Текст книги "Первая любовь"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
VII
«Конечно, – повторяла себе Лайла снова и снова, – настоящий убийца сознается, и все будет в порядке, хотя бы в этом отношении. О, почему Робин был так глуп и пошел в мои комнаты. Он должен был немного подумать обо мне, а не только о своих желаниях. Вероятно, ему очень хотелось увидеть меня – мужчины так эгоистичны и никогда не заботятся о той расплате, которая угрожает женщинам. Не знаю, что в действительности думает Хюго. Он загадочен, как сфинкс, и так же жесток. Если бы он только так часто не повторял: «Корстон утверждает, что отказ Вейна нарушить свое молчание может стать для него роковым. Он не дает никаких объяснений, не отвечает на вопросы, и даже Корстон не может выиграть дело, не имея других данных, кроме сознания им своей вины».
Лайла не покидала кровати. Она чувствовала себя в большей безопасности за запертыми дверьми и лихорадочно просматривала каждую свежую газету. Конечно, настоящий убийца должен быть найден. Отчего Скотленд-Ярд не принимает никаких мер? Не может быть, чтобы невинный человек пострадал за виновного.
Она лежала однажды после обеда на своей кушетке, когда ей подали карточку Мартина Вейна. Вид этого имени, напечатанного на бумаге, заставил ее на секунду лишиться чувств.
– Я приму капитана Вейна здесь, – сказала она и, приказав подать себе пуховку, напудрила щеки и подвела немного глаза.
Ввели Мартина. Он подошел прямо к Лайле и, глядя ей в лицо, спросил строгим голосом:
– Когда вы, наконец, заговорите, чтобы спасти Робина?
Лайла вздрогнула. Она открыла рот и закрыла его снова, чувствуя одновременно гнев и страх. Наконец, она произнесла:
– Я не понимаю значения ваших слов.
Вероятно, если бы Мартин продолжал вести себя с прежней холодной выдержкой, Лайла потеряла бы голову и рассказала ему правду. Но вид ее напудренного лица, тонких красивых рук, унизанных драгоценными кольцами, вид роскошно обставленной комнаты, составлявшей такой контраст с камерой Робина, заставил Мартина потерять самообладание. Он подошел к ней и сжал изо всех сил ее руки. Лайла увидела синие глаза, смотревшие на нее с бешенством. Она почувствовала сильную боль и решила немедленно упасть в обморок.
Она прошептала:
– Вы делаете мне больно, – и упала на кушетку без чувств.
Проклиная ее, Мартин разжал свои руки и, пройдя через спальню, нашел звонок и сильно нажал кнопку. Вошедшей служанке он сказал сердито:
– Ее сиятельству дурно.
Он не ушел, а обождал в большом вестибюле, пока служанка, похлопотав, ушла из спальни, и тихо сказал:
– Если Робина повесят, знайте, это вы затянули на его шее веревку.
Лайла услыхала, как он сбежал с лестницы и громко зарыдала.
– Трус, грубиян, – шептала она, истерически всхлипывая.
Послали за Гревилем. Он явился, подошел к Лайле и взял ее руки.
– Мартин Вейн был здесь и угрожал мне, – задыхаясь проговорила Лайла.
– Угрожал вам! – проговорил Гревиль тихо.
– Он, кажется, обвиняет меня во всем, – зарыдала Лайла. – Он сказал, что если Робина повесят, то повесят его из-за меня.
Она внезапно взглянула в лицо своего мужа, выражавшее спокойствие. Это придало ей мужества.
– Хюго, – прошептала она, – неужели вы думаете, что Робина в самом деле повесят?
– Если настоящий убийца не будет обнаружен, мне кажется, что его казнят, – отвечал Гревиль серьезно.
– Но ведь он не совершил преступление! – горячо запротестовала Лайла и замолчала, поняв, что выдает себя.
Но Гревиль только спокойно спросил:
– Откуда вы знаете?
– Неужели вы считаете его виновным? – сказала Лайла.
– Я уверен, что он не убил, – отвечал Гревиль. – И сознаю так же ясно, как и вы, что тот, кто может помочь ему спастись и молчит, глубоко перед ним виноват.
