Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №9"

Автор книги: Ольга Морозова

Соавторы: Владимир Лебедев,Сергей Саканский,Алексей Зайцев,Николай Кокухин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Гриша смотрел телевизор.

– Что долго так?

– Очередь была.

– Принесла?

Ульяна вынула из сумки бутылку.

– Умница. Выпьешь со мной?

– Нельзя мне…

– Ну, тогда я один. – Гриша опрокинул рюмку в рот, посмаковал, крякнул. Быстро выпил еще одну.

Ульяна не выдержала, хоть и смолчать собиралась.

– Ты бы не особенно усердствовал, на работу завтра… А то прям, горе какое… Не гуляла бы, так жива была бы…

– А ты у нас вся такая правильная, разумная-благоразумная… все-то ты знаешь, как надо, как не надо. И совет-то у тебя готов для каждого… Ходите все по струночке, ведите себя прилично… Уйди, тошнит меня от тебя! Лучше не лезь под руку!

– Да, я правильная! По чужим мужьям не бегаю! Хоть Бог ничем не обидел! Захочу, так полдеревни сбежится!

– Вот и захоти! Может, тогда и я хотеть тебя буду. Не обидел ее Бог! Обидел… Кроме рожи и кожи и нет у тебя ничего…

От обиды горло у Ульяны перехватило. Выбежала на улицу, побежала к реке. Остыть надо, иначе быть беде. За что он ее так топчет? Не любит… не любит. А почему? Прошлась немного, вдохнула запах воды, ветерок с реки остудил пылающие щеки. Ну и пусть не любит! Ее любви на двоих хватит. Вот и полюбовница его сгинула, теперь и деться ему некуда. Что с того, что муж Маринки этой не выдержал да проучил жену? Кто знает, может, она не только с Гришей гуляла. Если она так до мужиков охоча была, это уж не ее, Ульяны, вина. Через то и пострадала, сердешная. Бог ее наказал. Теперь не будет чужих мужей уводить. Нет, не жалко Ульяне Марину. Такую разве нужно жалеть? Разворошит чужое гнездо, натешится всласть, и поминай как звали. Следующую жертву ищет. Ничего, Бог не Яшка, шельму метит. А Гриша успокоится, сам поймет, что не прав был. В ноги Ульяне бросится. Увидит, что только она одна и любит его по-настоящему, до смерти… так, что готова за него и в огонь, и в воду… Увидит – и тоже полюбит, не может не полю-. бить. А иначе как? Как жить, спрашивается? Без надежды, без веры что же за жизнь? Все наладится. Ульяна постояла над обрывом, посмотрела на реку. Река, та самая река, которая недавно унесла Галину, лениво и неспешно катила свои воды меж крутых берегов. Ульяне захотелось прыгнуть в темную воду, отдаться во власть течения, уплыть с рекой далеко-далеко, стать текучей, как она, слиться с ней и познать ее мудрость и умиротворение. Вода внушила ей чувство покоя. «Все пройдет, все пройдет» – слышится Ульяне в тихом шуме бегущей воды. Она повернула к дому. Пора.

Гриша уже спал, храпел, растянувшись на кровати. Бутылка стояла пустая. Ульяна прибрала все, помыла посуду, разделась и легла рядом с мужем. Все пройдет.

А через неделю пришла беда. Вечером Ульяне плохо стало. Живот схватило, закрутило, в глазах потемнело. Чуть не упала. Гриша переполошился, за врачихой сбегал. Та в «скорую» позвонила, и Ульяну увезли. В больнице сказали – выкидыш у нее, ребенка потеряла. Свет померк для Ульяны, что она Грише скажет? Ниточка оборвалась. Тонкая ниточка, что их связывала в последнее время, оборвалась. Может, смолчать? Пока. А там, глядишь, снова забеременеет. Но и тут провидение вмешалось. Гриша в больницу сам приехал, с врачом поговорить, тот ему все и сказал. А отчего, плечами пожал – бывает…

В палате Гриша Ульяну за руку взял, теребит:

– Как же так, Уля?

Ульяна отворачивается, чтобы слезы сдержать.

– Сама не знаю…

– Ну, ничего, – Гриша по руке ее похлопал, – еще будет.

Ульяна улыбается, целует мужа.

– Конечно, будет. Не сомневайся даже. Дома залюблю до смерти. И не думай отвертеться.

– И не думаю. – Гриша улыбается через силу, а глаза печальные, как у больной коровы. – Выздоравливай.

– Через два дня дома буду.

