Текст книги "Хрупкий лед (СИ)"
Автор книги: Ольга Горовая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА 19
Эти несколько суток стали для Валерия истинным адом на земле. Какой-то кромешной и беспросветной темнотой сознания, которой, к тому же, он не имел права поддаваться. Потому что в первую очередь должен был думать о Насте, о том, что для нее необходимо сделать. Ее поддержать. Да, егоза сейчас находилась без сознания, но он не мог позволить себе страх или сомнения. Не имел права терять веру. Команда всегда чувствует сомнения тренера, его неуверенность в избранной тактике или в силах игроков. А они с Настей давным давно были больше, чем командой. И если она сейчас не могла, он должен верить и быть сильным за нее, должен ей давать ощутить свою уверенность – что она придет в себя, поправится, что бы там ни было. Позволить ей ощутить, насколько она необходима ему, ребятам, даже этому Верещагину.
Вчера приезжал Богдан, поддержать и его, и Настюшу. Привез рисунки ребятни из приюта для «Анастасии Ивановны», ему Максимыч позвонил, попросил. Воспитатели предложили детям поддержать Настю и, к некоторому удивлению Валеры, участвовали в этом не только младшие, но и все парни из секции, даже те, кто чаще уже держались как «старшие», порою дерзя и нарушая дисциплину на тренировках. Настю любили они все, без исключений.
Валера расставил эти рисунки по всей палате, наклеил пластырем на окрашенных стенах, не обращая внимания на удивленный и растерянный взгляд Верещагина. Не комментировал ничего. Он для нее старался – пусть егоза эту любовь и поддержку чувствует.
Ему не нравилось то, что Александр находился здесь. Не нравилось совершенно. Хотелось, конечно, обвинить Верещагина во всем. Хотя бы для самого себя обнаружить виновного в той ужасной боли, которая раздирала внутренности минута за минутой, час за часом. Но Валерий был честен с собой. Даже несмотря на то, что каждый раз закрывая глаза – он снова и снова видел, как Настя падает на дорогу, отброшенная машиной. А рядом та пигалица, которая ее и подтолкнула по факту…
Хорошо еще, если верить врачам, что водитель успел вывернуть и Настю задело по касательной, хотя сама сила удара и падение на лед – усугубили ситуацию.
И все равно, кого ему обвинять? Верещагина с той его невестой? За то, что появился снова в их жизни, что был таким настырным и навязывался? Или себя? За то, что вопреки просьбе самой Насти, настоял на этом разговоре, оставив любимую в такой ситуации? За то, что просто не отказался сотрудничать с Верещагиным, узнав, как тот себя повел?
Много вопросов. Ответов нет.
Случайность? Так тоже сказать несложно, оправдываясь. Но все они там оказались в результате каких-то решений и действий, которые были их выбором, а не случайностью. Однако Валерий не позволял себе вязнуть в метаниях и обвинениях себя или еще кого-либо. Ему были необходимы силы для того, чтобы поддерживать Настю, быть рядом с ней и за двоих верить, что все будет хорошо. Не может случиться иначе. Не с его «солнечным лучиком» и счастьем.
Они с Верещагиным оба находились в больнице третьи сутки. Валерий отменил все тренировки и индивидуальные занятия, никуда не ездил. Его поняли без вопросов. Вот они и толклись в этой палате, даже притерлись немного, сменяя порою друг друга в дежурстве, когда один отключался или выходил хоть что-то перекусить. Или когда медсестры выставляли обоих на время каких-то манипуляций. Он не гнал его, хоть и не позволял вмешиваться, отказавшись от оплаты лечения, что Александр предлагал. Быть может, как и он сам, ощущая укоры совести. Но нужды не имелось: Валера готов был все, что имел потратить ради Насти, да и друзья не оставляли их. Всего хватало. Оставалось только ждать и надеяться.