Лайла освободила свои руки. Прежнее мучительное отчаянье и бесконечное сомнение охватили ее снова.
– Я посижу у вас еще немного, – сказал ей муж. – Не хотите ли вы, чтобы я почитал вам вслух?
– Да, – ответила Лайла беззвучно. Она не слыхала, о чем ей читал Гревиль, она изучала его лицо, и ей показалось, будто она видит его впервые. Он удивлял и пугал ее в последнее время, хотя был неизменно мягок и предупредителен.
До дня, когда произошло убийство, он был с ней искренним, по крайней мере, – таким, каким он сделался с момента их большой ссоры. Его отношение к ней можно было назвать человечным, что, по мнению Лайлы, выражалось в комплиментах и внешней любезности.
Но со времени того страшного вечера он ни разу не поцеловал и не приласкал ее. Однажды она прижала свою щеку к его лицу, но он очень решительно отодвинул голову.
Она сказала громко, прерывая его чтение:
– Хюго, отчего вы стали таким… другим?
Гревиль поднял голову. У него были светлые серые глаза и короткие, густые, черные ресницы. Эти глаза казались единственной молодой чертой на этом почти аскетическом лице, если не считать озарявшей его по временам улыбки.
Он спросил, устремив взгляд на лицо Лайлы:
– Каким другим?
Он не упрекал ее, но у Лайлы было такое чувство, словно он это сделал, и она сказала поспешно и умоляюще:
– О, я знаю, что вы недовольны мною. Сознаюсь, что я немного виновата, но ведь это не значит… не значит…
– Не значит – чего? – спросил Гревиль.
Лайла очаровательно покраснела – краска залила ее лицо до корней золотистых волос – и стала похожей на маленькую девочку.
Рот Гревиля болезненно искривился, когда он подумал об этом.
Она продолжала тем же нерешительным тоном.
– О, Хюго, не будьте таким суровым. Я так несчастна и измучена. Мне так хочется нежности и ласки. – Она протянула к нему руки и приподнялась.
Гревиль встал.
– В эти дни нам не следует думать о себе, – он вынул портсигар, закурил папиросу и, глядя, как аметистовый дым расплывался по воздуху, добавил:
– Вероятно, в эту минуту Робин Вейн многое бы отдал за возможность закурить папиросу.
Лайла поднялась на подушках. Их взгляды встретились, и она опустила глаза.
– Какая неприятная мысль, – сказал Гревиль и вышел.
Он прошел в свой кабинет и сел в массивное кресло перед письменным столом. Перед ним стоял последний портрет Лайлы – единственная фотография, находящаяся в комнате. Куря папиросу, Гревиль смотрел на него.
Прекрасное лицо и фигура, маленькие ручки, казавшиеся слишком хрупкими из-за покрывающих их тяжелых драгоценностей, но таящие в себе достаточную силу, чтобы «повесить человека за шею до тех пор, пока он не будет мертв» [2]2
Формулировка английского закона
[Закрыть].
Гревиль сказал вслух:
– Если у нее хватит мужества спасти его, я облегчу участь им обоим. Но она не сделает этого, она будет лгать до конца. В случае самого неприятного оборота дела я все же окажу Вейну услугу, так как спасу его от нее.
Он совершенно спокойно сделал это циничное заявление. По его мнению, смерть была желаннее, чем жизнь, которую прожил с Лайлой. Он встал и добавил твердо:
– Нет, я принял решение и не изменю его. Я полагался на случай, – и тот факт, что Вейн оказался цельной натурой, не должен влиять на меня. Кроме того, Корстон говорит, что Вейна, по всей вероятности, приговорят к тюремному заключению.
Он подошел к окну и взглянул на улицу. Было еще очень рано, и рабочий люд возвращался домой. Кареты ехали обратно из Ранела. Молодые люди спешили в клубы, к коктейлям. Наступил час отдыха и развлечений, которые приносил с собой вечер.
Гревиль вспомнил о Робине, заключенном в тюрьме, и выражение лица его стало суровым.
Он подумал: «Будь я на его месте, я не просил бы о снисхождении и не желал бы добиться его».
