Текст книги "Счастье, несчастье..."

Автор книги: Ольга Чайковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Героиня В. Елисеевой Женя Перова, как правило, говорит слова не только нужные – целительные и настолько сильные, что на расстоянии тысячи километров (она живет на юге, он – на севере и притом дальнем) они задевают душу ее трудного корреспондента.

Колония, как всякому понятно, дело невеселое, и одно из самых тяжких ощущений осужденного: настоящая жизнь течет мимо (она действительно течет мимо). Наша героиня тотчас это ухватила и задалась целью доказать Анатолию, что он нужен в жизни и даже необходим. Она, будущая учительница, бьется с трудным мальчишкой и взывает к Анатолию: помоги! А он молчит – ему ли, преступнику, давать советы и включаться в воспитательный процесс! Она настаивает, убеждает: мальчишка катится по наклонной, я ничего поделать не могу, а ты знаешь, что это такое, ты обязан... И уже не в силах сопротивляться, он включается в жизнь, которая от него безнадежно далека. А может быть, теперь уже и не безнадежно?

Ее письма все время зовут, манят будущим счастьем (тут, кажется, и не захочешь – возродишься), она приглашает его с собой в лес (пойдем!), в концертный зал (послушай!), на встречу Нового года (повеселимся!), и порой становится не по себе, когда представишь, как на севере, за колючей проволокой, вубивающем однообразии неволимолодой человек, которому быть здесь еще годы, читает эти головокружительные призывы. Бестактность? Как раз напротив, поводрассказать ему о лесе, о музыке, внести встоячее однообразие колонии живойветер жизни.

Как она догадалась? А вот догадалась.

Но годы шли, шли годы, и каждый новый они, уже назвавшие себя в письмах мужем и женой, встречают порознь. И вот, наконец, эта молодая южанка, преодолев сопротивление родных, бросив любимую работу (она уже учительница), едет через всю Россию в далекий северный поселок, где условия и для севера тяжелы. Мы не без страха ждем их встречи – жизнь сложна, а эти двое, столь близкие друг другу, все– таки друг друга никогда не видали.

Каждый из нас, наверное, дорого бы дал, чтобы быть невидимым свидетелем этого подневольного свидания. Мне. нетрудно представить себе, каким пришел он – остриженный наголо, в чем-то черно– сером, руки (давняя тюремная привычка) за ₍спиной и много старше своих тридцати шести. Он, наверное, таким и пришел, а в душе его был великий ужас, потому что он уже посмотрел в окно.

«Вдруг у окна появилась девушка,– расскажет он потом.– Я замер. Она! Сердце куда-то ухнуло! Такая, какой видел ее в воображении и на фотографии... Да нет, лучше, гораздо лучше. Вот тут-то на меня напал страх, навалился, как глыба, не передохнуть. Ни сомнений, ни надежд – не останется! Не может, да и не должна остаться здесь, в Якутии, эта рыжеволосая юная девушка... Видел только улыбающееся лицо Жени и конвоира, не сводящего с нее восхищенных глаз: такую не каждый день здесь увидишь».

А вот их свидание ее глазами: «Я вошла в комнату, взглянула на Толю, в его глаза, и поняла, что творится с ним. А он сел в сторонку, растерянный, робкий, такой подавленный. Я сама подошла к нему, села рядом, взяла за руку». Ну, конечно, это она сразу все поняла, она взяла за руку.

Я не стану пересказывать дальнейшее развитие событий, очень бурных, и отошлю читателя к повести В. Елисеевой «Так это было». Я хочу остановиться на двух этих – полярных – женских образах, Тамары Павловны и Жени Перовой, жизнь не так уж часто дает нам возможность увидеть такую полярность. Странно, ведь в их жизни много общего, обе работают, и та и другая загружены неизбежными хозяйственными заботами и работами, обе и сумки таскают, и полы моют, и обеды готовят. И все-таки они полярны.