И все же, он не прогнал Верещагина, хоть и было искушение. Отчего? Наверное, из-за того, как себя повел Александр в первые секунды и минуты после случившегося, как отреагировал. Настя была важна для него, он дорожил ею и не стеснялся, не побоялся показать своих эмоций. В этом Валерий понимал его… Во многом. В этой потребности, в тоске за ней. В тревоге и боли. Возможно, он сам нуждался в присутствии Верещагина, чтобы не забыть о том, как много имел; осознать, как ценил ее присутствие рядом с собой. И знать, что не хочет, не готов потерять, отпустить Настю. Не сейчас, не тогда, когда у них впереди еще годы и годы.
Нет, Валерий не испытывал злорадства или тщеславия из-за того, что Настя любила его, а не Александра. Он просто был благодарен Богу и судьбе за все. И молился о том, чтобы это не оканчивалось. Валерий не считал себя особо религиозным. У них за это Настя отвечала. Однако, похоже, в жизни любого человека наступает момент, когда больше надеяться и взывать не к кому. И Валера молился. Молча, не зная слов или правил, держа безвольную и едва теплую руку Насти между своих ладоней, касаясь ее губами. В этом черпая силу. Приглашал сюда священника из маленькой больничной часовни, чтобы и святой отец помолился за Настю. Использовал любой метод.
И все же, он тоже был просто человеком. И также срывался. Так случилось, когда он узнал о том, что приходила мать Верещагина. Наверное, много всего накопилось, взбухало в нем, в конце концов взорвавшись. Сказалось и изменение состояния Насти: когда чувствовалось, что что-то сдвинулось с точки, но в какую сторону и как – непонятно. Нервы на пределе, тревога и страх за любимую – все сыграло роль. И когда Верещагин, очевидно, так же не справившись с нервами, заговорил о том, чтобы перевести Настю в другую больницу или, даже, город, молча взял его за локоть и вывел из палаты, оставив дверь немного приоткрытой.
– Ее сейчас трогать нельзя, ты сам врачей слышал. И она не твоя жена, чтобы решать, что и как для Насти лучше, – ровно и холодно напомнил Валерий, хоть внутри все и бурлило.
Но и Верещагин, наверное, находился на пределе.
– Я ее люблю! И хочу сделать только лучше. И тебе она тоже не жена, как я понял… Она могла быть со мной все эти годы…
– А кто, если не жена? – Валерий скривил губы. Улыбнуться не получалось, хоть этот укол в его сторону и вызвал что-то похожее на какое-то безнадежное веселье. – Это у нас с ней – годы вместе, общая радость и печаль, заботы и надежды. Она моя жена, это любой суд признает. А ты ей кто, Саша? Говоришь, что любишь, но не поздно ли ты спохватился, парень? Где ты был все эти годы, о которых сокрушаешься? Сколько раз о ней вспоминал?
Валерий не издевался и не унижал, он говорил спокойно и тихо, то и дело поглядывая в палату, все еще считая, что его силы куда больше необходимы Насте. Но этот разговор, так и недосказанный возле той дороги, похоже, требовал того, чтобы быть озвученным.
– А что ты знаешь о нас? – с какой-то злой дерзостью ответил Верещагин. – Что ты знаешь о том, что заставило меня уехать тогда?!
– Я все знаю, Александр. Все. То, что и ты должен был хотеть узнать, но посчитал себя выше этого. Мы с Настей всегда разговариваем, слушаем и слышим друг друга. У нас нет секретов, – Валерий вновь заглянул в палату. – Именно потому я не желаю видеть здесь твою мать. Потому что я уводил рыдающую Настю с катка и уговаривал поговорить с тобой. Потому что я удерживал ее от того, чтобы блуждать ночью по улицам и чердакам после общения с твоей матерью. И потому, что я приходил к тебе, чтобы рассказать о том, что произошло. Мать не говорила тебе об этом визите, да, Александр?
Он грустно посмотрел на своего визави, видя удивление и растерянность Верещагина.
– Я не знал… Я действительно не знал всего. Очень многого, – он растер лицо руками. – Я вспоминал о ней все эти годы…
Валерий тяжело вздохнул.
