Текст книги "Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник (предисловие А.Ингера)"

Автор книги: Оливер Голдсмит

Соавторы: Тобайас Джордж Смоллет
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА Х

Мы не желаем отставать от сильных мира сего. Невзгоды, постигающие

бедняка, когда он пытается казаться выше своего состояния

Я начал замечать, что все мои пространные и усердные лекции об умеренности, простоте и смирении были начисто забыты. Внимание к нам сильных мира сего разбудило гордость, которую я отнюдь, как оказалось, в них не уничтожил, а только усыпил. Снова, как в былые времена, на подоконнике теснились баночки с притираниями для лица и шеи. Выйдут ли во двор солнышко оказывалось врагом, посягающим на белизну кожи, дома ли сидят – огонь в очаге грозился испортить цвет лица. Жена заявила, что от раннего вставания у барышень могут пострадать глазки, что от работы после обеда краснеют их носики, и в конце концов уверила меня, что ничто так не способствует белизне рук, как безделье. И вот вместо того, чтобы дошивать рубашки для Джорджа, они у нас теперь перекраивали наново старую свою кисею или вышивали по канве. Общество барышень Флембро – еще в недавнем прошлом резвых их подружек оказалось вдруг недостаточно изысканным, и бедняжкам вышла полная отставка; отныне свет и светская жизнь, художества, благородный вкус, Шекспир и музыкальные стаканы составляли исключительно предмет нашего разговора.

Все это, впрочем, мы могли бы снести, но тут, на беду нашу, подоспела цыганка: вот когда мы взвились под самые облака! Едва только появилась эта смуглая сивилла, как девицы мои обе прибежали ко мне просить по шиллингу на гаданье. Сказать по правде, мне наскучило быть всегда благоразумным, и на этот раз я не в силах был отказать им – я так любил видеть радость на их личиках! Я дал каждой по шиллингу; ради чести семьи, однако, я должен заметить, что у девиц при себе всегда были деньги, ибо жена моя щедро оделила каждую монетой достоинством в одну гинею, которую, впрочем, строго-настрого заказала разменивать. Когда они после довольно длительного совещания у гадалки наконец с ней расстались, я понял по их лицам, что нас ожидают великие удачи.

– Ну, девочки, как же ваши дела? Что, Ливви, довольна ли ты тем, что гадалка наговорила тебе на твою денежку?

– Право, батюшка, – отвечала дочка, – она, должно быть, в сговоре с нечистой сплои, потому что она прямо так и объявила, что не пройдет и года, как я выйду замуж за помещика!

– А у тебя как дела, Софья? – обратился я к младшей. – Кто твой суженый?

– Ко мне, батюшка, – отвечала она, – как только сестрица выйдет за своего помещика, присватается настоящий лорд.

– Как? – вскричал я, – Только и всего – за целых два шиллинга? Помещик да лорд – за свои два шиллинга? Глупенькие, да я бы за полцены посулил одной из вас принца, а другой набоба!

Любопытство их, впрочем, имело последствия самые серьезные; отныне нам уже стало казаться, что звезды уготовили для нас судьбу совершенно исключительную, и мы уже предвкушали будущее свое великолепие.

Наверное, тысячу раз говорилось до меня – и я скажу в тысячу первый, что пора предвкушения много слаще той, что увенчана исполнением наших желаний. В первом случае мы готовим себе блюдо сами, по собственному вкусу, во втором его для нас готовит жизнь. Невозможно тут привести всю цепь сладостных грез, которым мы предавались. Звезда наша, казалось, снова начала восходить; кругом только и разговоров было, что о страсти, которую помещик будто бы питает к моей дочери, и – таково действие молвы! – она в конце концов на самом деле не на шутку в него влюбилась. В эту приятнейшую эпоху нашей жизни жене снились на редкость чудесные сны, и каждое утро она их торжественно и обстоятельнейшим образом нам пересказывала. То ей приснится гроб и две скрещенные кости над ним – вестник близкой свадьбы; то почудится, будто карманы дочерей набиты доверху медяками – верное доказательство того, что вскоре они наполнятся золотом.

Да и у самих девиц, что ни шаг, то новая примета: таинственные поцелуи витали на их устах, в пламени свечи им мерещились обручальные кольца, в горящем камине прыгали кошельки, полные денег, и даже чаинки на дне чашки располагались узором, который сулил им любовь.