Тамара Павловна – человек созидающей профессии (инженер), но по совместительству еще и разрушитель. Вот так и получается: пока одна шумно выжигает все окрест себя, другая тихо и прилежно выращивает. Женя Перова вооружена чисто по-женски – пониманием (вот так подойти к человеку и догадаться, что с ним происходит); терпением (кстати, оно в природе женщины, может же она часами вязать и, если надо, часами с терпением Пенелопы распускать связанное); способностью переждать, перетерпеть трудную минуту (в этом особое, чисто женское мужество); умением заманить, зазвать с собой, передать свою уверенность в жизни; помнить о цели, когда захлестывают бытовые трудности может быть, самые мучительные и для отношений опасные) – целый арсенал возможностей и средств. Тамара Павловна все это оружие растеряла.

Две женщины, одна выполняет свою жизненную задачу – уменьшает в мире количество зла. Другая работает за Медузу Горгону – вместо того, чтобы вносить лад, сеет раздоры и брызжет ядом вместо того, чтобы врачевать.

Их позиции неизбежно определят и их собственную судьбу. Зачем Тамара Павловна рвется к семейному лидерству? Ведь ее близкие, в том числе и дети, которым она, конечно, желает счастья, все они начнут потихоньку уносить ноги,– но уже не с кухни, а из ее жизни вообще. Останется тогда наш жалкий лидер, узурпатор ненужной власти у разбитого корыта, в тяжкой обиде и страданиях, в совершенном непонимании того, что произошло.

Женственность? Потаскай сумки, постой в очередях, постирай, уберись, приготовь – и попробуй тут остаться женственной. Спору нет, непосильна стала женская нагрузка, и тут действительно проблема трагическая, но ведь нагрузка ложится на всех, а такие характеры, как Тамара Павловна, обычно стараются как раз свою нагрузку переложить на других. Она – и это в ней главное – любит руководить и воспитывать, указывать и приказывать, в семье и на работе (и даже в магазине и в автобусе). Главное в ней – глубокая уверенность в своем праве вмешиваться в чужие судьбы, давить и ломать (на какой бы ступени социальной лестницы она ни была и какую бы должность ни занимала). Дело не в том, кто какие сумки таскает, дело в жизненной установке, на мир она или на вражду.

А не слишком ли черна она у меня, Тамара Павловна, не слишком ли однопланова? Ведь люди сложны, многослойны, в них совмещается и хорошее и плохое, именно этому научила нас великая литература. Нет абсолютно добрых и абсолютно злых.

Тут необходимо сделать отступление.

Абсолютное зло и добро – понятия нравственно– философские, связанные, конечно, с жизнью (иначе зачем бы они были нужны), но от нее отвлеченные и подчас весьма далеко. Стоит им реализоваться, и разом становится видна их относительность, взаимосвязанность и сосуществование в одном и том же лице. Да, человек сложен, многослоен, в нем в неодинаковых пропорциях соединены черты, подчас настолько противоположные, что в различных ситуациях он бывает разным. Только примитивная этика делит людей на добрых и злых – в одной древнерусской пьесе («Комедия о рождестве» Даниила Туптало, XVII век) добрые силы (Вера, Надежда, Любовь и прочие добродетели) в громе великолепного хора наступают на силы зла – Зависть, Злобу и другие пороки, теснят их и заставляют исчезнуть. Казалось бы, предельное простодушие, наивность полудетского сознания, для нас уже невозможные.

Все это так, но бывают случаи, когда подобные сложности неминуемо сводятся к простоте. Когда перед человеком – да, многослойным, перепутанным, разным – встает вопрос, недвусмысленно встает и грубо, порядочен он или низкий негодяй, тогда и создается ситуация двух лагерей; мгновенно возникают незримые рвы и бастионы, воздвигаются невидимые баррикады (всеми, впрочем, ясно ощутимые). И происходит то самое столкновение впрямую, которое изобразил нам древнерусский автор.

Сколько раз приходилось мне видеть это в жизни!