– А сколько усилий ты приложил для того, чтобы узнать, Саша? – почти сочувствуя спросил он. – Я ведь тогда не имел к ней никакого отношения, по сути, я старался помочь и ей, и тебе. Что сделал ты для «вас», Верещагин?
Александр посмотрел на него с опустошенным выражением в глазах.
– Она сказала, что не хочет меня видеть и иметь что-либо…
– И что предпринял ты, чтобы узнать причину такого решения Насти, если любил ее? Если говоришь, что до сих пор любишь и вспоминал? – Валерий теперь смотрел ему прямо в глаза, неоднократно задававшись таким вопросом самому себе ранее. – Ты не знал, где живет ее бабушка и не мог поговорить с ней? Ты забыл дорогу ко мне во Дворец Спорта, куда ходил два месяца, зная, что она часто приходит на каток? Что ты сделал, Верещагин, чтобы найти и поговорить с девушкой, которую любил? Что ты вообще знал о ней в тот момент?
– Я знал о ней все! Мы были лучшими друзьями с детства, – с некоторой злостью, но без уверенности заявил Верещагин. Как-то горько даже.
– Да? У нее шрам на руке, большой такой, грубый. Он был тогда, когда ты приехал в том мае. Знаешь, откуда у нее этот шрам? Спрашивал? – Валера вновь бросил взгляд в палату, но Настя лежала так же неподвижно.
Правда, ее отключили от аппарата искусственной вентиляции и Валера убеждал себя этому радоваться. Маленькая, но такая важная победа его егозы.
– Не знаю. Не спрашивал. Какая сейчас разница? – в голосе Верещагина прорезалось настоящее недоумение.
А еще раздражение, что заставило Валерия посмотреть на него с какой-то грустью.
– О чем ты говорил тогда с ней, Александр? Что обсуждал, кроме собственных планов или будущей карьеры? Ты ее слушал? Почему не узнал, что этот шрам она получила в новом детдоме, когда дралась за брелок, который ты подарил? А не зажил он нормально потому, что Настя убежала и месяц скиталась по дорогам и вокзалам, добираясь то на грузовых поездах, то по полям пешком, сюда, домой. Надеясь вернуться к тебе. Тогда, когда была совсем ребенком. Не имея никакой уверенности, по сути, она приложила все, что могла, все свои силы и упрямство. Она воровала еду пару раз, чего до сих пор ужасно стыдится, потому что умирала с голоду. Но торопилась к другу изо всех сил. И это она вновь отказалась от тебя, чтобы не мешать карьере великого хоккеиста, по наущению твоей матери. А что ты сделал, чтобы просто найти Настю и поговорить с ней?
Возможно, он поступал нечестно, вывалив это все на Верещагина сейчас. Может быть. Но в конце концов, Александр взрослый мужик, пора перестать убеждать самого себя в первую очередь, что он сделал тогда все возможное. Ни черта он не сделал. А Настя все равно никогда этого не расскажет. Слишком великодушно его солнышко ясное. Да и не упрекал Валерий Александра. Просто задавал вопросы. Те, что Верещагин должен был бы сам себе задать, если вздумал заявлять, что все эти годы любил Настю.
Верещагин не ответил ни на один. Резко выдохнул, жестко прошелся пальцами по взъерошенным и грязным волосам. Они оба уже три дня не вспоминали о нормальном душе или бритье, по сути. Прошелся туда-сюда по коридору: четыре шага в одну сторону, три в обратную. Потом глянул на Валерия исподлобья.
– Тебе было проще, – заметил он, словно с упреком. – Ты узнал ее, когда уже не имел шансов в хоккее. Тебе не пришлось выбирать…
Валерий несколько мгновений просто-таки пялился на него с недоумением, а потом улыбнулся. Впервые за эти дни. Пусть улыбка и вышла саркастичной.
