Текст книги "Потемкин"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

Во всем этом чувствуются и жалость, и чисто женская забота, и интеллектуальный интерес. Ведь в тот момент в окружении Екатерины почти не было хорошо образованных людей. Потемкин составлял исключение. Ничего удивительного, что императрица стала быстро выделять его.

Однако в истории с увечьем остается один вопрос: когда произошли описанные Самойловым события? Еще Брик-нер отмечал сложность определения времени восемнадцатимесячного затворничества Потемкина. Мемуарист четко говорит, что Григорий Александрович заболел после возвращения двора из Москвы. Екатерина II приехала в Петербург в середине июля 1763 года, а уже в августе она назначила Потемкина помощником Мелиссино. К ^августа и 4 сентября 1763 года относятся ее собственноручные инструкции ему75. Конечно, молодой человек мог заболеть и после назначения. Но трудно себе представить, что императрица полтора года не замечала отсутствия Потемкина при дворе и неисполнение им важной должности в Синоде, по которой он обязан был докладывать непосредственно ей. Между тем журналы заседаний Синода показывают, что Потемкин участвовал в этот период в обсуждении текущих вопросов76.

Следовательно, Самойлову изменяет память. У нас нет оснований не верить нарисованной им картине, но несколько сдвинуть ее во времени кажется вполне уместным. Единственный период, когда императрица без всяких подозрений могла долго не видеть Потемкина, – это поездка двора в Москву. Возможно, Григорий Александрович и не посещал Первопрестольную в 1762–1763 годах. Он мог заболеть простудой и остаться в Петербурге. Это объяснило бы и отсутствие его имени среди награжденных по случаю коронации, и тот факт, что Хитрово даже не попытался вовлечь товарища-конногвардейца в заговор. Вернувшись из Москвы, Екатерина вспомнила о смышленом камер-юнкере, стала спрашивать о нем, получила в ответ невнятные намеки, послала Орловых разузнать, в чем дело, и привезти молодого человека ко двору. Такой ход событий кажет ся вполне логичным. Единственное, что не укладывается в построенную схему, – это восемнадцать месяцев затворничества. Ведь двор отсутствовал в Северной столице около года. Остается заподозрить Самойлова в свойственной многим мемуаристам склонности к преувеличениям.

ПЕРВЫЕ ШАГИ НА ГОСУДАРСТВЕННОМ ПОПРИЩЕ

Время, когда Потемкин был назначен в Синод, вовсе не благоприятствовало длительному отсутствию важного чиновника на занимаемом посту. Полным ходом шла подготовка к реформе – секуляризации церковных земель. Во время своего краткого царствования Петр III вознамерился отнять у церкви ее земли. Манифестом 12 августа 1762 года Екатерина II возвращала отобранное имущество, но при этом писала о желательности освободить церковь от «мирских забот» по управлению обширными вотчинами с крепостными крестьянами. Она сожалела о том, что в прошлом государство вмешивалось в дела Церкви, но считала необходимым разработать законы об использовании церковных земель для всеобщего блага77.

29 ноября 1762 года была учреждена Комиссия о духовных имениях, во главе которой встал статс-секретарь Екатерины Г. Н. Теплов. Этот орган включал как светских, так и духовных лиц. В инструкции, которую государыня написала специально для них, говорилось, что цель предоставления церкви обширных имений состояла не только в обеспечении духовенства доходом, но и в содержании школ и богаделен. Комиссии предстояло провести ревизию церковного имущества и наметить пути его дальнейшего использования78.

Среди иерархов наиболее болезненно воспринял попытку государства покуситься на церковные земли митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич). 9 февраля он совершил в Ростове торжественный обряд предания анафеме всех «похитителей» церковного имущества, а затем направил в Синод несколько донесений, обличавших действия правительства79.

