Текст книги "Потемкин"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

О необходимости замены Штакельберга Потемкин еще в январе предупреждал Безбородко: «О Польше пора думать. Надеясь на вашу дружбу, не могу не сказать, что там есть посол, но есть ли от него нам прибыль, не знаю. Сверх того нельзя знать о точности дел через него, все ирония да роман. Пошлите его, хотя архипослом куда-нибудь, а в Польше нужен русской»21. На месте Штакельберга светлейший хотел видеть Булгакова22.

Деятельная работа послов в Польше и Австрии была необходима для того, чтобы не оставить Россию в случае реализации намеченного плана в одиночестве. «Занятие в Польше трех воеводств (Брацлавского, Киевского и Подольского. – О. Е.) по назначенной на карте черте долженствует быть проведено согласно с союзниками, иначе мы останемся одни загребать жар, ежели они пребудут на дефензиве. Я сего опасаюсь от них, потому-то и нужен нам министр деятельный, а князь Голицын – цесарец и берет только жалование даром… Что изволишь, матушка, писать… касательно Данцига, и без него можно знать, что лучше ничего никому не давать, но если нужно по обстоятельствам ему (прусскому королю. – О. Е.) дать глодать ма-сол, то пусть возьмет. Тут выйдет та польза, что потеряет он кредит в Польше, откроет себя всей Европе, да и турки с англичанами не будут равнодушны. Нам доставится способ кончить войну и тогда немедленно оборотить все силы на прусского короля. В одну компанию, по благости Бо-жией, оставим его при Бранденбургском курфюрстве, иначе много будет нам забот, а ему без вреда. Кто не применяется к обстоятельствам, тот всегда теряет»23. Потемкин считал выгодным, если Пруссия захватит Данциг, поскольку это изменило бы настроения в Варшаве.

Почувствовав, что реальная угроза исходит не от границ России, а из внутренних районов, где земли, принадлежащие светлейшему князю, могли полыхнуть восстанием, варшавский кабинет принял решение о новой передислокации армии. «Войска их на границе умалились и скопляются близ Смелы, моей деревни в Польше, где их будет двенадцать тысяч, – доносил Григорий Александрович 15 апреля 1790 года. – Умножаются и у Кракова»24.

В приложении к этому письму Потемкин переслал Екатерине записку «О причинах недовольства в народе», в которой характеризовал настроения поляков: «Шляхетство и обыватели, помня прежние, в прошедшую конфедерацию бывшие разорения в Польше, когда многие лишены были не только имущества, но и самой жизни, скорее внутреннее междоусобное возмущение сделают, нежели позволят еще себя дать разорять»25. По мнению князя, поляки готовы были пойти на изменения государственного устройства, для того чтобы больше не допустить иностранные войска на своей территории.

Подтверждением такого взгляда служил перевод распространяемого в Варшаве письма «Глас крестьянина по чинам сеймующимся», тоже приложенный для ознакомления Екатерины. Этот документ, составленный сторонниками оппозиции от имени подозрительно образованного польского крестьянина, требовал от сеймовой шляхты немедленного изменения политического строя республики. «Сеймы ваши не заботятся ни мало о нашем состоянии. Нужды государства и наши тяготы умножаются, – бичевал господ безымянный землепашец. – Не имея заступника, мы сами глас возносим»26. Далее письмо требовало: законов, защищающих жизнь простых крестьян; государственного, а не шляхетского суда для них; оставлять крестьянину его имущество и хлеб; назначить четкие налоги с определенного количества земли и не отягощать земледельцев другими поборами. Трудно назвать эти требования несправедливыми. Появление подобных писем показывало, насколько далеко зашел в Польше общественный раскол. Обстановка в любой момент могла стать неконтролируемой.

