Текст книги "Счастье, несчастье..."

Автор книги: Ольга Чайковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Но вот однажды Катя подошла к Валерию, работавшему в кухне, и тихо – не словом даже, а взглядом – позвала его в комнату.

Павлик мыл иол. По собственному почину нашел он где-то половую тряпку, толстую, тяжелую от воды, для него непосильную, и, кряхтя от старания, возил ею, все шире размазывая по полу густую меловую муть. Потом поволок (и долго волок) тряпку к ведру, еле перекинул ее туда через край, еле вытащил вместе с потоками воды, которая развела мел еще шире.

А Валерий и Катя стояли и смотрели.

–  Чисто?– спросил Павлик.

–  Очень,– ответила Катя.– Замечательно.

Они, не сговариваясь, оба знали, что принять работу должна именно она (а Валерий молчал и только одобрительно поглядывал). Надолго (наверное, на всю жизнь) запомнили они эту тряпку, в которую вцепились две маленькие руки.

Второй эпизод, более красочный и эффектный, уже не был переломным, хотя тоже был, конечно, бесценен.

Валерий столярил в комнате, Катя готовила в кухне обед, дочь была в школе, Павлик гулял во дворе. И вдруг он появился в дверях.

Он был деловит, даже суров, шел, ни на кого не глядя, а за ним следовало шествие, где каждый был не старше его.

Шествие остановилось, а Павлик, широко и торжественно. распахнув дверь в кухню, как бы сказал всем своим видом: «Глядите сами». Шествие глядело во все глаза. И тогда он, чтобы всем было понятно, объявил:

–  Вот моя мама.

Как видно, дети во дворе утверждали, что у него мамы нет.

Я разговаривала с Катей, когда она, оставив Детей на свою тетку, приехала к Валерию на судно. Она была уже спокойна, уже хозяйкой положения: дети бы ли завоеваны . Именно вот так, в мелкой работе повседневности.

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», – сказала Анна Ахматова. Но норой и самый этот сор пронизывает светом поэзии.

Все зависит от понимания жизненного масштаба, от уровня поэтичности собственного сердца. Все, кто читал распутинское «Прощание с Матерой», запомнил, конечно, простую печь – ту печь, которую Дарья белит в своем обреченном на гибель доме.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – будто бы сказал Гете. На самом деле в его «Фаусте» нет таких слов, да он и не мог бы делать подобную странность условием договора своего героя с дьяволом: представим себе, что время действительно остановилось бы в тот сладкий миг, когда Фауст заключил в объятья Гретхен – интересно, чтобы из этого вышло? А если говорить серьезно, то есть о вечно длящемся душевном восторге, то он, конечно, невозможен. Остановленное мгновенье мертво (а столь прочно засевшее в нашем сознании «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – результат ошибки переводчика, у Гете глагол, означающий «длиться», «медлить» – «продлись, постой» в переводе Холодковского, «повремени» – у Пастернака).

Все дело, однако, в том, какому мгновенью в жизни мы говорим «повремени», считая его безусловно счастливым.

Мы привыкли (или нас приучили) жить в ожидании счастья, даже именно с требованием к нему – чтоб было! Словно оно нам положено по некоему штатному расписанию. И литература нас в этом ожидании поддерживает: человек, говорят, создан для счастья, как птица для полета. Сказано красиво, но, пожалуй, безответственно и бездоказательно (любопытно, что взята эта фраза из рассказа Короленко, где звучит трагически сложно). Увы, не давала нам жизнь обещаний счастья.

