Текст книги "Счастье, несчастье..."

Автор книги: Ольга Чайковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Стократ воспетое материнское сердце, что может быть прекраснее в своем бескорыстии и нравственной силе – но мало ли мы знаем трагедий, причиной которых было именно оно? Материнская любовь, возвышенное, святое чувство – но кто подсчитал, сколько бед вместе с тем оно принесло? Банальные рассуждения, не правда ли? Но давно уже сказано, что банальнейшее дело на свете – сама жизнь. И нет, кстати, ничего труднее, как ухватить, понять, проанализировать банальность – между тем она, повседневная, неизбежная, может быть, более всего нуждается в понимании и анализе. Материнская тревога и жалость, они каждый раз жгутся заново – и заново совершают ошибки; если ошибки одни и те же, от этого никому не легче.

Итак, приглядимся к такой банальности, как материнская любовь. Любопытный разговор возник у меня однажды с известным биологом В. Я. Александровым. Говоря о том, как много утратил человек из того, что изначально было дано ему природой, ученый привел в пример именно отношение к потомству. Ведь действительно, зверь или птица заботятся о детеныше лишь до тех пор, пока их заботы ему необходимы, и кошка, которая только что от ушек до хвоста облизывала своего котенка, не узнает его, встретив через год где-нибудь на крыше; птица, которая только что, яростно распластав крылья, защищала птенца – во что бы то ни стало, пусть ценой своей жизни! – через год едва ли глянет на него, случайно севши рядом на ветку. А вот наша родительская любовь, именно такая, готовая защищать во что бы то ни стало, на разумном пороге не останавливается (и не замечает, что ребенок обычно давно уже яростно не хочет, чтобы его облизывали от ушек до хвоста), не понимает, когда пора из безоглядно птичьей стать человеческой, которая тоже защищает, но уже по-другому.

Конечно, мать должна защищать обязательно, именно эту роль отвели ей и природа, и общество. Сколько дано ей жизненного времени, сколько хватает у нее сил, столько и должна она защищать. Если она забывает об этих своих обязанностях, ничего хорошего из этого не получается. Ее долг защищать свое – пусть великовозрастное – дитя. Но защищать спасая, а не губя! Защищать, оставаясь для него высоким нравственным авторитетом – и в этом отношении нам важно знать, как вели себя матери Алексея и Михаила после того, как узнали об их преступлениях.

Бедный, бедный Юрий Борисович! – и тут его ждала беда. В день нападения, как вы помните, сестры прибежали к брату, горячо выражая ему свое сочувствие и проклиная преступников. Узнав, кто были преступники, они разом замолкли и больше не пришли. Наталья Федоровна позвонила однажды, когда у Юрия Борисовича были гости и он не мог разговаривать, обиделась и больше не звонила. Ей бы, разодрав власы и посыпав их пеплом, на коленях ползти к братнину порогу, а она удалилась в обиде.

Сестра Галина тоже позвонила раз – накануне суда.

Юра,– сказала она,– как это получилось, что Утебя сломаны ребра?

Странный вопрос, не так ли.  На самом деле в нем был смысл: преступники выдвинули версию, будто ребра были сломаны случайно, при падении, и вот теперь Юрию Борисовичу недвусмысленно предлагали «вспомнить», что это именно так и было. На суде сестры держали себя по отношению к брату с нескрываемой ненавистью, так, будто это он ворвался к ним в квартиру, бил и грабил. Ему пришлось услышать из уст сестры Галины, что в тот день она не видела у брата каких-либо существенных повреждений. А когда сам Юрий Борисович сказал, что они были и очень болезненны (он долго лечился), в зале кто-то громко гоготнул. Я обернулась: это был немолодой грузный человек с палкой – отец Михаила.

Как видите, жизнь в этих семьях тоже изрядно выворачивали наизнанку, так что мальчикам в конце концов было чему тут научиться.

Мы с Натальей Федоровной ведем долгий тяжкий разговор. Она больна (ишемическая болезнь) и совершенно раздавлена.

–   Я ночами все не сплю,– говорит она медленно.– Проклинаю свою жизнь. Знаю, что не смогла воспитать сына. Но я уверяю вас, Алеша сам понял весь ужас того, что совершил, и клянет себя, как я себя кляну.

