Текст книги "Потемкин"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)

Все сказанное не имело бы смысла, если бы князь не рассчитывал на передачу его слов британским начальникам Миранды. Когда-то он был против Декларации о вооруженном нейтралитете и убеждал Екатерину не обострять отношений с Англией. Но императрица пребывала в восторге от документа, предложенного Паниным. Теперь, в условиях войны, предстояло пожинать плоды неприязни Британии, как и предсказывал семь лет назад Потемкин. На краю разрыва с Турцией светлейший князь все еще пытался сгладить отношения с Лондоном, зная, по донесениям Булгакова, что английские дипломаты в Стамбуле начали работать против России.

Миранде была показана карта Крыма, составленная офицерами штаба Потемкина. Множество новых населенных пунктов на ней впечатляло. Затем путешественник сам проехал по полуострову и смог своими глазами убедиться в наличии городов, дорог, портов и множестве разноплеменного населения, постоянно донимавшего князя своими делами.

Заметив, что гость старается разузнать о численности жителей наместничества, Потемкин позволил йоказать ему ведомость. В Херсоне за игрой в карты начальник полиции Булгаков сообщил путешественнику, что «число жителей достигает в настоящее время 40 тысяч душ, а именно 10 тысяч гражданского населения и в общей сложности 30 тысяч военнослужащих армии и флота. На сегодняшний день насчитывается 1200 достаточно добротных каменных домов, помимо множества хибар, где ютятся самые бедные, и воинских бараков. Между тем в 1779 году тут не было ничего, кроме двух рыбачьих хижин»49. Относительно полуострова сведения разнились. «Правитель г-н Каховский обещал приготовить официальную выписку о нынешнем населении Крыма…

Бахчисарай – 5000 человек Карасубазар – 2800 Феодосия – 3000 Козлов – 3500 Ак-Мечеть – 800 Всего: 15 100»50.

Особо Миранду занимал вопрос о доходах империи. Он дважды возвращался к нему на страницах дневника и передавал суждения разных лиц. Так, из чтения записок Манштейна о России он выяснил, «что доходы империи достигли 15 млн. рублей, тогда как во времена Петра I не превышали 5 млн. Сейчас они возросли до 47 млн. дукатов, а национальный долг составляет 40 млн. дукатов»51. И в другом месте: «Сегюр сообщил, что государственные доходы России достигают 47 млн. рублей, а торговый баланс, по его мнению, не слишком благоприятен для нее»52.

Ответ на главный вопрос – о численности войска – Миранда получил неожиданным образом. Он пишет: «Мне в руки попали точные данные о современном состоянии армии этой империи, кои я и привожу:

Кавалерия……………………………………..61 819 человек.

Пехота, за вычетом гвардейских полков, артиллерии и гарнизонных батальонов…………………………………….213 002 человек.

Итого…………………………………………….274 821 человек»53.

Данные выглядят завышенными. Откуда они взялись? Реально в большинстве полков был приблизительно половинный некомплект, который в случае начала войны предстояло пополнить за счет рекрутского набора. Отважусь предположить, что сведения о численности войск попали к путешественнику не случайно и были, скорее всего, подложены ему или специально перепроданы через подставных лиц с целью показать, что Россия обладает внушительной армией на Юге.

Объективно из дневника Миранды его британские заказчики должны были увидеть, что русская сторона прочно закрепилась в Причерноморье и имеет силы защищаться. Эти сведения были достоверны, так как подтвердились дальнейшим ходом войны. Однако в Лондоне старательно собранная венесуэльцем информация оказалась не ко двору. Когда Миранда прибыл в британскую столицу, премьер-министр Уильям Питт-младший не проявил к нему особого интереса. Уже было решено играть в надвигающемся конфликте против России, и сведения, ложившиеся на другую чашу весов, только раздражали, но не могли изменить позиции Сент-Джеймского кабинета. Дон Франсиско был обижен откровенным пренебрежением Питта. Но такова судьба резидента – иногда нужно поставлять не реальную информацию, а ту, которую хотят слышать.