30 мая из лагеря в местечке Кокотени Потемкин направил Екатерине несколько документов, рисующих обстановку буквально накануне намеченного ввода русских войск в Польшу. Важнейший из них – «План операции военной по вступлению в Польшу» – характеризует тактические задачи предстоящего маневра. «Вступление в Польшу долженствует быть согласовано с союзниками, и так движение наше к назначенной черте единовременно с открытием действий от австрийцев произведется», – подчеркивал светлейший князь. Втягивая Австрию в действия на территории Польши, Россия не позволяла Вене выпутаться из военного конфликта и оставить Петербург в одиночестве. «Из означения позиции на карте видно, – продолжал Потемкин, – что граница от Чернигова или лучше сказать от Гомеля к Кракову и молдавская по Днестру остается уже за спиною у нас, а белорусская так будет обеспечена, что неприятель поопасается ворваться даже за Могилев, опасаясь быть отрезану».

План вторжения рассматривался как предупреждающий удар перед совместным нападением Пруссии и Польши. Боеспособность польских войск князь оценивал невысоко. Значительная часть рекрут, по расчетам светлейшего, должна была перебежать на сторону России: «При вступлении нашем в Польшу войски республики рассыпаны или прогнаны будут, а я на Бога надеюсь, что все разбегутся и много к нам. Тогда я пойду вперед и так уже встану, что вся граница от польских войск обеспечена будет; а полки, в Белоруссии собирающиеся, двинутся к Курляндии противостоять прусскому королю и тем закрыть Ригу». Результатом этой акции должно было стать отделение воеводств, населенных православными: «Во время движения вперед моего корпуса в трех воеводствах черноморские казаки водворятся. Манифест публикуется и русский народ возьмет силу объявить себя вольным и от Польши независимым»27.

Наибольшую надежду Потемкин возлагал на казаков. Значительный отток православных рекрут из Польши шел через границу на Украину и записывался там в формируемое казачье войско. «Узнав о большой дизерции у поляков, не оставил я…сим воспользоваться, – рассказывал Григорий Александрович. – Украина почти с радостью ожидает своей судьбы. При первом вступлении нашем казаков будет тьма»28. Крупное Черноморское войско, застывшее на границе с Польшей, представляло серьезную угрозу. «Поляки час от часу учтивее, сим мы обязаны Черноморским казакам»29, – отмечал Потемкин в письме 2 июля 1790 года.

«ПОСРЕДИ ПЯТИ ОГНЕЙ»

План введения русских войск в Польшу был завязан на совместные действия союзников. Однако с 1790 года Россия воевала против Турции одна, хотя Австрия еще около полугода формально не заключала мира. Внутренние неурядицы и волнения в провинциях делали союзницу небоеспособной. Иосиф II вызывал всеобщую неприязнь подданных. «Страх истинно слушать от приезжающих генералов ко мне, как они все раздражены, – писал Потемкин Екатерине об отношении армии к императору, – и говорят так смело, что уши вянут»30. Екатерина сочувствовала Иосифу. «Об союзнике моем я много жалею, – писала она 6 февраля, – и странно, как имея ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который бы ему говорил пустяками не раздражать подданных. Теперь он умирает, ненавидимый всеми»31.

9 (20) февраля Иосиф II скончался. Потемкин понимал, что перемена на венском престоле повлечет за собой ломку курса австрийской внешней политики. В условиях внутреннего кризиса империя Габсбургов не сможет противостоять Пруссии и на время подчинится ее влиянию. Об этом князь предупреждал Екатерину 25 февраля32. Другого мнения придерживались представители проавстрий-ской партии, они возлагали на нового императора Леопольда II большие надежды. «Я думаю, что его конте-нанс много пособит нам с честию выпутаться из настоящих обстоятельств, в кои погрузила нас недеятельность или медленность военная, – писал Семену Воронцову Безбо-родко сразу по получении известия о смерти Иосифа II. – Но уверен, что впредь он не так охотно и слепо на затеи наши поддаваться станет, как покойник, которого можно было считать за нашего наместника и генерала»33.