В искренности ее слов с их каменной тяжестью невозможно сомневаться.

Она тихо кивает головой.

–   Жалко их,– говорит она печально.– Молодые.

А помните? «Стрелять таких негодяев надо. Стрелять!» Оказывается, не так все просто на белом свете.

Она убеждена, будто Алексей сам теперь глубоко раскаивается, а я вспоминаю свою встречу с ним в тюрьме (нас разделяло стекло, а говорили мы каждый в свою трубку). Пришел он, вооруженный великим множеством бумаг, выписками из кодексов, постановлений Верховного суда, и тут же принялся бодро читать, цитировать. И – в ответ на мои вопросы.

–   Да, мы угнали у продавщицы овощного ларька машину,– говорит он, смеясь чуть ли не хвастливо.– А откуда, спрашивается, у нее машина?

–   Расскажите о нападении на вашего дядю,– прошу я.

И тут лицо его становится задумчивым и отвлеченным.

–   Есть истины,– говорит он туманно,– которые на самом деле не истинны, не так ли?

–    Но все же,– настаиваю я,– попросту, как это было?

Нет, попросту он не хочет.

–   Ну, зачем об этом говорить,– отвечает он мягко.– Какой смысл? Пусть думают, что я плохой.

Намекает на какую-то роковую тайну, которая должна его оправдать. А я смотрю на него и думаю: пусто в тебе, пусто. Пустотелая душа. В ней один только хлам, низкие помыслы, корысть, цинизм. Вот что изо всех сил из года в год защищала Наталья Федоровна.

–   Я всю душу ему отдала,– говорит она.

Это так, это правда. А он проглотил и не поперхнулся.

Она смотрит на меня одними слезами – одними слезами смотрит! – и улыбается.

–   Одиннадцать лет,– говорит она.– Я не доживу.

Да, он осужден на одиннадцать лет, а у нее больное сердце. Мы молчим. И вдруг она восстает.

–   Я не верю, не верю, чтобы он мог так подчинить себе остальных – это его, его затянули, его погубили! Да, конечно, он был трудный, но он много болел... И он жалел меня... И он посадил столько деревьев... Нет, тут что-то не так, не так, не так!

Все еще метет по земле поломанными крыльями, все еще надеется защитить.

Такой перебор в родительской любви – явление нередкое (и, как мы видим, пагубное), но все же и природа, и общество в основном распорядились правильно, укрепляя родительскую любовь и тем самым цементируя семью, которая должна быть оплотом и опорой для каждого ее члена. Чтобы и взрослые, и дети тут отдыхали, набирались сил (если позволят мне столь возвышенный образ: как Антей от соприкосновения с землей).

И в связи с этим перед нами встает еще одна важная проблема – авторитета взрослых.

Единство авторитета взрослых – это, казалось бы, аксиома педагогики. Кто из нас не возмущался неразумностью и бестактностью родителей, которые взаимоотменяют распоряжения, данные ребенку, или, что еще хуже, не поддерживают авторитета учительницы. Идея единства авторитета взрослых, семьи и школы действительно стала аксиомой школьной и семейной педагогики. В самом деле, что может быть вреднее и нелепее, если отец говорит ребенку одно, а мать другое, учитель требует одного, а родители учат противоположному. Конечно – единство! Но это простое решение, примененное к жизни, оказывается слишком уж простым. Бывает, родитель в раздражении или гневе делает замечание или распоряжение столь нелепое, что другой потупляет глаза. В соответствии с непреложным требованием педагогики молча потупляет или, принудив себя, даже подтверждает нелепость. Только потом, наедине, один родитель скажет другому, что тот был неправ – потом и наедине.

Но распоряжение, сделанное в гневе, часто бывает несправедливым и, как правило, вызывает ответное раздражение, ребенок в оппозиции, в обороне, настороже, он тотчас почувствует несправедливость одного и притворство другого. Для него станет ясен заговор взрослых, которые всегда за его спиной договорятся друг с другом. Но ведь в сущности так оно и есть – вечный (и далеко не всегда справедливый) заговор взрослых против ребенка.

В первом классе, как было положено по новой программе, дети получали зачатки алгебры, введено было понятие неизвестного, обозначаемого иксом. Маленькая Аннушка решала дома задачку о вагонах, груженных по-разному. И задачка у нее благополучно решилась следующим образом: икс равнялся двадцати, двадцати пяти и сорока.

