Текст книги "Мораль святого Игнатия (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Мораль святого Игнатия

  Часть первая.

  Глава 1. Иезуитская коллегия св. Франциска Ксавье в Безансоне.

  Начиная повествование, автору придется просить прощения у читателя за то,

  что в этой главе он сможет только пунктирно обрисовать портреты главных действующих лиц.

  -Ребенок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, Гораций. Нам никогда не удастся воспитать людей Духа, если мы будем ругать мальчишек за его проказы и шалости.

  -Верно. Но верно и то, что иные проказы, терпимые в ребёнке, могут со временем довести его до эшафота, Дюран.

  Двое молодых мужчин сидели на скамье у кафедрального собора Безансона, тихо и неторопливо беседуя. Один из них, Гораций де Шалон, был уроженцем Нормандии и мало походил на француза. Синеглазый блондин с резкими, но тонкими чертами, он казался человеком Севера. Некоторые лица словно определяют себя. Этому подошёл бы мундир кавалерийского полковника, горячая лошадь и сабля наголо. От Горация де Шалона веяло странной силой – не грубой и грузной, но гибкой и молниеносной. Однако одет он был вовсе не в мундир, а в длинную чёрную рясу, точно такую же, в какую был облачён его собеседник, представлявший собой полную противоположность нормандцу.

  Это был красивый южанин с умными карими глазами. С его тёмными волосами почти сливалась чёрная четырехугольная шапочка, выдававшая игнатианца. Даниэль Дюран только что был назначен преподавателем гуманитарного риторического класса иезуитской коллегии св. Франциска Ксавье в Безансоне.

  Оба они в этом, 1857 году, окончили университет "Григорианум" и вступили в орден иезуитов, занимавшийся воспитанием юношества. За минувшие годы их связала дружба, основанная не столько на родстве душ, сколько на иррациональном влечении противоположностей. Гораций был склонен считать Даниэля Дюрана романтиком и мечтателем, а Дюрана его друг порой пугал жесткостью суждений. Однако Гораций де Шалон восхищался кристальной чистотой души Даниэля, а последний полагал, что более надежного человека, чем Гораций, не найти. В принципе, оба не ошибались. Ныне оба были направлены в Безансон, спокойный провинциальный французский городок в пятидесяти милях от швейцарской границы.

  Надо сказать, что десятилетия эти были не лучшими для ордена. Политики в обеих палатах парламента, простаки и интеллектуалы с учеными степенями, одержимые развернувшейся в стране истерией, разоблачали "козни" иезуитов. Пресса неистовствовала, писатели кропали романы, где иезуитов не обвиняли разве что в каннибализме: они были виноваты в войне в Испании, в повышении цен на хлеб, в введении цензуры и принятии парламентом закона о святотатстве, на них списали упадок образования и снижение уровня литературы, их обвиняли в подготовке десяти тысяч лакеев-шпионов, вынюхивающих тайны хозяев и передающих их Ордену. Этого мало. Они были обвинены в дождях, заморозках и градобитии посевов. Когда в Нижней Нормандии из-за засушливой погоды начались пожары, даже их поставили в вину иезуитам. Твердили, что иезуиты – уцелевшие члены ордена тамплиеров, а высшую парижскую школу иезуитов Монруж называли цитаделью мировых заговоров. В палате депутатов устроили скандал, заметив, что стены парламента украшены "тайными иезуитскими символами". Подозрение депутатов вызвал алтарь с распятием и надписью IHS – Iesus Hominum Salvator, Иисус, Спаситель Человеческий...

  Правда, даже ярые враги ордена не могли сквозь зубы не признать, что иезуиты – лучшие в мире педагоги, но что это меняло? Отец Энрико Лаверти, профессор Григорианума, философски заметил Даниэлю и Горацию, что ветхозаветные традиции искать "козлов отпущения" остаются незыблемыми, и посоветовал своим подопечным избегать общества: это оградит их от глупостей толпы, да и более приличествует монашескому благочестию. Почти это же самое повторил и Жасинт де Кандаль, ректор безансонской коллегии св. Франциска Ксавье, встретивший новых преподавателей с истинно французским гостеприимством. "Времена не лучшие, но других у нас не будет. Надо работать. Лаверти так рекомендовал вас, что я уже сегодня жду от вас чудес", проронил он.