Да и легко ли быть счастливым? У Чехова сказано в одной из записных книжек: «За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастье» (потом этот человек с молоточком появится в «Крыжовнике» ). В самом деле, как быть счастливым, когда есть на свете несчастье? Я помню, как поразила меня картина Страшного суда в одном из древнерусских сочинений: в час конца мира Христос делит людей на грешных и праведных, грешникам он говорит: «Не знаю я вас, ненавижу я вас» – и тотчас огненная река смывает их в ад, где они с их неизбывными муками совершенно забыты – и сам Христос их забыл, и те праведники, которые спокойнейшим образом шествуют в рай вкушать вечное блаженство. И подумалось мне тогда: неужто вообще может существовать рай, если есть на свете ад? Кстати, в русском пантеоне оказалось божество, несогласное с такой адско-райской разверсткой – это богоматерь в знаменитом апокрифе «Хождение богоматери по мукам». Стала она просить архангела Михаила, чтобы он спустил ее в ад, тот возражал (не пристало царице небесной), но Мария настояла, а когда перед ней развернулась картина невыносимых адских мук, заплакала и стала просить: «Там дети сына моего, пустите меня туда, я хочу мучиться вместе с ними». Этого ей не разрешили, и она бросилась к божьему престолу – умолять, чтоб прекратили адские муки. Но напрасно молила она бога и всех святых, никто ее не слушал (только Христос ввел в эти муки перерыв на один день). Потому-то так и привлекателен образ народной богородицы, что она не может быть счастливой, когда кругом несчастья.

Прекрасный, высокого смысла миф, но все же миф. Живой человек не может вместить в себя страдания не только всего мира, но даже и микромира окружающих его друзей и знакомых. Ему, чтобы мог существовать, дан некий защитный механизм, некое, если хотите, общественное беспамятство. Есть люди, чья душа не защищена таким спасительным барьером (таков был Толстой, особенно во вторую пору своей жизни, таков был Достоевский, кажется, всю жизнь), но это, так сказать, высоконравственное отклонение. Мать, у которой несчастливы дети, счастливой быть не может, но несчастья друзей, как бы чутка она к ним ни была, уже не так для нее болезненны, а что касается мало или вовсе незнакомых, то весть об их бедствиях отзовется в ее душе мгновенным уколом, вот и все; чеховский человек с молоточком стучал бы тут напрасно. Да и надо ли? У самого счастливого из нас счастье может быть так хрупко, что вряд ли стоит отравлять ему недолгое его счастье стуком укоризненного молотка.

Люди хорошо знают, что такое несчастье, а что такое счастье, представляют себе весьма туманно (недаром и в христианстве так весомо и подробно, с таким, кстати, знанием дела описан ад с его пытками, и так неясно, смутно и неубедительно обозначено райское блаженство). Величайшее несчастье мира – смерть – запланировано природой, а счастье – нет. Ввиду этой неясности, его невозможно дефинировать и описать. Можно только говорить о том, есть оно или нет его. Если о счастье спросить нашу поэзию, великую русскую лирику, она ответит нам серьезно и печально. У Баратынского:

Желанье счастия в меня вдохнули бо г и:

Я требовал его от неба и земли

И вслед за призраком, манящим издали,

Жизнь перешел до полдороги;

Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа на поприще гляжу —

И скромно кланяюсь прохожим.

У Блока: «Все на свете, все на свете знают: счастья нет». Ну ладно, это был сумрачный гений, ему «вечность заглянула в очи». У него усталая больная душа (он сам непрестанно твердит об этом), а холодность стала даже некой жизненной программой (едва ли не о себе он сказал: «Пробудился – тридцать лет, хвать-похвать, а сердца нет») – какое уж тут счастье!

Но Пушкин! Пушкин, его светлый и мужественный дар, эта жизненная сила через край, гимн разуму, богатство и благородство чувств – как он-то мог сказать: «На свете счастья нет»!