Ну, к примеру. Жила на свете Серафима Михайловна, славная приветливая старушка, незлобивая, и то обстоятельство, что она носила на голове резиновую грелку, ничуть не роняло ее в глазах окружающих. Была она работяща, опрятна, но все _же__ возраст! И потому ездила к ней племянница ее покойного мужа, помогала – никаких других родственников у Серафимы Михайловны не было. А грелку, которую носила, она аккуратно повязывала шелковым платком, однако самого факта ее ношения на голове от друзей не скрывала, охотно поясняя, что резина назначена предохранять ее голову от электрических лучей, которыми через потолок жжет и мучит ее соседка; по той же причине Серафима Михайловна спала под особым одеялом, собственноручно сшитым ею из резиновых грелок, зеленых и красных: дело в том, что у верхней соседки по ночам собирались диверсанты.

Когда старушка попадала в руки медицины, диверсанты вроде бы утихали, но потом вновь начинали бесчинствовать... Если Серафима Михайловна звала на помощь, соседки вели ее наверх, раскрывали двери, показывали: никого нет, и она успокаивалась. Верхняя соседка сперва было протестовала против доставшейся ей странной роли, но женщины в доме ее уговорили: не обращай внимания, она же безвредная, безобидная. И как в семье, где делают вид, будто не замечают, что бабушка малость выжила из ума, так и дом делал вид, будто не замечает.

Племянница Серафимы Михайловны жила далеко, у нее была своя семья, они решили меняться, чтобы быть ближе друг к другу – и подали соответствующее заявление об обмене. Было лето, племянница уехала в отпуск, поручив Серафиму Михайловну вниманию соседок.

И вот однажды соседи увидели, что у подъезда стоит машина, груженная вещами. Возле распоряжался какой-то крупный молодой человек (про женщин говорят «пышная», например, «пышная блондинка», этот был «пышным шатеном»), которого грузчики называли Володей.

– Отойдите от машины! – грубо крикнул он сбежавшимся женщинам.– Не то пропадет еще чего-нибудь.

Серафима Михайловна уже сидела в машине и ласково кивала им головой: «Все хорошо, все хорошо». Володя вскочил в кабину, хлопнул дверцей, и машина отбыла. Так скоропалительно совершился обмен, целью которого было «приближение к родственникам и поселение в чудном зеленом массиве».

К родственникам Серафима Михайловна приближалась странно, поскольку грузовик ехал в противоположную от них сторону; некоторое время он скакал по разрытым буграм какой-то стройки, потом пошли свалки, потом потянулись корпуса, в одном из которых оказалась квартира, предназначенная Серафиме Михайловне. Была осень, и деревья светились золотом.

Оставшись одна, она, очень довольная тем, что, уехав, перехитрила диверсантов, весело раскладывалась, а потом легла спать. Счастливая, легла и совсем было заснула, как вдруг... Сатанинский грохот обрушился на нее и заставил вскочить на ноги. «Война!»

Но то была не война, а железнодорожная сортировочная станция, скрытая от ее глаз деревьями. Это гремели вагоны, это буфер бился о буфер, стонал и лязгал металл, визжали тормоза. Серафима Михайловна, успокоившись, что не война, легла снова. За окном все стихло, зато на потолке... Ужасное открытие: диверсантыпереселились вместе с ней! И вот уже снова жгут огнем! А соседей нет рядом, и одеяло из грелок где-то далеко. Сжалась она в комок, укрылась с головой и лежала так, дрожа, одна на целом свете.

Племянница, вернувшись, тотчас подала в суд, но время шло, а суд все никак не мог состояться: обмен был тройным, в нем участвовали: сам «пышный Володя», его жена Маргарита, родители Маргариты и некий «дядя Сережа» с женой. Обязательно половина их на суд не являлась, а остальные, опустив глаза, заявляли, что не согласны, чтобы дело рассматривалось не в комплекте. Они не скрывали, что спешить им некуда, и всем было ясно, чего они ждут. Серафиме Михайловне действительно становилось все хуже.

Осень сорвала с деревьев листья, и сортировочная станция стала видна во всей своей железной красе.