–     Но этого не может быть,– сказал отец,– одно и то же число не может быть одновременно двадцатью, двадцатью пятью и сорока.

–    Нет, может,—с важностью отвечала девочка,– нам учительница сказала: все, что в задачке неизвестно, обозначается иксом. Ведь нам неизвестно, сколько груза в трех вагонах, значит, у нас три икса.

–    Не может быть, чтобы учительница так вам объяснила,– сказал отец и показал, как надо решать задачу.

Вернулась Аннушка из школы вся в злых слезах.

–    Вот оно, твое решение! – крикнула она, бросив на стол тетрадь, где, черкая и перечеркивая, резвились красные чернила и стояла крупная двойка. Девочка была потрясена, она была старательна, и двоек до сих пор ей получать не приходилось.

Чтобыло делать отцу? Не мог же он признать верным то, что противоречит законам математики и элементарному здравому смыслу. Но авторитет учительницы! Был первый год введения новой программы, учительница первой ступени, по-видимому, успела забыть алгебру до самых ее основ. Как быть? Решили со всевозможной осторожностью и деликатностью поговорить с ней. Но разговора не получилось, учительница, которая тоже заботилась о своем авторитете, ошибки признавать не хотела и гордо попросила отца не вмешиваться в учебный процесс. Государство поручило ей обучать детей, и она не позволит... Ребят с тех пор она, разумеется, учила правильно (и с иксами разобралась), но Аннушку, с которой у нее были связаны неприятные воспоминания, сильно невзлюбила.

Невзлюбила! Уже вместе с этим словом рушится авторитет учителя, он не может себе позволить этого: не любить. Конечно, сам по себе вопрос этот непростой. Любовь-нелюбовь от человека вроде бы не зависит – как говорят, сердцу не прикажешь, и в то же время всем нам ясно, что педагог не должен, не смеет этого – не любить. Не обнаруживать этой своей нелюбви? Но она высказывается невольно, звучит в интонациях, глядит из глаз. Нет, нелюбящий педагог – дело невозможное. Он, если хочет оставаться педагогом, должен именно приказать своему сердцу, запретить себе злое чувство, задавить его в себе, искать позицию, приближающуюся к материнской – ведь мать может сколько угодно гневаться, но никогда не разлюбит.

Трудная проблема (тем более что среди учеников, вызывающих раздражение, бывают самые строптивые, самые непокорные, а это нередко и самые способные, самые одаренные), она, конечно, не нова, но легко забывается в заботах и сложностях школьной жизни. Неужели надо защищать авторитет учителя, если учитель несправедлив и упорствует в этом?

Ни одна здравая педагогика, разумеется, этого не утверждала, никто не требует от родителей или педагогов насильно соглашаться с тем, с чем на самом деле они не согласны. Справедливость – вот единственный критерий, из которого надо исходить, не боясь (или почти не боясь – всякая аксиома, столкнувшись с живой жизнью, может потребовать коррективов) ошибки.

Во имя справедливости учительница, которая забыла алгебру, должна была бы понять, что это именно она виновата в конфликте, и с возможным тактом признать свою ошибку (тогда и родителям легче было бы поддерживать ее авторитет). Именно во имя справедливости мать должна вставать на защиту своего ребенка – повторю, не против учительницы, а во имя справедливости,– такую позицию поняли бы все, и взрослые, и дети. Но если ребенок чувствует, что против него сплоченный союз взрослых – союз во что бы то ни стало, независимо от справедливости и даже вопреки ей,– он может ответить на это самым неожиданным образом. Потеряет уважение и доверие к взрослым (даже к взрослым вообще), замкнется, затаится, порвутся тогда с ним все связи; может ответить и каким-нибудь отчаянным взрывом, погибельным – и такие случаи бывали, когда дети, окруженные враждебным кольцом, лишенные поддержки, решались на отчаянный шаг. Надо помнить, что сознание ребенка от природы сужено и легко может затянуться смертельной петлей.