«На свете счастья нет, а есть покой и воля» – что это значит? Только лишь горестное восклицание человека, замученного жизнью, уставшего от света, быта, долгов, униженной подневольной жизни? Счастья нет, а есть покой... Означает ли это отход на более прочные позиции (покой куда устойчивее счастья)? Или это близко к смиренному отступлению Баратынского на обочину жизни? Ведь и у Булгакова в «Мастере и Маргарите» то же разделение: Мастеру отказано в счастье (свете), ему дарован только покой. Красивый покой – дом с венецианскими окнами, и сад, и музыка Шуберта, и любимые друзья приходят, чтобы беседовать при свечах. Все действительно очень красиво, но почему-то от этой красоты к сердцу подступает тоска. «Вот твой дом,– говорит Мастеру Маргарита,– вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером придут к тебе те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро».

Вечный дом, вечный колпак (и засаленный!)... Жизнь без тревог... Нет, не о таком мертвенном покое мечтал, конечно, Пушкин, он говорил о другом:

Но не хочу, о други, умирать,

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Вот, казалось бы, странная формула жизни – и в каком мажорном тоне выражена: хочу! Он, разумеется, не искал страданий и не испытывал программного удовольствия, когда они на него обрушивались (а ему от судьбы доставалось), нет, он видел в них неизбежные компоненты жизни, от которых невозможно, да и не нужно уклоняться (в последнем романе Ю. Трифонова «Место и время» писатель Кия– нов говорит: «Милые, ничего, кроме мысли и страдания, нет на земле, достойного литературы. Сказано же: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Когда же ему возражают, что есть и такой серьезный предмет разговора, как сострадание, он отвечает: это одно и то же, и тут, конечно, прав). Эта глубокая жизненная позиция была воспринята великой русской литературой XIX века. Тот, кто никогда не страдал, не разберется в жизни, не поймет чужих страданий, одним воображением, самым живым, тут не обойтись. Бывает, что страдание полезней человеку, чем счастье, оно делает его тоньше, а совесть его более чуткой. (А совесть, совместима ли она вообще со счастьем? Не спит в душе твоей, вечно бодрствует в ней некий сторож, выверяет, призывает к ответу – разве это не утомительно? Тревожит, сжимает сердце – разве это не больно?) Конечно, страдания страданию рознь, одно дело – высокие страдания и совсем другое – мелкие, выматывающие нервную систему,– мельчайшие, они в сумме становятся крупными, но остаются низкими – страдания уровня коммунальной кухни (если в семье,– например, среди женщин – вспыхнет ненависть, она может принести жгучие страдания всей семье), бесплодные, не только не прибавляющие мудрости, но отнимающие разум. Но есть страдания, связанные с корневыми проблемами жизни,– безнадежные (например, отчаяние смерти), небезнадежные, требующие напряжения всех сил (предположим, болезнь близкого человека) и, наконец, одновременно и безнадежные и полные надежд – перемежающаяся лихорадка любви.

Жизненная установка на счастье практически опасна: будешь вечно гнаться «за призраком, манящим издали», сильно устанешь и не дай бог не заметишь, как прошла жизнь.

Конечно, и Пушкин ждал счастья, но как нечаянного дара, как «может быть»: «Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной» (Пушкину тогда был тридцать один год). Это стихотворение написано в Болдине, перед женитьбой, мы знаем, что предстояло поэту счастье, и сам он много сделал для того, чтобы оно пришло.

Говорят, каждый сам кузнец своего счастья (как и своего несчастья, сколько мы видели с вами людей, усердно ковавших собственные невзгоды и напасти). Очень многого можно добиться в жизни, можно даже и счастье себе сковать. Но что делать, если твое счастье зависит от другого, например, тебя не любят, а ты любишь – что тогда ковать и что скуешь?

И наконец,– человек смертен и вынужден переживать близких. Веками человеческое сознание билось об эту преграду, и каждая культура отступала от нее по-своему: то малодушно создавая утешение загробной жизни (и кто же за подобное малодушие мог бы осудить?), то, напротив, кидаясь с жаром в наслаждения жизни сиюминутной. Иные пробовали решать проблему с позиций независимости субъективного сознания: пока я живу, смерти нет, а когда она наступит, нет уже меня, и я о ней ничего не узнаю. Так у Фета – о том, что он без страха ожидает «ночь, безрассветную и вечную постель»: «Покуда я дышу,– ты мысль моя, не боле, игрушка шаткая тоскующей мечты».