К концу недели столичные дамы прислали нам записку, в которой свидетельствовали свое почтение и выражали надежду встретиться с нами в воскресенье в церкви. И вот в субботу я замечаю, что жена с дочерьми о чем-то шушукаются все утро, кидая в мою сторону загадочные взгляды, точь-в-точь заговорщики! Сказать по правде, я не сомневался, что у них уже готов какой-нибудь нелепый план для того, чтобы явиться на следующий день во всем своем блеске. Вечером они открыли военные действия по всем правилам: осадой, разумеется, руководила жена. Рассудив, что после чая я должен быть в хорошем расположении духа, она начала следующим образом:

– А что, Чарльз, дружочек, верно, завтра у нас в церкви будет немало людей из общества?

– Возможно, дружочек, – отвечал я. – Ну, да не беспокойся, много (ц будет народа или мало, без проповеди вы не останетесь.

– В этом я не сомневаюсь, – возразила она. – Но, дружочек, я все думаю, как бы нам поприличнее туда явиться, ведь кто знает, чем все это кончится!

– Весьма похвально, – ответил я, – что вы так беспокоитесь. Я и сам люблю, чтобы мои прихожане, являясь в церковь, соблюдали приличия и в поведении своем, и в одежде. Благоговение и смирение, ясный и веселый дух вот к чему должно нам всем стремиться!

– Да-да, – воскликнула она, – все это я прекрасно знаю! Но я хочу сказать, что самое наше прибытие в церковь надо обставить достойным образом, чтобы мы не вовсе слились с чернью, нас окружающей.

– И тут я с тобой согласен, мой друг, – отвечал я, – и я только что сам хотел тебе сказать о том же. Достойнее всего было бы явиться в церковь заранее, чтобы иметь возможность до начала службы предаться благочестивым размышлениям.

– Ах, Чарльз, – перебила она, – все это прекрасно, но ведь я не о том! Я хочу сказать, что отправляться в церковь нам подобает, как благородным людям. Ты же знаешь, от нас до церкви целых две мили, и, право же, мне больно смотреть на девочек, когда они пробираются на свои места – красные, запыхавшиеся, растрепанные, словно перед тем бегали взапуски на деревенской ярмарке. Вот я и хочу, дружок, предложить тебе кое-что: у нас две рабочие лошади – жеребец, что служит нам уже десятый год, да Блекберри, который вот уже месяц, как ровнешенько ничего не делает. Лошади только и знают, что жиреть да лепиться. Почему бы им не поработать? И вот увидишь: они будут выглядеть совсем неплохо, надо только заставить Мозеса привести их немножко в порядок.

Я отвечал, что, на мой взгляд, гораздо приличнее добираться пешком, чем на таких жалких одрах, ибо Блекберри крив на один глаз, а у жеребца начисто отсутствует хвост; кроме того, неприученные ходить под седлом, они того и гляди могут выкинуть какую-нибудь штуку, и, наконец, у нас только и есть одно седло да седельная подушка.

Все мои возражения, однако, были отметены, и я был вынужден дать свое согласие. На следующее утро я застал сборы в поход, но, убедившись, что на эти хлопоты потребуется немалое время, отправился в церковь пешком, не дожидаясь остальных; они обещали, что вскорости последуют за мной. Простояв за кафедрой целый час в ожидании, я в конце концов вынужден был начать службу. Когда же служба подошла к концу, а их все не было, я не на шутку встревожился. Обратно я шел проезжей дорогой, – по ней надо было идти пять миль, тогда как тропа сокращала это расстояние до двух миль.

И вот где-то на полпути я повстречал кавалькаду, направлявшуюся в церковь: на одной лошади восседали сын, жена и малыши, а на другой – обе мои дочери. Я спросил, почему они так опоздали, хотя одного взгляда было достаточно, чтобы догадаться о тысяче невзгод, постигших их на пути. Сперва лошади ни за что не желали идти со двора и сдвинулись только после того, как мистер Берчелл любезно взялся подгонять их палкой и так гнал их на протяжении двухсот ярдов. Затем у жены на седельной подушке порвались подпруги, и пришлось остановиться и заняться починкой. И наконец, одной лошади вздумалось вдруг постоять, и ни палка, ни уговоры не могли принудить ее двинуться с места. Встреча моя с ними произошла как раз после окончания этого плачевного эпизода. По правде сказать, убедившись, что никакой серьезной беды с ними не стряслось, я не очень-то горевал из-за постигшей их неудачи, так как она давала мне повод подтрунивать над ними в дальнейшем; радовался я также и тому, что дочки получили наглядный урок смирения.