Арсений яростно громил как императрицу, так и подчинившихся ей архиереев, которые, «как псы немые, не лая смотрят» на расхищение богатств Церкви. При чтении его гневных филиппик вспоминается протопоп Аввакум, ратовавший за «древлее благочестие». Мацеевич сравнивал положение в России с «Содомом и Гоморрой», говорил, что даже при татарском иге Церковь не лишали ее имущества. Однако в отличие от знаменитого раскольника митрополит не был бескорыстным защитником веры. Самый богатый из православных архиереев, он владел 16 тысячами душ и отстаивал право Церкви на имущественную независимость от государства. При этом Арсений считал, что забота о просвещении и инвалидах – дело светской власти. Мятежный митрополит был подвергнут суду за оскорбление величества, признан виновным и приговорен к заключению в дальнем монастыре, затем его перевезли в Ревель, где он и умер в 1772 году80. По преданию, Арсений проклял участвовавших в суде священников. В их числе оказался и благодетель Потемкина – Амвросий (Зертис-Каменский), которому Мацеевич предрек: «Яко вол ножом зарезан будешь». Прошло восемь лет, и его слова сбылись – Амвросий погиб во время чумного бунта в Москве81.

После ареста и ссылки Мацеевича попытки сопротивления реформе были подавлены на корню. В июне 1763 года вялого и нерешительного обер-прокурора Синода князя А. С. Козловского сменил генерал И. И. Мелиссино82. Человек энергичный, циничный в религиозных вопросах и предпочитавший храму масонскую ложу. Он должен был стать жестким проводником правительственной политики. Но Екатерина решила уравновесить его антиклерикальное рвение сотрудничеством с лицом совершенно иных убеждений. Заместителем обер-прокурора стал Потемкин. Право непосредственного, прямого доклада императрице по делам, видимо, было дано Григорию именно потому, что государыня опасалась чересчур резких выпадов Мелиссино в отношении иерархов.

Потемкин весьма подходил для новой должности, поскольку имел много друзей в церковных кругах, сам был человеком верующим, но в то же время понимал задачи реформы. Он гарантировал Екатерине безусловную преданность там, где другие стали бы отстаивать либо антирелигиозные идеалы Просвещения, либо из ложно понимаемой приверженности к православию потворствовать превращению Церкви в государство в государстве. Кстати пришлись обширные познания Григория Александровича в церковной истории. Екатерина нашла нужного человека на нужное место и, возможно, с годами хотела увидеть его преемником Мелиссино.

26 февраля 1764 года был издан манифест о секуляризации церковных земель. Бывшие монастырские и архиерейские владения передавались в управление Коллегии экономии. Из собранных с них доходов и выплачивались деньги на содержание духовенства83. Бедные и маленькие монастыри оказались упразднены. После реформы из 572 ранее существовавших обителей осталось только 161, зато это были сравнительно крупные, сильные в хозяйственном отношении монастыри, ведшие немалую просветительскую и миссионерскую деятельность, содержавшие библиотеки, учебные заведения, богадельни и странноприимные дома. Общая сумма, ежегодно причитавшаяся Церкви, составила сначала 462 868 рублей, а к концу царствования Екатерины возросла до 820 тысяч рублей84. Важным результатом реформы был переход полутора миллионов крестьян из состояния монастырских (категория крепостных) в экономические (категория государственных, считавшихся тогда вольными).

Это был серьезный успех, и Екатерина делила его с теми сотрудниками, которые помогали ей в осуществлении задуманного, в том числе и с Потемкиным. Казалось, расположение к нему монархини растет на глазах. Ей нравилось беседовать с Григорием Александровичем, поскольку, как писал Самойлов, «он с приятностью мог ответить на утонченные разговоры ее величества». «Словом сказать, императрица оказывала к нему высочайшее свое благоволение». И вот тут-то стала резче проявляться неприязнь придворных, не столь удачливых в поисках монаршей милости.

«Тогда завистники, души низкие и недальние умы начали почитать его опасным, затверживали неумышленные слова его и, толкуя всякую речь его во вред ему, и всякий поступок в злоумышление, старались очернить его перед теми, которые имели силу вредить ему… В характере его не доставало умеренности, без коей при дворе трудно существовать…не мог по молодости удержаться, чтоб не осмеивать тех, кои заслуживали порицание и тонкую сатиру. Сия черта возбудила против него сильных, и он не возмог долго удержаться при вторичном и счастливом своем появлении ко двору: через несколько времени последовало неожиданное удаление»85.

Язык мой – враг мой. Справедливость этого выражения Потемкин познал на себе. Когда-то его исключили из университета за памфлет, теперь прогоняли от двора за очередные «тонкие сатиры». Самойлов подчеркивает, что дядя, «достигнув в уединении многих познаний, не мог преодолеть врожденного чувства пылкости», он свысока смотрел на тех, кто был не так образован и умен. Между тем люди вполне заурядные, но поднаторевшие в придворных интригах, постарались избавиться от заносчивого умника. Им это удалось.