Позиция утешительная, но не все могут так легко отделаться от суровой проблемы. Сравнительно не так давно в нашей неизбывной тяге к оптимизму мы даже похороны проводили в некоем бодром тоне (а уж литературным героям и вовсе не полагалось умирать). Легкомысленно и бестактно произносили мы над открытой могилой: «Он пал, но мы сомкнем ряды...» или «он умер, но...» Никаких но – он умер. Это трагедия, которой не смягчишь. Но когда приходит смерть, мы прячем ее в земле, в огне, мы укрываем ее безобразие цветами, заглушаем ужас музыкой. И правильно делаем: нельзя жить, загипнотизированным мыслью о неизбежном конце. И все же наши предки, когда помнили о смерти и даже готовились к ней, тоже имели свой резон. Им, правда, было легче, чем нам, они верили в бессмертие души, от нас, в загробную жизнь не верующих, мысль о смерти требует куда большего мужества.

Однажды Толстой пришел к Чехову в больницу, и между ними зашел разговор о загробной жизни, настолько напряженный, что Чехов потом расплатился за него жестоким кровохарканьем. Как спорили писатели, мы не знаем. Толстой не признавал загробной жизни, во всяком случае в своем трактате «В чем моя вера» он прямо об этом говорит. Чехов (если верить, например, Бунину) последователен в своих представлениях не был. То он говорил, что бессмертие сущий вздор, то утверждал противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие – факт».

Любопытно было бы знать, как шел спор великих. В одной из чеховских записных книжек есть такая запись: «Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь».

Есть у смерти некая жизненно важная функция: она дает жизни необходимый масштаб. Вблизи смерти люди как бы пересматривают свою жизнь, себя и тех, кто рядом. Если бы мы могли, строя наши отношения с человеком, помнить, что он смертен, людские отношения сильно бы очистились и возвысились; но и это практически трудно выполнимо.

Есть у смерти и еще одна жизненная функция – она заставляет нас (особенно в зрелые годы) строже относиться к отпущенному нам жизненному времени. Люди, заглянувшие «по ту сторону» (из-за смертельной болезни или смертельной опасности), хорошо это знают. В одном из лучших рассказов Шукшина, «Залетный», смерть предстает неким катализатором жизни, уже самая ее тень, павшая на жизнь, делает эту жизнь более дорогой, красочной и желанной. И подгоняет мысль, стремящуюся понять смысл существования.

Когда-то критик Марк Щеглов (так трагически рано ушедший) писал в связи с толстовской «Смертью Ивана Ильича» об ужасной бедной смерти человека, чья жизнь была не то. Оказывается, смерть может быть и бедной и богатой, в зависимости от прожитой жизни,– она целиком определена жизнью, ее достоинством. И не так уж важно, будут ли помнить о тебе люди (наверняка забудут), важно, с чем ушел и что оставил.

Что говорить, страшное дело смерть, никуда от этого не денешься (и дай бог каждому из нас легкой), но единственный путь – включить ее в систему жизни. Бессмертия нам не дано. Да и нужно ли оно?

Художник Н. З. Панов, писавший портрет Чехова, рассказывает, что однажды, когда зашел разговор о том, что Мечников ищет способ продлить человеческую жизнь, Чехов сказал: «Не нужно! Нужен другой Мечников, который помог бы сделать обыкновенную жизнь здоровой и красивой».

Вот точное понимание проблемы: не бессмертие нам сейчас нужно, а здоровая, красивая, с толком прожитая жизнь.

Но никакой новый Мечников не в состоянии сделать жизнь человека красивой, здоровой и осмысленной, только он сам – наедине с собой, в одинокой работе собственной души. Но и вместе с окружающими, разумеется. Люди своекорыстные, терзаемые темными пороками, сжигаемые злыми страстями, ни счастливого общества, ни счастливой семьи построить не могут.