Но тут произошло событие, которое сделает эту историю особенно для нас интересной и важной. Племянница пожаловалась сотрудникам института, где работала, и директор института, вызвав замначальника одного из отделов, Николая Семеновича, человека энергичного, сердечного и очень сообразительного, поручил ему судьбу Серафимы Михайловны в качестве общественной работы (вот если бы общественная работа всегда была так полезна обществу!).

Началась великолепная борьба института с прохиндеями.

Нужно было, чтобы суд, наконец, состоялся, но ответчики каждый раз ко дню заседания расползались, как раки. У суда не было времени их собрать, у Николая Семеновича было время, выделенное на общественную работу, а также сколько угодно помощников с умными инженерскими головами. Володя был хитер, но «наши» не глупее.

Вот и началась борьба. К примеру, отец Маргариты (и Володин тесть) в день суда оказался в отпуске (заседание отложено), а вернувшись из отпуска, тотчас отбыл в командировку (заседание отложено). Николай Семенович связался с руководством его учреждения, объяснил обстановку – так была исключена возможность «командировок» (и не только тестя). Тогда тесть лег в больницу, сказал, что на полгода, но не сказал, в какую. Немало трудов стоило Николаю Семеновичу разыскать таинственную больницу и узнать, что пациент давно выписан. Так шаг за шагом – и на каждом шагу.

А между тем летели листья уже второй осени.

Когда Николаю Семеновичу удалось, наконец, собрать ответчиков, тут-то и разыгралась главная битва! Ответчики были сплочены, активны, вопреки заключению медицины доказывали, что Серафима Михайловна здорова и даже «очень бойкая старушка». И в какой же ярости они были, когда против них оказалась твердость и сплоченность тех, кто защищал больную.

Вот она – ситуация двух лагерей. Очень может быть, что у ответчиков, каждого в отдельности, были и какие-то хорошие черты, добрые качества; не берусь утверждать, что все они знали о болезни Серафимы Михайловны и о мошенническом характере обмена. Но ведь узнали же они, и очень скоро. Узнали, и вместо того чтобы ужаснуться и загладить вину, все шестеро мгновенно сплотились в единый стан нападения и обороны против бедной Серафимы Михайлович.

Соседки ее, готовые ее защищать, неизменно приходили в суд – и в десятый раз, и в двадцатый. Ответчики были убеждены, что в конце концов эти опасные свидетели устанут и не придут, но те не уставали, приходили, часами сидели впустую и приходили снова. Неизменно приходил участковый милиционер, в свое время предупредивший «пышного Володю», что Серафима Михайловна тяжело больна и на учете (иначе говоря, Володя заранее знал, что идет на преступление). Разумеется, каждый раз во всеоружии документов являлся Николай Семенович.

– Я хотел бы, чтобы ответчики поняли,– сказал он на суде,– твердо поняли: даже если с Серафимой Михайловной случится худшее (хотя ее в суде не было, ему неприятно было произнести: «если она умрет»), обмен этот все равно будет признан недействительным. Тут присутствует прокурор, он может это подтвердить.

С какой ненавистью смотрели на него ответчики! Да, повторим, может быть,, в других обстоятельствах жизни они сложны, но тут они были просты предельно. Не было в них ничего, кроме желания остаться в удобной квартире и ненависти к тем, кто им в этом мешал.

Перед нами ясное и несомненное разделение на дьяволов и ангелов.

Суд признал обмен недействительным – его участники должны были вернуться на прежние места. Но выполнить это решение оказалось еще трудней, чем собрать ответчиков в суде. Никак невозможно было организовать переезд.

Тогда институт выделил машины, молодые его сотрудники стали грузчиками, и в один прекрасный день все было перевезено на прежние места. Ребята (и Николай Семенович с ними) бодро таскали мебель и чемоданы, то поднимая их на этажи, то спуская с этажей. А «пышный Володя» стоял, смотрел на это и приговаривал недовольно:

–   Осторожней, осторожней, не сломайте.

Ни одного чемодана, ни единого, он в руки не взял.