Там, где родители имеют дело с умным, тонким, сердечным педагогом, единство авторитета возникает само собой. Ну, а что им делать, если судьба на несчастье нанесла их на властную, деспотичную учительницу, которая, кстати, с родительским авторитетом как раз и не считается? Иные отцы и матери в тревоге, в страхе (ведь от нее зависят отметки в аттестате и характеристика!) начинают заискивать (и даже, увы, бывает так, что и задаривать); поспешно вступают в родительский комитет, не для того, чтобы помочь школе, которая так– остро нуждается в помощи, но для того, чтобы заключить с учительницей еще более тесный союз. Другие, не выдержав, вступают в борьбу, жалуются директору или в роно, стараясь, однако, чтобы об этом не узнали дети. Родители Аннушки избрали прямой путь: сказали девочке, что учительница не права в своих математических утверждениях и несправедлива по отношению к ней, Аннушке, а следовательно, и поддаваться ей не нужно. И Аннушка не сдавалась.

Нелегка стала ее жизнь – как ей, маленькой, было устоять в борьбе с опытной взрослой и властной женщиной. Двойки на беднягу так и сыпались, замечания и выговоры перед всем классом следовали один за другим. Аннушка глотала слезы, но ошибок своих не признавала. Конечно, родители пытались связаться с директором, добиться его помощи, но в конце концов взяли девочку из школы. Этот путь – сопротивления – был более достойным, чем то жалкое родительское подобострастие и заискивание, которое тем более опасно, что дети могут перенять его у взрослых. И уж во всяком случае девочка не чувствовала себя одинокой в этой борьбе – родители ее не предали. Но все же сам эксперимент был опасен – непосильностью такой борьбы. Для детской нервной системы.

Видите, мы наугад взяли два вопроса, казалось бы, сравнительно несложных и ясных,– о материнской любви и авторитете взрослых – и тотчас оказались в гуще противоречий, а непреложные постулаты при ближайшем рассмотрении потеряли свою непреложность. Но ведь противоречия начинаются в семье с первого ее шага и как бы заложены внеес самого ее начала.

Семью основывают двое, полюбившие друг друга,– бывают, конечно, отклонения, особенно когда речь идет о поздних возрастах, где разного рода соображения и расчеты играют большую роль, но в подавляющем большинстве своем браки основаны на влюбленности. И сразу же возникает роковой вопрос: полюбили они друг друга или только влюблены, вопрос, на который никто никогда ответить не может, потому что влюбленные сами этого не знают.

Влюбленность – состояние удивительное, это великолепная вывихнутость из обычного самоощущения, поразительное беспамятство, которое обостряет зрение, слух и ум; некий свет, заново озаряющий жизнь, огонь, которым один от другого непрестанно зажигаются, от которого расцветают дарования; ярче становятся люди, тоньше, богаче, а их неизвестно откуда взявшаяся способность мгновенного взаимопонимания, сверхпонимания уже граничит с телепатией, невероятностью, чудом.

Помните объяснение в любви Левина и Кити? Что помогало девушке мгновенно понимать значение слов, которые Левин обозначил одними лишь первыми буквами? А ведь в основе этой сцены лежит подлинное объяснение Толстого с его будущей женой, их разговор, еще более странный и с позиций обычной жизни вовсе не объяснимый, потому что юная Софья Андреевна (она сама рассказала об этом в главе своих воспоминаний «Что писал мелок») читала текст, несравненно более сложный, чем тот, который читала Кити. Вот эта поразительная сцена.

«Лев Николаевич счистил щеточкой все карточные записи, взял мелок и начал писать. Мы оба были очень серьезны, но сильно взволнованы. Я следила за его большой красной рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание были энергично сосредоточены на этом мелке на руке, державшей его. Мы оба молчали.

«В.м. и п.с.с.ж.н.м.м.с. и н.с.» – написал Лев Николаевич.

«Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья»,– прочла я.

Сердце мое забилось так сильно, в висках что-то стучало, лицо горело,– я была вне времени, вне со– зания всего земного: мне казалось, что я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в ту минуту.

– Ну, еще, – сказал Лев Николаевич и начал писать:

«В в.с.с.л.в.н.м. и в.с.Л.З.м.с.в.с.Т.»

«В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня с вашей сестрой Танечкой»,– быстро и без запинки читала я по начальным буквам.

Лев Николаевич даже не был удивлен. Точно это было самое обыкновенное событие...»