– Проще? Мне было проще, Александр? – Хмыкнул. – Разве не ты был ее лучшим другом? Разве не ты имел все ключи от сердца Насти, ее преданность, несмотря ни на что? Но ты привык по-своему оценивать важность людей и целей, правда? Твой первый тренер, о котором ты не вспоминал, после того, как он дал тебе такой старт в жизни; твои соседи, которые могли что-то знать о девочке, которую ты считал себе небезразличной. Директор приюта, хотя бы. Разве сложно было узнать ее номер телефона и позвонить? А партнеры по бывшим командам, те тренеры – сколько раз за эти годы ты общался с ними? Сколько раз в своей жизни ты отодвигал в сторону все и всех ради того, чтобы стать великим хоккеистом, Верещагин? – Валерий говорил, не повышая тон, все еще пытаясь донести это до него. Так, как с ребятами говорил бы на льду. – Ты стал им, никто не оспорит. Добился много. В этом ты – молодец. И я, как никто со стороны, наверное, могу представить, чего это тебе стоило. Но нужно ли было отодвигать в сторону близких и важных для себя людей? Это себя оправдало, Саша? Кто сейчас остался с тобой, когда хоккей повернулся другим боком к своей «звезде»? И какое ты имеешь право врываться в жизни тех, кого когда-то оставил позади, посчитав возможной жертвой ради хоккея?
Мимо ходили врачи и медсестры. Какие-то люди в халатах, наброшенных поверх свитеров, на плечи. Наверное, родные шли навещать тех, кто лежал в соседнем с реанимацией отделение. Но Валерий почему-то чувствовал себя так, словно они с Александром один на один говорят.
Верещагин не ответил, продолжая лишь поглядывать раздраженно в его сторону. Валерий знал это состояние – когда раздражение бурлит, но высказать его не можешь, потому что прав тренер. А ты горячишься. Сознательно выбрал такой тон и манеру, не желая переводить все в категорию соперничества. Он просто говорил с ним и надеялся, что Верещагин услышит.
– Говоришь, мне было легче, потому что я травму получил раньше тебя? Моложе был, когда понял, что карьера хоккеиста недостижима уже? И потому с Настей? Думаешь, жертвовать можно только этим, а на твоей карьере свет клином сошелся? Я хороший тренер, Александр. И это не моя оценка. Меня трижды приглашали в сборную. И в юношескую, и в национальную. Да и пара команд заманивали к себе из тех, у которых есть деньги. Тебя же туда сейчас позвали – спроси у них. У нас друзья общие. Вопрос приоритета, Александр. Только и всего, – Валера пожал плечами. – Ты сказал, что любил ее все все эти годы, вспоминал… Как ты выдержал, парень? Я несколько раз на курсы в столицу уезжал. И не выдерживал две недели без встреч. – Улыбка стала немного добрее от этих воспоминаний. – Хоть раз на ночь приезжал среди недели, каждые выходные домой ехал – к ней. Не мог утерпеть без Насти.
Верещагин же застыл напротив него, внимательно рассматривая что-то в Валере. Но, что удивляло если честно, так ни разу и не заглянул внутрь палаты, проверить состояние Насти за это время.
– Почему же не согласился тренировать сборную? – даже с каким-то непониманием спросил Верещагин. – Это же совершенно другой уровень. И статус, да и зарплата в разы… Вам обоим лучше было бы.
Валера снова улыбнулся, только в этот раз искренне. Заглянул в палату, убедился, что ничего не изменилось. А потом закрыл глаза, которые пекло от недосыпания и напряжения все эти дни. Уперся затылком в стену коридора.
– Почему? Потому что у нас первый класс или второй. И если не этот, то следующий или прошлый. И сбитые колени детей. Великие умы, пьющие родители, которым дела до своих детей нет или, наоборот, те, которые последние силы из потомков давят, требуя каких-то сверхрезультатов. А Настя это все через себя пропускает. Живет этим, своей школой. Да и не только в этом, даже. И в столице место нашла бы, она очень хороший учитель…
Валера говорил, а сам вспоминал, представлял Настюшу себе такой, какой она всегда была: жизнерадостной и веселой, оптимисткой до кончиков своих вьющихся волос. Словно в этот образ пытался всю свою любовь, все свои силы вложить – и ей передать.