ГЛАВА XI

Мы все еще не желаем сдаваться

Наступил канун Михайлова дня, и сосед Флембро позвал нас к себе играть в разные игры и угощаться калеными орехами. Только что пережитые незадачи несколько посбили с нас спесь, а то, как знать, быть может, мы и отклонили бы это приглашение. Так или иначе, мы соблаговолили пойти в гости и повеселиться. Гусь и клецки нашего доброго соседа были великолепны, а пунш, по признанию такого придирчивого ценителя, как моя жена, просто превосходен. Правда, разговор нашего хозяина оказался хуже угощения, ибо истории, которыми он нас потчевал, были длинны и скучны, а непременным героем их всякий раз оказывался он сам; к тому же мы слышали их раз десять, по крайней мере, и каждый раз смеялись. Впрочем, у нас достало добродушия посмеяться и в одиннадцатый раз.

В числе приглашенных был также мистер Берчелл. Большой охотник до всяческих невинных забав, он затеял игру в жмурки; жену мою уговорили принять участие в игре, и я с удовольствием убедился, что годы еще не совсем состарили ее. Мы с соседом между тем наблюдали за играющими, смеясь каждой их увертке и похваляясь друг перед другом былой своей ловкостью. За жмурками следовали "горячие устрицы", "вопросы и ответы", и наконец все уселись играть в игру, известную под названием "Где туфелька?". Тем, кто незнаком с этой допотопной забавой, я должен все же объяснить, в чем она заключается. Играющие садятся прямо на пол в кружок, в то время как один стоит посредине и стремится перехватить туфельку, которую сидящие передают друг другу; причем всякий норовит подсунуть туфельку под себя, и она снует и беспрестанно мелькает наподобие ткацкого челнока. Та, что водит, естественно, не может быть обращена лицом ко всем сразу и вот главная прелесть игры заключается в том, чтобы шлепнуть ее подошвой по наименее защищенной части тела. Наступил черед Оливии водить; колотушки сыпались на нее со всех сторон, растрепанная, увлеченная игрой до самозабвения, голосом, который заглушил бы уличного певца, взывала она к игрокам, чтобы они не жульничали, когда – о, ужас! – в комнате появились две наши знатные дамы из столицы – леди Бларни и мисс Каролина Вильгельмина Амелия Скеггс! Перо бессильно передать это новое наше унижение, и я даже пытаться не стану описывать его. Боже праведный! Такие блистательные дамы – а мы в таких неизящных позах! А все это мистер Флембро с его грубой затеей! Мы так и застыли от изумления, словно в камень обратились!

Встревоженные тем, что не видели нас в церкви накануне, дамы задумали проведать нас и, не застав дома, явились сюда. Оливия взяла объяснения на себя и, не вдаваясь в излишние подробности, сказала:

– Наши лошади сбросили нас.

При этом известии дамы не на шутку взволновались, но, услышав, что никто из нашей семьи не получил никаких повреждений, пришли в неописуемый восторг; однако, узнав, что мы чуть не умерли со страха, чрезвычайно опечалились; когда же их заверили, что ночь мы спали превосходно, они снова были наверху блаженства. Снисхождение их к моим дочерям было безмерно. Уже в первое свое посещение – изъявляли они чувства самые теплые, теперь это была пламенная дружба, и они ничего так не желали, как того, чтобы она превратилась в вечную. Леди Бларни испытывала особое влечение к Оливии, а мисс Каролине Вильгельмине Амелии Скеггс (не могу отказать себе в удовольствии приводить ее имя полностью!), видимо, больше приглянулась младшая. Гостьи разговаривали между собой, в то время как мои дочки молча восхищались их манерами и тоном. Впрочем, всякому читателю, каким бы скромным ни был его собственный удел, всегда лестно послушать великосветский разговор о лордах, знатных дамах и рыцарях подвязки; поэтому я позволю себе привести заключительную часть беседы наших дам.