  Ректор был красивым мужчиной лет пятидесяти. Это не удивило приехавших: обучение в иезуитских коллегиях было бесплатным, с его популярностью трудно было соперничать, от желающих не было отбоя и отцы-иезуиты тщательно отбирали талантливых юношей из всех сословий, отдавая предпочтение дворянству, но особым преимуществом пользовались мальчики привлекательной внешности и прекрасного здоровья, из которых готовили коллегиальных учителей. Члены ордена не без оснований полагали, что красота и сила педагога завоюют сердца детей куда легче, чем слабость или уродство. Жасинт де Кандаль выделялся из любой толпы приятными чертами тонкого лица, густыми вьющимися тёмными волосами с едва намечающейся сединой на висках и безупречными манерами.

  Но именно тогда, когда друзья услышали от ректора эти лестные слова, в его кабинет вошёл высокий худой человек со столь странной для педагога внешностью, что Даниэль и Гораций невольно переглянулись. Струящиеся по щекам чёрные, расчесанные на прямой пробор волосы, зрительно ещё больше сужали и без того узкое лицо с впалыми щеками. Горбатый нос был, кажется, переломан когда-то – на нём проступал красноватый рубец. Нижнюю часть лица вошедший прятал в шарф, трижды обернутый вокруг шеи, на правой щеке темнел не то шрам, не то ожог. На лице выделялись глаза – тёмно-карие, скорбные, словно остановившиеся. Ректор представил им только что прибывшего из Парижа коллегу – Аврелия Сильвани. Отец ректор сделал ударение по-французски, но заметил, что отец Аврелий – итальянец.

  Друзья приветливо поклонились собрату, понимая, что у ректора должно быть весьма весомое основание назначить воспитателем педагога с такой внешностью, отцу же Горацию Аврелий Сильвани чем-то даже понравился. Сам монах, смиренно поприветствовав собратьев, взял журнал и сразу ушёл, а после обосновался на жительство в маленькой комнате на втором этаже ректорского корпуса, несмотря на предложение друзей поселиться с ними.

  До приезда воспитанников оставалась ещё несколько дней, и Даниэль с Горацием пока изучали здание коллегии и знакомились с городом, осмотривая кафедральный собор святого Иоанна Богослова, древнеримскую триумфальную арку, о которой горожане говорили, что она сооружена в честь военных успехов Марка Аврелия, и Цитадель Безансона в четверти лье к югу от кафедрального собора. Разговор друзей происходил как раз во время одной такой прогулки. Они несколько расходились в принципах воспитания: Дюран, будучи незлобивым и кротким, был сторонником снисходительной любви, а Гораций де Шалон предпочитал спартанскую строгость и полагал, что всепрощение несёт куда больше зла, чем нетерпимость. И не удивительно, что их беседы часто напоминали дебаты.

  Все иезуитские школы имели два отделения. Низшее, studia inferiora, состояло из пяти классов, а высшее, stidia superiora, носило университетский характер и состояло из двух факультетов, – философского и богословского. Гораций собирался преподавать в четырех старших классах греческий язык, Дюрану же предстояло вести класс старших учеников. Накануне он уже узнал от ректора имена тех, кого ему предстояло учить и воспитывать в ближайшие два года. Класс Даниэля был небольшим и, судя по именам, весьма смешанным.

  Жасинт де Кандаль коротко рассказал им о каждом из отроков.

  Дамьен де Моро был сыном крупного землевладельца из Этрабонне, одного из попечителей коллегии. Мальчик неглуп, но отец Жан Петивьер, его бывший воспитатель, не находил с ним общего языка, отмечал, что Дамьен высокомерен, дерзок, горд и неуправляем. Отец Жан с прискорбием замечал, что он развит не по годам, но развитием этим, отнюдь не благим, обязан двум старшим братьям – кавалерийским офицерам.