VIII
– В последний раз спрашиваю тебя, Робин, скажешь ли ты правду? – обратился к нему Мартин.
Робин улыбнулся и покачал головой. Мартин отошел от него и отвернулся к стене.
– Это выше моих сил, – прошептал он.
Робин сделал незаметный знак служителю, тот кашлянул и дотронулся до руки Мартина.
– Извините, сэр, но ваш срок уже истек.
Мартин покорно повиновался. Ему не было стыдно показать этому человеку свои красные глаза. Он посмотрел еще раз на Робина и вложил всю душу в этот умоляющий взгляд. Робин побледнел. В это время служитель кашлянул еще раз, и Мартин вышел из камеры.
Робин вздохнул с облегчением, услыхав, как запиралась за ним дверь. Он сознавал, что силы его приходят к концу. Ему было не трудно отвечать на вопросы краснолицего толстого юриста – он так мало считался с его словами. Но лгать Мартину, наблюдать за тем, как Мартин гневается или умоляет, видеть его страдания и даже слезы – было больше, чем он мог перенести.
Он чувствовал бесконечную усталость, хотя и старался не давать воли своим нервам.
Скоро – он ждал ее теперь каждую минуту – должна явиться к нему Лайла. Он был уверен в том, что она придет к нему, так же точно, как в том, что солнце скроется сегодня, окруженное красным пламенем, и пошлет ему завтра через решетки окон золотую стрелу при своем появлении.
Его мучила мысль, что ее могут ввести во время свидания с Мартином. К счастью, их посещения не совпадут. Корстон поклялся, что леди Гревиль пропустят немедленно, а служитель, почти подружившийся с ним за время его заключения, обещал следить за списком посетителей и поручить эту обязанность своему товарищу, когда сменится. Где-то вдали громко пробили часы. Робин поднял голову, так как ему почудился шорох шагов, предвестник чьего-то появления. Он покраснел, встал со стула, пригладил дрожащими пальцами волосы, затянул крепче узел галстука и ждал, прислушиваясь, с бьющимся сердцем. Тишина! Никто не шел в его камеру. Он сел, и время потянулось мучительно медленно.
Но вдруг раздался какой-то звук, прозвучали шаги, и он снова вскочил, улыбаясь в ожидании.
Через минуту ключ повернется в замке, отворится дверь, и Лайла будет с ним – он опять коснется ее руки и заглянет в ее глаза. Эта мысль делала его счастливым. Шаги приблизились, кто-то говорил за дверью. Задыхаясь, Робин воскликнул:
– Лайла!
Но шли не к нему. Он был близок к отчаянью и устремил безнадежный взгляд на каменные стены. Они смутно белели теперь, и он знал, что это означало. Становилось темно, на улицах зажигались огни. Быть может, Лайла не могла прийти днем. Яркий солнечный свет смущал ее, так как она всегда боялась огласки своих поступков. Робин начал думать о прошедших днях. Он думал о нежности Лайлы, когда они целовались во Флондерсе, об их последнем свидании. «Кто-нибудь может увидеть нас», сказала она, и Робин отвечал ей, что тот, кто их увидит, сочтет ее прекраснейшей, а его – счастливейшим из смертных. Он вспомнил также, как добавил, прижимая ее к своему сердцу и заглядывая в ее глаза, подобные звездам: «И это правда: я – самый счастливый человек на земле в эту минуту». Он задумался, боясь заглянуть вперед и направить свои мысли на завтрашний день, день суда над ним, и стараясь найти опору в надежде на будущее, когда они с Лайлой поженятся.
Робин уже составил план их жизни. Мартин разрешит им отправиться на его ранчо, и он немедленно уедет с Лайлой в Буэнос-Айрес. Лайла может взять кого-нибудь с собой в качестве компаньонки, и в тот день, когда развод будет утвержден, они обвенчаются.
Он продаст свою часть небольшого имущества, оставленного ему отцом, и предложит эти деньги Лайле, а затем ему удастся найти службу и зарабатывать на хлеб. Казалось, что нет такой вещи, которой бы он не совершил, будучи свободным, если бы Лайла была рядом.
Неужели уже пробило девять часов?
