Текст книги "Мой ангел Крысолов"

Автор книги: Ольга Родионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

7

Наутро шторм почти утих. Лишь погромыхивало в отдаленнии, да моросил мелкий нудный дождь. Корабельник позвал Лекаря и Жюли, и они втроем принялись натягивать завесу. Горожане за стеной жгли костры и переговаривались ожесточенными злыми голосами: все продрогли, вымокли до костей, но чего-то ждали. Может, лесников?.. А завеса, как назло, не хотела натягиваться. Прежде четвертым с ними был Умник, но Умник по-прежнему лежал на койке в лазарете, почти не двигаясь, и смотрел потухшими черными глазами в потолок.

Нета вышла во двор. Лекарь, Жюли и Корабельник тихо совещались под прикрытием стены. Учитель выглядел еще хуже, чем вчера – видно, совсем не спал. Да и остальные двигались, как мухи после долгой зимы. Нета знала, в чем дело: на рассвете Зов усилился. Он был еще невнятным, и не все слышали его, но чуяли все.

– Давайте, помогу, – предложила Нета, и в этот момент за стеной послышались крики:

– Отродье!.. Глянь!..

– Где?

– Да вон, вон он, разуй глаза-то! На стене!

– Дай-ка я его…

С визгом взлетели арбалетные стрелы. Нета подняла голову и увидела Тритона. Он стоял на стене во весь рост и улыбался, задрав лицо к небу. Две стрелы, одна за другой, пролетели совсем рядом, но он, казалось, даже не заметил этого. В окне башни мелькнул Птичий Пастух, высунулся почти по пояс:

– Взлетай, Тошка!.. Взлетай!..

Нета кинулась по лестнице наверх, но сильная рука Корабельника схватила ее за плечо:

– Рехнулась?! Стой! Я сам…

Он взмыл над стеной, как ворон. По невидимому стану горожан прокатился яростный то ли вздох, то ли вопль.

Птичий Пастух заливисто свистел, его белая рубаха металась в окне, представляя собой отличную мишень. С неба темной массой ринулась стая птиц. Они кружили вокруг Тритона, принимая на себя стрелы, падали вниз, пронзенные, но число птиц, казалось, не убавлялось. Корабельник хотел схватить Тритона, но тот отшатнулся. Между ними просвистело сразу несколько стрел, и Учитель снова взвился выше.

– Эй! – орали внизу. – Правее цель!.. Сними его, Корявый!.. Эх, мазила!.. Ну-ка, я… Этого, черного бей!.. Эх, высоко, не достать…

Нета и Жюли беспомощно следили за происходящим.

– Что же это такое? – всхлипнула Жюли. – Почему он там стоит?..

– Он спит, – с болью выдохнула Нета. – Он не понимает…

– Взлетай, Тошка!.. – отчаянно крикнул Птичий Пастух, и тут его достала стрела.

Он упал назад, в комнату, и вся огромная птичья стая закричала единым почти человеческим криком. В этот момент Тритон, не разбегаясь, поднял руки и взлетел. Нета в последний раз увидела тонкую медную фигуру, блестящую от дождя, длинные черные волосы, и в следующий миг Тошки не стало – он ушел ласточкой в низкие тучи.

Корабельник тяжело упал с неба на стену и молча нырнул в окно башни. Лекарь уже бежал через двор к правому крылу, его промокший плащ реял за спиной как крылья. Жюли и Нета бросились следом.

Тяжелая арбалетная стрела пробила Птичьему Пастуху правое плечо. Он лежал на спине и улыбался побелевшими губами. Корабельник, с лицом чернее тучи, склонился над ним, примериваясь выдернуть окованное железом тело стрелы.

– Отойди-ка, – мягко сказал Лекарь. – Я сам. Нета, ну-ка, помоги мне. Убаюкать бы его, пожалуй, иначе будет очень больно.

– Да я, в общем-то, потерплю, – сказал Птичий Пастух. – Ничего страшного… Нета, у тебя локоны совсем промокли… тебе идет… – он подмигнул и потерял сознание.