– Я приеду, заберу. Ну, а сейчас я пойду.

– Иди. – Ульяна подбежала к окну, посмотреть, как муж уходит.

Зинка на соседней кровати заворочалась, завздыхала. Сама она уже третий аборт делает, а дома трое детишек ждут, мал мала меньше.

– Что это ты, девонька, раскисла совсем? Подумаешь, выкидыш! У тебя и срок-то небольшой совсем. Там еще и человечка нет, слизь одна. Успеете еще наделать, ты вон молодая какая, здоровая.

Напряжение последних дней вдруг отпустило Ульяну, и она неожиданно даже для себя расплакалась.

– О! Она и плакать вздумала! Прекращай сейчас же! А то мужу пожалуюсь! – Зинка шутливо погрозила Ульяне пальцем.

Ульяна, стыдясь своей накатившей слабости, утерла слезы.

– Вот и правильно, чего реветь? Я вон сама от них избавляюсь. На кой леший они мне? Тех, что есть, девать некуда. – И добавила без всякой связи: – Ваня мой сейчас придет, апельсинов принесет.

Ваня, муж Зинки, был маленьким тщедушным мужичонкой. Но веселым и добродушным. Всю палату апельсинами потчевал, анекдоты рассказывал, над которыми и смеялся громче всех. С женой у них мир да лад, это с первого взгляда видно было. Когда он уходить собирался, Зинка с ним в коридор выходила, они там обнимались, хихикали тихонько. Не поймет Ульяна, за что Зинке такое счастье? И не красавица, и умницей не назовешь, а поди ты, за мужем – как за каменной стеной. Сколько лет живут, а все не налюбуются друг на друга. Нет, чего-то в этой жизни Ульяна совсем не понимает. Зачем тогда Бог людям красоту дает, если не для счастья? Она всегда думала, что красота – это выигрышный билет, приз, а оказывается – нет. Никому-то ее красота теперь не нужна. Да и ей нужна ли? Большой вопрос. Она задумчиво почистила апельсин и начала есть, отделяя дольку за долькой. Вошла Зинка.

– Проводила своего. Говорю, не приходи, домой завтра, а он прется. Упрямый, как баран.

– Любит тебя, наверное. Видеть хочет.

– Да уж и любит. – Зинка улыбается, довольная. – А твой что такой смурной? Поругались?

– Да так. Все как-то наперекосяк пошло. И ребенок этот. Думала, настоящая семья будет, да не повезло. Грехи за мной, видно, тянутся.

– Ой! Посмотрите на нее! Грехи! Да откуда грехи в твои-то годы? И когда только успела нагрешить столько?

– Да кто его знает. Иному и сто грехов простится, а иной и за ничтожный грех ответ держит. Да такой, что и унести не в силах.

– Это правда, – Зинка погрустнела. – Ноты не бери в голову. Без трудностей и жизнь не жизнь. Я по первой знаешь сколько горя хлебнула, лучше и не спрашивать! Отец умер, мать болела. Весь дом на мне, и огород. Работала с утра до ночи как проклятая. У меня две сестры и два брата, все младшие, вот и приходилось поднимать. Мать потом тоже померла, мы одни остались. Мне двадцать было, одному брату восемнадцать, он тоже работать пошел, немного легче стало. Ничего, справились. Сейчас уже все подросли, работают, разъехались. А в ту пору я Ваню встретила, он прикипел ко мне, не оторвать. Помог сильно. Как Бог его мне послал. Младший наш болел сильно, лекарства нужны были, море. Ваня доставал и на море нас возил. Брат поправился, а мы поженились. С тех пор и живем.

– Счастливая ты, Зина. – Ульяна вздохнула. – А у нас сразу все – и дом, и достаток. Живи, радуйся, но…

– Что «но, что «но», от жира вы, молодежь, беситесь, смотрю я на вас. Все есть, а они ходят как в воду опущенные, будто обделенные чем. Чудно!

– Действительно, будто обделенные… Вкусные апельсины, сладкие, – добавила Ульяна без всякого перехода.

Заглянула медсестра, прервав беседу.

– Пора, девочки, уколы делать. Открываем ягодички! – Она выпустила из шприца фонтанчик и вонзила его в плоть. – Вот и хорошо! Полежим так. – Прижала вату к месту прокола.

Сестра ушла, но говорить больше не хотелось. Ульяна отвернулась к стене, закрыла глаза. Все пройдет. У каждого свой крест.

Гриша забрал Ульяну, как и обещал. До дома ехали молча, трясясь в рейсовом автобусе.