Потемкин продолжал предварительные консультации с турецкими вельможами, чтобы лучше уяснить их позицию. Это оказалось нелегко, так как в Константинополе разные политические силы настаивали на разном подходе к переговорам. «Я наверное знаю, что Порта намерена тянуть дела в переговорах и, будучи теперь слаба…удерживать нас тем от действий военных, и, наконец, изготовясь, прервать негоциацию, если она не в пользу их будет, – сообщал князь 25 февраля. – Но визирь и риджалы хотят миру. Султан же сваливает все с себя на них, чтоб не быть упрекаем, а притом пьянствует. Кто ему подводит мальчиков, тот и силен».

В откровенном разговоре с визирем Гассан-пашой Потемкин прямо сказал ему, что те, кто теперь подстрекает Порту к продолжению войны, первыми кинутся делить ее земли. Рано или поздно нынешние союзники заберут себе «Суез», то есть Суэц, как важнейший пункт торговли с Востоком. Для князя просчитать эту перспективу было нетрудно34.

Потемкин предлагал поддержать партию мира во главе с визирем и предложить Турции по заключении трактата подписать союзный договор. «Обещая им союз наш, мы отвлечем их от всех других и тем, может быть, навсегда инфлюенцию пресечем других дворов. Кажется, что турки сему будут рады»35.

Предлагая подобный выход, Григорий Александрович счел нужным сообщить Екатерине о попытке подкупить его со стороны турецких вельмож: «Визирь поручил… узнать, какой бы суммой денег возможно было меня наклонить на их пользу. Я на сие приказал ему ответствовать, что, конечно, турки принимают меня за иного, нежели я»36. Первым извещая императрицу о подобном факте, князь выбивал почву из-под ног у тех недоброжелателей, которые захотели бы использовать этот случай против него.

Екатерина не одобрила идею союза с Турцией. «Хотя визирь и риджалы желают мира, – писала она 19 марта, – но известно тебе, что в Цареграде уже согласились заключить союз наступательный и оборонительный с прусским королем… Я не понимаю, противу кого сей союз с турками нам заключить, и сие бы было дело к непрестанным с ними ссорам и хлопотам для и против них. Сию мысль лучше оставить и с врагами христианства не связываться союзом»37.

Смерть сторонника мира Гассан-паши сама собой положила конец разногласиям корреспондентов. Мало кто верил в ее естественные причины. «Жаль его крайне, – писал Потемкин 2 апреля, – он был один тверд и непоколебим в старании о мире, несмотря на гонения от прусского и шведского дворов. Ежели на его место не Юзуф-паша, бывший визирь, поставится, то будет знаком, что султан расположен к миру»38. Однако Селим III остановил свой выбор именно на Юсуф-паше, которого Екатерина называла «бешеным визирем». Кохан-тугай (конский хвост) – знак продолжения войны – вновь развивался у дворца в Стамбуле.

С началом весны в армию возвращались офицеры, получившие отпуска на зимнее время. 18 марта на Юг направился Валериан Александрович Зубов, брат нового фаворита. «Флигель-адъютанта моего… прошу жаловать и любить, как молодого человека, наполнено охотою к службе и доброю волею, – писала Екатерина в рекомендательном письме. – Он никуда не захотел сам окроме к тебе в армию»39. Свой человек в окружении командующего был необходим группировке Н. И. Салтыкова. Забота императрицы вверяла Зубова особому попечению Потемкина. Однако Григорий Александрович ответил не совсем так, как ожидала Екатерина: «Я все приложу попечение сделать его годным в военном звании, в котором проведу его через все наши мытарства, не упущу ничего к его добру; а баловать не буду»40.