Из всех советов, которые давали человечеству, самыми весомыми были, конечно, те, которым предшествовала серьезная (и но большей части мучительная) работа, связанная с душевным переломом (и мы напрасно пренебрегаем духовным опытом людей, которые не поленились рассказать нам, как этот переворот происходил). Первым в этом ряду приходит на ум Л. Толстой, нравственно-философскую систему которого мы привыкли снисходительно отвергать, по существу, совсем в нее не вникнув.

Долгое время Толстой тоже, как и мы все, жил как живется. Подобно многим современным ему интеллигентным людям, он верил в разум, в совершенствование нравов, в прогресс. Но действительность эту его веру сильно подтачивала, а когда в Париже он оказался свидетелем публичной смертной казни, от этой веры вообще ничего не осталось. «Если бы все люди в мире по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира находили, что это нужно,– я знаю, что это не нужно, что это дурно и потому судья тому, что хорошо и что нужно, не то, что говорят или делают люди, и не прогресс, а я со своим сердцем».

«Я со своим сердцем». Это сердце, как многие другие, могло ошибаться, но его боль, его тревоги

и страдания за судьбы людей были безошибочны.

Впрочем, он долго еще жил, как все живут, погруженный в заботы, движимый желанием, чтобы ему с его семьей «было как можно лучше». Так он и жил, но вот стало с ним случаться что-то странное. «На меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни,– пишет он в своей «Исповеди»,– как будто я не знаю, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние, но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты стали повторяться все чаще и чаще все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одними вопросами: зачем? Ну а потом?» Сперва Толстому казалось, что это детские, глупые вопросы, ответы на которые всем, кроме него, известны, но чем больше он думал, тем яснее понимал, что они не глупые и не детские, а самые важные в жизни: чтобы жить, надо знать, зачем живешь. «Я почувствовал,– пишет Толстой,– что то, на чем я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить». Это ему-то, автору «Войны и мира», с его умением понимать людей и сострадать им – нечем стало жить?

Но в том-то и дело, что люди вдруг стали ему не нужны. Катастрофа, жизненный крах заключались в том, что перед ним вдруг предстала смерть, его личная, перед которой он беспомощен и одинок (как у него же в «Смерти Ивана Ильича»: такое одиночество, какого не бывает ни на земле, ни под землей). Символом человеческого существования стала для него восточная притча: спасаясь от зверя, человек прыгнул в безводный колодец и увидел, что на дне сторожит его дракон; несчастный ухватился за ветви растущего в расселине куста, повис на них и тут же увидел, что две мыши, черная и белая, подтачивают ствол этого куста. Казалось бы, безнадежное, погибельное положение?– но человек, заметив на листьях куста капли меда, принялся их лизать. И Толстой с тех пор, как увидел дракона-смерть и мышей, день и ночь, вечно уходящее время жизни, не мог уже лизать мед простой повседневности. Даже «те две капли меда,– писал он,– которые дольше других отводили мне глаза от жестокой истины – любовь к семье и к писательству – уже не сладки мне». Величайший из художников, знавший радость творчества и любви к близким, перед лицом смерти вдруг ощутил жизнь как бессмыслицу – и не мог жить! Стал он искать ответа в знаниях, в науках, но они (как когда-то Фаусту, как нынче нам) не смогли ему ответить. Он обратился к философам, учителям жизни, те лишь подтвердили его отчаяние. Тогда он стал изучать жизнь окружающих и понял, что одни не видят бессмыслицы бытия, другие тонут в эпикурействе, третьи понимают бессмысленность жизни, но у них не хватает сил с ней покончить. Вот и он стал так жить – в трагической раздвоенности: «Не нравится тебе жизнь – убий себя. А живешь и не можешь понять смысла жизни, так прекрати ее, а не вертись в этой жизни, рассказывая и расписывая, что ты не понимаешь жизни. Пришел в веселую компанию, всем хорошо, все знают, что они делают, а тебе скучно и противно, так уйди».