Хоть Ульяны не было всего три дня, а запустение уже начинало ощущаться. Посуда немытая, грязь. Ульяна засучила рукава и начала убираться. Негоже как в берлоге жить.

Гриша отмалчивался. Тихим стал, будто замороженным. Спать с Ульяной ложился, как по приказу. Или по обязанности. Дело свое сделает, отвернется к стене и спит. Ульяне порой кажется, что положи она вместо себя резиновую куклу, он и не заметит. А в последнее время, как тепло стало, повадился каждый день на реку ходить. Сядет на берегу с удочкой, сидит. У него клюет, а он и не видит. Всматривается в воду, всматривается, будто ищет там чего. Потом бутылочку стал с собой прихватывать. Посидит, выпьет и домой идет, спать. А утром на работу. Иногда и полусловом с Ульяной не обмолвится. Вроде она как шкаф или полено какое. С кошкой даже иной раз поиграет, на руки возьмет, потискает, пошепчет ей что-то на ухо. А Ульяна даже такого внимания не удостаивается. Чурка, да и только. Ульяна мужа растормошить пытается, он только глянет пустыми глазами – и отворачивается.

В начале июня, когда вода уже достаточно прогрелась, пошли вечером купаться вместе. Гриша плавать наотрез отказался, сел на мостки, ноги в воду опустил и смотрит вдаль. Ульяна пошутить решила, уплыла подальше, нырнула и под водой подплыла к мосткам, Гришу за ногу ухватила. От неожиданности тот в воду свалился и с головой ушел. Ульяна испугалась, подхватила его снизу, наверх толкает. Он вынырнул, воздух ртом хватает, глаза безумные, губы трясутся. Увидел Ульяну, оттолкнул от себя, из воды выбрался и домой побежал. Поняла Ульяна, что шутка глупая была, но зачем так пугаться-то? Она же не чудовище, не водяной. Вышла из воды и тоже домой пошла. Гриша на завалинке сидит, курит.

– Гриш, ты чего? Испугался? Я же пошутила, глупенький. Подумаешь, за ногу схватила. Мы в детстве так всегда играли. – Ульяна присела рядом.

Рука у Гриши слегка дрожит.

– Так, почудилось просто, вот и испугался.

– А что почудилось?

– Да глупости, нервы расшатались. Совсем ни к черту. Вот всякая нечисть и видится. Прямо как тогда…

– Это когда «тогда»?

– Да никогда. Что-то ты чересчур любопытная стала. Давно. Случай со мной был в детстве.

– Расскажи.

– Нечего рассказывать. Пошел купаться, нырнул, и русалка привиделась. Испугался до смерти, долго потом в воду заходить боялся. Пацаны смеялись, а мне не до смеха было.

– Ну, так то ж в детстве. Начитался сказок, поди, россказней бабкиных наслушался… про леших да русалок. Глупости это все.

– Может быть, и глупости.

– Такты что, всерьез веришь, что здесь русалки водятся? Смех, да и только!

– Да не верю я ни во что! – Гриша докурил сигарету. – Пошли в дом, холодно уже.

Но с тех пор период относительного затишья в жизни Ульяны закончился. Гриша начал пить всерьез, то есть запоями. Ульяна сначала старалась не обращать особенного внимания – ну пьет и пьет, кто теперь не пьет? Когда-то это должно закончиться. По-человечески Ульяна его понимала, смерть есть смерть, особенно если она тебя так или иначе касается. Но все существо Ульяны бунтовало против такой вселенской скорби по усопшим. Кто они ему, эти бабы? Чего так убиваться? Напридумывал себе черт знает что и носится с этим, как с писаной торбой. Страдалец несчастный. Допился до того, что люди уже начали спрашивать, что это с ним происходит. Ульяна где отмолчится, где отшутится, но у самой кошки на душе скребут. Каждый день мужа пьяным видеть не очень приятно, если не сказать больше. От постоянного запаха перегара ее уже начинает мутить. Как тут ребенка зачинать? А как-то в конторе председатель к ней сам с вопросом обратился:

– Уля, что с твоим мужем делается? Каждый вечер пьяный по деревне мотается. Что случилось-то? Вроде парень неплохой, работящий… и тут на тебе… В леспромхозе я недавно был, так там тоже жалуются: работать стал спустя рукава, спиртным от него пахнет. Смотри, там церемониться не будут, у них техника безопасности. А если его деревом придавит по пьяни или еще чего? Ты поговори с ним, а то и до беды недалеко.

– Поговорю.