–    Николай Семенович! – взмолились ангелы.– Не можете ли вы отойти за машину? Мы ему морду набьем.

Но Николай Семенович этого ангелам не разрешил.

Словом, ситуация двух непримиримых лагерей создается куда чаще, чем мы думаем. Вот, к примеру, такая сцена. Все ее участники – женщины. Одна, старая,– умирает. Тяжело умирает, задыхается, лечь не может, а потому ее дочь стоит около нее, только тогда матери удобно опереться, и она может немного задремать. Дочь стоит таким образом много часов, не помнит, когда пила-ела, у нее кружится голова; больная становится беспокойной: кончается действие обезболивающего, пора делать укол.

Больница переполнена, кровать в коридоре, как раз рядом с комнатой, где собрались сестры. Они болтают, и слышно, что о тряпках (их дело). Но вот, Доложив больную на подушку (и сразу – хрип!), Дочьвходит в комнату сестер и просит сменить ее на минуту. Тут выступила «Тамара Павловна», не то старшая сестра, не то лидер.

– Девушка,– сказала она веско,– вы что, не видите, что у нас перерыв?

Дочь снова встала у кровати (а сестры снова принялись болтать), но тут к ней прибежала молоденькая сестричка, насмерть перегруженная и замотанная, сделала укол, сказала: «Отдохните немного, я постою». Опять явное разделение на злых и добрых. В жизни нередка подобная мгновенная поляризация, которая готовилась годами (в том-то и дело, что в критических условиях проявляется то, что копилось в течение жизни). И хотя на каждом полюсе на самом деле все же не демоны и не ангелы, а люди, их нравственное местоположение в данную минуту сомнений не вызывает.

Но вернемся к нашей Тамаре Павловне. У нее могут быть мягкие манеры, приятный голос, изящная походка, и все же она не только не женственная, но и несовместима с женственностью.

Нет нужды доказывать, что женщина не хуже мужчины в любой профессии («...потому что до Зацепы водит мама два прицепа»), но в ряде важнейших сфер деятельности она явно не лидирует,– в науке, например (наука требует высокой способности к отвлеченному мышлению, а женское, как правило, конкретно). Из женщин получаются неплохие инженеры, хорошие врачи и учителя, они умело постигают кем-то уже данное, но двигать вперед цивилизацию и культуру, это, по-видимому, все же дело мужчины (я не говорю, естественно, об исключениях). Ни великих физиков, ни великих писателей, ни великих музыкантов женщины не дали – и даже на кухонном фронте (обычный пример), если требуется особенно изысканный стол, зовут повара. Второй сорт?

Ничуть не бывало. Существует область, где женщина лидирует явно – это область чувств, сфера нравственных проблем, это великая наука об отношениях людей друг с другом, вот для чего дана женщине более тонкая душевная организация. Ученые до сих пор спорят, существует ли телепатия, а женщины твердо знают, что она есть, что сердце сердцу весть подает; что мать, если с ее сыном пусть за тысячи верст случится беда, почувствует это тотчас же и станет метаться в отчаянии – может быть, телепатия это женское дело?

Все, о– чем я говорю, относится к некоему идеалу, который с жизнью редко совпадает. Но ведь это первостепенно важно, какой именно идеальный образ стоит перед человеком в качестве общественно-нравственного образца. Совсем не все равно, кто служит женщине примером, пушкинская Татьяна или Сонька Золотая Ручка (была когда-то такая знаменитая уголовница). Конечно, девушек, чьим идеалом была бы такая Сонька, мне встречать не приходилось, но все же тяготение к энергичным лихим девчонкам, удачливым, добивающимся своего. И не очень разборчивым в средствах, существует й не приносит ничего хорошего.

Культ верного женского сердца, который был роздан прошлыми столетиями, должен, конечно, составить непременную часть нашего жизненного идеала. Верность, умение понять другого, сострадание, милосердие (мы напрасно долгое время пренебрегали этими словами – они полны жизненного значения). И если женщины не двигают вперед Цивилизацию,та их роль в духовной культуре огромна. И может быть, не столько в ее развитии, сколько в сохранении. Неустанно, каждодневно (а каждодневно – это как раз самое трудное) беречь огонь семейного очага, чтобы он ясно горел,– это великая социальная роль.