«ШИКАНСТВА» ИОСИФА II

Вернемся к путешествию Екатерины. Натянутые после рандеву в Каневе отношения между императрицей и Потемкиным вскоре сгладились, во всяком случае внешне. Впереди им предстоял еще длинный путь и много совместной работы. В одной из записок императрица сообщала светлейшему князю, что продолжает заниматься текущими делами54. Мемуары Храповицкого свидетельствуют, что на борту галеры «Днепр» Екатерина разбирала почту из Москвы, просматривала перлюстрированные письма к Сегюру из Франции, получала секретные донесения резидентов из Берлина55.

30 апреля к обеду галеры прибыли в Кременчуг, который до завершения строительства Екатеринослава играл роль административного центра наместничества, отсюда начинались земли, вверенные попечению Потемкина. Продолжив путь вниз по Днепру и сойдя на берег неподалеку от Новых Кайдаков, государыня встретилась в степи с Иосифом II. Вместе они отправились к месту закладки Ека-теринослава и затем в Херсон.

31 мая императрица сообщала в письме к барону Гримму: «Каневское свидание продолжалось 12 часов и долее не могло продолжаться, потому что граф Фалькенштейн скакал во весь карьер к Херсону, где было назначено свидание… Я весьма сожалела, что не могла простоять на якоре трое суток, как того желалось его польскому величеству»56. Екатерина преувеличивала в письме и свои сожаления, и то нетерпение, с каким Иосиф, как всегда путешествовавший инкогнито, спешил на Юг. В отличие от Станислава Августа, австрийский монарх вовсе не желал присоединяться к Екатерине во время ее путешествия, поскольку такой шаг ко многому обязывал его как союзника России. Однако уклониться от встречи с императрицей ему не удалось.

Вынужденность присутствия австрийского государя в свите Екатерины II весной 1787 года необходимо учитывать при трактовке политических высказываний и всего стиля поведения Иосифа в Крыму. Неудовольствие оказанным на него давлением он выразил в ряде скептических замечаний и мрачных пророчеств относительно будущей судьбы Новороссии и Тавриды. По мнению императора, Екатеринослав (ныне Днепропетровск) «никогда не будет обитаем», а Севастополь, несмотря на все природное удобство его гаваней, не может быть защищен от нападения противника. «Его не поражали быстрые успехи русских предприятий, – рассказывал в мемуарах Сепор. – Я вижу более блеска, чем дела, – говорил он. – Потемкин деятелен, но он более способен начинать великое предприятие, чем привести его к окончанию. Впрочем, все возможно, если расточать деньги и не жалеть людей. В Германии или во Франции мы не посмели бы и думать о том, что здесь производится без особенных затруднений"».

Иосиф II все еще очень обижался на Потемкина за то, что тот когда-то отклонил его предложение о денежной субсидии и выступал за поддержание равновесия сил между Австрией и Пруссией. Однако император отдавал должное личным качествам князя. «Я понимаю, что этот человек, несмотря на свои странности, мог приобрести влияние на императрицу, – заявил Иосиф в другой беседе с французским послом. – У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим. Вы знаете русских и согласитесь, что трудно сыскать между ними человека более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор»57.

Важно отметить, что Иосиф сразу же выделил Сегюра среди других дипломатов и совершал с ним длительные пешие прогулки, делясь своими впечатлениями и политическими видами. Сам посол объяснял такую необычную для монарха откровенность тем, что «имел счастье понравиться» Иосифу. Однако, вероятно, были и другие, более веские причины, заставлявшие графа Фалькенштейна, взяв посла Франции под руку, уверять его в миролюбивом отношении Австрии к Турции. «В разговорах со мной он дал мне понять, что мало сочувствует честолюбивым замыслам Екатерины, – писал Сепор. – В этом отношении политика Франции ему нравилась. "Константинополь, – говорил он, – всегда будет предметом зависти и раздоров, вследствие которых великие державы никогда не согласятся насчет раздела Турции"»58. Заметно стремление австрийского императора, с одной стороны, успокоить французский кабинет, а с другой – показать свою независимость по отношению к планам союзницы.