   -Это, видимо, означает, что мальчик знает, откуда берутся дети, – пробормотал Гораций полушепотом, рассмешив Дюрана.

   Вторым был Эмиль де Галлен, сын богатой вдовы Аманды де Галлен, женщины благочестивой и строгой. Мальчик не причинял воспитателю никаких хлопот, но на занятиях часто отвлекался, погружаясь в мечтания.

  Третьим был Филипп д'Этранж, сын графа Люсьена, префекта Безансона, главы департамента. На лице ректора промелькнула мягкая улыбка. "Очень милый мальчуган. Я замечал, впрочем, промолвил отец Жасинт, что отец воспитатель излишне благоволил к мальчику и потворствовал далеко не лучшим его поступкам. Однако, я не хочу сказать, что Филипп испорчен. Он с ленцой, но это добрый и одарённый малыш". Дюран переглянулся с Горацием, в глазах его застыла тоска. Он не любил детей высокопоставленных чиновников, и сожалел, что сын префекта оказался именно в его классе. С подобными детьми всегда много мороки.

   Далее ректор рассказал о сыне местного судьи кассационного суда, Мишеле Дюпоне, полноватом увальне, о котором, однако, отец Жан говорил, что и "Фома Аквинат тоже был увальнем..." "Сам я не замечал в нём проблесков богословского гения, но не видел и признаков испорченности", обронил ректор, добавив: "впрочем, кое-кто из членов коллегии по его адресу слово "гений" уронил..." Жасинт де Кандаль не утрудил себя дальнейшими объяснениями.

   "Лоран де Венсан, сын разорившегося аристократа из Презентвилле, бывшего начальника полиции Безансона, ребёнок, о котором отец Жак сказал, что не знает, чего от него ждать. Ну и Гастон Потье, чёртов фигляр, от которого, по мнению отца Петивьера, ждать можно любых дурацких выходок – и вообще, чего угодно. Но одарённость у мальчика феноменальная, это надо признать. Мать его давно умерла, но отец – уважаемый человек, имеет в Шаффо и Безансоне несколько лавок, большие склады и стремительно богатеет, наш щедрый меценат. Именно благодаря ему удалось перекрыть крышу ректорского корпуса и провести ремонт в храме в прошлом году".

  Даниэль впитывал крохи предоставляемых ему сведений, не надеясь, что они пригодится. Он сможет сказать что-либо о ребенке, только взглянув на него. Пока же перед ним был список имен – сухой и безликий.

  Однако, список ожил в тот же вечер, когда на скамье он заметил приезжего мальчика. Тот уже отнёс вещи в спальню, распаковал их и вышел во двор. Дюран внимательно посмотрел на отрока, пытаясь понять – кем он может оказаться? Бросались в глаза рафинированная нежность черт, уподоблявшая его рафаэлевским ангелам Ватикана, хрупкость сложения и некоторая мечтательность. Мальчонка был не плебейской крови, это тоже было заметно. Но раньше, чем он успел высказать предположение о том, кто это, тот улыбнулся ему и представился.

  -Меня зовут Эмиль де Галлен, отец ректор сказал, что у нас будет новый воспитатель отец Даниэль Дюран и учитель греческого отец Гораций де Шалон. Вы... отец воспитатель, да? – голос его был мягок, мелодичен, глубок и звучен, но в нём уже угадывались возрастные мутации.

  – А ты хотел бы, чтобы я был им? – Дюран улыбнулся. Мальчик окинул его мягким взглядом ярких сине-зеленых глаз, потом опустил их, вздохнул и улыбнулся.

   -Вы – красивый ...

  Эмиль напомнил Дюрану маленького котёнка, пленила беззащитность и неприкрытая уязвимость, кристальный же и осмысленный взгляд мальчика в некотором роде подтверждал наблюдения его предшественника. Дюран удостоверил мальчонку, что и вправду будет его воспитателем, сам же высказал догадку, что Эмиль, наверное, поёт в церковном хоре, отец Теофиль, капельмейстер, по его мнению, не мог не заметить голос такой мелодичности. Эмиль грустно кивнул. Да, он солист, но голос у него так погрубел...