«Ввечеру отбывши из дворца с милостью императрицы и с приветствиями от всех придворных, на другой же день получает повеление отправиться немедленно в Швецию с препоручением весьма маловажным».

Что же послужило причиной немилости? Только ли отсутствие «умеренности» и «тонкая сатира», обидная для «сильных»? Возможно, карабановский рассказ о том, как Потемкин начал открыто проявлять к императрице чувства большие, чем благоговение подданного, относится именно к этому времени. Французский мемуарист Шарль Массой, в целом весьма недоброжелательный к Потемкину, приводит записанную им в Петербурге песню, которую молодой Григорий Александрович посвятил Екатерине. К сожалению, это двойной перевод, сначала с русского на французский, а потом с французского на современный русский язык. Но даже в таком виде песня заслуживает внимания: «Как скоро я тебя увидел, я мыслю только о тебе одной. Твои прекрасные глаза меня пленили, и я трепещу от желания сказать о своей любви. Любовь покоряет все сердца и вместе с цветами заковывает их в одни и те же цепи. Боже! какая мука любить ту, которой я не смею об этом сказать, ту, которая никогда не может быть моей! Жестокое небо! Зачем ты создало ее столь прекрасной? Зачем ты создало ее столь великой? Зачем желаешь ты, чтобы ее, одну ее я мог любить? Ее священное имя никогда не сойдет с моих уст, ее прелестный образ никогда не изгладится из моего сердца»86.

Даже если самой даме нежные признания и были приятны, она не могла рисковать поддержкой Орловых. Тем более что последние, по-видимому, что-то заподозрили. Тогда Екатерина предпочла удалить Потемкина от двора. У нее не было причин обижать проверенных сторонников, она продолжала любить Григория Григорьевича, а использовать таланты умного сотрудника можно было и не вовлекая Потемкина в узкий круг малых дворцовых собраний.

Поездка в Швецию была обычной курьерской миссией. Определить ее время довольно сложно. По тексту Самойлова можно догадаться, что речь идет о 1764 годе. Энгель-гардт же утверждал, что Потемкин побывал за морем еще в 1762 году, направленный в Стокгольм с сообщением о восшествии на престол Екатерины II87. Последнее кажется менее вероятным из-за сопутствующих делу обстоятельств – работа «за обер-прокурорским столом», приятное времяпрепровождение в беседах с императрицей, возрастающая милость, а потом резкое охлаждение характерны для 1763–1764 годов, периода подготовки секуляризации, когда Потемкин действительно часто бывал при дворе.

Следовало бы предположить, что наученный горьким опытом молодой человек станет держать язык за зубами. Ничуть не бывало. Один из анекдотов гласит, что в Стокгольме Потемкин вновь отличился. Когда участников русского посольства повели представляться к шведскому двору, один из тамошних вельмож показал им зал, где висели старые штандарты. «Вот знамена, которые наши предки взяли у ваших под Нарвой», – гордо бросил он. На что Потемкин немедленно отозвался: «А наши отобрали у ваших еще больше земель и городов, какими и посейчас владеем». Много лет спустя, уже после смерти князя, Екатерина II писала барону М. Гримму о Потемкине: «Никогда человек не обладал в такой степени, как он, даром остроумия и умением сказать словцо кстати»88.

Но в 1764 году этого очевидного достоинства было мало, чтобы удержаться при дворе, а тем более завоевать сердце императрицы. Вернувшись в Петербург, Потемкин, по словам Самойлова, «не имел более у двора той приятности, какой пользовался до отъезда, но, однако ж, всегда был уважаем». За Григорием Александровичем сохранилась должность в Синоде, он регулярно участвовал в заседаниях этого органа, а сверх того продолжал службу в Конной гвардии.

19 апреля 1765 года Потемкин был произведен в поручики, тогда же он стал казначеем полка и наблюдал за шитьем новых мундиров. Вероятно, именно этот опыт послужил первым толчком для его размышлений о неудобстве солдатской формы. Через много лет, осуществляя военную реформу, Григорий Александрович много внимания уделит созданию новой формы, достоинства которой отмечали даже недоброжелатели князя. В июне 1766 года Потемкин получил командование 9-й ротой, а в следующем, 1767 году был с двумя ротами направлен в Москву, где открывалась работа Уложенной комиссии89.