Верещагин не перебивал. Может, и ушел, не пожелав слушать. Но Валера уже не для него даже говорил. Он нуждался в том, чтобы говорить о любимой, чтобы вслух рассказать, как восхищается ею, как ценит, как любит… Никогда не жадничал на эти слова, всегда говорил самой егозе. А все равно не хватало. И сейчас говорил, словно бы его признания, его любовь – могли сделать то, чего и врачи не обещали – гарантировать, что она в себя придет, и у него еще будет миллион поводов рассказать Насте, как сильно ему необходима.
– А вот приют… Его она не оставила бы никогда. Что я, Настюшу свою не знаю, что ли? Кто кроме нее этими детьми заниматься будет? Она им всю душу отдает. У нас с детьми не сложилось, но Настя каждого воспитанника, как родного любит. И они это чувствуют. Видел, сколько рисунков? А там же и отпетые хулиганы отметились, для которых у воспитателей и директора уже теплых слов не найдется, всех достанут, потому что озлобились. А Настя их понимает, потому как сама через это прошла. И таких обнимет, согреет, придумает занятие. Вот дети и тянутся к ней, доверяют. Не оставит она их никогда. На кого? Да и не потребую я от нее этого. Мне ее счастье, ее радость – оно важнее, Саша. Карьера, слава… Это здорово, не буду спорить. А может и греет не хуже близкого человека рядом. Не знаю. Да вот мне как-то с женой рядом – понятней и ближе счастье. Утром кофе выпить. Вечером чай, пока рассказываем, что за день произошло. Это мой, наш выбор. Не хуже и не лучше, чем твой. И не каждый должен таким путем идти. Но на каждой дороге свои жертвы. Я отказался от карьеры. Ты… сам оцени, что выбрал, чтобы подняться на такую вершину, когда каждый знаток хоккея знает твое имя. Да и решать, стоило ли оно того – только тебе.
Валерий открыл глаза и посмотрел на Александра. Не ушел. Стоял напротив и слушал. Уже без раздражения. Но и в глаза не смотрел. Отвел взгляд вдаль коридора, сжал рот, переплел пальцы за спиной. Собраный и серьезный, словно предстоящий матч обдумывал.
– Но заявлять мне, что ты имеешь право на что-то спустя столько лет – не надо, Александр. Я не мешал тебе с ней общаться и разговаривать, я не запретил тебе здесь находиться, потому что верю – Настя дорога для тебя. Но так ли ты ее любишь, действительно, как заявил полчаса назад? И где была эта любовь все эти годы, кроме как в мимолетных воспоминаниях между тренировками и матчами, между наградам и успехами? Нужна ли тебе Настя или ты просто не знаешь, за что ухватиться теперь, когда карьера окончена? – Валерий с вопросом глянул на Александра. – И насчет лечения: я не вижу причин не доверять этой больнице и нашим врачам. Изменения в ее состоянии есть и они в лучшую сторону, как бы мне самому не хотелось быстрого прогресса. Но мы реалисты, и многое видели на льду, знаем, что уже чудо то, что Настюша жива. Будет надо, пригласим на консультацию врачей из военного госпиталя, есть связи. А пока – ее лишний раз дергать, только ухудшим ситуацию.
Больше ему добавить было нечего.
Потому Валера просто вернулся в палату и сел на свое место в изголовье кровати Насти. Взял руку любимой и снова прижал к своим губам. Опустил их ладони. Наклонился к лицу, устроившись на подушке рядом с Настей. Провел пальцами по ее волосам, еле касаясь, осторожно, не имея представления, не причиняет ли ей этим боли.
– Давай, егоза. Ты сильная. Возвращайся. Ты так мне нужна. Я слабее, мне без тебя никак, – прошептал Валера едва слышно.
Да так и остался здесь, лежать рядом с ней на подушке, как сотни ночей в их жизни, вслушиваясь в почти неслышное дыхание Насти.