Чем больше вглядываешься в духовный мир Толстого того периода, тем больше поражает ощущение одиночества, совершенно овладевшее этой душой. Один-одинешенек висит он в своем колодце – но где же тогда другие, недавно столь любимые и близкие? С ними происходит точно то же, отвечает Толстой. Значит, и любящая жена его Софья Андреевна, и любимые дети, каждый висит в своем колодце и лижет свой мед? Да, настаивает Толстой, каждый в своем колодце. Образ одиночества навязчиво возникает на страницах исповедальной толстовской прозы. Человек то в колодце, то один в лодке, которая плывет жизненным потоком; то висит над бездной, в которую погибельно скользит. Опять один, всегда один.

Душа одинокая, охваченная страхом смерти, не видящая цели жизни, неизбежно должна была искать спасения в религии. Но и сюда Толстой пришел как судья, «один со своим сердцем». Он отверг современную ему официальную церковь, углубился в богословие, в нравственную философию и пришел, наконец, к собственной нравственной системе. Нет бессмертия, человек смертен – бессмертным он становится только своим соучастием в общей работе всего человечества. А главное, Толстой понял всю бесчеловечность жизненной позиции человека, висящего в колодце.

Одиночество эгоизма – это, наверное, самое страшное, самое безнадежное одиночество на свете. И нет, наверное, на свете менее выгодной жизненной позиции. Человек «без обратной связи», то есть не чувствующий окружающих, человек, живущий одними собственными интересами, он неизбежно от других чего-то требует (материальных благ, заботы или внимания), его притязания неизбежно наталкиваются на сопротивление окружающих, все-то он конфликтует, все-то ударяется об острые углы. Эгоизм бесплоден, он сушит душу, сужает круг жизненных интересов (интересно ли это одному висеть в колодце?). Его обкорнанному и часто бессовестному сознанию недоступны те радости, которые ведомы нормальным (то есть тысячью сердечных нитей связанным с другими) людям с нормальной совестью.

Ведь у совести даже в несчастье может быть свое несчастливое счастье.

Однажды в автокатастрофе молодой девушке-студентке сломало позвоночник, а это – пожизненный паралич. Группа, в которой училась девушка, сплоченной не была, скорее разобщенной, но тут она словно бы воспряла, объединилась, возник целый «штаб спасения», который назначал дежурства у постели (дневные и ночные), добывал лекарства, привозил, если нужно, консультантов. Когда она в немыслимых своих муках открывала глаза, рядом неизменно был кто-то из своих. А муки ее были не только физическими, она все прекрасно понимала – что изувечена навеки, что ей уже не встать, что надо вернуть слово жениху, не обрекать же его на вечную жизнь с калекой. Так думала она бесконечными больничными ночами.

Но он так не думал. Я не знаю, были ли у него минуты, когда непосильной казалась ему ноша, которую он собирался взять себе на плечи; что в нем говорило сильнее, любовь или чувство долга. Но он настоял на том, чтобы их свадьба состоялась возможно скорей. Печальная свадьба с прикованной к постели невестой.

Как все это помогало врачам!– и неустанная работа товарищей по группе, и позиция жениха; им удалось поставить девушку – нет, не на ноги и даже не на костыли, а на специальные аппараты. На этих неуклюжих, тяжелых аппаратах вышла она в жизнь.

Я думаю, что ее товарищи помнят это время – тревоги, работы, бессонных ночей – как время душевного подъема и едва ли не счастливое. А для мужа ее настоящим счастьем было видеть, как она делает первые шаги, огромным счастьем был день, когда она защитила диссертацию, и, наверно, величайшим счастьем, когда у них родилась дочь.