  В годы возмужания в подростках преобладает то взросление, то детство, они поминутно меняются, и от отрока можно услышать и исполненные странной мудрости суждения, и мысли совсем ребяческие, незрелые. Эмиль де Галлен пока ещё оставался ребёнком, мальчиком, которому, как показалось Дюрану, совсем не хотелось взрослеть, которого страшил мир за стенами коллегии, но и в её стенах, судя по невесёлому взгляду, он не видел ничего обнадёживающего.

  В эту минуту у дверей появился Гораций, и Дюран увидел, что Эмиль внимательно, с испуганным восторгом покосился на его друга, оглядев его широкие плечи и горделивую осанку, белокурые волосы и синие глаза де Шалона. Дюран не заметил в мальчике излишней робости, но было видно, что он осторожен и нетороплив в суждениях, воспитан и кроток. Даниэль представил другу своего ученика и спросил того, насколько ему нравится новый учитель греческого? Умеет ли мальчонка формулировать впечатления? Тот ответил, что отец Гораций больше похож на того, кто объезжает на холмах диких лошадей, чем на того, кто учит цитатам из Гомера, и тем рассмешил и Горация де Шалона, и Дюрана.

  У ворот показались два роскошных экипажа, откуда вышли ещё двое. "Это Ворон с Дофином приехали". Иезуиты переглянулись. Детские клички подчас метки и значимы, они могут быть и эпатажем, и оскорблением, а порой и нарочитой издевкой. Эти свидетельствовали об авторитете и уважении. "А у тебя тоже есть прозвище?", спросил Гораций. Мальчик пожал плечами. "Они называют меня Котёнок, но не Шато, а Гаттино. Так называла меня мать, а они подслушали" "Твоя мать итальянка?", поинтересовался Дюран и Эмиль кивнул.

  "Дамьен де Моро и Филипп д'Этранж", представил Котёнок подошедших к ним мальчиков. Первый, названный ректором не по годам развитым сынком аристократа из Презентвилле, окинул Дюрана взглядом спокойным и чуть вызывающим. В будущем его лицо обещало стать по-мужски привлекательным, но сейчас подростковая резкость черт не смягчалась мягкостью манер и склонностью быть приятным собеседнику. Взгляд был насторожен и дерзок одновременно. Понятно было и прозвище: юнец имел жгуче-черные волосы, а его нос, резкий и длинный, напоминал клюв ворона.

  Второй, сын префекта департамента, встречи с которым так опасался Дюран, разглядывал новых учителей с любопытством, выдававшим живую заинтересованность. Черты мальчика были рафинированно утончёнными, лучистые глаза обрамлялись длинными ресницами, придававшим ему даже некоторую женственность. Пока юнцу не хватало мужественности, но через несколько лет Филипп д'Этранж обещал сформироваться в покорителя дамских сердец и красавца и, похоже, сознавал это. Улыбка юноши была искренней и чуть кокетливой. Кличку Дофин, "Наследник", Филипп получил явно из-за отца и – больше в насмешку. Дюран с облегчением вздохнул. Сын префекта не оправдал его опасений. В нём не было заметно ни высокомерия, ни заносчивости и, глядя на него, любой улыбнулся бы этому милому мальчугану, обаятельному и спокойному. Сам же Филипп улыбнулся Гаттино, заметив, что тот здорово вырос за лето, и Эмиль с робкой улыбкой кивнул в ответ.

  Ворон не удостоил Котёнка даже взглядом.

  Неожиданно Дюран заметил, что Эмиль напрягся, улыбка на его лице, оставшаяся от тёплых слов Филиппа, исчезла. По тропинке, уводящей к базилике, шли ещё трое.