– Кудряш, Подорожник, носилки, – скомандовал Учитель и запнулся. Только два дня прошло с того вечера, когда он вот так же скомандовал: «носилки» Кудряшу и Умнику, чтобы отнести в лазарет Тритона. И где теперь Тритон?.. А Умник сам лежит в лазарете, как бесчувственное бревно, и ничто на свете его не интересует. Лекарь говорит, что, глядя Умнику в глаза, он встречает бездну.

Кудряш и Подорожник молча переложили Птичьего Пастуха на носилки. Подорожник ссутулился сильнее обычного, Кудряш утирал нос рукавом. Арбалетная стрела, окованная железом – это вам не в обморок грохнуться от неумения обращаться с силой.

Нета, стоя на коленях перед Птичьим Пастухом и наклонившись к его уху, тихо шептала слова колыбельной. Лекарь примерился к ране, потом положил ладони по обе стороны от нее, закрыл глаза и слегка нажал. Стрела шевельнулась. Птичий Пастух едва заметно вздрогнул, и Нета наклонилась ниже, зашептала быстрее, положив одну руку ему на лоб. Лекарь взялся за оперение и почти неуловимым молниеносным жестом выдернул стрелу. Птичий Пастух не пошевелился: он спал. Нета выпрямилась. Ее лицо с закушенными губами выражало страдание. Лекарь брезгливо бросил окровавленную стрелу на пол. Она упала с тяжелым стуком, и стоявшая рядом Рада вздрогнула и отшатнулась. Носилки выплыли за дверь, следом в ледяном молчании вышли Корабельник и Лекарь. Нета стояла, опустив голову, и никто к ней не подошел. Только Алиса, давясь слезами, ожесточенно прошипела:

– Это все из-за Тошки твоего! Лучше бы его подстрелили! Всегда терпеть это отродье не могла, и правильно, как выяснилось…

– Алиса, нельзя так!.. – прошептала Жюли.

– Да нет, – сказала Нета устало. – Все правильно. Это я виновата. Ведь чувствовала, что зов усилился… нельзя было его одного оставлять. Я же знала, знала, что Лекарь пошел завесу ставить… знала же… знала…

– Надо было его привязывать! – резко сказала Алиса.

Нета подняла на нее глаза, но промолчала. Зато вступила Люция.

– Да? А если завтра Умник встанет и пойдет… куда глаза глядят, ты его тоже к койке привяжешь? На цепь, может быть, посадишь?.. Может, в погребе… в погребе запрешь? Или Тритона – можно, а остальные нежные очень?

– Запру! – закричала Алиса. – Если он безумен, запру, привяжу, силой заставлю сидеть и не дергаться! Чтобы остальные из-за него не погибли! А Нета всегда на Тритона надышаться не могла. Сю-сю-сю, любовь моя, радость моя… А он на нее плевал! И на всех нас!

– Не болтай, чего не знаешь! – Люция сжала кулаки, чтобы искры, летящие с пальцев от злости, не запалили подол ее широкой юбки. – Откуда тебе знать что-то про любовь? Ты же ледышка, правильно Умник говорит! У тебя вместо сердца железные часы с острыми стрелками!..

– Лю, перестань, – Жюли испуганно переводила глаза с одного лица на другое. – Девочки, вы чего?.. Не надо…

Из угла подал голос съежившийся Петрушка. Все это время дурачок старался сделаться как можно более незаметным, и поэтому его хрипловатый голос заставил всех обернуться.

– А Тритон-то… это… он где?

Никто не ответил. Жмых ждал, приоткрыв губастый рот и поставив светлые брови домиком.

Рада кашлянула и сказала тоненьким голоском:

– Мы не знаем, Петруша. Он… улетел.

– Куда это?.. А?.. Нета? – растерянно пробормотал дурачок. – Куда улетел-то?

Нета повернулась и пошла к двери.

– Жюли, пойдем ставить завесу, – сказала она ровным голосом. – Корабельник с Лекарем вдвоем не справятся.

Жюли грустно поглядела на подруг, покачала головой и пошла за Нетой.

8

Когда замок исчез, а на его месте внезапно выросли скалы, каменистый пляж огласил такой вопль разочарования и ужаса, как будто на свободу внезапно вырвались все уродливые порождения океана и все грозные страхи леса. Горожане выли и визжали, как голодные псы над упущенной костью, стрелы тучами летели через невидимые стены замка, и Корабельник велел всем уйти под крышу. Все равно парочка стрел залетела в окна, но эти случайные выстрелы никого не задели.

