с продавленным плетеным сиденьем.

– Но, полковник, вы здесь ужасно скверно устроены!

Слова эти вырвались у Дервиля вследствие естественной для юристов недоверчивости и вследствие того прискорбного опыта, который они приобретают еще в самом начале карьеры, присутствуя при страшных в своей обыденности драмах.

“Эге, – подумал поверенный, – все ясно! Полковник истратил мои денежки, следуя трем каноническим добродетелям воина: на карты, вино и на женщин”.

– Что верно, то верно, сударь: роскошью мы здесь не блещем. Зато этот шалаш согрет дружбой, зато (при этих словах старый солдат бросил на юриста проницательный взгляд) – зато я никого не обидел, никого не унизил, и сплю я здесь спокойно…

Дервиль счел неделикатным спрашивать у своего клиента, куда он израсходовал полученные у нотариуса суммы, и решил поэтому ограничиться вопросом:

– Почему бы вам не перебраться в Париж? Жизнь там обошлась бы немногим дороже, а вы устроились бы удобнее.

– Но, – возразил полковник, – славные люди, приютившие меня здесь, кормили меня даром в течение целого года. Как же я могу бросить их теперь, когда у меня завелись деньги! Да и отец вот этих мальчишек – старый египтянин.

– Как так “египтянин”?

– Мы зовем египтянами солдат, возвратившихся из египетского похода, в котором принимал участие и я сам. Ведь все мы, вернувшиеся из Египта домой, так сказать братья, а Верньо к тому же служил в моем полку, мы делились с ним в пустыне последним глотком воды; наконец, я еще не успел обучить его ребят грамоте.

– Все-таки за ваши деньги он мог бы вас устроить поудобнее.

– Что вы хотите! – воскликнул полковник. – Его ребята тоже спят на соломе! Да и у него самого с женой постель не лучше. Они, видите ли, очень бедны, и их заведение им не по средствам. Вот когда я верну свое состояние… Да что говорить!

– Полковник, завтра или послезавтра я получу из Гейльсберга ваши бумаги. Ваша спасительница жива.

– Проклятые деньги! И подумать только, что у меня их нет! – вскричал Шабер, хватив трубкой об пол.

Обкуренная трубка для истинного любителя – подлинная драгоценность, но полковник швырнул ее в таком естественном порыве души, таким благородным движением, что самые завзятые курильщики мира, да и само управление табачной монополии простили бы ему это святотатство. Ангелы не отказались бы подобрать с земли осколки этой носогрейки.

– Полковник, ваше дело на редкость сложное, – произнес Дервиль, когда они вышли из комнаты, чтобы пройтись по солнышку вдоль стены.

– А мне, – возразил полковник, – оно представляется на редкость простым. Меня считали мертвым, но я вот – перед вами! Верните мне жену и состояние; дайте мне чин генерала, на что я имею все права: ведь еще до битвы при Эйлау я был полковником императорской гвардии.

– В судебном мире, – ответил Дервиль, – дела делаются не так. Выслушайте меня. Вы граф Шабер, не спорю; но ведь придется доказывать это в юридическом порядке, и притом людям, заинтересованным в обратном, – людям, которым выгодно отрицать ваше существование. Итак, ваши бумаги будут оспаривать. Это повлечет за собой десять—двенадцать предварительных обследований. Все эти споры будут доведены до высшей инстанции и в свою очередь повлекут за собой целый ряд дорогостоящих процессов, а они затянутся надолго, как бы энергично я ни действовал. Противники ваши потребуют расследования, мы не можем его отвергнуть, и, пожалуй, понадобится еще послать следственную комиссию на место, в Пруссию. Но предположим самое благоприятное: допустим, что закон незамедлительно признает вас полковником Шабером. Как же будет решен вопрос о двоемужестве графини Ферро, вполне, впрочем, непредумышленном? В нашем деле правовая сторона не укладывается в рамки существующих законов, и судьи могут действовать, только следуя голосу совести, как поступают присяжные при решении запутанных вопросов, порождаемых социальной причудливостью некоторых уголовных процессов. К тому же от вашего брака детей не было, а у графа Ферро от вашей жены есть двое детей; судьи могут объявить недействительным брак, узы коего более слабы, и признать законным второй брак, поскольку будет доказано отсутствие злого умысла у супругов. Хороши же будут ваши моральные позиции, если вы в вашем возрасте, в том положении, в котором вы находитесь, захотите насильно вернуть себе женщину, разлюбившую вас! Против вас будут и ваша жена и ее теперешний муж, люди высокого общественного положения, они могут влиять на суд. Таким образом, налицо все предпосылки к длительному процессу. Вы успеете состариться в самых жестоких горестях.