Если Лайла придет, ее теперь не впустят. Или же всех впустят к нему сегодня ночью? Он старался поверить, заставлял себя поверить этому.
Внезапно отворилась дверь. Робин вскочил – и увидел Дезборо Корстона, своего защитника, улыбающегося ему заученной улыбкой. Тот засунул белый жирный палец за воротник и поправил его. Робин ощутил запах хорошей сигары и чистого белья, и у него почему-то закружилась голова.
Корстон погладил свой выбритый подбородок, пристально глядя на Робина.
Наконец, он заговорил красивым звучным голосом, в котором звучала нотка сожаления.
– Робин, ваш рыцарский поступок может заставить многих покраснеть за себя. Но он чересчур благороден – он может сделать вас если не смешным, то бессердечным и жестоким в глазах людей. Подумайте о Мартине, о Меджи Энн, о ваших друзьях. Робин, вы должны понять, что не имеете права распоряжаться своей жизнью с таким эгоизмом. Я знаю, вам не приходило в голову оценивать ваши действия подобным образом. Но откиньте все рассуждения о средневековом рыцарстве, о самозабвенной преданности, и вы увидите, что совершаете. Вы сделали красивый жест, и вам кажется, что вы не имеете права изменить его, чего бы это ни стоило вашим близким. Благодаря вашему желанию пожертвовать собой, гибнет жизнь вашего брата, пятнается имя, оставленное вам отцом, имя почтенной и гордой семьи, и глубоко страдают все ваши друзья. Ответьте мне только на пару вопросов – больше я ни о чем не прошу вас.
Скажите мне, где вы впервые увидели Кри и при каких обстоятельствах встретились с ним в ночь на пятнадцатое; у него было множество врагов, – и есть целый ряд мужчин и женщин, желавших убить его и имевших причины для этого. Я не прошу вас обвинять кого-нибудь, я просто настаиваю на том, чтобы вы отказались от признания в убийстве. Слушать ваше дело при теперешнем положении вещей или помочь палачу затянуть на вашей шее петлю – одно и то же. Робин, неужели вы желаете умереть? Это невозможно. Даже старики цепляются за жизнь, стремясь прожить лишний час, а вы молоды, и весь мир перед вами. Я заклинаю вас, откажитесь от прежних показаний. Заявите: я не виновен, а остальное предоставьте мне. Согласитесь, Робин. Подпишите эту бумагу. Это официальное заявление об отрицании вами вины.
Он вынул из кармана документ, на котором было напечатано несколько фраз, и держал его в своей полной руке.
Робин сидел, прислонившись к стене, а Корстон молчал, обворачивая бумагой пальцы и разворачивая ее опять. Внезапно он подошел и положил руки на плечи Робина. Его низкий, вкрадчивый, необыкновенно убедительный голос зазвучал снова:
– Я знаю, мой милый, почему вы очутились в комнате леди Гревиль. Вы проводили ее домой и зашли к ней только на одну секунду. Я знаю, что ваши отношения с ней не таили в себе ничего грешного, но как раз в этот момент было совершено убийство, и вы попали в западню. Вероятно, принимая во внимание вашу молодость и горячность, вы захотели выбежать на площадку лестницы, чтобы оказать помощь пострадавшему, но Лайла Гревиль остановила вас. Женщины всегда останавливают нас, когда им этого не следует делать. Итак, вы оказались заключенным в ее комнате, а Гревиль делал обход своего дома, и вы, понимая, что он должен подумать, найдя вас в спальне жены в два часа ночи, решились пожертвовать собой, чтобы спасти честь Лайлы. Мой бедный мальчик, ее честь не стоит ни одной секунды вашего колебания, не говоря уже о…
Он не продолжал, так как кулак Робина закрыл ему рот, Корстон отступил, замолчал и поднес носовой платок к губам.
– Как вы смеете, как вы смеете? – пробормотал Робин.
Корстон смотрел на него, и в его взгляде были гнев, презрение и капля восхищения.
Он сказал, все еще прикрывая рот.
– Я знаю, как следует защищать негодяя, преступника-убийцу или честного человека, но не умею помочь безумцу. Это не в моей власти. Завтра я сделаю то, что смогу. Теперь я ухожу. Скажите, не желаете ли вы меня о чем-нибудь спросить на прощанье?