Весь день отродья просидели в комнатах, слонялись неприкаянно по коридорам, пытались читать, пытались чем-то заняться, но все валилось у них из рук, и к вечеру они совсем перестали разговаривать друг с другом.

Рада то принималась плакать, то исступленно целовалась с Подорожником в каминном зале, то гнала его с глаз. Подоржник вздыхал, как большая умная собака, и без слов повиновался своей ненаглядной хозяйке. Люция ходила по пятам за Корабельником, пока он не прикрикнул на нее и не отправил в спальню. Лей весь день пролежал, уткнувшись лицом в подушку, но бледная и холодная больше обычного Алиса так и не подошла к нему. Кудряш несколько раз порывался влезть на стену, чтобы посмотреть, не вернулись ли волки, но Жюли была настороже и так умоляла, так висла на его руке, что он нехотя покорялся и возвращался под крышу.

Нета не пришла ночевать в спальню, и никто не стал ее разыскивать. Горожане к ночи ушли, шторм утих, вокруг замка воцарилось относительное спокойствие. Лекарь дремал в лазарете у койки Птичьего Пастуха, Корабельник ушел спать к себе в кабинет. Замок погрузился в темноту и замолк, как покинутое гнездо.

Сейчас досчитаю до пятидесяти, – думала Нета, стоя на замковой стене. – То есть, до ста… хорошо, до тысячи. Досчитаю и пойду спать. Раз, два, три, четыре…

Со стены ей видно было все вокруг – огромная желтая луна освещала и пляж, и даже кромку леса вдали. От леса наплывал запах цветущей жимолости, от океана тянуло водорослями, гниющими ракушками и рыбой, выброшенной на берег вчерашним штормом. Если Тошка вернется… пятьдесят один, пятьдесят два… то его нужно будет сразу покормить и отвести спать… шестьдесят… шестьдесят пять… вряд ли Корабельник разрешит мне остаться тут и ждать, если все уйдут… семьдесят восемь… он вернется, куда он денется… он не может летать вечно. Захочет есть, захочет спать. Устанет. Устанет, упадет… подстрелят… не буду про это думать.

Восемьдесят два, восемьдесят три… восемьдесят восемь… бедный Птиц… ничего, Лекарь его починит. Какая луна сегодня!.. На рассвете, сказал Корабельник. Они уходят на рассвете. Конечно, я никуда не пойду. Девяносто пять. Не пойду… не потащит же он меня силой? Пусть уплывают на этой своей шхуне. Интересно, как она выглядит? Наверное, старая развалина. Никогда не видела шхун. И вообще океан меня пугает. Как по нему плыть? Кругом же вода… Сто двадцать один, сто двадцать два…

Он не вернется, это ясно. Как сердце-то ноет, что же это такое… это из-за луны. И холодно. Холодно. Сто пятьдесят четыре… как же там Тошка, он ведь совсем раздетый.

Нета поежилась, села и обняла себя за плечи. Сто семьдесят, сто семьдесят один… Если Корабельник попробует увести ее силой, она… что она сделает? Убежит? Улетит?.. Конечно, нельзя бросать друзей, но ведь она им не нужна. Совсем не нужна. Зачем она им? Петь колыбельные? Она научит… научит, например, Раду. Или Жюли. На шхуне от меня все равно будет мало проку: я так боюсь воды, что, пожалуй, на все время пути забьюсь куда-нибудь в трюм… где у корабля трюм? Кажется, внизу.

Тошка, Тошенька, где же ты?.. Двести десять, двести одиннадцать… Алиса на меня даже не смотрит. И правильно. Все из-за меня. Если бы я догадалась пойти в лазарет, Тритон бы не выбрался на стену. И ничего бы не случилось.

Нета натянула рукава кофты на кисти рук, плотнее прикрыла замерзшие колени платьем. Как тут холодно, наверху! Двести тридцать два… Кто-то кричит?.. Нет, это чайка. Нет, все-таки кто-то кричит!..

Она вскочила и огляделась, но кругом было пустынно, только океан глухо шумел, набегая на камни.

Но я же ясно слышала свое имя?.. Вот опять: «Нета!..»