– Подлинно мне известно лишь одно, – вскричала мисс Скеггс, – все это либо правда, либо нет! Можете, однако, поверить, баронесса, что все общество было фраппировано – это уж точно. Милорд изменился в лице, миледи сделалось дурно, а сэр Томкин, выхватив шпагу из ножен, поклялся, что останется предан ей до последней капли крови!

– Однако, – возразила наша баронесса, – странно, что герцогиня со мной ни словечком не обмолвилась об этой истории; не думаю, чтобы у ее светлости вдруг завелись от меня секреты. Со своей стороны могу лишь сообщить – и это уж истинная правда, – что наутро герцог троекратно воззвал к своему камердинеру: "Джерниган! Джерниган! Джерниган! Дайте мне мои подвязки!"

Но я забыл упомянуть о весьма нелюбезном поведении мистера Берчелла, который во все время разговора сидел лицом к камину и после каждой фразы приговаривал: "Чушь!" – производя этим самое неприятное действие на всех нас и мешая разговору расправить крылья и воспарить под облака.

– К тому же, душенька Скеггс, – продолжала баронесса, – об этом ровно ничего не говорится в стихах доктора Бердока, которые он сочинил по этому случаю.

– Чушь.

– В самом деле, удивительно! – воскликнула мисс Скеггс. – Ведь он пишет для собственной забавы и поэтому обычно ничего но вычеркивает. Может быть, ваша честь позволит мне взглянуть на стихи?

– Чушь.

– Ах, душенька, – возразила баронесса, – неужто вы думаете, что я стану таскать их с собой? Хотя, по правде сказать, они прелестны, а уж я как-никак кое-что в этом деле смыслю. Во всяком случае, я знаю, что мне нравится, а что нет. Стишки доктора Бердока меня всегда приводили в восхищение. Ведь нынче пишут все такое низменное, ничего светского. Он да еще наша обожаемая графиня, что живет на Ганновер-сквер, – единственные исключения.

– Чушь.

– Ваша честь забывают, – возразила ее собеседница, – собственные свои сочинения в "Дамском журнале". Надеюсь, их вы не назовете низменными? Но говорят, что нам предстоит лишиться творений этого пера в дальнейшем. Неужто это правда?

– Чушь.

– Что делать, душенька! – отвечала ее приятельница. – Вы же знаете, что моя компаньонка выходит замуж за капитана Роуча, а бедные глаза мои не дозволяют мне писать самой, и вот я ищу сейчас другую. Не так-то легко найти что-нибудь подходящее, к тому же тридцать фунтов в год – вознаграждение чересчур ничтожное для благовоспитанной девушки из хорошей семьи, которая умеет читать, писать и держаться в обществе; что же касается наших городских вертушек, то они несносны.

– Чушь.

– И не говорите! – воскликнула мисс Скеггс. – В этом я убедилась на опыте. Из трех компаньонок, что мне пришлось сменить за последние полгода, одна не желала, например, заниматься рукоделием и часу в день, другой, видите ли, двадцать пять гиней в год показалось мало, а третью я сама была вынуждена прогнать, так как мне показалось, что она завела шашни с моим капелланом. Ах, дорогая моя леди Бларни, за добродетель ведь ничего не жаль отдать – да где ее нынче найдешь?

– Чушь.

Жена моя прилежнейшим образом внимала всему, что говорилось: особенно сильное впечатление произвела на нее последняя часть разговора. Тридцать фунтов и двадцать пять гиней в год составляют ровнехонько пятьдесят шесть фунтов пять шиллингов; и потом деньги эти, можно сказать, так прямо лежат на дороге – кому надо, тот и бери! Так почему бы им в самом деле не попасть к нам? Она вперила в меня пытливый взор, стараясь проникнуть в мои мысли, я же, сказать по правде, и сам был того мнения, что две эти вакансии так и глядели на моих дочерей. К тому же, если молодой помещик подлинно питал серьезное чувство к моей старшей дочке, то здесь для нее открывалась возможность наилучшим образом подготовиться к ожидавшему ее новому положению в обществе.