Но катастрофические случаи легче заметить и проще описать, куда труднее рассказать о никому не ведомых подвигах повседневности. У профессора и его жены не было детей, вся их любовь была сосредоточена друг на друге. Жена стала прихварывать, а когда обратились к врачам, выяснилось, что у нее страшная болезнь, рассеянный склероз, который неминуемо должен приковать к постели, изуродовать и убить. С каждым годом болезни она все больше чуждалась людей, пряталась от них, рвала дружеские связи, не хотелось ей, чтобы ее видели такой, изуродованной и жалкой. И муж ее в конце концов вместе с ней замкнулся в их квартире (в институте, где работал, организовали его работу так, что значительную часть ее он мог делать дома). Он нигде не бывал, ни в кино, ни в гостях, ни на выставках, которые любил. Он знал: как только уйдет, ее охватит тревога, тоска – и не уходил. Так выключился он из жизни (если не считать работы) и жил рядом с больной. Сам осуществлял сложнейший лечебный курс, который должен был отдалить конец и ослабить боли (а она порой от них кричала). Когда жене совсем отказали ноги, он, инженер, сконструировал специальную скамеечку-коляску, чтобы возить ее к столу и в ванную. Так и жили они несколько лет, пока жена не закрыла глаза навеки. Ее смерть была для него великим несчастьем, но сознание, что он действительно сделал что мог и большего никто на свете не смог бы сделать, дало ему в утешение великие дары – самоуважение и спокойную совесть. Те, кто отдают в больницы своих больных, в интернаты своих стариков, живут вольготнее, но совесть их, пусть и спросонок, пусть и совсем в дремоте, все же зудит, тревожит, точит, во всяком случае создает какой-то душевный дискомфорт. Расхождение с нравственным эталоном (вот почему он должен быть хорошо известен) даже у самых толстокожих должен вызвать пусть неясное, но все же раздражающее ощущение непорядка. Человека с нормальной душевной структурой угрызения совести жгут куда сильнее, зато когда он поступает по совести (пусть с усилием, пусть под нажимом даже, чем-то поступившись, чем-то заплатив), на душе у него не только покой, но порой и некий душевный подъем, похожий (очень похожий) на счастье.

Если позиция эгоизма вредна для самого эгоиста, то альтруизм, как раз напротив, альтруисту в его жизни чрезвычайно полезен. Кстати, опытные люди знают: если у тебя беда, если тоска на тебя навалилась, единственный выход в подобную минуту, единственное спасение переключай свое внимание на другого, на его дела, заботы, неустройства, тогда сильно тебе полегчает, это действительно так, не раз проверено.

Жизнь текуча и неустанно нас испытывает (Мы видели, порой очень жестоко – как того врача, перед которым стал выбор: мчаться ли со смертельно раненной в больницу, рискуя, что тебя заподозрят в убийстве, или – концы в черную воду; а если и не так жестко, то постоянно: проблема выбора в той или иной степени встает перед нами чуть ли не на каждом шагу – Николай Федорович мог сказать свое «Ы!», а мог и сдержаться). Жизнь испытывает, а душа наша, погруженная в ее тревожный поток, бывает нестойкой, непрочной, уклончивой. Ей нужен крепкий каркас, незыблемые нравственные константы, очень четко должна понимать она, что хорошо, а что плохо. Они существуют, такие правила – веками отбирало человечество самые разумные мысли, самые благородные чувству, чтобы объединить их в нравственных постулатах, утвердить в юридических законах, спрессовать до алмазной прочности абсолюта. Релятивизм тут невозможен и опасен. Попытки утверждать, будто нет неизменных моральных ценностей – образованные люди будто бы даже знают тому доказательства: в разные эпохи у разных народов были разные нормы морали,– вредны да и лишены смысла. Если дикари съедали за ненадобностью своих стариков, а Спарта убивала слабых от рождения ребятишек,– ведь не эти же «славные» традиции отобрало человечество в кладовую своих нравственных сокровищ (не это, а уважение к старости, потребность защитить слабого, выходить больного ребенка). Есть у нас непреложные нравственные истины, золотой фонд этических принципов, они драгоценны. Не нужно перепиливать их острым лезвием насмешки, что нынче стало так модно, разъедать кислотами скепсиса и цинизма – подобного рода остроумие дорого нам обходится.