Комиссия должна была выработать «Уложение» – свод законов Российской империи – взамен устаревшего «Соборного уложения» царя Алексея Михайловича, принятого в 1649 году. В Первопрестольную съехались 573 депутата, представлявшие государственные учреждения, дворянство, города, государственных крестьян, казачество, однодворцев и нерусские народности.

Потемкин принял в заседаниях активное участие. По просьбе двадцати одного представителя от «татар и иноверцев» он исполнял должность их «опекуна». То есть выступал от их имени, «по той причине, что они недовольно знают русский язык»90. Опека над инородцами была делом хлопотным, поскольку большинство из них не привезло с собой никаких «поверенностей», не могло толком рассказать, в чем состоят нужды народов, которые они представляли, а пределом их мечтаний было увидеть государыню, проезжающую по улице91. Вместе с нашим героем опекунами стали князь С. Вяземский и А. В. Олсуфьев. Надо полагать, они набегались за подопечными, пока не облачили их в сшитое на сенатские деньги немецкое платье92.

Кроме этого, Григорий Александрович являлся членом Комиссии духовно-гражданской, которой предстояло разработать свод законов о положении Церкви и правах духовенства93. А также Потемкин участвовал в заседаниях Большой и Дирекционной комиссий. Ему удалось свести широкие знакомства в депутатской среде и сдружиться с маршалом Уложенной комиссии А. И. Бибиковым, человеком умным, просвещенным и самостоятельно мыслящим. Успешная работа в комиссии вновь подтолкнула карьеру Потемкина, Екатерина опять захотела увидеть его в числе придворных. 22 сентября 1768 года по случаю годовщины коронации Григорий Александрович наконец был пожалован чином камергера. А в ноябре по воле императрицы его отчислили из Конной гвардии, как состоящего при дворе94.

Такое отчисление казалось необходимым, так как, оставаясь поручиком, Потемкин состоял в 9-м классе по Табели о рангах. Камергер же относился к 4-му классу. Эти «ножницы» когда-то помешали Григорию Александровичу «прыгнуть» выше камер-юнкера. С пожалованием камер-герства пропасть между придворными и гвардейскими чинами нашего героя разверзалась еще глубже. Екатерина и так позволила ему перескочить через три позиции: гоф-фурь-ер, камер-фурьер и церемониймейстер. Видимо, ее всерьез заботило продвижение своего протеже по службе. Если Потемкин собирался делать карьеру при дворе, гвардейской пришлось бы пожертвовать. Он уже решился на это, но ему не суждено было расстаться с военным поприщем.

В 1768 году начались боевые действия против Турции, прервавшие заседания Уложенной комиссии. Залы собрания опустели, так как большинство депутатов обязаны были явиться к месту службы. Последовал их примеру и Григорий Александрович. По соизволению императрицы он отправился в армию «волонтиром».

ГЛАВА 3 ВОЙНА

В конце декабря 1768 года, в самый разгар заседаний Уложенной комиссии, войска крымского хана Каплан-Ги-рея начали новый набег на южные земли России. 80-тысячная татарская армия по приказу султана Мустафы III разорила города Бахмут и Елисаветград, огнем и мечом прошла по землям колонии Новая Сербия, созданной еще при Елизавете Петровне на правом берегу Северского Донца, и захватила громадный полон из нескольких тысяч человек – русских, украинских и сербских переселенцев.

В татарском войске находился представитель французского двора Рюффон, впоследствии попавший в плен и заявивший на допросе, что целью этой экспедиции было «разорить колонии, цветущее состояние которых возбуждало зависть соседей»1. Чуть позже барон Франсуа де Тотт, посланный Людовиком XV к турецкому султану в качестве военного советника, с восхищением живописал добычу татарских всадников в этом набеге: «Пять или шесть невольников разного возраста, шестьдесят овец и двадцать волов – добыча одного человека – не обременяют его. Головы детей выглядывают из мешка, подвешенного к тулке седла, молодая девушка сидит впереди, поддерживаемая левой рукой всадника, мать на крупе, отец на одной из заводных лошадей, сын на другой, овцы и волы впереди, – все идет и не сбивается с пути под бдительным оком хозяина этого стада»2.