Отсутствие активных военных действий «на сухом пути» и продолжение консультаций с турецкой стороной позволили Потемкину обосноваться в Яссах. Прошли первые два с половиной года войны, когда светлейший князь, не смущаясь отсутствием комфорта, жил «как ни попало» и размещался со всей канцелярией в одной комнате, уступив свою ставку под лазарет. В богатом боярском городе Потемкин мог позволить себе устроиться с привычной роскошью. Его окружало самое изысканное общество, состоявшее не только из русских и австрийских офицеров, но и из польских аристократов, не сочувствовавших конфедерации, молдавских, валашских и румынских бояр, надеявшихся на независимость своих земель, турецких чиновников, хлопотавших о мире. Эта разноязыкая толпа не только напоминала царский двор41, но и была чуткой к политическим изменениям средой, в которой светлейший князь разыгрывал сложнейшие дипломатические комбинации42.

Между тем именно в это время Платон Зубов в Петербурге начал делать первые попытки подорвать расположение Екатерины к Потемкину. Валериан доносил брату из Ясс, что князь утопает в удовольствиях, окруженный целым гаремом красавиц и толпой прихлебателей. Эти сведения, как бы неумышленно, в домашней беседе, передавались императрице и были ей неприятны43.

Ф. А. Бюлер сообщал, что в бытность Валериана Зубова в армии светлейший ставил его «на те батареи, где неприятельский огонь был смертоноснее, и, по возвращении этого молодого человека в Петербург, партия Зубовых» распустила слухи, «будто Потемкин, кроме действующей армии, содержал еще на свой счет второй комплект солдат». Будто он, «всячески привлекая к себе молдаван и валахов, хотел отложиться от России и сделаться в этом крае независимым господарем»44. Эти разговоры тревожили Екатерину.

К ним прибавлялись другие: о лени и сибаритстве командующего. Их образчик находим в мемуарах А. Ф. Лан-жерона: «Главная квартира в Бендерах походила на двор; тут были те же самые развлечения, вечера, ужины, концерты… – и все это в маленьком полуразрушенном окруженном степью городе. Потемкин обыкновенно проводил целое утро в совершенном deshabille, занимаясь чисткою… драгоценных камней и распоряжаясь отправлением великолепных букетов тем дамам, за которыми ухаживал… В то самое время, когда войско подвергало себя страшным опасностям и не щадило трудов, Потемкин оставался в будуаре, окруженный любовницами и одетый в халат».

Однако стоит Ланжерону перейти к описанию событий, виденных им собственными глазами, как на смену будуару является кабинет, а на смену букетам – государственные бумаги. «В Бендерах Потемкин жил в доме одного турецкого паши. На дворе этого дома я увидел около шестисот офицеров, курьеров и ординарцев; в небольшой передней я застал князя Репнина, князя Долгорукого, принца Вир-тимбергского, генералов, адъютантов, полковников и пр. Все они желали видеть князя Потемкина, но едва осмеливались подходить к его кабинету. Роже де Дама провел меня в комнату князя. Я увидел человека высокого роста, в шлафроке, с растрепанными волосами; имея мрачный и рассеянный вид, он был занят подписанием бумаг»45.

Удерживать армию в состоянии вынужденного бездействия после стремительных наступательных операций 1789 года оказалось чрезвычайно трудно. Многие командиры мечтали о славе и тем громче роптали на Потемкина. Показателен случай с корпусом генерал-поручика Юрия Богдановича Бибикова. 18 марта Бибиков, не уведомив никого из вышестоящих, отдал приказ двигаться за Кубань. Офицеры и солдаты повиновались, полагая, что исполняют часть общей операции. Светлейший князь послал приказание немедленно остановить марш и сдать команду младшему по чину. «Он разорит войска по теперешнему времени!»46 – возмущался Григорий Александрович.

Но генерал-поручик отказался повиноваться и направил в Яссы рапорт, заставивший усомниться в здравости его рассудка: «Кончу путь мой тогда, когда найду совершенную невозможность достигнуть до пункта, которому все сии народы привязываются»47.