– Нет, – хрипло ответил Робин.
– Уверены? – уточнил Корстон.
На мгновение Робин заколебался, но затем твердо ответил:
– Уверен.
Корстон ушел, и Робин услыхал, как замолкли в отдалении его шаги. Он продолжал ждать Лайлу, сидя на стуле всю ночь. Когда же наступило утро, он поднялся и прижал свой горячий лоб к холодной каменной стене. Лайла не пришла. Ничто на свете не имело теперь для него никакого значения.
IX
Спустя некоторое время Лайла решила снова появиться в свете и «пощупать почву» среди своих друзей. Результаты этих попыток испугали и разочаровали ее.
Те, которые продолжали с ней встречаться, засыпали ее вопросами и не оставляли так легко в покое, – она сделалась интересной знакомой для любителей сенсаций.
Но она была так богата, а Гревиль так влиятелен, что для нее ничего не значило потерять целый ряд знакомств. Только ее честолюбие немного страдало от этого.
– Чванные, старые глупцы, – определила она их с негодованием и ограничилась обществом любителей происшествий. Дни ей удавалось заполнить развлечениями, но ночи были ужасны. Каждую ночь она решалась, если настоящий убийца не сознается, пойти назавтра к Гревилю, рассказать ему правду и попросить его принять меры к освобождению Робина.
И каждое следующее утро, не найдя в газетах известий о нахождении истинного преступника, она задыхалась в течение нескольких минут от ужаса и откладывала признание на следующий день. Она возненавидела самое имя Робина. Если бы только они не встречались, если бы только у него хватило здравого смысла не поверить несчастному Кри, если бы она не была так слабовольна и не уступила его просьбе поехать за город в тот вечер – проклятый вечер!
Корстон обедал несколько раз у них в доме. Лайла задала ему пару вопросов, так как расспрашивать его подробно боялась. Когда-то она флиртовала с ним и ждала теперь момента, чтобы Гревиль вышел за чем-нибудь. Тогда она сможет заставить Корстона заговорить по-настоящему.
Он отвечал ей с лукавым огнем во взгляде:
– Конечно, молодой Вейн совершает благородный поступок, и это очень хорошо до поры до времени, но если он перейдет в своем упрямстве границу, то развязка будет для него ужасна.
– О, не будьте так мелодраматичны, Дезборо, – шутливо взмолилась Лайла, желая скрыть дрожь побледневших губ, – и скажите откровенно: что угрожает Робину.
– Это зависит исключительно от того, будет ли он считать некоторую нескромность хуже виселицы, – отвечал Корстон прямо, глядя на нее с улыбкой.
Они беседовали в течение нескольких минут наедине, и, услышав шаги приближающегося Гревиля, Корстон добавил торопливо:
– Если вы знаете кого-нибудь, кто может помочь Робину, посоветуйте ему или ей не колебаться. Обстоятельства складываются для него крайне неблагоприятно.
Этот разговор происходил несколько недель тому назад.
Сегодня же был последний вечер перед судом, и Гревиль пришел к ней, чтобы обсудить вопрос о ее показаниях. Лайла собиралась на званый обед и отпустила служанку, услыхав голос Гревиля.
Закат ясного вечера освещал красноватым светом большую комнату. Единственную искусственную нотку в освещении вносили электрические свечи, горевшие по обеим сторонам зеркала Лайлы. Их свет казался тусклым и бледным по сравнению с золотым сиянием, проникавшим в комнату сквозь открытые окна через опущенные шелковистые занавеси.
Лайла взглянула на него, и Гревиль заметил, как сильно заострился ее подбородок.
Он сказал заботливо:
– Боюсь, что это ужасное дело очень потрясло вас. Вы похудели за последние несколько недель.
Лайла тотчас же посмотрела в зеркало. Да, Хюго был прав – ее лицо стало почти изможденным. Она взяла баночку с румянами и подкрасила щеки.
Гревиль мрачно наблюдал за ней. Внезапно он сказал:
– Я хотел поговорить с вами по поводу завтрашнего дня. Корстон уже дал вам указания относительно ваших свидетельских показаний?