Просветленность, ясновидение, счастливое безумие. Сам Толстой ощущал свою влюбленность именно как безумие. «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, если это так продолжится...» – написал он в дневнике. И на следующий день, вернее на следующую ночь: «Завтра пойду, как встану, и все расскажу, или застрелюсь...»

Такое неистовство чувств не может продолжаться долго – нельзя жить под током высокого напряжения. Гаснет свет, а с ним и буйное цветение, и сверхчуткость, и сверхпонимание. Если за влюбленностью стояли более глубокие чувства, отношения, становясь спокойнее и потеряв лихорадку, приобретают прочность. Но такой переход далеко не всегда проходит безболезненно: когда надает температура влюбленности, становится холодно, когда гаснет ее свет, становится темно; место сверхпроницательности может занять тупое непонимание (тогда-то и начинаются взаимораздражение, взаимообвинения).

Но ведь то счастливое беспамятство, великолепная лихорадка, она ведь давала обещания и клялась, искренне клялась в верности и обещала дать счастье. Выдавала векселя, которые предъявлять к оплате так же бессмысленно, как если бы кто дал в долг человеку, уехавшему с квартиры, а требовать пришел с того, кто въехал.

Но если влюбленность одного из супругов «выехала», сам-то супруг остался, с него, разумеется, и спрашивать, а он не может понять, каким образом все это получилось. Выход из противоречия один: кроме влюбленности и даже любви, в основе семейного союза изначально должно лежать еще множество других чувств – тут и сердечное тепло, и понимание, товарищество, готовность прийти на помощь, а главное, чувство долга. Векселя, выданные влюбленностью, обязан оплатить долг. Несчастье многих браков в том и заключается, что они были построены на основе, для строения заведомо негодной. Если человек, вступая в семейную жизнь, не знает, что берет на себя обязательства, не будет счастья этой семье, да и самой семьи, вернее всего, не будет.

Нет, трудное, очень трудное дело семейные проблемы. А ведь мы с вами только еще в самом начале пути.

* * *

Сейчас много говорят о лидерстве в семье, но я, честно говоря, плохо понимаю, что значит слово «лидерство» применительно к семейным отношениям (в политике – да, в спорте – да, но в семье?). Однако о той особой роли, которая принадлежит в семье женщине (а заодно и вообще о той особой душевной структуре, которая называется женственностью), мне хотелось бы поговорить.

Наше прошлое оставило нам высокие женские образы – жен и матерей, являвших собой нравственную опору семьи. В мемуарах XVIII века, например, существует настоящий культ «матушки», о ней говорят с нежностью, к ее советам и наставлениям относятся с глубокой серьезностью. А русские няньки, Арины Родионовны? Можно, наверное, написать целую книгу об их влиянии на культуру и нравственную жизнь русского общества. Правда, в распоряжении этих воспитательниц был такой могучий рычаг, как понятие бога; нет ничего легче, как сказать: не делай этого, бог накажет; и даже так: не думай этого, бог читает в твоем сердце. Конечно, подобный рычаг был полезен в добрых руках и очень опасен в недобрых. А мы не можем ввести бога в качестве рабочей гипотезы, потому что сами в него не верим, нам надеяться не на кого, только на самих себя, на твердость своих принципов, на проницательность сердца и ума, на опыт, полученный от предшествующих поколений.

Нравственный авторитет женщины в прошлые века, особенно в XIX, стоял очень высоко. Возникло даже убеждение, высказанное еще Пушкиным: «В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостью чувств и разума, существами низшими в сравнении с нами? Что особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещенны, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые бог ведает почему». Герцен в «Былом и думах» особо выделяет общественную роль женщины, ее нравственное превосходство, так ясно сказавшееся в темную пору царствования Николая I, последовавшую после разгрома декабризма. «Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руки, но которые за ночь были взяты... Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких... И у креста стояли Одни женщины... Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора; многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам. Но его не было у мужчин; страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о «несчастных».

И Достоевский в «Дневнике писателя» свидетельствовал, что женщина по своему нравственному уровню, а соответственно и той роли, какую играет в жизни общества, стоит выше мужчины. «Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать помощи».

Женщину уважали именно как женщину, обращались к женственному в ней, как к надежде, от нее ждали помощи, как видите, даже в общественных бедах.