Херсон потряс путешественников и заставил на время замолчать самые злые языки. Сегюр описывал практически оконченную крепость, казармы, адмиралтейство с богатыми складами, арсенал со множеством пушек, верфи и строящиеся корабли, казенные здания, несколько церквей, частные дома, лавки, купеческие корабли в порту. Английский дипломат сэр Алан Фиц-Герберт доносил оттуда в Лондон: «По-видимому, императрица чрезвычайно довольна положением этих губерний, благосостояние которых действительно удивительно, ибо несколько лет назад здесь была совершенная пустыня. Князь Потемкин, конечно, позаботится о том, чтоб представить все с наилучшей стороны. Вчера мы любовались тремя большими кораблями… Суда эти немедленно отправляются для присоединения к флоту в Севастополь»59.

Австрийский император оказался единственным из мемуаристов, кому не понравилась херсонская крепость. С дороги он писал фельдмаршалу Ф. Ласси: «Херсонские укрепления выведены очень дурно, фасады очень длинны, куртины слишком коротки, фланги тоже, и поэтому все орудия для обстреливания фасов вытянуты в ряд вдоль этих куртин, точь-в-точь как у нас в Эгере и в Праге»60.

15 мая Екатерина, облаченная во флотский мундир, присутствовала при спуске на воду кораблей: 80-пушечного «Иосифа», 70-пушечного «Владимира» и 50-пушечного «Александра»61. Ее сопровождал граф Фалькенштейн. Один из очевидцев этого события, немецкий врач Э. В. Дрим-пельман, рассказывал: «Государыня явилась запросто, в сером суконном капоте, с черною атласною шапочкою на голове. Граф также одет был в простом фраке. Князь Потемкин, напротив, блистал в богато вышитом мундире со всеми своими орденами»62. Обратим внимание на эту малозначительную на первый взгляд деталь. Скромную одежду императрицы отметил только Дримпельман, другие источники, в частности Камер-фурьерский журнал, отличавшийся в подобных вопросах большой точностью, фиксирует мундирное платье, единственно приличное в подобном случае. А вот потертый сюртук Иосифа II проходит через все мемуары и монографии, в которых рассказывается о путешествии Екатерины на Юг. Часто историки специально противопоставляют «скромность» австрийского монарха и подчеркнутое богатым одеянием тщеславие Потемкина.

Между тем истинное значение любого события может быть определено только в свете культурной традиции того времени. Что же значил старый сюртук Иосифа? По правилам приличий XVIII века появиться на торжественной встрече в простом наряде значило оскорбить пригласившего вас хозяина. Вспомним эпизод из мемуаров Сегюра, когда Потемкин принял посла в домашнем сюртуке и француз почел себя обиженным 63.

Появившись в простом сером сюртуке, австрийский император совершал бестактность по отношению к своим союзникам. Накануне поездки в Россию Иосиф, перечисляя в письме к Кауницу свои заслуги перед союзницей (главной из которых он называл помощь в присоединении Крыма), негодовал на нее за оказанное давление и обещал дать почувствовать «принцессе Цербстской, превращенной в Екатерину», что он не позволит столь бесцеремонно располагать собой64. Кажется, в Херсоне долгожданная маленькая месть, а на языке XVIII века «шиканство», свершилась. Извинением австрийскому монарху мог послужить только тот факт, что он и здесь присутствовал инкогнито, как граф Фалькенштейн. Однако едва ли нашелся бы человек, не знавший, кто стоит рядом с Екатериной. Император всячески старался подчеркнуть частный, не государственный характер своего визита, демонстрируя нежелание Австрии присоединяться к военным демонстрациям России.