Мать ждали к ужину, а она все не шла.

–    Где ма-а-ама?..– тянула Леночка.

–   В самом деле, что это нашей мамы так долго нет;,– сказал Отец.

–   Она собиралась зайти к Паншиным,—вскользь бросила Бабушка:

–   Зачем это? – настороженно спросил Отец.

–   Они давно не видались, – примирительно ответила Бабушка,– все-таки школьные подруги. К тому же они переехали на новую квартиру.

Теперь ожидание стало особенно напряженным. Разговор не клеился (Отец явно был чем-то недоволен), Леночка ныла, что она тоже хочет новую квартиру, а когда ей ответили, что у них и так новая, возразила, что всю жизнь в ней живет – ее жизни было семь лет.

Мама пришла свежая с мороза, очень оживленная, глаза ее блестели.

–   Слушайте! – сказала она.– Я была у Паншиных!

–    Ну, что Паншины? – спросил Отец.

Лихорадочно сбросив в передней пальто, поспешно стянув сапоги, Мать заняла свое обычное место за кухонным столом и сказала изнеможенно:

–    Ну, квартира! Ты знал, что они переехали на новую квартиру?

–   И что же тут такого? – спросил Отец.

–    Но ты бы видел эту квартиру! Во-первых – ванная...

–   А что, Сима не поумнела с тех пор, как переехала в новую квартиру? – как бы между прочим спросила Бабушка.

–   Постойте, злые люди,– смеясь, воскликнула Мать,– дайте рассказать все по порядку. Ванная у них просто сверкает. Черный кафель, раковина и сама ванна бледно-зеленые, ванна утоплена, а краны сияют, как солнце.

–   Лена,– сказал Отец,– иди делать уроки.

–    Я хочу послушать про квартиру,– ответила Лена несколько даже капризно, что было вовсе ей не свойственно, просто сейчас она почувствовала – не конфликт, нет, но все же некую конфронтацию между родителями и тотчас воспользовалась открывшейся возможностью: ведь мама не гнала ее делать уроки, стало быть, имело смысл немного потянуть. Она чувствовала, что Мать па ее стороне.

–   Честное слово,– сказал Отец,– мне не очень интересно, какая ванна у Паншиных.

–    Ну, тогда послушай, какая у них кухня,– уже несколько назло сказала Мать, совсем развеселившись.– Она, конечно, не такая маленькая, как наша. У нас повернуться негде, но дело не в том. Там такая мойка! Там такая плита! Все сверкает! В такой кухне чувствуешь себя принцессой, которая в шутку взялась приготовить пирог.

–   Лена! – строго сказал Отец.

–   Я хочу послушать про квартиру! – уже кричала Лена,– Я хочу послушать, какая у них кухня! А занавески у них есть?

–   А занавески у них...– начала Мама голосом сказочника.

–   А у Али Крымовой,– страшно торопясь, чтобы ее не перебили, сказала Лена,– у них занавески с Василисой Прекрасной...

–   О нет,– мечтательно сказала Мать,– тут не Василиса, тут огромные подсолнухи...

–   Лена! – закричал Отец.– Сейчас же делать уроки! – и обращаясь к Матери: – Может быть, ты нам еще и про обстановку расскажешь, где у них что стоит?

–   С удовольствием,– подхватила Мать, и Лена тотчас к ней пододвинулась.– В столовой у них сервант, вернее, даже и не сервант, а такая старинная горка, представьте, кругом современная легкая мебель, и посреди нее старинная, великолепная... И в ней японский сервиз, сработанный под XVIII век, напудренные маркизы – это просто чудо что такое! И честно говоря, после этого наша столовая...

Лена была вне себя.

– Ничего этого нет,– вдруг спокойно сказала Бабушка.