Человек должен выйти в жизнь с крепким нравственным стержнем, не может он плыть по жизненным волнам, крутясь, как щенка, в водовороте страстей, жить, мотаясь из стороны в сторону, притягиваемый любыми соблазнами, подчиняясь любым влияниям, бессильно сдаваясь на любые условия, предложенные судьбой. Внутреннюю стойкость надо в него вложить, ту стойкость, которая позволит ему занять достойную позицию и в данном социальном процессе, и на данной коммунальной кухне. В том и состоит задача семьи. Это она являет собой первохранительницу нравственных правил, это она должна вложить их в сознание ребенка, чтобы правила эти вросли в сознание и развивались вместе с сознанием, она формирует характер и отвечает за него. Между тем она предоставлена самой себе на трудных нравственных путях, вынуждена идти ощупью, решать жизненные задачи методом проб и ошибок, что порой дорого обходится,– вспомним, каким страшным опытом далось Элле Степановне понимание того, что мать не имеет права говорить бесшабашных слов.

Семье нужна и возможна помощь – сколь бы ни были мы индивидуально неповторимы, все же достаточно в нас общего, чтобы можно было говорить о науке жизни, отвечающей на вопросы, которые рано или поздно встают перед каждым. Нам нужны не только общие постулаты, но и тончайшие разработки, может быть, даже рекомендации. Ведь тучей идут на человека вопросы. Как разобраться в себе самом? Что делать с собой в часы тоски? Как остановить себя в минуту гнева? Что делать, если поднимается в душе ненависть, жажда мести? Как вести себя в тот трудный – начальный – период брака, когда потухает влюбленность? Как поступить, если жадность, алчность разгорелась в душе и сил нет как хочется любыми путями получить в собственное владение дачу или машину или какое-нибудь другое имущество? – как справиться с этими недостойными чувствами и соблюсти достоинство? Как сладить с эгоизмом, своим и другого? Как разобраться в путанице отношений, как разрешать конфликты, гасить обиды, когда прощать, а когда нельзя? На все эти вопросы, сколь бы ни были они конкретны, могут быть ответы, общие для всех.

Мы мало изучаем повседневность. Мало исследуем пороки и страсти человеческие. Самих себя знаем плохо, подчас не в силах предсказать собственных поступков. Многие годы нас не только не учили самоанализу и самоконтролю, но эта важнейшая работа духовной «сангигиены» была зачислена в графу интеллигентского самокопания и рассматривалась как некая слабость. Вот так и получилось, что мы утеряли многое из нравственного опыта предшествующих поколений, прервалась нить нравственной мысли, нравственных споров, нет в нашем сознании ни Марка Аврелия, ни Руссо, ни Толстого, ни Швейцера с их напряженными, подчас мучительными нравственными исканиями (тут важней всего поставленные вопросы, но иногда и ответы). Русская литература дает нам замечательные образцы нравственных исследований, стоит вспомнить «маленькие трагедии» Пушкина – как не воспользоваться нам пушкинской проницательностью, когда, например, раскрыл он нам душу завистника – этот сплав злобы, хитрости и боли. С той же проницательностью разглядел он и самый механизм зависти, излюбленный прием этого порока рядиться в одежды добродетели – не только перед другими, но и перед самим собой. Кажется, никогда еще не было показано миру, с какой мощностью включается в душе аппарат самооправдания, с какой бешеной страстью и болью работает! Вот что должно бы стать предметом семейного чтения – и дивная красота пушкинских строк поможет тут нравственной работе. А Чехов? А Достоевский? Используем ли мы их духовный опыт?