Но от Екатерины не так легко было избавиться. Она вопреки воле Иосифа вытребовала его в Крым и теперь делала вид, будто не замечает едва прикрытых бестактностей со стороны союзника. Ей не понравился поступок гостя, который посетил Херсон за несколько дней до встречи с ней, внимательно осмотрел все укрепления, а лишь затем поехал в Новые Кайдаки. 18 мая, уже после выходки Иосифа на верфях, Екатерина с неудовольствием говорила о нем Храповицкому: «Все вижу и слышу, хотя и не бегаю, как император. Он много читал и имеет сведения; но, будучи строг против самого себя, требует от всех неутомимости и невозможного совершенства; не знает русской пословицы: мешать дело с бездельем. Двух бунтов сам был причиною, тяжел в разговорах»65.

Очевидно, внутренние отношения между Екатериной и Иосифом были далеки от идиллии. Оба имели причины обижаться друг на друга, но, по мнению императрицы, сильный союзник любой ценой должен был остаться за Россией. Государыня подчеркивала, что чрезвычайно довольна проведенным на спуске кораблей днем, и просила Потемкина «дать вина матросам и солдатам, которые работали на верфи и в крепости»66.

Из Херсона путешественники направились в Крым. Симферополь, тогда еще скромная Акмечеть, встретила царский поезд английским садом и несколькими простыми домами. Зато блистательный Карасубазар утопал в восточной роскоши: он обладал не только дворцом и общественными зданиями, но и фонтаном с искусственным водопадом. Однако главное «чудо», а вернее главный аргумент в политической игре светлейшего князя ожидал путешественников под Севастополем. В Инкерманском дворце во время торжественного обеда внезапно отдернули занавес, закрывавший вид с балкона. Взорам присутствующих предстала прекрасная Севастопольская гавань. День был солнечный, на рейде стояли 3 корабля, 12 фрегатов, 20 линейных судов, 3 бомбардирские лодки и 2 брандера – русский Черноморский флот. Открылась стрельба из пушек67.

На этот раз Иосиф воздержался от язвительных замечаний. Со всей очевидностью было ясно, что в надвигающейся войне Россия сумеет удержать приобретенные земли. А значит, пока выгоднее оставаться ее союзником, надеясь на возможные территориальные приращения за счет турок, чем становиться сторонним наблюдателем чужих завоеваний. Вскоре путешественники двинулись в обратный путь через Кременчуг и Полтаву.

ГЛАВА 13 НАЧАЛО ВОЙНЫ

Знаменитое путешествие Екатерины II в Крым завершилось великолепным и очень символичным по своей сути финалом. Полтавские маневры русской конницы происходили на том самом поле, где некогда встретились войска Петра I и Карла XII1. Императрица и Потемкин стояли рука об руку на кургане, прозванном в народе Шведской Могилой, как бы демонстрируя окружавшим их иностранным гостям свое единство перед лицом надвигавшейся угрозы. Дальше пути корреспондентов расходились. Григорий Александрович, только что пожалованный титулом князя Таврического2, спешил в Кременчуг, откуда поступали тревожные сведения о провокациях турок на границе3, а императрица возвращалась в Петербург, сделав небольшой крюк, чтобы посетить Москву.

РАЗРЫВ

Переписка Екатерины и Потемкина двух предвоенных месяцев, как никакой другой источник, показывает отношение корреспондентов к грядущему конфликту. В письме 13 июля из Царского Села императрица выражала надежду, что вскоре она увидит Григория Александровича. «Пожалуй, пожалуй, пожалуй, будь здоров и приезжай к нам невредим»4. Екатерина не ожидала скорого разрыва с Турцией и ждала возвращения князя в Петербург в ближайшее время. Она нуждалась в нем для продолжения совместной работы, так как многие дела в его отсутствие остановились.

27 июля Екатерина, быть может, сама не желая обидеть корреспондента, дала весьма болезненное для него определение их отношениям: «Между тобою и мною, мой друг, дело в кратких словах, ты мне служишь, а я признательна, вот и все тут»5. Прочитать эти строчки после 13 лет союза с императрицей Потемкину было едва ли приятно. Однако он уже давно осознал особенности своего положения. «Когда все идет хорошо, мое влияние ничтожно, – говорил князь Гаррису еще в 1781 году. – Но когда у императрицы бывают неприятности, она нуждается во мне. В такие моменты мое влияние усиливается более чем когда-либо»6. При всем лукавстве подобного заявления в нем скрыта доля истины: чем хуже шли дела у Екатерины, тем ласковее становились ее письма к Потемкину.