–   Что значит – нет?!

А так, эти твои Паншины ужасные неряхи, невероятные, у них пауки по углам, и вечно какие– то Кочерыжки на полу валяются. Мать онемела от негодования, но Бабушка на кочерыжках настаивала. Ревущую Лену отправили Делать уроки, Отец ушел, хлопнув дверью (он не умел, да и не хотел объясняться), Бабушка и Мать остались одни.

–   Можно подумать, что я говорила какие-то неприличные вещи,– сказала, наконец, Мать.

–   У тебя температура не повышена? – насмешливо спросила Бабушка.

–   А что, мне нельзя было рассказать про хорошую квартиру? И при чем тут кочерыжки?

–   Да это я так, больше для Ленки. А тебя я сегодня просто не узнаю. Глаза горят, как у барса. Я уж и не знала, как тебя остановить, вот мне и пришлось клепать на бедных Паншиных. Каждое твое слово было пропитано завистью.

–   Ну и что же – я в самом деле позавидовала. Можно и по-хорошему позавидовать.

Тут вошел Отец и заявил, что хорошей зависти вообще не существует,– и разгорелся спор. Отец говорил, что зависть чувство сильное, мучительное и совершенно бесплодное. А Мать возражала, что зависть к чему-то хорошему может сподвигнуть тоже на что-то хорошее, а может быть, даже на что-то лучшее.

–   Сальери завидовал хорошему, очень даже хорошему, гениальной музыке, а потом взял да и отравил ее автора.

Мать обиделась, увидев в этом какой-то намек, а Отец, разгорячившись, сказал:

–    Надо быть не знаю кем, чтобы при дочери, при дочери... А ведь у нас, вы знаете, есть еще «черный ящик»...

Наступило молчание – все понимали, что разумеет Отец под этим «черным ящиком».

–   Да уж,– снова начал Отец,– после того, как наша дочь увидела свою маму в таком... неистовом состоянии, ее уж теперь не удержишь. Все дни напролет теперь станет высматривать – у кого, что, где?– Отец сказал это противным старушечьим голосом,– Во всех домах теперь занавески разглядит.

–   Я понимаю,– продолжал он, несколько успокоившись,– понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? – вот чего я не пойму никогда!

Мать ответила, что она не завидует ванной, не завидует гарнитурам – она завидует тем людям, которых дома за каждое слово не пилят.

– Все не то вы говорите,– вмешалась, наконец, Бабушка.– Завистники – несчастные люди, вот в чем дело. Самые несчастные бедняги на свете. Помните Зою из пашей старой коммунальной квартиры – вот была мученица, вот страдалица! Помните? Бывало, выйдет на кухню чернее тучи, кастрюли гремят, сковородки летают – не подходи! Тут уж можно и не спрашивать, и так все знают: кто-нибудь из соседей купил себе либо шкаф, либо еще что-нибудь. Я отлично помню, как сама она купила тюлевые занавески с пальмами, и все подумали, слава богу, немного успокоится. А через три дня – ужас, дым коромыслом! Опять сковородки летят! Что такое? Оказывается, соседка побежала и купила тюль с розами. У Зои с пальмами, а у той – розы. Бедная, почернела вся. И самое любопытное: она действительно страдала и не могла себя понять, в себе разобраться, себя как-то успокоить – ну розы, ну и что? А у нее – это я вам уже как врач говорю – поднималось кровяное давление. Зависть – зверь, который жрет и сыт не бывает. Новая квартира? – а у Ивана Ивановича лучше. Новая машина? – а у Ивана Петровича... и так далее. Стиральная машина? Телевизор? Не знаю что? Так и будет душа всю жизнь тащиться за чужими вещами. Страшное дело – жить любовью к чужим вещам! Носить платье, а любить то, что на соседке – это же можно так и с ума сойти. Мы говорим: боже мой, она стала рабом своих вещей – но ведь это своих. А быть рабом чужих?

Вот такой пламенный монолог произнесла Бабушка.