«Каких пакостей не делал безпутный Бибиков, дурак, пьяница и трус, – писал Потемкин 2 мая, когда войска были уже возвращены восвояси. – Там только дерзок, где не видит опасности перед глазами… Я думаю, что он имел кого-нибудь от неприятеля, который его заманил к Анапе, ибо по известиям, взятым от пришедших из Царя Града, видно, что давно турки в Анапу послали подкрепление»48. «Я думаю, что он с ума сошел, – отвечала императрица 14 мая, – людей держал 40 дней на воде, почти без хлеба, удивительно, как единый остался жив… Если войско взбунтовало у него, то сему дивиться нельзя»49. Участники экспедиции были отправлены в госпитали, корпус фактически расформирован. Арестованному и отданному под суд Бибикову грозила суровая кара, только помилование Екатерины спасло ему жизнь50.

«Дерзость безпримерная с таковою же глупостью соединена в сем изверге, – писал Потемкин 30 мая. – Цель его вся была ухватить время, ибо он знал, что не оставлю его без помощи, и то ради наживы или через удачу достать себе славу»51. Князь сумел примерно наказать Бибикова, заставив его в госпитале ухаживать за больными, пострадавшими в экспедиции.

«Недостает у меня, светлейший князь, изъяснить в точности мною видимое, – писал генерал-майор В. И. фон Розен, принявший корпус, – в каком состоянии сии непобедимые в твердости офицеры и солдаты находятся. Утомлены голодом, изнурены…стужею и ненастьем, босы, и притом безо всякой нижней, а в беднейшей верхней одежде. Больные едва имеют дыхание, опухли, но и те, кои почитаются здоровыми, не многим от них разнятся»52. Приказать генерал-поручику выносить горшки за солдатами, дворянину за бывшими крепостными – на это решился бы не всякий командующий. Но для Потемкина рядовые были в первую очередь люди, а Бибиков – виновник их несчастий, поэтому князь считал свой поступок правомерным.

Попытки светлейшего противодействовать планам прусской дипломатии возбудили ненависть берлинского кабинета. Еще в апреле Екатерина предупреждала корреспондента, что пруссаки могут попытаться физически устранить его, используя для этого находящихся в ставке турецких вельмож. «Поберегись, Христа ради, от своего турка, – говорила императрица 19 апреля об одном из константинопольских чиновников, близко работавших с князем. – Дай Боже, чтоб я обманулась, но у меня в голове опасение, извини меня, чтоб он тебя не окормил: у них таковые штуки водятся, и сам пишешь, что Ассан-паша едва ли не отравлен, а к сему пруссаки повод, а может быть, и умысел подали, и от сих врагов всего ожидать надлежит, понеже злоба их, паче всего личная, противу меня, следовательно и противу тебя, которого более всего опасаются»53. Примечательно, что Екатерина подчеркивала неразделимость своей судьбы с судьбой Потемкина и общность их противников.

Вскоре прусские политики дали Григорию Александровичу почувствовать свою силу. Его огромные имения в Польше едва не были конфискованы Варшавой по требованию берлинского кабинета. «Мне притеснения чужестранных дворов делают честь, ибо сие значит, что я верен Вам»54, – писал Потемкин 10 сентября.

В Берлине рассчитывали, что русский командующий не выдержит морального давления. Не вынесет слухов о своей военной бездарности и нерешительности. Пруссаки пытались сыграть на честолюбии Потемкина и заставить его двинуть войска за Дунай или первым вторгнуться в Польшу, где местные власти разоряли его владения. Однако Григорий Александрович еще во время очаковской осады доказал, что давить на него бесполезно. Насмешки и упреки сыпались на голову князя даже из уст мальчишек-волонтеров. «Так как Екатерина назначила Потемкина главнокомандующим, – писал Ланжерон, – то нельзя удивляться тому, что турки все еще находятся в Европе»55.

Сам Потемкин прекрасно осознавал, какие блестящие перспективы открывались перед его армией. «Порта в столь худом состоянии, чтобы одной кампанией их из Европы проводили»56, – писал князь Екатерине еще 25 февраля. Но безопасность России была для него дороже случайностей военного счастья. Дальновидный, добросовестный политик победил в Потемкине честолюбивого военачальника. Однако подобную моральную победу способны были одержать над собой не все.