Замечателен конец письма 27 июля, показывающий приподнятое расположение духа Екатерины: «Дела в Европе позапутываются. Цесарь посылает войска в Нидерланды, король прусский и противу голландцев вооружается, Франция, не имев денег, делает лагери, Англия высылает флот, прочие державы бдят, а я гуляю по саду».

На Юге обстановка оставалась пока спокойной. Письма князя начала августа дышат редким умиротворением. Из-Кременчуга Потемкин сообщил о намеченных на осень работах по посадке лесов и садов, о поиске ключей пресной воды около Екатеринослава. Он мечтал, как через много лет жители цветущего края вспомнят их добрым словом: «Наши рассказывать будут: вот роща, которую Екатерина Великая приказала посеять, вот дерево каштанное, которое она приказывала сажать на песчаных местах, а пивши хорошую воду, вспоминать будут о нашем попечении»7.

7 августа из села Михайловки под Кременчугом, куда князь перебрался, спасаясь от городской жары, им было отправлено в Петербург донесение о двойственном поведении турок. Булгаков сообщал из Константинополя 1 августа, что английский, прусский и шведский министры при турецком дворе активно побуждают визиря к немедленному разрыву с Россией. Получив эти сведения, Потемкин под предлогом малозначительного поручения отправил в Очаков своего представителя – тайного советника Сергея Лазаревича Лашкарева, который обычно осуществлял контакты с очаковским пашой, – посмотреть, не ведутся ли там какие-нибудь приготовления к войне. «Он не приметил ни приуготовлений лишних, ни грубостей, какие обыкновенно от турков, расположенных к войне, бывают. Паша был учтив отменно, как и всегда с нашими бывает». Итак, самый высокопоставленный чиновник Порты на турецко-русской границе не обнаруживал враждебных намерений.

Однако Потемкин был крайне обеспокоен. «Мое представление вашему императорскому величеству при отправлении из Петербурга было, дабы протянуть еще два года, – писал он, – и теперь о том же дерзаю утруждать». Григорий Александрович опасался, что в случае скорого начала военных действий «производство работ всякое кончится», прекратится постройка кораблей, а выстроенные трудно будет вывести из Днепра, так как из-за летней жары уровень воды в реке сильно упал. «Если б возможно было протянуть без разрыву, много бы мы сим выиграли. 1-е, вся сумма, употребленная от них на вооружение, пропала бы без пользы. 2-е, другой наряд войск им был бы весьма труден»8, – заключал светлейший князь.

Те же самые доводы привел Безбородко в письме к Воронцову, повторив текст донесения Потемкина почти слово в слово. «Ежели удастся до зимы остаться без войны, то турки, потеряв много на вооружение сеголетнее, едва ли будут в силах сделать такие приуготовления на будущих год»9. Подобные совпадения указывают на то, что Александр Андреевич знакомился с почтой князя на высочайшее имя.

Тем временем на юге, в селе Михайловка, Потемкин перенес первый приступ возобновившейся лихорадки. Усталость после путешествия, в течение которого ему, как устроителю и хозяину, постоянно приходилось пребывать в напряжении, давала себя знать. Он ослабел, и притаившаяся болезнь вновь напомнила о себе. Сначала Григорий Александрович ничего не сообщил императрице, но в письме 14 августа допустил оговорку, сказав, что уже поправляется. Из-за сильной засухи и жары князь приказал остановить все работы, чтобы не изматывать людей. В то же время, учитывая возможность обострения ситуации на границе, Григорий Александрович «войскам наказал собираться к Ольвиополю»10.

19 августа из Петербурга на юг полетело новое письмо императрицы: «Я с первым цареградским курьером ожидаю из двух приключений одно: или бешеного визиря и рейс-эфенди сменят, либо войну объявят»11. Императрица рассчитывала на позицию престарелого султана Абдул-Гамида I, не желавшего войны, но он вынужден был уступить под сильным давлением верховного визиря Юсуф-паши и нескольких европейских дипломатов, обещавших Турции кредиты и военную помощь со стороны Пруссии, Англии и Швеции.