– Вот и умница. Я же добра вам желаю, не думай, что лезу в вашу жизнь.

– Я и не думаю.

– Ну, а я поехал, дела.

Ульяна проводила его глазами. Молодец Демьяныч, не стал при всех говорить, дождался, пока Ульяна одна останется. Хотя вряд ли это что изменит, разговоры-то идут.

После работы Ульяна зашла к родителям. Мать обрадовалась, стол накрыла, хлопочет.

– Здравствуй, милая, что-то давненько ты к нам не заходила. Я уж соскучилась.

– Я тоже. Да настроения нет.

– Из-за Гриши?

– И из-за него тоже.

Мать покачала головой.

– Пьет?

– Да что с того? И ты туда же. Демьяныч мне с утра все уши прожужжал, и ты теперь. Попьет-попьет и перестанет.

– Дай-то Бог, доченька. Я же добра тебе желаю.

Ульяна бросила ложку на стол, задев блюдце. Послышался недовольный стон фарфора.

– Да что вы все, сговорились, что ли? Добра-то мне желать? Как будто я зла хочу… Нотациями здесь не поможешь.

– Не сердись, дочка, мать послушай.

– Что слушать? Что ты мне можешь сказать? Или у тебя рецепт есть?

– Может, и есть. Ты в церковь сходи, свечку за него поставь, мечется он, покоя найти не может. Видно, Галина его не отпускает.

– Галина?! Она умерла! Сдохла!!!

– Не надо так о покойнице говорить. Что ты!

– А как надо? Эта мумия мне всю жизнь испоганила!

– Уля!

– Все. Прости, мама. Нервы. – Ульяна отпила немного чая. – Царствие ей небесное.

– Вот, уже лучше. И за Галку свечку поставь, чтобы успокоилась ее душа и вас в покое оставила.

– Наверное, я так и сделаю.

– Вот и сделай. Да не тяни. Глядишь, и пить перестанет.

Гришу Ульяна нашла в огороде, уснул прямо на грядке, как боров. Лицо в грязи, губы распухли, храпит, заливается. Ульяна рукой махнула с досады и в дом пошла. Очнется, сам придет. Может, и права мать? Нужно в церковь сходить, свечи поставить. Решила, сходит. Хуже, чем есть, не будет.

Ночью Ульяна спала плохо. Душно было, металась в бреду, то ли сон, то ли явь, непонятно. Снится ей, что задыхается она, рот открывает, а вздохнуть не может, нет воздуха, вода кругом, хочет всплыть, а не получается, тяжко, вот-вот утонет. Еле глаза раскрыла и чуть не закричала от ужаса. Прямо над ней нависло Гришино лицо, безумное, белое, как у сомнамбулы. Перегаром на нее дышит, навалился всем телом. Ульяна освободиться пытается, но куда там. Он еще крепче руки на ее горле сжимает.

– Гриша! – Ульяна еле смогла прошипеть мужнино имя. – Гриша! Это я, Ульяна! Задушишь! – Она старается отлепить цепкие руки от горла, но хватка железная.

– Упыриха! Ведьма! Изыди, нечисть! Откуда ты в моем доме? Где моя жена? Жена где, я тебя спрашиваю?!

– Гриша! – Ульяна извивается, как змея, из последних сил. – Гриша! Я твоя жена, Уля! Прекрати!

Внезапно хватка ослабла, Гришино тело обмякло и вяло сползло с Ульяны. Он сел на кровати, головой вертит, будто не понимает ничего. Глаз трет, на руки свои смотрит, удивляется.

– Гриша! – Ульяна расплакалась. – Чуть не задушил, изверг! Больно! Я уж и с жизнью распрощалась… – Ульяна потирает распухшее горло.

– Господи! Кошмар приснился… Принеси воды.

Ульяна прошлепала босыми ногами по полу, принесла большую кружку.

– Пить меньше надо! Так и до белой горячки недалеко.

Гриша жадно выпил воду, отдышался.