Надо полагать, что людей барон Тотт тоже относил к стаду. Однако победоносно разорившие мирную колонию крымчаки вскоре наткнулись на 35-тысячную армию генерал-аншефа П. А. Румянцева, двигавшуюся им навстречу походным маршем из-под Полтавы. Войска Румянцева избавили захватчиков от бремени собственности, оттеснили от Азовского моря и, ведя преследование, блокировали Крым. Донская флотилия под командованием вице-адмирала А. Н. Синявина вышла в море и попыталась блокировать полуостров с воды. Вскоре на сторону русских перешли союзники крымского хана – ногайцы – и открыли Румянцеву прямой путь на Бахчисарай.

ВРАГ У ВОРОТ

Это было последнее нашествие крымских татар на южные земли России, захлебнувшееся в самом начале, но послужившее прологом к большой войне. Ее принято называть Первой русско-турецкой, и действительно, в царствование Екатерины она была первой. Хотя с конца XVII столетия Россия воевала с Оттоманской Портой уже в пятый раз. Два Азовских похода Петра I 1695 и 1696 годов, неудачный Прутский поход 1711 года, Крымская война 1735–1739 годов, когда русская армия под предводительством Б. X. Миниха впервые овладела Очаковом, и, наконец, новое столкновение.

У каждого конфликта были свои конкретные поводы, главная же причина оставалась неизменной – желание России обезопасить свои земли от непрекращающихся набегов крымских татар и закрепиться в Северном Причерноморье, куда на плодородный чернозем переезжало все больше колонистов. Со времен Петра I государство начало оказывать последним серьезную поддержку и защищать их. При Анне и Елизавете продолжались покровительство вновь образуемым колониям и привлечение переселенцев из южнославянских стран, находившихся под властью Турции. На екатерининское же царствование пришелся пик переселенческой активности3.

Смотреть спокойно на то, как северное побережье Черного моря – «внутреннего озера Блистательной Порты» – становится славянским по основному составу жителей и православным по их вероисповеданию, Константинополь не мог. Турки не раз поощряли крымских татар к набегам на русские колонии, сами оставаясь как бы в стороне. Глубокий внутренний кризис, поразивший Османскую империю, проявлялся и в недостатке денег на войну, и в отсутствии хорошо обученной армии, и в неэффективной системе управления, при которой громадное государство пожирал изнутри червь сепаратизма. Египетские беи бунтовали, изгоняя пашей, присланных из Стамбула. В Алжире, Тунисе и Триполи султан признавался лишь номинальным владыкой. Сирию и Ирак сотрясали мятежи. Даже в Анатолии – самой турецкой из всех турецких территорий – местные беи заводили свои войска и отказывались подчиняться султану4.

Словом, во второй половине XVIII века Турция воевать с Россией не могла и все же воевала еще два раза. Воинственный пыл османов умело поддерживали европейские дворы, вручая Стамбулу крупные денежные субсидии на вооружение войска. В Первую русско-турецкую войну (1768–1774) таким «донором» для Порты стала Франция. Тому были свои причины. Франция два столетия подряд поддерживала так называемый «Восточный барьер» – полукольцо из своих сателлитов: Турции, Польши и Швеции. Он создавался еще кардиналом Ришелье против Габсбургов, то есть против Священной Римской империи, главную роль в которой играла Австрия. С ослаблением Габсбургов барьер оказался очень действенным против нового соперника Парижа на континенте – поднимающейся Российской империи. В течение всего XVIII века, до воцарения Людовика XVI, Франция являлась самым последовательным и опасным неприятелем России в Европе, вела против нее непрекращающиеся дипломатические и разведывательные войны5.

Сами, ни разу за XVIII столетие не столкнувшись с русскими на поле боя, французы одного за другим теряли своих сателлитов. Первой пала Швеция. После поражения в Северной войне там началась так называемая «эра золотой свободы», партии в риксдаге боролись друг с другом, а Петербург открыто перекупал голоса и оказывал жесткое давление на политику соседней страны. Противники России называли такое положение «русским игом»6.