Австрия находилась в столь же стесненном положении, что и Россия. Кроме того, у нее не было возможностей без поддержки русских войск развивать наступление. Но принц Кобург решил перейти за Дунай, рассчитывая на вынужденное содействие Потемкина57. Этот шаг грозил втянуть русскую армию в операции на стратегически невыгодном для нее театре. «Положение местное, столь меня отдаляющее, и сообразность пользе дел ваших никак мне не позволяет удалиться к нему и тем открыть дистанцию правого и левого флангов»58, – писал Потемкин императрице 13 июля. «Я подвинул генерала Суворова по дороге к Букаресту в 5 маршах от оного… хотя сие во многом расстраивает пользу делу вашего императорского величества»59.

Тридцатитысячный корпус Кобурга осадил небольшую крепость Журжу и потерпел под ее стенами сокрушительное поражение. Осажденные предприняли вылазку, прогнали австрийцев, отобрав артиллерию и положив на месте более тысячи человек60. С турецкой стороны в схватке участвовало около 300 янычар. «Принц Кобург уехал гулять по Дунаю, а генерал Сплени вверх, – писал Потемкин 18 июня. – Янычар не более трехсот по нечаянности навели такой страх, что, все брося, австрийцы ушли… Начальников гуляющих отыскали, а турки между тем увезли пушки… Из Рущука в сикурс пришло до семисот (турок. – О. Е.)9 которых с гарнизоном было меньше, чем австрийцев в шесть раз»61. «Так испортил глупый Кобург, что и поправить трудно, – продолжал князь 19 июня. – Чтоб я ни делал, и нашими успехами Бог не благословит, не иначе их все разобьют… Вы не можете представить, что это за войска: венгры и сербы друг друга не любят, а обе нации терпеть не могут немцев, которые составляют пехоту самую худшую в их армии… Они от всего бежали и по жадности захватили контрибуции повсюду»62.

2 июля, получив подробности о поражении австрийцев под Журжей, Потемкин был потрясен крайней несуразностью происшедшего. «Фельдмаршал принц Кобург… теперь от всего уже робеет и просит помощи… Я сделал все, что можно, но не ручаюсь, чтоб не было с ними худого, и то не от турков, но от беспорядка, неминуемого от его глупости и совершенного невежества, – доносил князь. – Повел траншею между домов форштата и фланги не сомкнул до Дуная. Турки в прореху вышли, скрылись между строения и вдруг ударили, видя их (австрийцев. – О. Е.) спящих по домам без ружей, а иных за обедом. Вылазка состояла из трехсот с небольшим, которые опрокинули три баталиона, подкрепленные еще двумя. К умножению его глупости была диспозиция, чтоб для обязания людей отражать неприятеля штыками, не дано им патронов, и так сим робость уже вселена была. Неужели сидящим в траншеи противу тех, кои по них стреляют, отбраниваться только словами или дразниться языком?»63

Результатом неудачной осады Журжи явились деморализация австрийских войск и потеря ими доверия к командующему64. Едва ли после случившегося следовало ожидать, что венский кабинет решится на продолжение войны. Родственники императора видели причину бедствий в союзе с Россией65. Летом начались переговоры Австрии и Пруссии в городе Рейхенбахе в Силезии.

Потемкин сразу понял, куда клонится негоциация. «Король венгерский трактует с королем прусским. Боюсь, чтоб они не оставили нас одних в игре, ибо ничего сюда не сообщают»66, – писал он Екатерине 5 июля. «Союзники наши… весьма скрыто сладили с пруссаками, и нельзя думать, чтоб не было слова и об нас. Должно меня разрешить на всякий случай, что я должен делать?…Поддерживая австрийцев, терять ли тысячи русских душ для их пользы?…На случай, если с австрийцами особо турки помирятся, следует уже нам сократить линию локального театра, тогда прижаться к своим границам, которые я почитаю между Буга и Днестра, препятствовать соединению с поляками, для того главные силы расположить по их границе»67.