– Сон приснился, будто русалка со мной рядом лежит. Тебя утащила под воду и ко мне подбирается, нечистая. Прикинулась, будто она – это ты, ласкается так нежно, целует в губы. А сама холодная, как лед, синяя, и с поцелуем душу высасывает… Еще немного – и пропаду навсегда. Чувствую, а сделать ничего не могу. Вроде ты это, и не могу я тебя убить. Такой морок она на меня навела. А ты в глубине стонешь, наружу просишься, к свету белому… Я стон тот слышу, но опять понять не могу, кто это? И тут она обвила меня руками, язык свой поганый меж зубов моих просунула, сосками твердыми щекочет, желание вызвать пытается. И мочи у меня терпеть нету, нутро жаром пылает, а остудить его может только ее плоть. И стонет она жалобно так, ребеночка, мол, хочу! Я одеяло с нее откинул, вниз посмотрел, хотел ноги ее раздвинуть, спал на мгновение морок, а там – нет ног! Только хвост рыбий, чешуей переливается… Тут я ее и узнал, и понял, что нечисть меня в оборот взяла. Чуть было не поддался ей…

– Гриша! – Ульяна перекрестилась. – Да ты чуть меня не задушил!

– Этого она и хотела. А потом добилась бы, чтобы я к реке пошел и сам утопился. Они ужасно хитрые, эти русалки. Говорят, это утопленницы непохороненные…

Гришу затрясло, и Ульяна прижала его голову к груди.

– Гриша! Брось ты пить! Все зло оттуда. Ну, вспомни, как нам с тобой хорошо было! Давай ребеночка сделаем? Еще одного. Я ребенка хочу…

– Это она тебя ребенка лишила, теперь я знаю. Не успокоится она, пока своего не получит. Помнишь ночь на Ивана Купала?

– Как не помнить.

– Так вот, я папоротник пошел искать. Далеко в лес зашел, темно, страшно, и вдруг будто что-то светится меж деревьев. Чую, вот он, цветок! Хотел поближе подойти, чтобы точно увидеть, он ли это? Но голос вдруг за спиной услышал женский. Тихий такой, жалобный. По имени меня звал. И забыл я тогда, что оборачиваться нельзя, и обернулся. Женщина меня рукой поманила, и я было пошел за ней, но про цветок вдруг вспомнил. Вернуться хотел, но свет померк – нет цветка! А она как засмеется, захохочет, я поймать ее хотел, в глаза посмотреть, а она убегает, дразнит, издевается. Вывела меня на берег реки, и чудом очнулся я, когда уже в воде по грудь. Будто кто позвал меня тогда. Толи мать, то ли еще кто. Может, ты? – Гриша потер лоб. – Не могу вспомнить. Но пришел я в себя, из воды вышел и понял – нечисть меня заморочить хотела, погубить. Она и от цветка меня отвратила, окаянная! А потом увидел я, как хвост по воде плеснул, зло так, резко, и лицо над водой показалось – голубое, страшное… Показалось на миг – и исчезло. Не удался ее замысел. Но с тех пор и нет мне покоя. И жизни нет. И с тобой она жить мне не дает, и ни с кем. И зачем я обернулся? Знал, что нельзя, да, видно, слаб духом… – Гриша зарыдал.

Ульяна потрогала лоб мужа.

– Да у тебя жар! Ты болен. Останься дома завтра, я подлечу тебя. А то давай бюллетень возьмем? Отлежишься. Пить перестанешь, и нечисть домогаться перестанет. Так и до психушки доиграться можно.

– Не уходи, Уля, не уходи! Страшно мне! – Гриша, как маленький ребенок, жмется к Ульяне, прячет голову на ее груди.

– Не уйду. А ты слушаться будешь?

– Буду. Все сделаю, как скажешь.

Ульяна поцеловала мужа в лоб, как маленького, уложила на по– ' душку и накрыла одеялом. Так он и уснул, держась за ее руку.

Утром Ульяна позвонила в леспромхозовскую контору, сказала, что Гриша заболел. Там понимающе захмыкали, но Ульяна положила трубку. Незачем их злорадные слова выслушивать, настроение себе портить. Потом сбегала в медпункт, взяла справку для Гриши. Врачиха хоть и посмотрела осуждающе, но справку дала, Ульяну, видимо, пожалела. Ну и пусть, жалость ей не помеха. Она перетерпит, лишь бы Грише помочь. Что ей людские пересуды?

Любовь ей сил придает. Что он там вчера говорил? В бреду, не иначе. Господи помилуй! Мать права, в церковь нужно сходить. Цветок он искал. А она-то подумала! Даже ке подозревала, что муж у нее такой, глупостям всяким подверженный. А может, он с ума сошел? Но об этом Ульяне думать не хочется. С чего ему с ума сходить? Здоровый деревенский мужик, не какой-нибудь хлюпик, напичканный романтикой. Мать нормальная, а отец? Про отца ничего не известно. Надо бы у матери осторожно повыспрашивать. Вдруг это безумие наследственное? По мужской линии передается. Но в это особенно верить не хотелось.