С середины 60-х годов вслед за Швецией Франция начала заметно терять свои позиции в Польше. В 1764 году на польский престол был избран ставленник России Станислав Понятовский, после чего русское правительство возбудило вопрос о предоставлении православному населению Речи Посполитой равных прав с католиками»7. Проблема имела давние корни. Польское католическое дворянство владело тысячами душ украинских крестьян, православных и униатов по вероисповеданию. На Украине не затихали волнения православного населения, порой принимавшие кровавые формы. В качестве решения данной проблемы Петербург предложил предоставить так называемым диссидентам, то есть иноверцам (не только православным, но и протестантам), равные права с католиками. Если бы новый король пошел на это, то собственно польское и собственно католическое население Речи Посполитой оказалось бы в меньшинстве перед лицом моря православных украинцев.

Понимая это, Станислав Август медлил с решением, а в письмах к Екатерине II пытался убедить ее, что «свобода» и «равноправие» несовместимы. «Природа свободной страны, такой, как наша, – писал он 5 октября 1766 года, – несовместима с допущением к законодательству тех, кто не исповедует господствующую религию. Чем больше национальных свобод заключено в конституции, тем более соразмерно должны действовать граждане… Мы рассматриваем все, что расширяет границы веротерпимости, как величайшее зло… Ваш посол заявляет, что ваша армия готова употребить в этой стране всю власть своих шпаг, если сейм не допустит иноверцев к законодательству… Нет и еще раз нет: я не верю, что вы начнете войну в Польше… Рекомендуя этой нации избрать меня королем, вы несомненно не желали сделать меня объектом проклятий… Молния – в ваших руках. Обрушите ли вы ее на ни в чем не повинную голову?»8

Екатерина II «обрушила молнию». Из этого письма она ясно поняла, что король боится «нации», то есть польской шляхты, заседавшей в сейме, и совершенно не контролирует ситуацию в стране. Она не только приказала действовать русским войскам, расквартированным в Польше, но и ввела туда дополнительные части. В ответ противники России собрали в городе Барре конфедерацию из шляхты, не желавшей предоставления равноправия православным. Ее отряды были рассеяны русскими войсками под командованием Н. В. Репнина и А. В. Суворова.

Однако положение оставалось опасным. Преобладанием русского влияния в Польше не могли быть довольны соседние державы Австрия и Пруссия, рассчитывавшие на свой «кусок пирога». Тем более была раздражена Франция, старая союзница и покровительница Речи Посполи-той. С избранием Понятовского ее «инфлюенции» был нанесен сильный удар, а с началом боевых действий против конфедератов она и вовсе потеряла влияние на польские дела.

Тогда Версаль вспомнил о Турции. В колоде Людовика XV оставалась еще одна неразыгранная карта. Французский кабинет пошел с нее. «Я с печалью убедился, что север Европы все более и более подчиняется русской императрице, – писал министр иностранных дел Франции герцог Э. Ф. Шуазель послу в Константинополе графу Ш. Г. Вержену. – Что на севере приготовляется лига, которая станет страшной для Франции. Самое верное средство разрушить этот проект и низвергнуть императрицу с захваченного ею трона – это было бы возбудить против нее войну. Только турки в состоянии оказать нам эту услугу. Если вы это признаете возможным и если вы надеетесь добиться этого, то вам будут доставлены все денежные средства, которые вам будут необходимы»9.

Вержен блестяще справился с задачей. Он передал султану Мустафе III три миллиона ливров на подготовку к войне, которым русский посол А. М. Обресков мог противопоставить только 70 тысяч рублей и заверения, что русские войска выйдут из Польши, как только конфедераты будут подавлены. В условиях, когда Украина полыхала в огне религиозной войны, поводов для столкновения было сколько угодно. В июне 1768 года отряд казаков-гайдамаков в погоне за конфедератами перешел турецкую границу и разорил город Балту, принадлежавший крымскому хану10.

Участники украинского народного движения – гайдамаки – собирались в вооруженные группы, иногда настоящие банды, и занимались военным грабежом, уничтожая католиков, униатов и евреев. Они далеко не всегда подчинялись русскому командованию и действовали на свой страх и риск. Но коль скоро гайдамаки были православными, чьи интересы в Польше и защищала Россия, Стамбул посчитал именно Петербург виновником нападения.

Султан Мустафа III давно ждал такого случая. Он вступил на престол в 1757 году, слыл образованным правителем, писал стихи на персидском языке, устраивал диспуты среди ученых улемов (мусульманского духовенства) и подумывал о европеизационных реформах. Мустафа отдавал дань астрологии, по его приказу гадателей собирали со всех концов страны. Естественно, звезды сулили повелителю правоверных победу, а придворный историограф Васыф именовал султана «новым Александром Македонским»11. В самом конце войны, когда поражение Турции стало очевидным, сердце Мустафы не выдержало и он скончался в январе 1774 года от удара. Но до этого было еще далеко.