Она пошла по стене, вглядываясь то в небо, то в кромку воды, пенившуюся среди камней. На камне кто-то сидел. Нет, показалось. Или все-таки человек?..

Темное пятно пошевелилось. Нета замерла на стене, не зная, окликнуть или подождать. Пришелец поднялся на ноги – не человек, слишком высокий для человека, а для лесника слишком хорошо сложен, – поднял голову и посмотрел в ее сторону. Он был слишком красив… даже для отродья. Луна ярко освещала его лицо, и Нете показалось, что это лицо приблизилось к ней, как под увеличительным стеклом: чуть прищуренные серые глаза, прямой нос, насмешливый нежный рот. Рот произнес: «Нета».

Она вздрогнула и отшатнулась.

– Ты кто?

– Ты меня не узнала? – голос у него был страшно знакомый. – Я Крысолов.

* * *

– Тебе померещилось, – сказал Корабельник хмуро.

– Не померещилось, – Нета упрямо смотрела в пол. – Я его видела как тебя.

– Хорошо, куда же он делся? – Корабельник встал и отошел к окну.

Нета пожала плечами.

– Не знаю. Пропал. Помнишь, как Оракул?.. Ну вот.

– Ты кому-нибудь говорила?

– Нет. Только тебе.

Корабельник прошелся по кабинету, остановился у стола, потер виски.

– Надо уходить.

– Я останусь.

– Нет.

– Я останусь, Учитель. Теперь – тем более.

Нета так и не подняла головы, но вся ее фигура выражала решимость и непреодолимое упрямство.

– Ты с ним разговаривала. – Корабельник не спрашивал, а утверждал, даже как будто в чем-то обвинял Нету.

Она кивнула.

– Да. Я… спросила у него, где Тошка.

– Вот как? И что же он ответил?

– Он засмеялся.

– И всё?

– И всё. Он… пропал, а смех еще звучал. Как будто он ушел, а смех остался. Я и сейчас его слышу.

Корабельник передернул плечами, точно внезапно озяб.

– Тебе страшно, Учитель? – спросила Нета спокойно.

– А тебе нет?

– А мне – нет. Я больше не боюсь Крысолова.

Корабельник подошел к ней вплотную и приподнял пальцами ее подбородок.

– Он не приближался к тебе? Не прикасался?

– Нет, – безмятежно солгала Нета.

Темные глаза Учителя впились в ее зрачки, и впервые Нета ничего не почувствовала – ни страха, ни боли. Учитель отпустил ее и на мгновение задумался, глядя в окно. Потом тряхнул головой и решительно сказал:

– Хорошо. Иди собирайся.

Он даже мысли не допускал о том, что она откажется. Нета молча повернулась и вышла из кабинета.

Замок просыпался – идя по коридору, она слышала, как Подорожник прошагал через двор к воротам, как что-то грустное насвистывал Кудряш, как окликала кого-то из девушек Рада в окне спальни. Отродья собирались в путь. Нета знала, что никуда не пойдет, но в ее намерения не входило спорить с Корабельником. Первым делом она отправилась в лазарет. Лекарь встретил ее своей вежливой улыбкой.

– С добрым утром, Нета. Хочешь чаю?

– Спасибо, Лекарь. Как они?..

Она видела, что Птичий Пастух еще спит, и что на его щеках уже начал появляться еле заметный румянец – значит, все будет хорошо. Но сейчас ее интересовал Умник.

– Можно мне попробовать поговорить с Умником, Лекарь? – спросила она с напускной небрежностью, отпив несколько глотков чаю из красивой глиняной чашки. Эти самодельные чашки Лекарь очень любил и берег – он сам искал для работы особую синюю глину, сам изготавливал их на маленьком гончарном круге и потом обжигал в печи. Чашки были покрыты глазурью, по краю каждой шел чудесный узор, и сердце Неты сжалось, потому что узор рисовал Тритон…

– Поговорить с Умником, – задумчиво повторил Лекарь. – Если бы я знал, как с ним разговаривать… Ну, попробуй, почему бы и нет?

Нета присела на койку рядом с Умником. Он лежал с открытыми глазами, но лучше бы он их закрыл. Нета вдруг поняла, что имел в виду Лекарь, когда говорил, что, глядя в его глаза, смотрит в бездну.

– Лекарь, – обернулась Нета. – А Учитель не пробовал… посмотреть?..

– Пробовал, конечно, – Лекарь пожал плечами.

– И?..

– И – ничего. Он не реагирует, а Корабельник чуть не провалился за ним, я еле успел его оттащить. Так что ты Умнику в глаза все-таки не смотри, Нета.

Нета на несколько секунд закрыла руками лицо, потом отвела ладони, глубоко вздохнула и склонилась над Умником.

– Умник, где ты? Где ты? Поговори со мной!

Она услышала смех и напряглась, не отрывая глаз от бесстрастного лица Умника. Лекарь, кажется, тоже что-то услышал, потому что поднял голову и удивленно огляделся по сторонам. В лазарете никого не было, кроме них.

– Умник, – повторила Нета. – Скажи мне, где ты сейчас?..

– В саду, – вдруг ответил Умник совершенно спокойно. – Я в саду.

Нета перевела дыхание. Изумленный Лекарь уже стоял рядом, вцепившись в спинку кровати.

– Ты видишь там Тошку? – Нета изо всех сил старалась говорить ровно, сдерживая дрожь в голосе. – Видишь?..

Несколько секунд Умник молчал, потом все так же спокойно ответил:

– Нет. Я его не вижу.

Смех, безмятежный, веселый, совсем не злой, снова возник в голове у Неты. Она стиснула руками виски.

– Не мешай мне, Ной!.. Умник, хороший мой, уходи оттуда. Вернись назад!

«Ты хочешь его забрать, дурочка? – страшно знакомый голос как будто поддразнивал. – Хочешь?»

– Отдай его, Ной, – прошептала Нета.

«На, забирай!»

– Не мне. Отдай Алисе!

Веселый смех опять раскатился, казалось, по всему замку. Лекарь с белым, как стенка, лицом, смотрел на Нету, не отрываясь. А она встала и пошла к двери.

– Нета?.. – Лекарь шагнул за ней. – Что это было?

– Его можно вывести, – не оборачиваясь, ответила она. – Только я не знаю, как. Я пришлю сюда Алису… возможно, у нее получится.

9

Замок окончательно проснулся и целенаправленной суетой напоминал теперь малонаселенный муравейник. Подорожник возился с настурциями – высаживал их из горшков в грунт. Люция кормила и гладила свою любимицу козу. Рада и Жюли собирали теплые вещи в спальне, укладывали в заплечные мешки – каждому по мешку, а Подорожнику два, – да еще ему, наверное, придется тащить Петрушку. Коротенькие ножки дурачка не позволят ему угнаться в пути за отродьями.

Петрушка виновато путался под ногами. Понятно ведь, что он для отродий одна сплошная обуза, а вот не бросают, с собой берут. И на корабль этот диковинный, про который столько разговоров, возьмут. Может, увидит дурачок далекие края! А может, и Райские Сады увидит – мало ли, вдруг отродья как раз туда и направляются? Жмых бы спросил, да боязно. Жюли бы ему, может, и сказала – добрая она, да Жюли занята, некогда ей. Можно бы у Неты спросить или у Лекаря, дак ведь Лекарь-то заперся в лазарете и Корабельника туда вызвал. Что-то у них там такое стряслось: как Нета вышла, так он сразу и заперся, а потом туда Корабельник промчался. У них-то, с Лекарем-то, как будто эта их… теле… телепатия, что ли? В общем, могут друг с другом молча разговаривать, и даже на расстоянии. Никак Петрушка в ум не возьмет, как такое возможно, но ведь это ж отродья, они и не такое умеют. Да только, видать, и на отродий нашелся мастак. Ух, не по себе дурачку, не по себе… Как-то все разладилось у них тут. Тритон вот улетел, а у Неты стали глаза какие-то потусторонние, и сдается Петрушке, что дело нечисто: вроде, все ее сторониться стали, как будто она чем заразным больная. Дак ведь не больная Нета, только бледная немножко. Жмых сначала думал, она потому такая стала, что тоскует сильно, по Тритону, значит. Ну, и из-за Птичьего Пастуха переживает, себя винит. Из-за него все переживают, – вон и воробьи все окна, глянь, обсели, в лазарет заглядывают, с голубями толкаются, а не шумят: понимают, что хозяин их захворал…

Думал, стало быть, Жмых, что Нета от переживаний сама не своя. А потом глядит – ээээ, девка, что-то, видать, с тобой еще стряслось. Петрушке-то со стороны видно, у кого какой загиб. Вон, у Подорожника загиб в сторону Рады. А Рада такая, что ей никто не нужен. А это для отродий, Петрушка уже понял, очень неправильно. Они ведь, отродья-то, только любовью живы. Если, значит, любовь, – тогда жизнь, значит. А нелюбовь – она у них все равно что смерть. Людям-то легче. Человеки, они не такие прямые, как отродья. У нас, у человеков-то, можно и так, и этак. Можно и без любви. Можно и как-нибудь так. Можно и серенькое, – серенькое тоже имеет право. Да и немарко. А отродья… они ведь как? Они ведь про любовь-то, вроде, и сами не очень понимают, все равно как люди. Но что-то у них там, внутри, есть, какой-то механизм, который их летать заставляет, с волками играть, с птицами, опять же, беседовать… Жмых, вон, видал, как Птичий Пастух-то, с птичками-то со своими… Коршун вот – он же злой, как собака. Он же клювом как долбанет, да когтями добавит. А Птичий Пастух его так нежно, нежно держит, и разговааааривает… прям сам как коршун, только красивый очень. И коршун-то, страшный этот, клювастый, гад такой, перед ним как цыпленок. Любовь потому что. Сильно, видать, Птичий Пастух этих своих птиц любит.

А Люцию взять? К ней же каждая пчелка льнет. Осы-убийцы, черные-то, – и те ее слушают. Злятся, гудят, а поделать ничего не могут. Любят ее, значит. А кошки бродячие? Это же страсть, а не зверь! Они, говорят, до Провала-то в домах жили, с людьми. Это кто же такую животину мог в доме держать? Набросится ведь ночью, кровь высосет, горло перегрызет!.. А Люция их не боится совсем. Целуууует!.. Тьфу, тьфу, ужас, тьфу!.. Дурачок аж передернулся от боязливого отвращения. Да, кошки. Да. Вот ведь чудеса какие любовь творит. И Алиса… Петрушка непроизвольно растянул рот до ушей. Алиса… Снегурочка нежная. Вон пошла, вон… Куда это она? В лазарет, что ли?.. Вот так поглядишь на нее – и можно подумать, будто она и любить-то не способна, заморозить разве что. А Петрушка чует, что корка это, навроде той, что в морозные ночи после оттепели поверх сугробов остается. Наст называется. А там, под коркой, может, тоже любовь. И так ее много, что Алиса не знает, как с ней и сладить, с этой любовью проклятой. Вот и швыряется молниями да снегом в кого попало. Один раз случайно угодила в дурачка, дак еле оклемался. Не знает, поди, сама, какая это сила, любовь-то…

Петрушка бочком подобрался поближе к двери в лазарет. Чего-то она там долго. К Умнику, что ли, пошла?.. А Лей-то, Лей в окошке мается, тоже на дверь лазарета глядит. Ревнует, значит. Жалко его. Тихий такой – кабы не смеялся иногда, Петрушка бы подумал, что совсем немтырь. И грустный очень. Ох, какой грустный. Как будто гложет его что-то, беднягу. Уй, дверь открывается! Петрушка прянул в сторонку, прижался в углу.

Выходят, выходят! Глянь!.. Корабельник – сам весь растерянный, как будто не понимает, что делается, Лекарь рядом с ним глазищами своими голубыми водит, волосья светлые аж дыбом стоят… а за ними Умник с Алисой. Снегурочка-то плачет, плачет, целует его, а он как будто немножко пьяный: улыбается и ничего, видать, не соображает. Но бездна из глаз ушла! Ушла, так меня и растак, бездна-то, Манга ее забери!.. Это как же это получилось, братцы? Неужто отпустил его Крысолов, не к ночи будь помянут?.. Вот она, любовь-то, вот она… а вы говорите!..

Петрушка Жмых, городской дурачок, сирота одинокая, стоял столбом, улыбался дурацкой своей улыбкой и грязным кулаком утирал слезы восторга с рябого некрасивого лица.