После работы Ульяна зашла в церковь, поставила свечки. И Грише – о здравии, и Галине – за упокой. Помолилась, как могла, истово, страстно, и ушла. Авось и поможет. Потом в аптеку зашла. Купила снотворное. Долго советовалась, чтобы не переусердствовать, самое дорогое взяла. Хоть и нельзя без рецепта, но сжалились, дали.

Гриша дома трезвый был.

– Как ты, Гриш?

– Ничего. Голова болит. Сейчас треснет.

– Я травку заварила. Чай с малиной. Выпей. Меду поешь.

– Давай.

Ульяна развела снотворное, приготовила чай.

– Выпей.

– Что это?

– Лекарство. Медичка дала. Болеешь ведь. Я бюллетень тебе взяла.

– Молодец. И как дали?

– Люди не звери, понимают, что беда.

Гриша, морщась, выпил.

– Гадость.

– Ничего, заешь медом.

Гриша послушно съел ложку. Посидел полчаса, спать пошел. А Ульяна извелась вся, мысль про Гришиного отца ей покоя не дает. Решила к матери сходить, вдруг что расскажет.

Мать Ульяне обрадовалась, как обычно. Захлопотала, чай греть бросилась.

– Я пироги вчера испекла, будешь?

– С чем?

– С грибами и картошкой, твои любимые.

– Буду, конечно, чего спрашиваешь.

– Ну, бери тогда. – Мать отрезала дочери здоровенный кусок.

– Ты меня, как свинку, откармливаешь.

– Ешь, похудела вон как. Кожа да кости. Вы там питаетесь хоть?

– Мам, ну питаемся, конечно. Не с голоду же пухнем. Я спросить кое-что пришла. Про Гришиного отца…

– Про отца? А что про него спрашивать?

– Как он исчез? Куда?

– Зачем тебе это?

– Надо. Наследственность дело серьезное…

– Наследственность? Ты о чем? Думаешь, Гришка в него такой?

– Какой?

– Ну, пьющий…

– Не знаю, расскажи просто, как он пропал.

– Да что рассказывать, жили они с Клавдией нормально. Как все. Ругались иногда, но не более того. Кто же не ругается? Он и не пил почти совсем. На охоту ходить любил, и ружье у него было. Как поругаются, он сразу в тайгу, походит-походит и возвращается. Но в последнее время идея у него одна появилась навязчивая. Клады искал. Как вожжа ему под хвост попадет, так в лес убегает на пару дней, приходит весь грязный, оборванный, руки по локоть в земле, грязь под ногтями, глаза безумные. Все от него как от чумного шарахались, когда он по деревне домой шел. Но ничего, отлеживался, отсыпался, отъедался, и опять как огурец. Клава по первой переживала очень, плакала, а потом успокоилась. Что ж, что странность такая? Все мы со своими причудами. Тем более что он потом долго уже никуда не ходил. Но самое интересное, что все это с ним случалось, когда выпьет. Он знал это, поэтому и не пил. Но все-таки иногда это происходило, и тогда он непременно отправлялся на поиски клада. Прямо одержим этим был. Бес в него вселялся, и он собой управлять не мог. Ну, а один раз не пришел из тайги. Сгинул. Бог знает, что с ним случилось. Мог и в яму волчью провалиться, или еще что… У леса не спросишь. Что ж, Гришка, тоже за кладами собрался?

– Да нет, не собрался пока. Я просто спрашиваю. А клады-то он с чего искать начал? Ну, сидел, сидел, и вдруг – клады… Странно…

– Не знаю, начал, и все. Клавдия все молчала, но как-то подвыпила в гостях и обмолвилась, что про клады мужу сорока сообщает. На хвосте вроде приносит новость. Все посмеялись тогда: зараза и на Клавдию перекинулась, тоже с ума сошла. А она обиделась, встала и ушла. Потом сам Генка, муж ее, кому-то поведал, что иногда просто мочи терпеть нет, пойдет в лес, а каждое дерево ему так и шепчет, где клад зарыт, и птицы о том же стрекочут. И будто понимает он всех, и деревья, и птиц. Мужики у виска пальцем покрутят – и пойдут восвояси. Тем более что в другие время он совсем нормальный человек. И говорит разумно, и работник хороший, и совет дельный даст, ежели кто спросит. Поэтому на причуды смотрели сквозь пальцы. Ну, а потом пропал… Вот вся история. Клава так замуж и не вышла, одна Гришку поднимала.

– Это что же выходит, он сумасшедший был? Отец Гриши?