  Идущего первым, крупного, плотного мальчика, почти юношу, Дюран предположительно назвал Мишелем Дюпоном, сыном судьи. Лицо его было благообразно, а голубые глаза – холодны и добродушны одновременно, в четко очерченных красивых губах и твёрдом подбородке читались решительность и воля. Дюран не назвал бы его увальнем, но он действительно был выше и зримо старше остальных. Дюран вспомнил, что по адресу этого юноши кем-то в коллегии было уронено слово "гений", но если раньше отнесся к этому со скепсисом, то теперь не знал, что и подумать.

  За ним показался тощий высокий подросток с густыми чёрными локонами, длинным крупным носом и очень умными глазами, казавшимися абсолютно чёрными. Лицо его было тонким и подвижным, словно гуттаперчевым, достаточно привлекательным, хотя красивым Дюран его не назвал бы. Походка юноши казалась неровной, причём её нервная взвинченность особо бросалась в глаза по контрасту с медлительностью и размеренностью шагов Дюпона. Видимо, это Гастон Потье, сын местного коммерсанта и попечителя коллегии, подумал Даниэль, поняв, почему ректор назвал мальчугана "фигляром".

  На третьего мальчика Дюран смотрел дольше и внимательнее всего, ибо предыдущий педагог не смог достаточно четко охарактеризовать его. Среднего роста, и среднего телосложения, он имел мягкую шевелюру тонких пепельных волос, серые, глубоко посаженные глаза, и несколько неопределенные черты, не отталкивающие, но и не привлекающие внимания. Дюран с удивлением подумал, что, если он отвёл бы от него сейчас глаза, то не смог бы описать. Нужен был новый взгляд, чтобы восстановить эти черты в памяти. Лоран де Венсан. Семья разорена, вспомнил он.

  Тут Дофин торопливо двинулся навстречу идущим, резким захватом за запястье вытащил из середины длинноносого Потье и притянул к себе. Тот тоже распахнул объятия навстречу Филиппу. Это было первое, и как потом оказалось – единственное проявление явного дружелюбия, к тому же удивившее Дюрана. Сын префекта департамента демонстративно обнимал сынка торгаша?

  Дюран заметил, что Лоран де Венсан окинул обнимавшихся неприязненным взглядом. Мельком взглянув на Мишеля Дюпона, воспитатель отметил его внутреннее достоинство и спокойствие. Однако юноша не проявил никакой радости от встречи с товарищами, лишь едва заметно кивнул де Моро и д'Этранжу, зато на новых учителей посмотрел с живым интересом. Филипп же нашёл время сообщить Мишелю Дюпону, что тот за лето здорово похудел. Эти слова Мишель воспринял как комплимент и чуть поклонился д'Этранжу. Потье, так и не убравший руку с плеча Дофина, согласился с приятелем, сказав, что вначале даже не узнал Дюпона, так тот вытянулся, и теперь тоже с любопытством разглядывал новых воспитателей. Дюран снова бросил взгляд на Эмиля де Галлена. Котёнок зримо погрустнел, смотрел теперь на облака, курчавящиеся над базиликой, ни на кого из приезжих не глядя. Отец Даниэль понял, что тот скрывает некое неприятное чувство, но старается не показать этого. Что с Котёнком?

  Между тем все, наконец, оказались перед входом, появился и ректор, оглядевший группы отроков, составлявших старшие классы коллегии. Он коротко и официально представил всем воспитанникам их наставников и трёх новых преподавателей. Отец Аврелий Сильвани взял на себя попечение о соседнем классе, и было заметно, что его будущие ученики с некоторым испугом оглядывают своего нового педагога.

  Начинался новый учебный год.

Глава 2. Первые недели.

  Из этой главы читатель, как уповает автор, сможет извлечь

  некоторые изначальные принципы игнатианского воспитания

  и ближе познакомиться с героями.