5 августа Булгаков, приглашенный на дипломатическую конференцию при турецком дворе, услышал требование о возвращении Крыма, вслед за чем был арестован и препровожден в Семибашенный замок. Это означало объявление войны. «При провожении чины Порты почти плакали, – доносил в Петербург об обстоятельствах своего ареста Яков Иванович, – дорогой, кроме уныния на всех лицах не было приметно, и ни одного слова никто не произнес. Его (визиря. – О. Е.) несчастье, что никто на войну идти не хочет»12. Послу удалось спасти важнейшие документы, шифры, архив и деньги. «В Едикуле сидел я с 5 августа 1787 по 5 ноября 1789 года, всего 825 дней», – пометил Булгаков позднее в своей записной книжке13.

Нетрудно себе представить чувства светлейшего князя при известии об аресте его старого университетского товарища, с которым Потемкина связывали 20-летние дружеские отношения. «Война объявлена. Булгаков посажен в Едикул, – писал он императрице 21 августа. – …Прикажите делать большой рекрутский набор…трудно нашим держаться, пока какая помощь не подойдет»14. «Стремление все теперь идет на меня, – продолжал он на следующий день. – Войска мои подходят, однако же прежде пятнадцати ден уповать нельзя… Бугская граница нельзя чтоб не пострадала от первого движения»15. Возникал закономерный вопрос: почему войска находились близко (на расстоянии 15-дневного марша), но все же не непосредственно на границе с Турцией? И почему так называемый «сильный» рекрутский набор не был произведен для полного укомплектования армии еще в мирное время? Ответ очевиден: подведение войск прямо к границе и большой рекрутский набор послужили бы для Турции неопровержимым доказательством того, что Россия собирается напасть на нее, а Потемкин старался не спровоцировать конфликт.

Известие об объявлении войны не вызвало у императрицы удивления. Вечером 27 августа она писала князю: «Я начала в уме сравнивать состояние мое теперь, в 1787, с тем, в котором находилась в ноябре 1768 года. Тогда мы войны ожидали через год, полки были по всей империи по квартирам, глубока осень на дворе, приуготовления никакие не начаты, доходы гораздо менее теперешнего, татары на носу… Теперь граница наша по Бугу и по Кубани, Херсон построен, Крым область империи, знатный флот в Севастополе, корпуса войск в Тавриде, армии уже на самой границе». Однако Екатерина не обольщала себя этой картиной: «Я ведаю, что весьма желательно было, чтоб мира еще года два протянуть можно было, дабы крепости Херсонская и Севастопольская поспеть могли, такоже и армии, и флот приходить могли в то состояние, в котором желательно их видеть. Но что же делать, если пузырь лопннул прежде времени? Я помню, что при самом заключении мира Кайнарджийского мудрецы сомневались в ратификации визирской и султанской, а потом лжепредсказания от них были, что не протянется долее двух лет, а вместо того четверо да десятое лето началось было»16.

А. В. Суворов. Неизвестный художник. 1799 г.

В лагере екатерининских солдат. А. Н. Бенуа. 1910 г.

Офицерский крест за взятие Очакова. 1790 г.

Н. В. Репнин. Гравюра с портрета Д. Г Левицкого. 1790-е гг.

Казак, убивающий турка. Д. Дамам-Дэматрэ и Р. Кер-Портер. Конец XVIII в.

Трофейное турецкое оружие: пистолеты и ножи. Второй половина XVIII в.

Ш.-Ж. де Линь. Гравюра К. Леклерка. 1780-е гг.

К.-Г. Нассау-Зиген. И.-Б. Лампи-старший. 1790-е гг.

План крепости Очаков. Австрийская раскрашенная гравюра. 1790-е гг.

Дж. П. Джонс. Ж.-М. Моро-младший. 1781 г.