25 сентября 1768 года послу Обрескову был предъявлен ультиматум с требованием немедленно очистить Польшу от русских войск, отказаться от гарантий польской конституции и от защиты прав диссидентов. Обресков отверг подобные притязания и был посажен в каземат Семибашенного замка12.

Объявляя войну, Стамбул сослался на статью о Польше в Прутском трактате 1711 года. Там было сказано: «В польские дела с обеих сторон не мешаться, також и их подданных ни чем присвоить, ни их, ни земель их». При этом полностью игнорировался следующий по времени Белградский договор 1739 года, отменявший постановления позорного для России Прутского мира. В нем ни слова не говорилось о Польше. Османский двор показывал, что для него не существует дипломатических документов, заключенных после поражений.

Так Порта позволила ввергнуть себя в войну, обернувшуюся для нее потерей Крыма. В Европе считали, что новое столкновение между Россией и Турцией закончится в пользу султана. Шуазель писал французскому поверенному в Петербурге Сабатье де Кабру: «Его величество желает, чтобы война России с Турцией продолжалась до тех пор, пока петербургский двор, униженный или, по крайней мере, истощенный, не перестанет помышлять об угнетении соседей и о вмешательстве в общеевропейские дела»13. Этим надеждам не суждено было оправдаться.

ВЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

Война резко изменила судьбу Потемкина. Узнав о расторжении мира, он пожелал отправиться в армию «волонтером» (добровольцем). Этот поступок на первый взгляд уничтожал все, чего Григорий Александрович добился за первые семь лет екатерининского царствования. Придворная карьера открывала ему блестящие перспективы. Он мог постоянно находиться близ монархини, ловя ее милости и щедроты. От такого счастья мало кто был в состоянии отказаться. Однако Потемкин принадлежал к числу людей, способных в один миг перевернуть свою жизнь, не привязываясь к достижениям прошлого.

18 декабря 1768 года Екатерина II подписала указ о прекращении пленарных заседаний Уложенной комиссии. 2 января 1769 года маршал комиссии А. И. Бибиков объявил депутатам, что «господин опекун от иноверцев и член Комиссии духовно-гражданской Григорий Потемкин… отправился в армию»14.

Небольшой штрих – почти одновременно с Григорием Александровичем Москву покинул его бывший однокашник Н. И. Новиков, работавший в Уложенной комиссии протоколистом. Узнав о начале войны, Потемкин поспешил в действующую армию, будущий просветитель – в отставку. «Всякая служба не сходственна с моею склонностью, – писал позднее Николай Иванович в предисловии к журналу «Трутень». – Военная кажется угнетающею человечество. Приказная – надлежит знать все пронырства. Придворная – надлежит знать притворства»15.

Война «угнетала человечество», и потому Новиков не мог заставить себя принять в ней участие.

Война «угнетала человечество», и потому Потемкин спешил на юг.

В мае 1769 года он прибыл в расположение корпуса генерал-майора князя А. А. Прозоровского, находившегося в польской крепости Барр. Оттуда 24 мая Григорий Александрович обратился к императрице с прошением зачислить его в армию с соответствующим чином:

«Всемилостивейшая Государыня! Беспримерные Вашего Величества попечения о пользе общей учинили Отечество наше для нас любезным… Я обязан служить Государыне и моей благодетельнице. И так благодарность моя тогда только изъявится в своей силе, когда мне для славы Вашего Величества удастся кровь пролить. Сей случай представился в настоящей войне, и я не остался в праздности. Теперь позвольте, Всемилостивейшая Государыня… быть в действительной должности при корпусе князя Прозоровского… не включая меня навсегда в военный список, но только пока война продлится…Склонность моя особливо к коннице, которой и подробности, я смело утверждать могу, что знаю. Впрочем, что касается до военного искусства, больше всего затвердил сие правило: что ревностная служба к своему Государю и пренебрежение жизни бывают лучшими способами к получению успехов… Усердие мое к службе Вашей наградит недостаток моих способностей, и Вы не будите иметь раскаяния в выборе Вашем»16.