  Франция, всегда боготворящая силу и ослепляющаяся блеском явления, независимо от его сути, даже во времена гонений на иезуитов склонялась перед иезуитским воспитанием, поражаемая волшебством его педагогического влияния, особенно сравнивая его с крайним воспитательным бессилием своих пансионов. Но тайны педагогического чуда игнатианцев она не постигала. Красивые и талантливые, что было результатом не случая, но пристального отбора, иезуиты, проникнутые одним духом, устраивали школу, ограждённую от света монастырскими стенами, – что же удивляться, что в столь умных и сильных руках ребенок становился воском? При этом педагог-монах, для которого смысл жизни заключался в воспитании чад Христовых, не мог не вкладывать в обучение своих воспитанников всей души. Воспитатель встречал своих подопечных на молитве, сопровождал их в играх и беседах с товарищами, читал с ними, ходил за ними во время болезни, толковал им урок, утешал в горе, наказывал и награждал, принимал исповедь и постепенно получал знание их сокровенных тайн, окружал их отеческой заботой и ласковой рукой незаметно вкладывал в них понимание Истины.

  Первые недели принесли Дюрану и первые открытия в этих уже подопечных, но ещё неподвластных ему душах. Он пока не расспрашивал, но пристально наблюдал за подростками. Его интересовало всё – их способности, отношения друг с другом, степень благоговения, с которым они преклоняли колени на молитве, круг чтения. Личный дар обаяния и своей бесспорной привлекательности, о котором Дюран был прекрасно осведомлен и силу которого никогда не стеснялся использовать при воспитании, сейчас работал на него. Даниэль постоянно ловил на себе мальчишеские взгляды, бросаемые исподлобья, внимательные, заинтересованные, восхищённые и ревнивые. Подростки, придирчиво оглядывая стройного и мужественного красавца-учителя, не могли найти ничего, что смутило бы их души или заставило почувствовать отторжение. Именно таким каждый из них видел себя в мечтах, именно так хотелось выглядеть, именно так говорить, именно так поступать. Дюран казался идеалом человека, мужчины, учителя, и каждому хотелось быть выделенным, замеченным, каждый старался показать себя с лучшей стороны.

  Любой, кто сидел за ученической партой, знает, насколько значима личность учителя. Нравящийся педагог способен пробудить интерес к самым скучным дисциплинам, тот же, кого отторгала душа, заставлял ненавидеть и его предмет. Иезуиты понимали это: отроческие взгляды из-за юношеского максимализма всегда пристрастны, и для того, чтобы подлинно покорять сердца – нужно быть совершенным. Это вовсе не было открытием Даниэля Дюрана, скорее, это наблюдение сделал ещё основатель ордена, гениальный Игнатий Лойола. Кто хочет воспитать правильно – обречён поступать безупречно, ибо дети чистыми глазами способны увидеть скрываемое в самой потаённой глубине души педагога. Дюран давно заметил это в себе и, поделившись с Горацием, услышал подтверждение своих наблюдений. Начав учить ещё в Риме, он сумел почти полностью избавиться от многих низменных мыслей и чувств, от недолжных движений души и тела, которых стыдился.

  Гораций кивнул.

  – Да, я тоже заметил. И Лаверти говорил, что не собственные усилия очистили его душу до той степени, чтобы он смог спать по ночам, но Божий промысел, поставивший его воспитателем. Истинный педагог вынужден быть идеалом. Они восхищаются тобой, – задумчиво проронил де Шалон, – и уже сейчас ревнуют друг к другу, ты заметил? Идёт борьба за каждый твой взгляд, за каждую похвалу. Ты безумно нравишься д'Этранжу и де Галлену, тобой восхищаются Потье и Дюпон. Взгляд де Венсана пока не читается. Только де Моро в этом не участвует.

   – Не хочет быть, как все? – усмехнулся Даниэль.

   – Есть и это, но, по-моему, он просто избрал себе другого кумира.

   – Если это Иисус, то я уступлю ему эту душу без боя.

   – Нет, это не Иисус, но войн затевать не надо. Воронье всегда кружит у волчьих стай. Это можно понять.

  Дюран взглянул на друга с понимающей улыбкой, широко распахнув глаза.

   – Ты полагаешь, что молокосос выбрал тебя? Тогда я также спокоен, как если бы о нём заботился сам Господь. Ты займёшься им?

  Гораций утвердительно кивнул.