И. М. де Рибас. И.-Б. Лампи-старший. 1796 г.

Сдача крепости Бснлеры. Гравюра Шутца. 1790 г.

Султан Мустафа 111. Неизвестный художник.

Султан Селим III. К. Капидаглы. 1803–1804 гг.

Штурм Очакова. Гравюра XVIII в.

Император Иосиф II. М, Свейнль. 1777 г.

Король Густав III. А. Росаин. 1770-е гг.

Король Станислав Август Понятовский. 1780-е гг.

Екатерина II в дорожном костюме. У. Джеймс с оригинала М. Шибанова. 1797 г.

Памятная медаль в честь присоединения Крыма к России с изображением Г. А. Потемкина. 1783 г.

Рядовой, трубач и обер-офииер драгунского полка 1786–1796 годов. Литография середины XIX в.

Г. А. Потемкин в лагере под Очаковом. Акварель М. Иванова. Фрагмент. 1788 г.

Ф. Ф. Ушаков. Гравюра начала XIX в.

В. Я. Чичагов. Л. Г. Ухтомский. 1790-е гг.

«Современный Дон Кихот». Премьер-министр У. Питт. сопровождаемый немцем, шведом и турком, требует, чтобы Екатерина II сняла с себя знак мусульманского полумесяца. Императрицу поддерживают австриец и француз. Английская карикатура из газеты "Fores» от 21 апреля 1791 г.

Черт предлагает Екатерине II на выбор Константинополь или Варшаву. Английская карикатура из газеты «Holland» от 4 ноября 1791 г.

Г. А. Потемкин. Мраморный бюст работы Ф. И. Шубина. 1791 г.

У Питт-младший. Т. Гейнсборо. 1780-е гг.

Вид на Таврический дворец со стороны Охты. Б. Патерсен. 1799 г.

Г. Р. Державин. Л. С. Миропольский. 1790-е гг.

Л. А. Вяземский. Л. С. Миропольский. 1780-е гг.

Потемкин со свитой на набережной Невы. Акварель М. Иванова. Фрагмент. 1780-е гг.

П. А. Зубов. И.-Б. Лампи-старший. Середина 1790-х гг.

В. А. Зубов. Ж.-Л. Вуаль. 1791 г.

С. К. де Витт (Потоцкая). И. – Б. Лампи – старший. 1780-е гг.

П. Ю. Гагарина. Й. Грасси. 1790-е гг.

Е. Ф.Долгорукая. И.-Б. Лампи-старшчй. Конец 1780-х гг.

Смерть Г. А. Потемкина 5 октября 1791 гола. Гравюра неизвестного художника.

Памятник Г. А. Потемкину в Херсоне. Ксилография. 1891 г.

Императрица не была подавлена роковым известием, наоборот, она ощущала себя полной энергии: «В моей голове война бродит, как молодое пиво в бочке». Убеждение в собственной правоте придавало ей сил. Менее всего она походила на человека, которого схватили за руку. «Клянусь Вам торжественно, что я постараюсь ответить на мусульманскую учтивость как можно лучше, – сообщала Екатерина Гримму. – Вы хорошо сделаете, если отступитесь от мусульман. В конце концов, я не одна оскорблена, потому что эти нехристи отказались выслушать то, что согласились сообщить им все три двора, и стало быть, по-моему, оскорблены и оба другие… Впрочем, всякий стряпает свои дела по-своему, и чужие дела – не мои. Что же до меня, то моя роль давно определена, и я постараюсь сыграть ее как можно лучше»17. Императрица стремилась показать, что нападение Турции дает России право рассчитывать на поддержку европейских стран. Внешне это действительно выглядело так. Франция присоединилась к требованию русского и австрийского дворов освободить Булгакова18. Но в реальности дела обстояли иначе.

Письмом 28 августа Потемкин сообщил Екатерине, что подтвердилась информация о французском военном руководстве в турецкой армии. Кроме того, Порта использовала на своих судах французских артиллеристов и употребляла 80 французских кораблей для своих транспортов.