Александр не торопился заходить в палату. Он стоял у окна, перекатываясь с пятки на носок, и пытался осмыслить все, что вывалил на него этот тренер. Обдумать. Сложно и непросто. Никогда не любил копаться в себе. И сейчас желания – не имелось. Но иногда стоит, пусть это и не в характере Верещагина. Тем более сложно признать, что не в столь уж во многом Александр мог придраться к его словам.
В его характере было идти вперед, не оглядываясь, да. Верещагин всегда считал это преимуществом. Умение вычленить главное и сосредоточиться на нем. Отрешиться от иного. То, чему с детства учили его и мать, и Дима, и остальные тренеры. Такая стратегия и сделал его тем, кем он в итоге стал. Позволила достичь таких высот, о которых когда-то давно маленький мальчик из неполной семья, да еще и с проблемами речи – мог лишь мечтать. И он мечтал. Более того – воплотил свои мечты в реальность. Заслуженно, как считал Верещагин. Да и Валерий этот его не упрекал и не пытался переубедить, кажется. Похвалил даже вроде, между делом, если Верещагин его верно понял, конечно. Хотя он не искал похвалы этого мужчины.
Совсем недавно Александру казалось, что он понимает Валерия, знает, что тот чувствует, что у них – одна на двоих эта боль и страх за Настю. Сейчас он не был уверен в подобном. Потому что этот разговор о многом заставил задуматься. Очень о многом.
Он наклонился, прижавшись лбом к холодному стеклу. Перед глазами вновь появилось бледное и уже бесчувственное лицо Насти, когда они добежали до машины. Вспомнилось, каким испуганным был выскочивший из машины водитель, который все же успел свернуть хоть немного. Те минуты, пока они ждали «скорую».
Словно на краю пропасти. Оглушающие мгновения. Сбивающие с ног похлеще трех защитников противоположной команды. В тот момент ему показалось, что он в жизни никого так не ценил и не дорожил никем настолько, как Настей, которую вот-вот мог потерять безвозвратно. Не стеснялся и не побоялся заявить, что любит ее.
Сейчас Александр задумался. Столько всего было в словах Валерия. И поневоле пришло в голову, что он невероятно много знает о том, как идти любой ценой к победе, как выигрывать и добиваться цели. А вот о любви – ничего и не знает, кажется. О том, как любить.
Зацепили его укоры тренера. Задело. Он не был уверен, что сумел бы так. Отказаться от всех перспектив. Вроде даже хотел когда-то, помнил, как готов был остаться в родном городе, когда впервые Настю забрали.
Тогда он ее любил?
Или это потому, что Александр еще ничего толком не знал о хоккее, не распробовал славу на вкус? Сумел бы он сейчас отказаться от того же предложения работать в сборной тренером, чтобы заниматься детьми из приюта в никому неизвестной секции? Верещагин не чувствовал в себе такой готовности. А ведь умом понимал, что подобные секции – важны и ценны. Он сам благодаря такому вот тренеру, позабытому сейчас, когда-то начал свой путь в большой хоккей. Именно они давали многим мотивацию и возможность двигаться дальше. Прививали любовь к игре и льду.
Неприятно осознавать, что ты «мельче» душой и характером, чем привык о себе думать. Как ни крути, а хотелось чего-то более значимого. И действительно, имеет право Валерий спрашивать: любовь ли это? Сейчас Александр не знал, может ли уверенно такое заявлять.
Тихо вернулся в палату, ничего больше не говоря. Он не был сейчас уверен и в том, что на это право имеет. Но… Валерию одному не справиться, это он понял за последние дни. Тут была нужна подстраховка: то купить что-то, то принести, то сменить в ожидании… Да и куда ему сейчас идти? Вот и остался. Сел на стул у дверей, откинулся затылком на стену, закрыл глаза, чтобы не мешать. И вновь погрузился в мысли, по-новой оценивая все, что думал и знал, что ощущал за эту неделю, и к чему стремился на самом деле.