Потемкина крайне беспокоило положение выдвинутого к Бухаресту в помощь австрийцам корпуса Суворова. Если бы войска Кобурга были отведены, Суворов остался бы отрезанным от основных сил. Через своих резидентов Потемкин узнал о выходе Австрии из войны еще 30 июля и приказал Суворову отодвинуться с войсками на север68. Когда же результаты Рейхенбахского соглашения стали общеизвестны, Суворов уже находился за рекой Серет69.

Екатерина надеялась на иной исход переговоров: «Я думаю, что король венгерский старается протягивать негоциации»70. Императрица полагала, что союзник не оставит Россию «посреди пяти огней». В этом ложном убеждении ее удерживал «социетет», быстро терявший политический вес в связи с изменением курса Вены. Тем тяжелее для Екатерины было понять, что она обманулась. Уступив давлению прусских и английских дипломатов, Австрия вышла из войны с Портой. 27 июля (7 августа) австрийцы заключили соглашение с Пруссией, по которому Вена в обмен на помощь в Бельгии отказывалась от всех своих завоеваний в турецких владениях, обязывалась подписать перемирие и отозвать бухарестский корпус Кобурга. В письме 9 августа Екатерина назвала рейхенбахские декларации «постыдными»71.

Безбородко, прежде так восхищавшийся Иосифом II и уповавший на его помощь, вынужден был признать: «Мы теперь не имеем союзников. Король прусский воспользовался расстройством австрийской монархии и слабостью ныне владеющего императора, поставил его в совершенное недействие, которое, по собственному изъяснению венского двора, не прервется и при самом на нас нападении»72.

МИР СО ШВЕЦИЕЙ

Ответный удар русской дипломатии был не менее тяжел для Берлина, чем Рейхенбахское соглашение для Петербурга. 3 (19) августа в Вереле Россия и Швеция подписали мир без всякого посредничества Пруссии или Англии. С русской стороны к переговорам были допущены граф И. А. Остерман, А. А. Безбородко, граф А. Р. Воронцов и Н. И. Салтыков73. Однако уполномоченный подписывать договор барон О. А. Игельстром вел через их голову переписку с Потемкиным, в которой жаловался на негибкую позицию своих начальников и просил князя оказать содействие74.

Густав III отказывался удовлетворить желание России и восстановить государственное право, существовавшее в Швеции до переворота 1772 года. «Требования для примирения, чтоб король шведский был без власти начинать войну, было напрасно, – убеждал Екатерину Потемкин 18 марта, – ибо сим способом никогда не помиримся. Бросьте его так»75. На сей раз императрица была склонна прислушаться к его словам. Однако от заключения мира Россию и Швецию отделяла еще целая полоса летних морских сражений.

Операции на Балтике велись в такой близости от Петербурга, что в город доносилась пушечная стрельба. Екатерина проводила ночи без сна, а граф Безбородко плакал76. В письме 8 июня императрица с удовольствием рассказывала корреспонденту, как шведский флот был блокирован русскими эскадрами в Березовом Зунде. «Тут они доднесь еще здравствуют, быв с моря заперты нашим всем флотом корабельным… Если Бог поможет, то кажется, что из сей мышеловки целы не выйдут»77. При попытке вырваться шведы потеряли семь линейных кораблей и два фрегата. «Пленных тысяч до пяти, пушек до осьми сот, о мелких судах счету нет еще»78, – писала Екатерина 28 июня.

Поражение Густава III произвело тяжелое впечатление в Лондоне и Берлине. Англия выразила готовность выступить в роли посредника79. Однако Семен Воронцов предупреждал, что английский король «будет ободрять короля шведского к продолжению войны»80.