В этом же письме Григорий Александрович предлагал Екатерине объединить обе армии: Екатеринославскую и Украинскую – под общим руководством Румянцева. «Теперь войска графа Петра Александровича идут сюда к соединению, – писал он. – До лета же армиям наступательно действовать и разделятся нельзя будет, то прикажите ему всю команду»19. Однако Екатерина предпочла сохранить разное руководство для Екатеринославской и Украинской армии. Это решение было продиктовано не столько военным, сколько политическим расчетом. Императрица не хотела вручать общее командование Румянцеву, которого поддерживала враждебная светлейшему группировка. В ответном письме она согласилась послать старому фельдмаршалу «в запас» предписание о принятии командования на случай, если Потемкин обратится к нему с таким предложением, но просила воздержаться от подобного шага20.

В Петербурге в отсутствие князя усиливается роль Государственного совета. 31 августа Екатерина расширила его состав за счет новых членов: графа А. Н. Брюса, графа В. Я. Мусина-Пушкина, Н. И. Салтыкова, графа А. П. Шувалова, графа А. Р. Воронцова, П. И. Стрекалова и П. В. За-вадовского21. Большинство из них принадлежали к противной Потемкину партии, и выбор пал на них, потому что в обстановке войны возник недостаток расторопных деловых людей в столице. Многие проверенные сторонники Потемкина в этот момент находились в армии. Названные выше лица были хорошо известны Екатерине как способные чиновники и «уже не раз в деле употреблялись»22. Однако императрица сама не чувствовала себя уверенно и говорила, что «отлучка светлейшего князя, с коим в течение тринадцати лет сделала она привычку обо всем советоваться, причинила ей печаль»23.

Состав нового Совета не мог не обеспокоить Потемкина, для которого в тот момент было очень важно не отвлекаться на придворную борьбу и все внимание сосредоточить на делах армии. В письме от 2 сентября императрица заверяла его: «Теперь я все бдение мое устремляю к тому, чтоб тебе никто и ничем помеху не сделал, ниже единым словом, и будь уверен, что я тебя равномерно защищать и оберегать намерена, как ты меня от неприятеля»24. Это были не пустые слова, после выбора в Совет новых членов Екатерина дважды говорила Завадовскому, что «не соизволит терпеть, ежели только услышит, что кто-нибудь покусится причинить хотя малое его светлости оскорбление» и «особливо» рекомендовала «дать знать о сем господам графам Шувалову и Воронцову»25. Таким образом, Екатерина напрямую обратилась именно к тому «триумвирату», который активно влиял на действия А. А. Безбородко и от которого она ожидала враждебных выпадов против князя.

В качестве особой милости, подчеркивавшей расположение императрицы к светлейшему князю, его управляющему М. А. Гарновскому разрешено было поставить по тракту в Екатеринославскую армию 12 лошадей26. Это позволило посыльным менять коней, в зависимости от скорости движения, один или два раза в сутки. В первые же дни войны быстрота оборачиваемости курьеров между Кременчугом и Петербургом была очень высока – в среднем 7 суток, что нетрудно установить, сопоставив даты на письмах с числами их получения, отмеченными в записках Гарновского. Судя по донесениям управляющего, в столице снаряжение курьера в это время не задерживалось дольше одного дня.

Полковник Михаил Антонович Гарновский был одним из наиболее доверенных сотрудников Потемкина. Он не только ведал всей почтой светлейшего князя в Петербурге, что, учитывая секретность документов, требовало абсолютной преданности, но и часто лично общался с императрицей, был уважаем ею. Его «Записки» – не что иное, как донесения на Юг о делах в Петербурге. Гарновский часто передавал слова государыни, других вельмож, описывал обстановку в городе. Донесения позволяют увидеть перипетии придворной борьбы глазами человека «потемкинской партии». Именно из них известно о происках «со-циетета» – группировки Воронцова и Завадовского. Название партии можно перевести как «сообщество», но точнее подошло бы слово «общественность», так как ее члены старались выглядеть при дворе либеральной оппозицией и брали на себя право говорить от имени «всех».