   Дюран улыбнулся. Он сам был когда-то подростком и помнил ту смесь зависти, восторга и преклонения, что испытывал перед взрослыми мужчинами. Они казались полубогами. Мальчик хочет стать мужчиной, боится своей мужественности и покорится тому, что поможет ему преодолеть страх и обрести себя, кто не посмеется над его слабостью, не унизит достоинства. Но взросление непредсказуемо, и прежде, чем выбирать направление воспитательных усилий, необходимо постичь саму душу. Дюран умел это делать, но для того, кто прозвали Вороном, дворянского сынка, осознающего свою голубую кровь как привилегию, неуправляемого и дерзкого, действительно трудно было подыскать лучшего наставника, чем Гораций де Шалон. Он – графский отпрыск из Руана – способен был не просто сломать спесь мальчика, но и вылепить из него что угодно. Сам Дюран не любил быть жестким, и возблагодарил Пресвятую Деву за то, что с него сняты эти непростые заботы.

   И с пятью оставшимися, он чувствовал это, возни будет немало.

  Гаттино, маленький Эмиль де Галлен, не пользовался авторитетом и был 'мальчиком для битья'. Над ним порой зло подшучивал Дамьен де Моро, его перекривлял Потье, Дюпон не замечал его, Лоран де Венсан презрительно морщился и бросал оскорбительные замечания, и только Филипп д'Этранж иногда покровительствовал ему, умеряя кривлянья своего дружка Потье. Эмиль не отличался прекрасной успеваемостью, был подвержен перепадам настроения, приступам странной апатии. Одарённый безупречным слухом и удивительно красивым чистым голосом, он был солистом церковного хора, пел ангельски, и потому часто вечерами пропадал на репетициях. Его физическая слабость и беззащитность не столько провоцировали товарищей на агрессию, сколько угнетали его самого. Но, в общем-то, Гаттино был ровен и спокоен, хотя, казалось, нравом обладал меланхоличным. Зная, что мальчик – из состоятельной семьи и дома окружён материнской любовью, воспитатель недоумевал. Но грусть Эмиля была непоказной: несколько раз Дюран слышал по ночам его сдавленные рыдания в спальне под одеялом, несколько раз заставал его в парке со следами слёз на лице.

  Но в душу мальчугана вторгаться не спешил.

  Отцы-иезуиты не любили переутомлять учеников и система иезуитского образования, основанная на многочисленных повторах пройденного, давала возможность успевать даже лентяям, если, разумеется, их лень не выходила за известные пределы. Она как нельзя лучше подходила Мишелю Дюпону, неторопливому и спокойному до флегматизма. Вопреки первоначальному впечатлению Дюрана, Мишель куда как не был тугодумом, скорее, и тут отец Жан был прав, мальчик обладал каким-то удивительным для его возраста здравомыслием. Он просто не желал утомлять себя размышлениями о том, что считал ненужным или неинтересным, не любил абстракций, ненавидел отвлечённый академизм. Он был бы законченным номиналистом, если бы его можно было увлечь спором об универсалиях. При этом Мишель не давал возможности однокашникам смеяться над собственной неторопливостью и некоторой неуклюжестью, проявляя прекрасные математические способности и по временам демонстрируя немалую физическую силу.

  Мукой для него было то, что всем остальным приносило подлинную радость. Дело в том, что напряженность интеллектуальных занятий отцы-иезуиты старались уравновесить заботой о физическом развитии юношей. Попечение о своём теле предписывалась уставом ордена. Гимнастические упражнения были обязательны для всех без исключения, слишком же строгое подвижничество запрещалось. Всякий был обязан отдавать отчёт в своем физическом режиме духовнику. Учащиеся коллегии занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде.

   Но Мишель ненавидел рапиры, панически боялся лошадей, стыдился петь, за пять лет так и не научился плавать, а на коньки смотрел как на затаившуюся гадюку. Правда, бильярд, любимую игру Игнатия Лойолы, Дюпон обожал, но кроме отца Жана Петивьера, с ним никто не соглашался играть, ибо он безошибочным глазомером всегда столь правильно вычислял траекторию движения шаров, что клал их в лузы один за другим, порой просто не давая сопернику вступить в игру.