– Ну, не совсем так, блаженный просто, с идеей этой носился. Так ведь изредка. Ничего, жить не мешало.

– И что, нашел клад?

Мать засмеялась:

– Мне о том не докладывали. Может, и нашел, но доподлинно ничего не известно. А я так думаю, что побегал он по тайге всласть, почудил, а когда хмель из него выходил, он и домой возвращался. Какие клады? Глупость это все… Клады… Разве Клава бы так жила тогда? Уж попользовалась бы чуток, хоть бы и для сына. А насчет наследственности, так Гришка же здоровый! Он и в армии был, медкомиссию проходил, если что-то серьезное, разве бы его взяли? А допиться можно и до того, что черти прямо в доме мерещиться начнут, не только клады. Водка – она даже самых крепких валит. Белой горячкой болезнь называется.

– Да-а, – Ульяна доедала второй кусок пирога, – интересно… Думаешь, дело в водке?

– В ней, конечно, в чем же еще? Он же трезвый клады не искал…

– И то правда. Ладно, пойду. Я свечки, кстати, поставила.

– Вот и умница. Пирогов возьмешь с собой? А то я гору целую напекла, боюсь, не съедим.

– Давай. – Ульяна взяла пакет с пирогами.

Гриша еще спал. Ульяна прибралась немного, стараясь не разбудить. Значит, дело в водке. Что ж, с этим можно бороться. Одному клады мерещатся, другому русалки, каждый по-своему с ума сходит. Допивается то есть.

Прием снотворного был рассчитан на пять дней, больничный дали на три дня, два выходных, итого пять. Гриша ел и спал, вечером сидел на завалинке возле дома, курил и снова ложился. Ульяна ему не докучала. Но потихоньку решила сходить к матери Галины, Надежде, расспросить ее об отношениях Гриши с ее дочерью. Не уверена была, что Надежда будет с ней говорить, но чем черт не шутит? К тому же она-то чем виновата? Что у ее дочери с Гришей было – дело прошлое. Да и в гибели Галины Ульяниной вины нет. Надежда женщина неплохая, должна понять.

Дверь в дом Надежды была открыта. Ульяна вошла, прошла внутрь. Тихо. Стало немного страшно – вдруг как померла Надежда? Болеет ведь.

– Теть Надь, вы дома? – окликнула Ульяна.

Тишина. Ульяна в комнату прошла, на кровати кто-то зашевелился.

– Кто там?

– Это я, теть Надь, Ульяна.

– A-а, Уля, проходи. Нездоровится мне что-то, прилегла вот.

– Может, вам чайку вскипятить? Или лекарство купить сбегать? Скажите…

– Лекарство не нужно, у меня есть, выпила уже. А чайку можно, вскипяти, ноги не ходят, а пить хочется. Мед там есть и сахар.

Ульяна поставила на плитку пузатый чайник, зажгла газ. Синие язычки плотно охватили донышко чайника, и он загудел. Ульяна подождала, пока закипит, заварила с травкой, поставила на поднос мед, чашки и чайник и пошла в комнату.

– Пейте, теть Надь, я там травку у вас нашла, так положила.

– Вот спасибо, а то уж не знала, что и делать.

Пока она пила, Ульяна посмотрела по сторонам. Грязно, пыльно, запущено.

– Вы пейте пока, а я подмету тут у вас. – Не дожидаясь ответа, сходила за веником и принялась за уборку, вымела избу, смахнула паутину из углов, подоконники протерла.

– Вот спасибо, деточка! Стыдно за грязь, но что поделаешь… сил в последнее время совсем не стало. Как Галочка умерла, – Надежда зашмыгала носом, – так все в запустение пришло. И я совсем расхворалась, да и не хочется ничего…

– Что вы, теть Надь, вы еще молодая… Негоже так думать.

– Да я и сама знаю, но руки опускаются. Ты чаю-то попей, милая, попей. Вкусный получился, ароматный!

Ульяна взяла в руки чашку, отхлебнула.

– Я поговорить хотела… О Галине и Грише. Я знаю, было у них что-то раньше. Серьезно?

– Было, да прошло… Зачем тебе? Галочки нет, Гриша твой муж.

– Да я не сплетничать собиралась. После смерти Галины Гриша сам не свой ходит. Как подменили. Что и делать – не знаю, поэтому разобраться хочу. Чем лечить, если диагноз неизвестен? Если он из-за Галины так расстраивается, это одно, а ежели что другое?