И вот жена, чтобы нам не пришлось себя упрекать впоследствии в том, что мы в решительную минуту сплоховали и упустили такой прекрасный случай, собралась с духом и выступила от имени всей семьи:

– Прошу прощения за свою смелость, сударыни! – воскликнула она. – Мы, конечно, не имеем ни малейшего права рассчитывать на такое счастье, но вместе с тем вы поймете родительское сердце – какая мать не думает о том, чтобы вывести своих детей в люди? Что же касается моих дочерей, то скажу прямо: образование они получили изрядное и природой, слава богу, не обижены. Во всяком случае, в наших краях лучше их не найдете никого: читают, пишут, расходы подсчитывают, владеют иглой в совершенстве, вышивают и гладью и крестиком, всякое рукоделье знают, кайму вам обошьют и фестончиками и кружевом, оборки плоить умеют, в музыке толк понимают, могут белье скроить; кроме того, старшая силуэты вырезает из бумаги, младшая премило гадает на картах…

– Чушь.

Выслушав красноречивую эту тираду, гостьи погрузились на несколько минут в молчанье; взгляды, которыми они обменялись между собой, выражали важность и колебание. Наконец мисс Каролина Вильгельмина Амелия Скеггс соблаговолила заметить, что, по ее мнению и насколько можно судить на основании столь непродолжительного знакомства, наши девицы и в самом деле, быть может, им бы подошли.

– Впрочем, в делах такого рода, сударыня, – обратилась она к моей супруге, – необходимо прежде всего навести самые тщательные справки и как можно короче узнать друг друга. Не подумайте, сударыня, – прибавила она тут же, – чтобы я имела малейшее сомнение в добродетели, благоразумии и скромности ваших дочерей, но подобные дела необходимо вести по всей форме, сударыня, да, да, по всей форме!

– Чушь.

Жена от души одобрила такую осмотрительность, говоря, что всю жизнь она сама отличалась чрезвычайной щепетильностью; впрочем, она предложила им запросить мнение соседей о наших дочерях. Это предложение баронесса отклонила, сказав, что с нее будет вполне достаточно рекомендации ее кузена Торнхилла, и теперь все наши надежды мы возложили на него.

ГЛАВА XII

Судьба словно нарочно подвергает семейство векфилдского священника

новым унижениям, иная обида хуже горя

Возвратившись домой, мы посвятили остаток вечера составлению стратегического плана, с помощью которого нам предстояло одержать окончательную победу. Дебора в своих рассуждениях о том, которой из двух ее дочерей досталось лучшее место и которой из них суждено вращаться в более изысканном обществе, проявила немало тонкости. Теперь все дело было за рекомендацией помещика. Впрочем, мы уже столько видели от него знаков дружеского расположения, что с этой стороны не ждали никаких трудностей. Даже после того как мы все легли, жена никак не хотела угомониться.

– А что, Чарльз, между нами говоря, сегодняшний день прошел не напрасно!

– Пожалуй! – отвечал я, несколько потерявшись.

– "Пожалуй"?! Только и всего? – воскликнула она. – А я так очень довольна! Вот увидишь – девочки завяжет ценнейшие знакомства в столице. И если я в чем уверена, так это в том, что нигде, ни в одном городе мира нет такого богатого выбора женихов, как в Лондоне. К тому же, дружок, ты знаешь, каждый божий день на свете приключаются диковинные вещи. А если знатные дамы так очарованы моими дочерьми, что же скажут знатные джентльмены, когда познакомятся с ними! Entre nous [85]85
  Между нами (франц.).


[Закрыть], я должна тебе сказать, мне чрезвычайно нравится леди Бларни – такая любезная, право! Впрочем, я всей душой полюбила и мисс Каролину Вильгельмину Амелию Скеггс. А все-таки неплохо я их на слове поймала, когда они заговорили о том, что ищут компаньонок! Признайся, дружок, что я для наших девочек постаралась, на славу!

– Что ж, – отвечал я, еще не сообразив, как на все это дело смотреть, дай бог, чтобы и через три месяца ты могла сказать то же самое.

К такому способу я прибегал всякий раз, когда хотел поразить жену своей прозорливостью: если бы поездка девиц увенчалась успехом, возглас мой можно было бы толковать как благочестивое пожелание, в противном же случае – как пророческие слова. Однако, как я и опасался, весь этот разговор служил лишь прологом к тому, чтобы ознакомить меня с новым планом, а самый план заключался в том, чтобы – поскольку отныне нам предстояло держать головы несколько выше – на ближайшей ярмарке продать жеребца (он ведь все равно старый) и купить верховую лошадь, на которой можно было бы ездить в одиночку и по двое, чтобы не зазорно нам было являться на люди – в гости или в церковь!