– А мое состояние?

– Вы полагаете его значительным?

– Разве мой годовой доход не составлял тридцать тысяч ливров?

– Дорогой мой полковник, в тысяча семьсот девяносто девятом году, перед своей женитьбой, вы написали завещание, по которому отказали парижским приютам четверть вашего состояния.

– Правильно!

– Ну вот, вы были признаны погибшим, – следовательно, для того чтобы выделить эту четвертую долю, пришлось провести опись и ликвидацию вашего имущества. Супруга ваша не постеснялась обмануть бедняков. В описи, где она, без сомнения, сочла излишним показать наличные деньги и драгоценности, указано лишь незначительное количество серебра, обстановка же оценена в одну треть подлинной ее стоимости, – чтобы увеличить долю графини или чтобы уменьшить суммы пошлины, а также потому, что обычно оценщики произвольно устанавливают стоимость имущества; по этой описи все ваше состояние определено было в шестьсот тысяч франков. Ваша вдова имела по закону право на половину имущества. Все было ею назначено к продаже, затем вновь ею же приобретено, на всем она сумела получить выгоду, а приютам досталось всего-навсего семьдесят пять тысяч франков. Далее, поскольку казна также выступила в роли вашего наследника, ибо супруга ваша не упоминалась в завещании, император особым указом вернул вашей вдове часть денег, причитавшуюся государству. На что вы, собственно говоря, имеете право? Только на триста тысяч франков, за вычетом расходов.

– И вы называете это правосудием? – воскликнул ошеломленный полковник.

– Но…

– Нечего сказать, хорошо же оно, ваше правосудие!

– Другого у нас нет, мой бедный полковник. Вот вы сами теперь видите, что ваше дело совсем не такое простое, как вам казалось. Быть может, госпожа Ферро даже пожелает оставить себе часть, отданную ей императором.

– Раз она не вдова, указ недействителен…

– Согласен. Но ведь всегда можно оспаривать. Выслушайте же меня. В данных обстоятельствах, я полагаю, и для вас и для графини наилучший выход – пойти на мировую. Вы получите состояние более значительное, чем то, на которое вы имеете законное право.

– Но это значит продать свою жену?

– У вас будет двадцать четыре тысячи франков годового дохода, а при таком положении всегда найдется женщина, которая более подойдет к вам, чем бывшая ваша жена, и сумеет сделать вас счастливым. Я собираюсь нынче же заехать к графине Ферро, чтобы позондировать почву, но мне не хотелось предпринимать этот шаг, не предварив вас.

– Я поеду с вами.

– В этаком виде? – воскликнул поверенный. – Нет, нет, полковник, и еще раз нет! Вы загубите все дело.

– А можно мое дело выиграть?

– По всем статьям, – ответил Дервиль. – Но, дорогой мой полковник, вы не хотите понять одного. Я небогат, я еще до сих пор не расплатился за свою контору. Если суд и разрешит вам получить известную сумму в счет ваших будущих благ, то лишь после того, как признает в вас графа Шабера, награжденного большим офицерским крестом Почетного легиона.

– Ах да, я и забыл, что награжден большим офицерским крестом! – простодушно воскликнул Шабер.

– Ну-с, а до того, – продолжал Дервиль, – нам придется вести тяжбу, платить адвокатам, получать и оплачивать решения суда, подмазывать судебных приставов, да и жить к тому же надо. Одни только предварительные расходы составят двенадцать—пятнадцать тысяч франков. У меня их нет, я буквально изнемогаю под тяжестью чудовищных процентов, которые выплачиваю лицу, ссудившему мне деньги на приобретение конторы. А вы? Где вы возьмете такую сумму?

Крупные слезы выступили на потухших глазах несчастного солдата и медленно скатились по его морщинистым щекам. Перед картиной этих трудностей он почувствовал все свое бессилие. Общество и правосудие душили его, как мучительный кошмар.

– Я припаду, – сказал старик, – к подножью Вандомской колонны, я крикну во весь голос: “Я – полковник Шабер! Тот самый Шабер, который сражался под Эйлау!” Бронза и та меня признает[349].

– Вас тут же упекут в Шарантон.

При этом страшном упоминании воодушевление старого воина упало.

– А может быть, стоит попытать счастья в военном министерстве?

– Это в канцеляриях-то? – возразил Дервиль. – Что ж, подите, но непременно имейте на руках составленный по всей форме документ, объявляющий недействительным акт о вашей кончине. Нынешние чиновники рады смести с лица земли приверженцев императора.