Наше время работает против женственности. Женщина в стремлении стать наравне с мужчиной (или вынужденная стать, потому что, кроме женских, несет еще и мужские общественные обязанности) бессознательно, а порой и сознательно теряет женственность. И это имеет огромное значение для жизни семьи (да и общественное значение тоже). Кстати, поскольку у женской и мужской натур свои особенности, смею (и боюсь) сказать, что подобно тому, как хорошая женщина (если верить классикам) лучше хорошего мужчины, то плохая заведомо и наверняка хуже самого плохого.

Когда она приходит домой, все живое разбегается. В сущности, это странно, потому что она подательница благ: приносит в дом деньги, много разных полезных вещей, еду (которую сама же недурно готовит), и все же едва заскребет в дверном замке, ее ключ, жизнь в доме замирает на мгновение (как заяц, который прислушивается, прежде чем скрыться в кустах), а потом все – кто на кухню, кто из дому в кино, кто куда, а если и не бегут, то тоже со страху. Никто из них ничего дурного не сделал, но так уж положено, что ее ярое око ищет виноватого. А то она явится домой благодушная, подсядет на кухне к столу, вместе со всеми дымит сигаретой, отпускает шутки, острые, подчас соленые, вызывающие бурное веселье, не всегда, впрочем, искреннее и зачастую обреченное, потому что она движением брови (как бы семья ни веселилась, за ее бровью все внимательно следят) может его прекратить.

Уж она-то отлично знает, что при звуке ее ключа в дверном замке (а иные, особо чуткие члены семьи и немного раньше) все замирают в тревоге и напряжении,– ее это устраивает.

Она, признанный семейный лидер, долго боролась за лидерство и теперь уже никому его не отдаст, потому что считает его принадлежащим ей по праву матери и жены.

Настоять на своем по любому поводу и любой ценой – закон ее жизни. Любит она запрещать, любит отказывать в просьбах,– ей, по-видимому, кажется, что, разрешая, она что-то из своей власти теряет. У нее свои методы и собственная система репрессий. Она мастер ядовитого намека, отлично отработала молниеносный удар насмешки (острое оружие – насмешка, особенно когда попадает в юных). Замечательно умеет она не разговаривать. У других это так не получается, другой молчит себе и молчит, никого особенно это не занимает – молчание Тамары Павловны наваливается на семью, как свинцовая крыша средневековой тюрьмы. Она и готовит – молчит, и стирает – молчит. Я подозреваю, что она заранее намечает себе срок молчания и строго его выдерживает, даже если гнев ее давно прошел.

А зачем ей все это надо?

Сейчас много пишут о женщинах и девушках «мужеподобного поведения», которые хотят перехватить лидерство у мужчин, в том числе (я цитирую письмо одного читателя) «в умении курить, лихо опрокинуть рюмку, отпустить крепкое словечко; парень похлопал девушку по плечу, а та в ответ врезала ему в солнечное сплетение». Я видела сцену, может быть, и похлеще: открылась дверь троллейбуса, из нее выскочила девушка, быстро и привычно повернулась, протянула кому-то руку. Я, естественно, ждала появления какой-нибудь почтенной старушки, но из дверей медленно и вальяжно вышел, опершись на эту руку, молодой человек, после чего оба бодро пустились в путь.

За этим жестом – увы, привычным – мне увиделся целый сдвиг общественного сознания. Почему он произошел – вопрос особый, причины глубоки и коренятся, конечно, совсем не в женской эмансипации (она сделала свое благое дело и вовсе неповинна в образе жизни современной женщины). Суть не в повадках ее и даже не в лексиконе (хотя он, конечно, первостепенно важен), а в жизненной установке, в том, на что уходит энергия и тратится дарование.

О даровании речь у нас не случайна. Природа, у которой свои расчеты, одарила женщину особо и богато, эти дары веками шлифовало общество, у которого тоже свои расчеты. Возникли именно женский внутренний мир, женские способности и умение, рассчитанные на женское назначение в мире. Догадливы женщины, чутко схватывают жизненную ситуацию, состояние, настроение. Их интуиция работает, как правило, на высотах, далеко не всем мужчинам доступных. Их проницательность подчас доходит до ясновидения. Драгоценные социально-психологические черты, не так ли? Но все эти дары, смотря по установке, можно применять по– разному.