Я решительно возражал против этого проекта, но возражения мои были столь же решительно отметены. И по мере того как я одну за другой сдавал свои позиции, противник мой наступал, покуда наконец не вынудил меня согласиться на продажу жеребца.

На другой день как раз открывалась ярмарка, и я думал было отправиться на нее сам; но жена уверила меня, будто я простужен, и ни за что не соглашалась выпускать меня из Дому.

– Нет, нет, дружочек, – говорила она, – наш Мозес – мальчик смышленый, продать ли, купить – все у него превосходно получается, – ведь самыми удачными нашими сделками мы обязаны ему! Он берет измором и торгуется, пока ему не уступят.

Будучи и сам изрядного мнения о коммерческой сметке сына, я охотно поручил ему это дело, и наутро сестры уже хлопотали вкруг Мозеса, снаряжая его на ярмарку; стригли ему волосы, натирали пряжки до блеска, подкалывали поля его шляпы булавками. Но вот с туалетом покончено, и он садится верхом на жеребца, положив перед собой на седло деревянный ящик для припасов, которые ему поручено заодно купить на ярмарке. На нем кафтан из той материи, что зовется "гром и молния". Мозес давно уже вырос из этого кафтана, да жаль бросать, – уж очень сукно хорошее! Жилетка его зеленовато-желтая, как пух у гусенка, а в косу сестры ему вплели широкую черную ленту. Мы проводили его со двора и долго, покуда он совсем не скрылся из глаз, кричали ему вслед:

– Счастливого пути!

Едва успел он отъехать, как явился дворецкий мистера Торнхилла и поздравил нас: он слышал, как его молодой хозяин отзывался о нас с большой похвалой.

Положительно, мы вступали в полосу удач, ибо вслед за дворецким прибыл лакей оттуда же, с запиской к моим дочерям, в которой сообщалось, что столичные дамы получили от мистера Торнхилла обо всем нашем семействе отзыв самый благоприятный и что теперь им осталось всего лишь навести кое-какие дополнительные справки.

– Однако, – воскликнула жена, – не так-то, оказывается, легко попасть в дом к этим вельможам! Зато если уж попадешь туда, спи себе спокойно, как говорит наш Мозес!

Эту остроту (ибо жена, оказывается, шутила) обе девицы встретили громким и радостным смехом. Словом, она так была утешена этой весточкой, что даже опустила руку в карман и выдала гонцу се ((ь с половиной пенсов.

Казалось, гостям конца не будет – один сменял другого! Следующим явился мистер Берчелл с ярмарки. Он купил мальчикам печатных пряников на два пенса, и жена приняла их на хранение с тем, чтобы выдавать каждому по одной буковке зараз. Дочерям он подарил по шкатулочке для хранения почтовых облаток, нюхательного табака, мушек и даже денег, буде таковые заведутся, – жена, правда, больше жаловала кошельки из хорьковой кожи, ибо они, по ее мнению, приносят счастье, – ну, да это так, к слову пришлось. Мы все еще питали добрые чувства к мистеру Берчеллу, хотя и сердились на него за его вчерашнюю грубость. Разумеется, мы поделились с ним своей радостью и стали спрашивать его совета: хоть мы и редко следовали чужим советам, но советоваться все же любили. Прочитав записку, которую нам прислали дамы, он покачал головой и сказал, что такого рода дела требуют очень большой осторожности. Сдержанный этот ответ навлек на него неудовольствие моей жены.

– Я знаю, сударь, – вскричала она, – что вы всегда рады придраться ко мне и к дочкам моим! Уж очень вы, сударь, осторожничать любите. Ну, да правду молвить, за разумным советом надо обращаться к тому, кто сам умел им воспользоваться.

– Сударыня, – отвечал он, – мое былое поведение не является предметом настоящей беседы. И хоть это верно, что я в свое время сам не воспользовался разумным советом, долг мой – давать его всякому, кто в нем нуждается.