Полковник не произнес ни слова, с минуту он стоял не шевелясь, глядя перед собой невидящими глазами, охваченный беспредельным отчаянием. Воинский судебный устав прост, он не знает никакой волокиты, он ведет к решениям крутым, но почти всегда справедливым. Шабер знал только это правосудие. Узрев перед собой лабиринт всяческих трудностей, куда ему предстояло вступить, взвесив, каких расходов потребуют эти странствия, старый солдат почувствовал, что той его силе, которая присуща лишь человеку и зовется волей, нанесен смертельный удар. Он понял, что для него немыслимо таскаться по судам, что в тысячу раз ему легче остаться бедняком, нищим, поступить простым кавалеристом в какой-нибудь полк, если только его туда примут. Физические и моральные страдания уже поразили его тело в самых чувствительных его органах. Его подтачивал один из тех недугов, для которых медицина не нашла еще имени, они не имеют постоянного очага и гнездятся в нервной системе, являющейся, повидимому, самым уязвимым местом нашего организма; эту болезнь можно бы назвать “сплином несчастия”. Как бы серьезен ни был этот невидимый, но тем не менее реально существующий недуг, при счастливом стечении обстоятельств излечиться от него возможно. Но достаточно какого-нибудь непредвиденного препятствия, какой-нибудь новой неожиданности, чтобы сломить ослабевшие пружины, породить нерешительность в действиях, необъяснимые, непоследовательные поступки, нередко наблюдаемые физиологами у людей, раздавленных горем, – и самый могучий организм окажется потрясенным до основания.

Дервиль сразу заметил, что полковник впал в глубочайшее уныние, и участливо обратился к нему:

– Мужайтесь, дело, несомненно, будет решено в вашу пользу. Теперь скажите: можете ли вы целиком положиться на меня, слепо повиноваться тому, что я сочту для вас наилучшим?

– Поступайте, как знаете, – ответил Шабер.

– Хорошо, но согласны ли вы предать в мои руки вашу судьбу целиком, как человек, идущий на смерть?

– А что, если я навсегда останусь без общественного положения, без имени? Разве я перенесу это?

– Я смотрю на дело иначе, – возразил поверенный. – Мы придем к полюбовному соглашению и уничтожим акт о вашей смерти и акт о вашем браке, дабы вы могли восстановить свои права. С помощью связей графа Ферро вам удастся исходатайствовать зачисление в списки армии с генеральским чином, и я не сомневаюсь, что вы добьетесь пенсии.

– Действуйте, – произнес Шабер, – я полагаюсь на вас.

– Я пришлю вам на подпись доверенность, – сказал Дервиль. – Прощайте, не падайте духом! Если вам понадобятся деньги, можете рассчитывать на меня.

Шабер с чувством пожал руку Дервилю; он так обессилел, что не мог проводить своего гостя и, прислонившись к стене, молча следил за ним взглядом. Как и все люди, не искушенные в тонкостях правосудия, он страшился этой нежданной борьбы.

Во время этой беседы из-за столба у ворот несколько раз выглядывал какой-то человек, – он, очевидно, поджидал на улице Дервиля и, действительно, окликнул его. Это был старик в синей куртке, в сборчатом балахоне, вроде тех, которые обычно носят пивовары, и в меховом картузике. Его худое морщинистое лицо имело какой-то бурый оттенок, но на скулах был смуглый румянец от тяжелого труда и постоянного пребывания на воздухе.

– Прошу прощения, сударь, что осмелился заговорить с вами, – обратился он к Дервилю, коснувшись его локтя, – но я вижу, что вы – друг нашего генерала.

– Ну и что ж? – сказал Дервиль. – Почему это вы заинтересовались им? Да кто вы такой? – подозрительно спросил поверенный.

– Я – Луи Верньо, – ответил тот. – Мне надо сказать вам несколько слов.

– Значит, это вы поместили графа Шабера в такую дыру?

– Извините, прошу прощения, сударь, это наша самая лучшая комната. Да будь у меня одно единственное помещение, я его отдал бы ему. Сам спал бы в конюшне. Человеку, перенесшему этакие муки, да который к тому же еще учит моих ребят грамоте, генералу, египтянину, первому лейтенанту, под началом которого я служил… Подумать только! Я устроил его у себя как только мог лучше. Я делил с ним все, что у меня было. Конечно, это не бог весть что: молоко, хлеб, яйца… Ничего не поделаешь, на войне – по-военному… Поверьте, я от чистого сердца! Только он нас обидел…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю