Текст книги "Мораль святого Игнатия (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

   Дюран отметил в мальчишке и ещё одно, на этот раз весьма привлекательное качество. Дофин был очень сердоболен, обожал животных, не мог убить даже паука, все время пытаясь выпускать тех насекомых, что залетали в оконные рамы, кормил рыб в местном пруду, обожал и подкармливал библиотечного кота Амадеуса.

  Его дружок Гастон Потье тоже настораживал, а временами и завораживал Дюрана. Мальчик обладал феноменальной памятью и столь значительными способностями, что для подготовки домашнего задания ему нужно было не более десяти минут. Пока его товарищи только читали новый текст, Гастон уже знал его наизусть, и однажды поспорил с Дофином, что выучит за час длиннейшую эпиграмму Марциала, произвольно выбранную д'Этранжем, выучил её за полчаса и утёр дружку нос. Он, как и Гаттино, посещал отца Теофиля, и часами играл на скрипке так, как, по мнению отца капельмейстера, 'не стыдно играть и пред Богом...'

  В коллегии много внимания уделялось светскому воспитанию: правилам поведения за столом, умению вести непринуждённую беседу, быть галантным, завоёвывать доверие собеседника. Потье выглядел большим аристократом, чем д'Этранж. Если в Филиппе светскость была врожденной, не бросающейся в глаза, Гастон умел вести себя как отпрыск королевской семьи и ел с таким изяществом, что всегда ловил на себе восторженные взгляды Дюпона и Гаттино.

  При этом в нём не только не было высокомерной гордости своими дарованиями, но Дюран неоднократно подмечал в мальчике непонятное внутреннее смирение, потаённый испуг и почти нескрываемую нервозность. Кличка его была трудной для расшифровки. Дружок Филипп звал его Гамлетом. Потье не был склонен к откровенности, но порой Даниэль ловил на себе его взгляд, ещё более пристальный и заинтересованный, чем тот, что читался в глазах Филиппа.

  Лоран де Венсан после двух недель наблюдений породил в Дюране почти панику. Сначала педагог предположил, что имеет дело с юношей, не одарённым ни талантами, ни волей, ни умом, но вскоре вынужден был изменить мнение. Математические его задания были выполнены безупречно, он был столь же сообразителен, как и Дюпон. Но если последний легко решал любые задачи в классе у доски, то де Венсан на уроке не мог решить элементарного. Однако, с заданными на дом задачами повышенной сложности – справлялся. То же было и с латынью, и с греческим... Дюран подумал было, что, как и многие застенчивые и неуверенные в себе дети, тот способен думать только в тишине, когда нет направленных на него взглядов, но, приглядевшись, понял, что ошибается. Лоран вовсе не был застенчив, он имел в группе удивительное влияние, намного превышающее то, что было у де Моро и д'Этранжа. Стоило возникнуть спорам или разногласиям, именно его слово было последним и самым веским. Возражать ему, как ни странно, осмеливался только Котёнок, который неизменно морщился при виде Лорана.

  Это была одна из загадок, которую Дюрану предстояло разрешить.

  Гораций де Шалон, помогая Дюрану, тоже сделал ряд наблюдений, касающихся взаимоотношений внутри их небольшого класса. Кроме Дофина и Гамлета, связанных дружескими отношениями, все остальные были удивительно разобщены. Котёнок не имел в группе друзей, если не считать редких проявлений покровительства Дофина. Дамьен де Моро, жесткий и высокомерный, относился неприязненно ко всем и, хотя его бесспорная сила и ловкость вызывали зависть и восторг, даже проявления восхищения сдерживались опасением нарваться на презрительную грубость. Ворон не умел привлечь к себе симпатии и втайне страдал от этого. Ему хотелось и авторитета, и поклонения, но то, что он имел, было жалким паллиативом желаемого, Дамьен чувствовал это, но не мог ничего изменить, лишь раздражаясь и злясь. При этом Ворон был впечатлителен и раним, зависим от чужих мнений, на которые реагировал остро и болезненно.

  От Лорана де Венсана все шарахались – не демонстративно, подчеркнуто избегая из юношеского злого остракизма, но отстраняясь внутренне, замирая на месте и сдерживая дыхание. Любое его требование, тем не менее, исполнялось, ему удавалось избегать множества неприятных поручений и дел.

  Равно одинок и неприкаян был Мишель Дюпон, но отсутствие дружеских отношений в классе отчасти компенсировалось для него увлечённостью кухонными изысками и покровительством отца Иллария. Ему, как заметил Гораций, нравился тонкий интеллект Потье, он восхищался быстротой и изощренностью его мышления, но с неприязнью относился к Дофину, ревнуя к нему Гамлета. К Дамьену Мишель тоже испытывал неприязнь, тот постоянно подшучивал над его боязнью лошадей и шпаг, словно это было кому-то нужно! При взгляде на Лорана Дюпон мрачнел.

  Дофину же равно претили грубая жёсткость де Моро и медлительная задумчивость Дюпона. Высокий ранг отца ставил его в привилегированное положение, а дружба с Потье согревала, он мог бы чувствовать себя достаточно комфортно. Но этого не было, и по временам в мальчишке проступали раздражение, гневливость и непонятная апатия.

  В группе не было гармонии, никто не чувствовал себя вольготно, атмосфера была затхлая и душная.

  ...Спустя неделю после начала занятий Дюран заметил и первую реакцию на свои слова. Произошло это на уроке латинского языка. Он, спокойно расхаживая в проходе между рядами, говорил:

   – Сегодня, когда мир отходит от Господа, человек перестал понимать, почему он страдает и умирает, почему рушатся его надежды, он озлобляется, мечется, отрекается от благородства своего божественного происхождения и живет лживой идеей, что он лишь пленник злой внешней силы... Подобное мировосприятие было и у человека античности, но эти люди, в отличие от нынешних, обладали несгибаемой мощью духа. 'Sustine et abstine', 'Выдерживай и воздерживайся' – было девизом не только стоиков, но и многих мужей Рима. Их суждения лаконичны, их мнения жестки, их взгляды ригористичны. – Дюран внимательно оглядел свою аудиторию и продолжил. – Люди нынешнего века не таковы. Раздвоение и расслабление их воли уничтожает возможность дерзновения. Им свойственны болезненное сомнение в себе, в своих правах на обладание истиной, духовная робость, внутренняя пустота. Но тот, кто не осмеливается слишком страстно и непоколебимо защищать свои взгляды, колеблется, боится, оглядывается – ничего и не стоит. Не уподобляйтесь подобным людям. Для этого, прежде всего, никогда не разрушайте связи с источником Жизни и Истины, с Господом. Не допускайте греховной раздробленности духа. Вера делает человека обладателем Духа и наделяет сверхчеловеческими потенциями. Только люди веры могут быть гениальны. Никогда не теряйте веры. В царстве скептицизма и расслабленного безверия все бесплодно.

  Неожиданно к нему обратился Гастон Потье.

   – Но разве духовная робость не есть смирение? А смирение не есть ли осознание своей ущербности?

  Дюран с первого же урока объяснил своим ученикам, что готов ответить на любой возникший у них духовный вопрос. Этот, ныне обращенный к нему самым талантливым из его питомцев, был первым из заданных. Даниэль не затруднился потерей времени: латинские цитаты не важнее спасения душ.

  – Смирение есть подчинение своего духа Христу, Гастон. Первая степень смирения состоит в том, чтобы человек был послушен Господу, хотя бы ему предложили стать господином всего созданного или если бы угрожали лишить жизни, то никогда не согласился бы он нарушить волю Божью. Вторая – когда человеку не придёт в голову совершить даже самый малый грех ради возможности приобрести весь мир или спасти свою жизнь. Третья степень смирения – совершеннейшая – когда человек избирает бедность с Христом бедным, унижения с Христом униженным, и более пожелает быть сочтенным безумным ради Христа, Который был принят за такового, нежели считаться мудрым в сем мире.... Но где же здесь осознание своей ущербности, Гастон? Человек – образ Божий, и очищенный от последствий падения покаянием, он должен творить мир, возделывать землю Божью...

  Гастон бросил на Дюрана кроткий и болезненный взгляд, нервно кивнул и опустил голову. В этом словно была просьба больше не касаться этой темы и не обращаться к нему, и Дюран продолжил урок.

   -Сегодня мы рассмотрим судьбы трех героев античности – Эдипа, Ясона и Ниобы. У них были разные жребии, и по-разному они отвечали на вызовы судьбы, но тогда ещё не воплотился Сын Божий. История обретает смысл, потому что в центре ее является Христос – Смысл творения. Без Сына Божьего человечество вращалось в бессмысленной круговерти роковых деяний и их последствий. Сын Божий есть идеальное начало человечности. После Христа история мира пошла против греховного порядка природы. Жажда любви к Нему стала основным мотивом истории, и временное непонимание смысла истории глупцами ничего не меняет... Древние говорили, verum in caeco est, истина скрыта глубоко, – для вас же она открыта, любой может обратиться к ней...

  Оглядывая класс, Дюран привычно наслаждался властью учителя, устремлёнными на него взглядами, внимательными и очарованными, ощущением, непередаваемым словесно, но всегда опьянявшим. Через него проходил поток божественного ума и, вливаясь в юные души, преображал их, себя же Даниэль тоже чувствовал творцом душ, не соперничая, но подражая Творцу. Дюран считал, что именно на нём лежит обязанность сформировать у своих питомцев верное понимание Истины, и его недаром называли учителем от Бога. Тайна его была проста и смиренна, как все истинное: он любил детей, а любовь находила ключ к любой душе.

  ...Собрав сочинения и внимательно знакомясь со стилем и содержанием написанного, Дюран отметил, что мышление Гастона Потье свидетельствует о большом и зрелом уме. Мальчик свободно и ярко выражал свои мысли, не испытывая трудностей ни в одном суждении, при этом сами суждения говорили о болезненном фатализме и удручённом сердце. В сочинении об Эдипе Потье выражал внутреннее согласие на постигшую того кару, такова воля богов, рассуждая о Ясоне, осуждал его за гордыню и измену и снова признавал его наказание заслуженным... Ниоба тоже получила кару по глупости и безумной дерзости своей...

   Его друг Дофин писал не столь свободно и живо, но всегда жалел страдающих – о ком бы ни шла речь. Ему было жаль и несчастного Эдипа, и оставшегося бездетным и никому не нужным Ясона, и Ниобу, и её несчастных детей. Если мать прогневила богов – разве виноваты дети?

  Дюпон писал лаконично, без красот и украшений, но его стиль был удивительно взвешен и лапидарен, зачастую в этих строках нельзя было изменить даже запятую. При этом Мишель был куда менее сердоболен, чем Дофин, никогда не высказывал жалости, но не ратовал и за жестокость. В его мыслях проступал жесткий стоицизм. 'Что послано – надо пережить и перетерпеть, непереносимого Бог не посылает...' Но чувств не проявлял, не сожалея ни о Эдипе, ни о Ясоне, ни о Ниобе. Коемуждо по делом его.

   Дамьен де Моро полагал, что человеку надлежит избегать дурных и глупых поступков. Эдип знал о пророчестве – но женился на женщине старше себя на двадцать лет. Где был его разум? Ясон обещал Медее любовь и верность – зачем же предал её? Ниоба осмелилась сравнить себя с богиней – разве она не безумна?

  Котёнку, Эмилю де Галлену, было жаль только Эдипа – потомок чёрного рода, он страдал за грехи предков. Это жестоко. Господь говорит, что не накажет сына за грехи отца. Но ведь пророчество сбылось именно потому, что его исполнения хотели избежать... Странно всё. А вот Ясон в его глазах жалости не заслуживал. Но и Медея была ужасна. Ниобу он не жалел, но оплакивал её детей. Несправедливо это.

  Лоран де Венсан в высказываниях по вопросам судеб античных героев проявил направление мыслей, испугавшее Дюрана. Он полагал, что Лай и Иокаста, родители Эдипа, зная, что тому предстоит убить отца и жениться на матери, если не хотели исполнения пророчества – должны были убить Эдипа, а не отдавать его пастухам. Ясону же надлежало сначала разделаться с Медеей, а уж потом жениться на Главке, ну а Ниоба, по его мнению, была просто глупа, разгневав всесильных богов.

Глава 3. Вторжение в души.

  Из этой главы, где монахи скрещивают шпаги с учениками,

  становится понятным, какие чудеса способна сотворить любовь.

  В ней же повествуется и о том,

  перед чем любовь оказывается бессильна.

  Дамьена де Моро не могла не поразить завораживающая внешность Горация де Шалона. Подобное влечется к подобному. Невероятная сила нового учителя потрясала. Скрестив с ним шпаги, вчерашний школьный герой и неизменный победитель всех турниров коллегии ужаснулся. Шпага соперника была в руке Дьявола. При этом ему случайно, о чём постарался Дюран, стало известно не просто о благородном происхождении мсье де Шалона, а о том, что этот графский род дал Франции выдающихся полководцев, министров, советников королей! Свободное и мягкое обхождение, безупречные манеры отца Горация пленили Ворона, образованность его была невообразимой, сила – неимоверной, и к концу первой недели занятий Ворон походил на несчастного нахохлившегося серенького воробышка, в полной мере постигшего своё ничтожество в сравнении с парящим в поднебесье белокрылым орлом.

   Тем неожиданнее оказалось для него предложение отца де Шалона позаниматься с ним фехтованием, ибо 'хоть он, Ворон, пока не может похвалиться искусством владением шпагой, но всё же из всех своих друзей только он способен овладеть им при его помощи...' Тон отца Горация был наигранно высокомерен, но в голосе проступала добродушная мягкость.

  Восторгу Дамьена не было границ.

  Однако обучение началось совсем не с приемов, а с молитвы. Дамьен не мог не изумиться тому, сколь смиренно и раболепно простирается отец Гораций у ног Мадонны, сколь благоговейно склоняется пред Господом. 'Без Господа человек не сотворит ничего, он бессилен и беспомощен, как сорванная бурей древесная ветвь, обреченная засохнуть. Сила не в руках, но в Господе, мой мальчик...'

   Но молитвы чередовались у учителя с забавными сентенциями.

  -Орёл обязан научить летать орлёнка, но не должен терять время, пытаясь обучить курицу. Даже если она полетит, чести учителю не сделает. Хотелось бы думать, что я учу не курицу. Запоминай, Орлёнок...

  Начались занятия, поразившие Дамьена новыми невиданными приемами, но гораздо большее удивление он испытывал, просто общаясь с учителем вечерами. Его удивляло странное бесстрашие этого человека. Нет, это было не безоглядное мужество и бесшабашная храбрость, которую он не раз встречал в иных мужчинах, в том числе и в братьях. Это была смелость чувства и смелость эмоции, проявлять которые раньше сам Дамьен счёл бы постыдным. Гораций де Шалон никогда не прятал слёз – слёз умиления во время молитвы, слёз восторга над страницами Писания, слёз горести над книгами вымыслов. Не прятал он и чувств – открыто, ничуть не стыдясь, говорил о своей любви к Дюрану, о любви к матери, о любви к Господу, о милосердии ко всем, кто слабее, причём в их число явно попадал и сам Ворон, проронил он и смутившие Дамьена слова о том, что хотел бы гордиться им...

  Как можно мужчине плакать? Но слёзы учителя не унижали, но странно возвышали его в глазах ученика, ведь отец Гораций делал то, о чём Дамьен не мог и мечтать. У Ворона несколько изменились понятия о силе. Сила – это то, что исходит из сердца, отданного Богу, услышал он слова учителя. Ничто, изошедшее из такого сердца, не может быть смешным и жалким. Надо сопоставлять масштаб своих деяний и мыслей не с мнениями ничтожеств, для которых не существует ничего подлинного и благородного, но с единственным критерием Истины – Господом нашим Иисусом Христом. Стремясь понравиться всем – никогда не обрести себя, всё, что нужно – подражать Господу. Высшее благородство – жить для Него, работать для Него, походить на Него, быть с Ним...

  Дамьен стал вчитываться в Евангелие с куда большим вниманием, чем раньше, перестал стыдиться задавать вопросы, получал четкие разъяснения и иногда – похвалы своей понятливости. Он был религиозен, в нём всегда теплилась любовь к Господу, но теперь, под влиянием учителя, возникло стремление подражать Ему. Он медленно начал переосмыслять свои прежние поступки, не соответствовавшие его новому пониманию жизни. Кое-что стыдился вспоминать, но учитель уверил его, что милосердие Господа стирает былое. 'Ты – и в этом чудо Христа, – есть не то, что ты был вчера, но то, чем ты и не мечтал быть. Только пожелай – и Христос даст тебе крылья...'

  Дамьен восторгался и красноречием учителя. Тот никогда не затруднялся в слове, выражая мысли лаконично и афористично, умел, рассказывая о любом пустяке, выстроить целый рассказ, интересный и назидательный, умел из всего извлечь жизненный урок. Что нужно, чтобы стать таким же? Отец Гораций не посмеялся над восторгами юнца, но жестко и веско заметил, что слова приходят от ясности понимания предмета. Ясность понимания дается внутренней работой над собой, размышлениями над книгами, раздумьями над житейскими ситуациями, рассматриваемыми через призму Вечной Истины, через Христа. Все должно быть оценено только через отношение к Этой Истине. То, что ей противоречит – ложно, то, что с ней согласно – истинно, то, к чему Она безразлична – допустимо. В любой сложной жизненной ситуации думай – как бы поступил Христос?

  Дамьен опустил голову. Разве Христос обидел бы Котёнка?

  У Ворона изменились и некоторые другие мнения – под прямым воздействием учителя. Гораций де Шалон восхитился способностями его сокурсника – Мишеля Дюпона. У этого юноши большое дарование, не правда ли? Дамьен поморщился. Дюпон шарахался от лошадей и никогда не выходил на корт, и потому казался де Моро ничтожеством. Дамьен говорил не из ревности, однако, получил выговор учителя. Господь не хочет, чтобы все стали солдатами. Не желает он, чтобы все были поэтами. Он не призывает всех к философии, и не заставляет всех становиться поварами. Но мудрым будет тот человек, который поймёт величие замысла Всевышнего, кто научится восхищаться дарованиями, которыми Бог наделяет смертных. Если тебе не дан талант художника – умей отметить его в том, кому он дан, если ты не можешь писать стихи – научись ценить поэтов...

  Хороший же повар – тоже дарование.

  Дамьен, слушавший педагога с задумчивым видом, неожиданно резко повернулся к нему. А любым ли дарованием стоит восхищаться? Гораций де Шалон встретился взглядом с де Моро, и тот тут же опустил глаза. Иезуит не раз сталкивался с подобным. Он овладел вниманием, волей, умом мальчика. Обрёл влияние и власть. Но всегда даже в самой открытой душе оставались потаённые щели. Гораций понимал, что задавая этот вопрос, Дамьен имеет в виду кого-то конкретного, но кого – не скажет.

   – Любое дарование от Господа является и испытанием, и избранием для человека. Помнишь притчу о талантах? Человек одарённый должен служить Господу. Пока он понимает это – его талантом можно восхищаться. Ничего страшного, если он даже проявит незначительное тщеславие, которое испытывает всякий, кого предпочли всем остальным. Важно лишь, чтобы это тщеславие умерялось осознанием необходимости служения. Талант – предпочтение Господа и незримое указание пути одарённого. Мне кажется, Мишель идёт предначертанным ему путем...

  С этим де Моро не спорил, но глядя вдаль, напрягшись и с трудом формулируя мысль – ибо часть её хотел скрыть – проговорил:

   – Талант говорит об избранничестве и призвании... Но ведь... не каждый талант... от Бога!

  Отец де Шалон напрягся. Его подопечного волновало, видимо, нечто, лежащее весьма далеко от кулинарных изысков Мишеля Дюпона. Дьявольские таланты... Почему он заговорил об этом? Что у него на уме?

  – Да. Есть и чёрные дарования, означающие, что на конкретном человеке – печать Дьявола. Редко, но встречается. Это приметили и в народе, ты ведь слышал, как говорят: 'что пришло от дьявола, к нему и приведёт...'

  – Но почему Бог, справедливый и всеведущий, не мешает этому?

   Шалон рассмеялся и обнял Дамьена.

  – Вчера, уходя с нашего закрытого корта, ты забрал свои шпаги, но не взял сапоги. Почему?

  Дамьен с удивлением посмотрел на педагога.

   – Там сыро. Сапогам хоть бы хны, а шпагам влага повредила бы...

   – Так если ты хорошо понимаешь, что не во вред сапогам, а что на пользу шпагам, неужели ты полагаешь, что Господь в своем всеведении не понимает, что на пользу и что во вред иному человеку? Просто всё не так просто из-за разницы в душах. Шпаги прочнее сапог, это металл, но сырость погубит их, однако, сапоги выдержат её. Зло – та же сырость и она кренится в наших душах. Есть те, кто дает злу чрезмерную власть над собой, есть и те, кто всеми силами борется с ним... Это и есть различие между грешным и праведным. Но есть – хоть Господь и не попускает, чтобы число их было значительно – есть и Люди Зла, адепты Дьявола, порождения Сатаны. Их бытие – испытание и искушение праведных. Они – сырость бытия и могут заразить любые души – кого ржавчиной, кого – плесенью. Но люди зла, поверь, непрочны. Зло никогда не приносит добра, порождает только зло и, в конце концов, обрушивается на голову того, кто его творит. Помнишь, что сказано в Писании, в послании к Римлянам? 'Бог же мира сокрушит сатану под ноги ваши вскоре...'.

  Дамьен постепенно становился ровнее и спокойнее, перестал пытаться утверждать себя и прислушиваться к чужим разноречивым суждениям. Он с Божьей помощью сам способен и оценить, и осудить себя. Надо поступать так, как в этом случае поступили бы Господь и его учитель. Дамьен перестал подшучивать над Котёнком, рассмотрев в нём Божий дар доброты и кротости. Сначала заставил себя задать во время обеда Дюпону вопрос о соусе 'айоли', потом удивился его познаниям и, приняв, к немалому удивлению Мишеля, участие в дегустации, отметил его талант. Вслух.

  Дюпон был шокирован и польщён.

  Дамьену не надо было подмечать талант Потье – тот фонтанировал. Де Моро, выразив восхищение Дюпону, понял, что это не так трудно, как казалось, и, отметив, что место Потье – в королевской академии, тоже не перенапрягся. Он помог Дофину спасти коллегиального кота Амадеуса, забравшегося на ствол вяза, не могшего спуститься и звонким мяуканьем взывавшего о помощи. Дамьен привёл жеребца Бонифасио и, став на седло, дотянулся до глупого кота, Бог весть зачем забравшегося так высоко. В конце недели Потье помог ему с заданием по латыни, Дюпон специально для него стащил с кухни пирог, Дофин дал ему роман, который они читали тайно от педагогов, Котёнок же сказал, что он просто герой.

  Что-то незримо менялось в Дамьене – и столь же незримо начала меняться жизнь. Ворон рассудил, что если ему стало уютнее в коллегии, то надо продолжать делать то, что приводит к этому уюту. Надо поступать по-божески, видеть чужие таланты и ценить их, нужно, если ты одарён силой и ловкостью, помогать всем, кто нуждается в твоей помощи.

  Это был восхитительный педагогический результат.

  Правда, не без червоточины. Дамьен много, запоем читал и быстро умнел. Обретённое понимание подлинного благородства, утончённость и учёность Горация де Шалона заставили Дамьена понять, что его братья – Андрэ и Валери, которые раньше казались ему воплощением подлинного мужества... на самом деле... просто грубые и невежественные солдафоны, люди грешные и весьма далекие от Господа. Печальнее же всего было то, что это понимание оказалось совсем недалеким от истины.

  Дюран несколько раз замечал, что Гастон Потье старается оказаться на его пути. Даниэль охотно окликал юношу, часто после занятий приглашал то в библиотечные залы, то на прогулки. Мальчуган нравился ему, хотя некоторые странности Гастона удивляли. Потье был изломан и неровен, но проступавший в рассуждениях ум был живым, чистым и очень быстрым.

  Тем страннее звучали вклинивавшиеся иногда в его речь суждения...

  -Вы говорите, что нельзя ответственность за страдание и зло в мире возлагать на власть, на классы, и задача мировой истории есть победа над злой волей в мире, а не механическое устроение счастья. Но что делать, если ты бессилен не то, что исправить зло в мире, но и со злом в себе справиться не можешь? Если ты несешь в своей крови... – Потье резко осёкся, – все ли искусы выносимы и должны ли помои выноситься до полнолунья, как выносится боевая орифламма Роланда на поле битвы и боль становится столь невыносимой... и эта чертова луна...

  Дюран никогда не прерывал Потье, и тот, бросив на него исподлобья взгляд долгий и испытывающий, опускал глаза. Однажды Гастон проронил: 'Вы – добрый...' Дюран мог лишь догадываться, в чём увидел Потье проявление его доброты, молча ждал, когда он продолжит, но Гастон лишь проронил:

   – Надо понять и принять, что мир – юдоль скорби, и не ждать ничего. Тогда, может быть, обретёшь подобие покоя.

  Дюран не спросил, почему Потье так жаждет покоя, и что мешает ему обрести его здесь, в тихих стенах коллегии, но внимательно слушал. Однако, Гастон снова не договорил, бросив настороженный взгляд на учителя.

  Однажды во время их разговора в парке на скамье за их спинами неожиданно появился библиотечный кот Амадеус и громко мяукнул. Гастон в испуге вскочил с воздетыми к небу руками и лишь минуту спустя смог успокоиться. Дюран, который даже не вздрогнул, опустил глаза и сделал вывод о повышенной нервной возбудимости мальчонки.

  Дюран заговорил о книгах, спросил, что читает Гастон? Не так давно появились несколько интересных романов, много говорят о Бальзаке, Сю, Стендале, Альфреде де Мюссе, Жорж Санд...Потье оживился, 'Лоренсаччо' Мюссе – просто прелестная вещь, он был в восторге. Эжен Сю, по его мнению, просто бездарный газетчик, а его романы – ужасны. Quis leget haec? Кто может это читать? Они топорны и глупы до крайности. И подумать только, кто-то это читает и восхищается! Романы Бальзака он читает – кое-что интересно, Стендаль показался скучен, а женские романы – пропади они пропадом. Любит ли он стихи? Да, сборник Готье 'Эмали и камеи' у него под подушкой. А что он скажет о Бодлере? Потье покачал головой. Может, это и гениально, но он предпочтет что-то ... менее напыщенное. К удивлению Дюрана, Гастон читал все новинки, был в курсе последних литературных новостей. Не хочет ли он сам в будущем посвятить себя литературе? У него легкая рука, он прекрасно выражает мысли. Нет, Гастон не хотел бы этого, литературная среда слишком шумная... "Beatae plane aures, quae non vocem foris sonantem, sed intus auscultant veritatem docentem..." "Истинно блаженны уши, внимающие не голосу, звучащему на площадях, но голосу, в тиши учащему истине..."

  Дюран задумчиво слушал юношу.

  Если в Потье не проступало высокомерия и похвальбы своими способностями, то столь же мало было в его дружке Дофине гордости высоким положением отца. Отпрыск титулованного рода, он никогда не проявлял презрения к нижестоящим. Дюран думал, что причина – в нежелании унижать Гастона, но потом понял, что дело вовсе не в Потье, заметив в отроке благодушие и незлобивость, кротость и дружелюбие. Филипп, мягкий и сострадательный, вообще не мог никого обидеть, не мог видеть чужой боли и даже печали.

   Филипп хотел понравиться Дюрану, рьяно учил латынь, стараясь преуспеть и обратить на себя его внимание, так же, как и Гастон, норовил попадаться на глаза учителю, вступал в разговоры. Педагог поинтересовался кругом чтения мальчика. В библиотечном формуляре Дофина фигурировали знаменитый трактат о вампирах 'De Graecorum hodie quorundam opinationibus' Леоне Аллаччи, книга 'Relation de се qui s'est passe a Sant-Erini Isle de l'Archipel' отца Франсуа Ришара, священника-иезуита с острова Санторини, опубликованная в Париже в 1657 году, 'Dissertatio de Hominibus post mortem Sanguisugis, vulgo dictis Vampyren' Иоганна Роля и Иоганна Хертеля, 'Dissertatio de cadaveribus sanguisugis' Иоганна Штока, 'Dissertatio de Vampyris Serviensibus' Иоганна Цопфиуса и Карла Франциска ван Далена, знаменитый труд Иоганна Харенберга 'О вампирах'...

  Узнав об этих странных интересах д'Этранжа, Дюран однажды специально взял в библиотеке 'Traite sur les Apparitions des Esprits et sur les Vampires' Огюстэна Кальмэ, вышедший в 1744 году в Неаполе с пометкой 'presso i fratelli Raimondi – издано братьями Раймонди', и широко известный 'Dissertazione sopra i Vampiri' Джузеппе Даванцати, архиепископа транийского.

   Глаза Филиппа восторженно блеснули, когда он увидел эти книги в руках учителя. Сам он обожал эти рассказы, но был абсолютно не согласен с Даванцати, утверждающим, что "сhe apparizione de' Vampiri non sia altro che puro effetto di Fantasia", "Явленя вампиров – это порождения фантазии". Ничего он не понимает. Он правильно считает вампиризм дьявольским по своему происхождению, независимо от того, является он иллюзией или нет, но он иллюзией не является. 'Рассказы о вампирах связаны с обстоятельствами, тщательно зафиксированными свидетельскими показаниями под присягой, и нельзя не присоединиться к бытующему в указанных странах поверью, что эти призрачные создания в самом деле выходят из могил и способны на те ужасные злодеяния, которые им приписывают...' Вот что пишет Кальмэ! И Аллаччи вторит ему. 'Главная черта, отличающая собственно вампира, говорит он, состоит в том, что он терзает живых людей, высасывая у них кровь, которая дает ему новую жизненную силу'. Таков он и есть.

   Дюран с изумлением смотрел на красивого мальчика с блестящими глазами, повествующего о столь отвратительных существах, при этом поддержал разговор, приведя в пример вампира, о котором писали в бытность его в Италии тамошние газеты. Тот, правда, не пил ничьей крови, но был пойман за раскапыванием могил, кажется, с целью грабежа... Тут отец Даниэль, надо заметить, слукавил. Газеты писали о столь отвратительных склонностях гробокопателя, что рассказать о них подростку было невозможно. Между правдивостью и целомудрием Дюран, не задумываясь, выбрал последнее. Потом поинтересовался: Гастон Потье тоже любит рассказы про вампиров? Оказалось, что да, он читал все трактаты, что д'Этранж брал в библиотечном хранилище, но при этом полагает, что это все сказки. Но это не сказки. Вампиры есть. Разные. Вампир не жив и не мертв, его можно назвать живущим в смерти. Он – изгой среди порождений ада.

   Дюрану показалось, что он что-то начал понимать. А видел ли сам Дофин вампиров? Филипп бросил на него внимательный взгляд. Может, и видел. Вампиры разные. Есть такие вампиры – с виду как обычные люди, а сами – живут в смерти...

  Дюран почему-то почувствовал в пальцах рук странную дрожь, ему показалось, что он замёрз.