– Да ладно, что тут скрывать, и не тайна это вовсе. Они с Гришей еще со школы дружили. Ты совсем маленькая была, поэтому не помнишь. Потом Гриша в институт поступил, на первый курс, а Галина к нему ездила. Думаю, любовь у них была. Серьезно все было, к свадьбе шло. Гришку должны были после первого курса в армию забрать, а потом они расписаться собирались. Гриша хотел сразу, до армии еще, но Галя что-то вдруг на дыбы встала. Зачем, говорит, все в кучу мешать. Придет из армии, спокойно распишутся и свадьбу сыграют. На том и порешили. Гриша комнату у хозяйки в городе снимал, туда и Галина приезжала. Я-то знала, но смотрела сквозь пальцы. Дело молодое, чего мешать? Тем более что жених и невеста. Как-то Галя уехала в город, к Грише, но вдруг неожиданно быстро вернулась. Да хмурая такая, злая. Я ее спрашиваю, а она молчит. В комнате заперлась, сутки не выходила. Потом вышла и говорит, что все, мол, с Гришей покончено. Расстались. Я уж ее расспрашивала, и так и эдак. Она пару слов бросила, что приревновал ее Гришка, и все. Даже упоминать об этом запретила. Все и все. Нет больше у нее жениха. Вроде из-за сына хозяйского они тогда повздорили. Гришка застукал их вместе, а как там и что, точно не знаю. Кто же расскажет, если это только их троих касалось? Гришку потом в армию забрали, отслужил, снова в институт вернулся, доучился и сюда приехал. Пока его не было, за Галиной многие ухаживали, добивались, а она ни в какую. Не люблю, говорит, никого. Я ее и уговаривала, и плакала, все без толку. Упрямая была. Потом я узнала, что она, оказывается, с парнем из города иногда встречается, с тем сыном хозяйки, Димой, из-за которого весь сыр-бор разгорелся. Ездила к нему в город на выходные, но он сюда не приезжал. Один раз только. Тогда я его и увидела. Мне уже все равно было – Дима так Дима. Бабий век он, сама знаешь, короткий… Но Галка и тут хвостом крутить умудрялась. Водила этого Диму за нос, манила, но близко не подпускала. Издевалась. А он все ходил за ней, как телок. Потом военный этот… Смеялась все. И этот дурак, и тот не такой. Я предупреждала: смотри, допрыгаешься, одна останешься. Думаешь, легко век одной коротать? Какое там! Она и слушать не хотела. Мне, говорит, все равно, одна так одна. Найду потом деда или калеку какого и буду жить. А пока на меня мужики смотрят, мне и так хорошо. Дура, я ей говорила, ты дура! У деда бабка есть, внуки. А у тебя чего? Никого и ничего. Потом уже и захочешь родить, а не сможешь. Она смеялась. Я уже рукой на нее махнула, пусть живет как хочет! Плетью обуха не перешибешь и замуж ее насильно не выдашь. И вдруг накануне праздника Ивана Купалы, она мне и говорит: «Дима на праздник придет, я его пригласила. Руки моей после у тебя просить хочет…» Я так и замерла. «А ты чего?» – «Ну чего я? Соглашусь, наверное… Надоело одной мыкаться, устала. Семью хочу, детей. Димка меня любит». Я обрадовалась, грешным делом: «Вот и правильно, дочка, выходи. Свадьбу вам сыграем, дети пойдут, мне на радость!» Она улыбнулась печально так, обняла меня, и всплакнули мы с ней. А беду-то я и не почуяла… Молчало сердце материнское. Вот ведь как бывает… – Надежда заплакала.

– Не плачьте, теть Надь, – Ульяна бросилась ее утешать. – Не вернешь уже ничего…

– Да это я так, вспомнила, будто живую ее увидела… Тоска нахлынула. Знаешь, ты не подумай чего, но кажется мне, что Гришку твоего она любила, так и не смогла забыть, потому и маялась. А он гордый, сказал, как отрезал. Вычеркнул ее из жизни, и все, нет человека. Умерла она для него в тот день, а потом и в самом деле умерла. И за Диму не хотела она выходить, тянула до последнего, не любила его. Но когда ваша свадьба была назначена, поняла, что все, потерян Гриша для нее навсегда. От отчаяния замуж решила выйти, мол, стерпится – слюбится. Или назло. Гришке твоему назло. Про него не скажу, не знаю, любил он Галю или нет… Что там у них вышло, что так его отвратило? Поэтому осуждать не буду. И ты, Уля, тоже не виновата, на тебя у меня ни зла, ни обиды нет. Сама мучаешься. Тебе-то, Господи, за что?