Вслед за блестящей победой русский флот постигло поражение. Нассау-Зиген хотел в годовщину вступления Екатерины на престол – 28 июня – нанести шведам новый удар, но был наголову разбит. «После сей прямо славной победы шесть дней последовало несчастное дело с гребною флотилиею, – писала императрица Потемкину 17 июля, – которое мне столь прискорбно, что, после разнесения Черноморского флота бурею при начатии нынешней войны, ничто сердце мое не сокрушило как сие»81.

Нассау умолял об отставке и возвратил императрице все свои ордена. Уже после заключения мира Екатерина рассказывала об этом случае Потемкину: «Я писала к Нассау, который просил, чтоб я его велела судить военным судом. Я отвечала, что он уже в моем уме судим, понеже я помню, в скольких сражениях он победил врагов империи…что вреднее уныния нет ничего, что в несчастье одном дух твердости видно»82. Императрица точно передала содержание своего письма Нассау-Зигену: «Боже мой, кто не имел больших неудач в своей жизни?.. Покойный король прусский был действительно велик после большей неудачи:…все считали все проигранным, и в то время он снова разбил врага»83. Екатерина оказалась права, в дальнейших операциях Нассау действительно сопутствовала удача, «что немало и помогло миру»84.

5 августа императрица сообщала Потемкину радостную весть: «Сего утра я получила от барона Игельстрома курьера, который привез подписанный им и бароном Армфель-дом мир без посредничества, а королю прусскому, чаю, сей мир не весьма приятен будет»85. Финальные переговоры велись на Верельском поле между передовыми постами двух армий и направленными друг на друга заряженными пушками. При малейшей попытке шведской стороны увеличить требования Игельстром, взяв свою шляпу, направлялся в расположение русских войск, чтобы начать бой. Наконец король уступил, договор был подписан, и уполномоченные обменялись текстами86. «Одну лапу мы из грязи вытащили, как вытащить другую, то пропоем аллилуя»87, – писала Екатерина Потемкину.

Как и предполагала императрица, случившееся не могло быть приятно прусскому королю. Берлинский кабинет упустил удобное для нападения на Россию время. Весной и летом прусские и польские войска не могли двинуться, армия Потемкина не ушла за Дунай и в любой момент могла всей своей мощью развернуться против них. В конце лета был подписан Верельский мир, и Россия высвободила значительные военные силы на Севере. Теперь опасным для Пруссии стало вторжение и через Лифляндию. Даже из Рей-хенбахского соглашения русская сторона сумела извлечь пользу. Потемкин сократил линию локальной обороны и совершенно блокировал польскую границу.

Весной и летом 1790 года наши герои обменивались письмами, под звук канонады крупных морских сражений, которые в одно и то же время разворачивались на Балтике и Черном море. Екатерина часто отмечала нерасположенность русских к морской службе, говорила о необходимости «приохочивать» сухопутный народ к морю. Григорий Александрович, со своей стороны, признавался в недостатке у него флотских чинов из русских и сетовал, что влияние иностранных волонтеров, искателей приключений, пагубно действует на дисциплину во флоте. «Много разврата от влияния развратных советников… – писал князь 3 августа из Бендер. – Сколь от них огорчения! Должны русские быть в той части командиры»88.

По этой причине Потемкин не упускал ни одной возможности, чтобы рекомендовать Екатерине инициативного и храброго контр-адмирала Федора Федоровича Ушакова. После сражения в Керченском проливе 8 июля, в котором Ушаков обратил в бегство турецкие корабли и предотвратил высадку десанта в Крыму, князь с восторгом рассказывал Екатерине: «Бой был жесток и для нас славен, тем паче, что контр-адмирал Ушаков атаковал неприятеля вдвое сильнее… Контр-адмирал и кавалер Ушаков отличных достоинств. Знающ, как Год, храбр, как Родней, я уверен, что из него выйдет великий морской предводитель; не оставьте его, матушка»89. Давая характеристику Федору Федоровичу, Потемкин сравнивает его со знаменитыми английскими флотоводцами адмиралом Ричардом Хоу и Джорджем Родни.