Лайла вздрогнула.
– Да, – отвечала она, медленно. – Я знаю, о чем мне нужно говорить.
– И вы дадите такие показания?
Слова эти были произнесены многозначительным тоном.
Лайла подняла глаза. Ее голос звучал резко и испуганно:
– Что вы хотите этим сказать?
Гревиль сделал легкое движение одной рукой.
– Только то, что вы хорошо подготовлены, чтобы правильно сыграть свою роль.
– Да, мне кажется. Вся эта история ужасна, мои нервы совершенно истрепаны, я себя чувствую очень слабой.
– Вероятно, Вейн чувствует себя не лучше сегодня вечером.
Краска залила бледное лицо Лайлы. Увидев это. Гревиль повернулся и ушел. Из своей гардеробной он бросил еще один взгляд на ее золотоволосую, изящную головку. Она держала в руках высокий флакон из венецианского "стекла и обрызгивала духами свои волосы и шею. При виде этого им овладел неукротимый гнев. В эту минуту ему хотелось проявить к ней жестокость, больно уязвить ее, причинить физическую боль маленьким ручкам, оправлявшим складки шифонового платья и приглаживавшим завитки золотистых волос. Он вошел в гардеробную и захлопнул за собой дверь. Взяв чистый носовой платок, приготовленный слугой, Гревиль вытер лицо и сел, тяжело вздохнув, в глубокое кресло.
– Да, таким путем можно дойти до безумия, – прошептал он.
Он заставил себя подняться и пригладить щеткой волосы, но руки его дрожали, а во рту чувствовался вкус извести.
Вошел лакей и доложил, что мистер Стэнтон из Скотленд-Ярда желает его видеть.
– Просите, – приказал Гревиль.
Когда тот появился, он бросил на него испытующий взгляд и почему-то сразу проникся симпатией к этому человеку.
– Прошу прощения за беспокойство, сэр. Я прислан сегодня, чтобы навести справки о подробностях убийства и допросить слуг, если вы позволите. Мое имя Стэнтон, я – один из сыщиков Скотленд-Ярда. Поступил на службу полицейским.
Он казался очень разговорчивым и долго говорил с Гревилем о совершенном преступлении.
– Я служил во Франции вместе с братом обвиняемого, – добавил полицейский. – Он глубоко потрясен происшедшим.
– Несомненно, – согласился Гревиль.
Внезапно, после какого-то незначительного замечания Стэнтон спросил:
– А где находились вы, милорд, когда прозвучал крик убитого?
– Я был в малой гостиной и закуривал сигару.
– Значит, вы не были в одной комнате с гостями, – подчеркнул Стэнтон. – Я так и думал.
Гревиль ничего не ответил, он продолжал тщательно завязывать галстук.
– Итак, я ухожу, – заметил Стэнтон, поблагодарил Гревиля за любезность и отправился беседовать с дворецким. На лестнице он повстречался с Лайлой, она бросила на него, как всегда делала при встрече с мужчинами, долгий взгляд. Это нельзя было назвать улыбкой, но взгляд таил какое-то обещание. Стэнтон посмотрел на нее с восхищением, и Лайла улыбнулась ему уходя.
Когда она исчезла, выражение его лица резко изменилось. Он пробормотал:
– И ради таких женщин мужчины лгут, воруют и даже умирают.
Он думал, идя обратно вдоль Верклей-Сквера и держа во рту незажженную папиросу, о Гревиле, который любил Лайлу так сильно, что совершил из-за нее низость по отношению к своему ближнему, – а Гревиль был безукоризненно честным человеком. Он думал о Робине Вейне, которым овладела такая безумная страсть, что он решился несколько лет тому назад погубить ради нее свою карьеру, а теперь готов был даже умереть. И Лайла, женщина, для которой он жертвовал всем, накануне того события, которое даже для нее должно было быть величайшей трагедией, переглядывалась с ним, человеком не ее круга, случайно и мимолетно встреченным ею.
Стэнтон остановился, зажег спичку, закурил папиросу и сказал вслух:
– Будьте прокляты вы и вам подобные, недостойные одной мысли порядочного мужчины.