   При этом Мишель имел дарование, отмеченное ещё в младших классах отцом Илларием, их главным поваром. Произошло это случайно, во время спора отца ректора с коллегиальным гастрономом. Последний категорически возражал против доставки им тунца. Да, жарится он быстро и очень вкусен, но использовать его всего сразу по привозу трудно, хранить приходится во льду в погребе, но стоит его разморозить – и он просто раскисает на сковороде, независимо от сорта масла. Не спасают никакие специи! Мишель, пока отец ректор пребывал в задумчивости, спросил отца Иллария, не лучше ли в то месиво, в которое превращается размороженный тунец, добавить взбитые яичные белки с рыбными специями, получившийся омлет прожарить до нежной корочки или несколько минут запекать? Такой омлет станет прекрасным завтраком. К нему подошёл бы салат из мидий и столовое вино, что его отец привозил из Анжу, белое, очень легкое, а можно попробовать добавить мидий и вино прямо во взбитые яйца... Он умолк, заметив на себе пристальный взгляд отца ректора, но прежде, чем тот успел выразить недовольство тем, что отец Мишеля позволяет ему в столь юные годы приобщаться к вину, отец Илларий уже восторженно воспринял идею и потащил Дюпона в свою святая святых – закрытую монастырскую кухню. Они колдовали там полдня – после чего отец Илларий восторженно предрёк малышу Дюпону славу Брийя-Саварена.

  'Это будет гений кулинарии!'

  Если случалось, что Мишеля не находили в спальнях, в классе или в библиотеке – его тут же отправлялись разыскивать на кухню к отцу Илларию – и неизменно там обретали, склонённого над сковородой. Все знали, что во Франции хороший повар – национальное достояние, прославленные кулинары были известны всей стране, во французских летописях сразу после короля следовало имя главного придворного повара. Мишель мог сделать честь коллегии, и с тех пор отец ректор сквозь пальцы смотрел на полную неспособность Дюпона к фехтованию и его ненависть к верховой езде.

  Первые наблюдения Дюрана о Мишеле говорили, что юноше довольно комфортно в коллегии, и его душевное состояние особых опасений не внушало. Самому Мишелю отец Дюран нравился, он никогда не спорил с ним, был неизменно внимателен к его замечаниям, выказывал расположение и интерес.

  Красавчик Дофин, Филипп д'Этранж, делил с Дамьеном де Моро место лидера, при этом не считал нужным, подобно Дамьену, поминутно самоутверждаться. Наблюдения за ним вскоре убедили Дюрана, что мальчик был сложной натурой, по временам обнаруживая непоказную веру, а временами, и отец-библиотекарь подтверждал это, проявлял интерес к 'нравственно соблазнительному', и несколько раз Дюран замечал, как тот прячет при его появлении под матрац романы весьма фривольного содержания. Порой же Дофин отдавал предпочтение и просто странному, запоем читая средневековых демонологов, обожая рассказы о всяческой чертовщине, вампирах и ведьмах. Столь необычные склонности насторожили и заинтересовали Дюрана, и он положил себе присмотреться к Дофину. Однако, Филипп, хоть и жаждал внимания Дюрана, порой эпатажно высказываясь, предпочитал сохранять свои тайны при себе. Он не был одинок, всегда подчеркивая своё дружелюбие к Потье, но, как подметил Даниэль, не боялся и одиночества, порой уединялся в те места коллегии, где его трудно было найти. Филипп не знал, что на самом деле в коллегии не было мест непросматриваемых, какими бы запущенными и необитаемыми они не казались. Но отцы, наблюдающие за теми, кто был склонен к уединению, свидетельствовали, что Дофин не предается там юношескому пороку, что предположил было Дюран, но проводит время в глубоких размышлениях. Иногда, отметил отец-надзиратель Джулиан, сын графа д'Этранжа по неизвестной причине плакал, надрывно и отчаянно...