Опасаясь, как бы на его слова не последовал язвительный ответ, в котором недостаток остроумия восполнялся бы избытком яда, я поспешил переменить разговор и стал вслух гадать, что бы такое могло заставить сына так долго задержаться на ярмарке, – дело шло совсем уже к вечеру.

– О сыне не беспокойся! – воскликнула жена. – Кто-кто, а он не пропадет! Не бойся, он не из тех, что торгуют курами в дождливый день. Я сама своими глазами видела, как он заключает сделки, – чудо! Я вам сейчас расскажу такую историю, что вы животики надорвете. Да вот и он, ей-ей! Вот идет Мозес, пешком, и тащит ящик на своем собственном горбу!

И в самом деле Мозес медленно плелся домой, обливаясь потом под тяжестью деревянного ящика, который он закинул за спину на манер уличных разносчиков.

– В добрый час, Мозес, в добрый час! Ну, мой мальчик, покажи-ка, что ты нам принес с ярмарки.

– Я принес вам себя, – сказал Мозес с лукавой усмешкой, сваливая ящик на кухонный стол.

– Это-то мы видим, Мозес, – воскликнула жена, – но где же лошадка?

– Я ее продал, – вскричал Мозес, – за три фунта пять шиллингов и два пенса!

– Молодец, мой мальчик! – воскликнула она. – Я знала, что ты их вокруг пальца обведешь. Между нами говоря, три фунта пять шиллингов и два пенса это не так плохо. Дай же их сюда!

– Денег у меня нет! – отвечал Мозес. – Я пустил их в оборот. – Тут он вытащил из-за пазухи какой-то сверток. – Смотрите! Двенадцать дюжин зеленых очков в серебряной оправе и сафьяновых футлярах.

– Двенадцать дюжин зеленых очков! – повторила жена слабым голосом. – И ты отдал жеребца, а взамен привез нам двенадцать дюжин каких-то несчастных очков!

– Матушка, дорогая! – вскричал мальчик. – Послушайте же разумное слово: это выгоднейшая сделка, иначе я не стал бы покупать их. Одна серебряная оправа стоит вдвое больше, чем я отдал за все.

– Что толку в твоей серебряной оправе? – вскричала жена в исступлении. – Я уверена, что если пустить их в продажу как серебряный лом, по пяти шиллингов за унцию, то мы и половины своих денег не выручим.

– Об этом не беспокойтесь! – воскликнул я. – За оправы вам и шести пенсов не дадут, – это посеребренная медь, а не серебро.

– Как?! – вскричала моя жена. – Не серебро? Оправы не серебряные?

– Да нет же! – воскликнул я. – В них не больше серебра, чем в твоей кастрюле.

– Итак, – сказала она, – мы потеряли жеребца и взамен получили сто сорок четыре пары зеленых очков в медной оправе и в сафьяновых футлярах! Да провались он пропадом, весь этот хлам! Этого олуха надули – надо было знать, с кем имеешь дело!

– Вот тут-то ты, душенька, и ошибаешься, – сказал я, – он совсем не должен был иметь с ними дела.

– Нет, такого дурака повесить мало, – продолжала она. – Что он вздумал притащить ко мне в дом! В печку эту дрянь, в печку, да поскорее!

– Опять, душенька, позволь не согласиться с тобой, – перебил я, – хоть они и медные, а все оставим их; лучше медные очки, чем ничего.

Между тем у бедняги Мозеса открылись наконец глаза. Он понял, что попался на удочку ярмарочному плуту, который, должно быть, с первого взгляда угадал в нем легкую добычу. Я попросил его рассказать, как было дело. Оказалось, Мозес, продав лошадь, пошел бродить по ярмарке, высматривая другую для покупки. Там он повстречал человека почтенной наружности, который пригласил его в какую-то палатку под тем предлогом, что у него якобы имеется лошадь для продажи.

– Тут, – продолжал Мозес, – к нам присоединился еще один джентльмен; он был прекрасно одет и просил двадцать фунтов под залог вот этих очков, говоря, что нуждается в деньгах и готов уступить все за треть цены. Первый джентльмен под видом дружеского участия шепнул мне, чтобы я не упускал такого случая и очки непременно купил. Я вызвал туда же мистера Флембро, и они заговорили ему зубы так же, как и мне, и вот в конце концов мы оба решили взять по двенадцать дюжин очков каждый.