Тамара Павловна пришла домой в самом благодушном Настроении. Семья сидит в темной комнате, освещенная экраном. Тамара Павловна прилегла на диван, с ходу включившись в действие. Идет давняя пьеса, где дерзающий молодой герой-предлагает рационализацию, в которой немолодое руководство робко сомневается. Герой настаивает, и видно, что победит (играет энергичный актер).

– Мужчина,– говорит Тамара Павловна громко и удовлетворенно.

Слово, всего одно только слово, а семья притаилась и ждет, глядя на экран уже пустыми глазами.

–    Настоящий мужчина,– так же громко повторяет Тамара Павловна.

Тут Виктор Иванович, ее муж, встает и уходит.

–    Ничего, ничего, полезно,– говорит Тамара Павловна в ответ на молчание семьи, в котором копится нечто вроде упрека.

Она с усилием распрямляется (устала за день) и уходит в ванную стирать белье (в том числе и мужнее).

А Виктор Иванович курит на лестничной площадке, и сигарета дрожит в его руке.

Дело в том, что он не продвигается по работе (и остается все при той же зарплате), товарищи легко его обходят, тут его стыд и мука. И Тамара Павловна отлично это знает.

В голове у Виктора Ивановича, лишь только она заговорит об этом, что-то случается, откуда-то изнутри эта бедная голова получает горячий, опасный удар, и потом долго, часа два, дрожат руки.

На что потратила Тамара Павловна данные ей природой дары – ум, волю, интуицию? Чтобы чутко найти в душе ближнего болевую точку и вонзить туда коготь?

Между тем она выступает на общественной сцене шумно, она вообще человек спектакля, благодаря этому, а также ввиду ее энергии может показаться, будто это именно она сегодня типичная и ведущая фигура женского фронта. На самом деле женская работа в мире, скорее, бесшумна (я говорю сейчас не о приготовлении обеда, уборке или стирке, хотя это, разумеется, очень важная сторона жизни, занимающая огромную часть женского времени, и все же я говорю сейчас не об этом) – на женской работе, я убеждена, в значительной степени держится жизнь.

Ее трудно ухватить, эту работу, невозможно учесть и взвесить, да и просто описать не так-то легко. Но необходимо: если уж так победно выступает небезопасная Тамара Павловна, пусть ее лидерству будет противопоставлена иная жизненная позиция.

«Вечноженственное»– это слово, кажется, ПОШЛО отГете, грандиозныйапофеоз «Фауста», последней его части, завершается явлением Марии как образа вечноженственного, как надежды человечества, символа заступничества и помощи. Именно в образе женственности представляется поэту грядущее спасение – знаменательная идея (вспомним Достоевского: «Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать помощи»).

Трудно определить, что такое женственность, как вообще трудно дать простое и дельное определение душевному качеству, тем более добродетели в ее чистом виде (тут, кстати, и опасность сладости невольно возникает). Лучше представить эти качества в действии.

Валентина Елисеева (она была литератором большого общественного темперамента) написала замечательную строго документальную повесть о девушке, которая, узнав, что сын ее квартирной хозяйки, преступник, уже несколько лет отбывающий наказание в колонии, шлет письма, где корит всех, кроме себя, написала ему злое письмо на тему: «Сам-то ты каков». Но злое письмо было единственным, потому что Женя поняла: уж чего– чего, а злобы этот человек повидал на своем веку довольно, да и что злобой сделаешь, она не конструктивна, строить не умеет, умеет только разрушать. Нужно было искать какие-то другие слова, такие, чтобы их услышал уже сложившийся тридцатилетний, норовистый, несчастный и ожесточенный человек.

В книгу В. Елисеевой нам для наших целей очень полезно заглянуть.

По свету носятся тучи слов, которые люди говорят, и подчас очень громко, вовсе не для собеседника, а только для себя, лишь бы высказаться, иногда даже выкричаться —разрядить собственное раздражение, не очень заботясь о тех, на кого оно разряжается. Сколько выброшенных на ветер нотаций, сколько впустую произнесенных ЦУ (ценных указаний), намеков, попреков, которые нужны говорящему, а слушателям в лучшем случае не нужны, в худшем – непереносимы. Можно с уверенностью сказать (в одной семье это было вывешено на стене как призыв и напоминание), что число дающих советы резко превышает число тех, кто хотел бы их слушать. Это просто бич человечества – никому, кроме произносящего, не нужные слова!