Тут нам важна нравственная настороженность. На первый взгляд казалось, что ничего страшного не произошло,– пришла мама от знакомых, с восторгом рассказала об их квартире. На самом, деле слова матери были неосторожны. Их дом, всеми ими любимый, вдруг разом потускнел, как бы стал второсортным по сравнению с чужим – и только лишь потому, что там был черный кафель и японский сервиз под XVIII век! И самый мир своего дома с его разумным спокойствием и взаимопониманием тоже оказался как бы второсортным по сравнению с миром Паншиных, если верить Отцу и Бабушке, людей недалеких и неглубоких. Явный нравственный перекос.

Ну, так ведь тоже не жизнь, могут мне возразить, нельзя же следить за каждым своим шагом, каждую минуту оглядываться, нет ли рядом ребенка и как отразится на нем сказанное слово. Мы, как правило, все еще живем скученно, дети при нас, слышат наши разговоры.

Да, и с этим мы не можем не считаться. Дети слышат наши разговоры, впитывают наши интонации, словом, идет могучий процесс бессознательного воспитания —может ли он в самом деле быть бессознательным, не должны ли мы взять его под контроль? Сложно это и утомительно, что говорить, но другого пути у нас нет. Что поделать, должность матери (и всех взрослых в семье) – ответственна и трудна, требует неустанного внимания (вот как неусыпно бывает внимание матери, когда она следит взглядом за своей ковыляющей крохой, как бы не попала под машину); когда ребенок рядом, не обо всем уже поговоришь, не все подходит для маленьких ушей.

В данном семейном эпизоде обязанностью матери было проследить за самой собой, разобраться в своих чувствах (уж не завидую ли я?) до того, как пришла домой. Самой ей нужно было в себе разобраться, самой, не ожидая выговора и наставлений. Нельзя с такой неопрятностью в душе подходить к детям.

В семейной жизни разного рода нравственные коллизии возникают непрерывно, все время идет здесь нравственная работа – на каждом шагу.

Знаете ли вы, что значит потерять ключ от квартиры? Какая это тоска – ждать, пока кто-нибудь из своих придет и отопрет. А если тебе при этом четырнадцать, и ты прибежал домой, чтобы схватить коньки и бежать на каток, и тебя ждут ребята, и девочка... Словом, Коля был в бешенстве, когда, примчавшись домой, обнаружил, что ключа в кармане нет. Когда пришли Мать и Леночка, он сидел на лестничной ступеньке и был чернее тучи.

–   Ты бы получше посмотрел в портфеле,– сказала Мать, когда они вошли в квартиру.

–    Я никогда не кладу его в портфель,– кратко ответил Коля.– Ленка!

Лена молчала.

–   Ленка!!

–   Что?– ответила Лена тихо и обреченно.

–   Только, пожалуйста, не кричи на нее,– поспешно вставила Мать.– Ты же видишь, она вся сжалась.

–   Вот то-то и оно. Знает кошка, чье мясо...– И вовсе уже свирепо: – Где ключи?!

–   Я не...

Я тебя не спрашиваю, брала ты или не брала, я спрашиваю: где ключи, куда дела?

–    Честное пио... пио....– голос Лены совсем угас, было видно, как она побелела.

–   Гони ключи!– заорал Коля.

–    Но почему, Коленька...– начала Мать.

–   Я уже несколько раз так вот их искал, оказывается, она бегала их девчонкам показывать.

Лена молчала. Действительно, неделю назад она бегала во двор с ключами показывать висящий на кольце крошечный компас. Но на этот раз она никаких ключей не брала.

–    Вот мое честное слово...– сказала она, наконец, срывающимся голосом.

–    Ну, если Лена говорит, что не брала, значит, не брала,– сказал входя Отец.– И все в порядке.

–   А где мои ключи?! – завопил Коля.

–    Почему ты думаешь, что их взяла Лена?

–   Да больше некому!

Мальчику и в голову не приходило, что он нарушает один из величайших принципов, созданных человечеством, основу любого правосудия, нравственного и юридического,– принцип презумпции невиновности.