Текст книги "Большой вальс"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
Вот и знакомый домик. Нет, незнакомый, – совсем старый и крошечный, в разросшихся кустах и деревьях. А вон на той березе вместо вырезанного Лешей сердца, перечеркнутого ударом топорного лезвия – расплывшаяся черная рака. За калиткой тишина. Трезвоня, пронеслись мимо велосипедисты.
– Дороговы здесь живут? – крикнула Виктория копающейся в соседнем огороде женщине. Та поднялась с трудом разгибая спину.
– Да здесь они, дома. Татьяна давно никуда не выходит. Ты шибче стучи. Анна-то редко заезжает, дело молодое, городское.
Виктория потрясла калитку. Тишина.
– Ивановна, – гаркнула соседка. – Выходи, к тебе гости пришли.
В доме зазвенели ключами, лязгнула задвижка и тыча перед собой палкой на пороге появилась старуха.
– Кто тут? Евгения в магазин на вторую линию пошла, там песок дают.
– Татьяна Ивановна... Можно мне войти?
Толстые линзы в очках подозрительно сверкнули:
– Елена что ли?
– Нет. Я Евгению Михайловну дождаться должна.
Старушка дотопала до калитки, повозилась с замком и пристально посмотрела на девушку:
– Не узнаю, извини. Глаукома. Голос-то знакомый... Не от Анечки ли?
– Нет. Я из другого города. Привет должна передать...
Старуха насторожилась и неотрывно уставилась на Вику.
– Извини, девочка. Я ума схожу. Всякое мерещится. В сентябре очередь в клинике Федорова подходит. Буду операцию делать. Говорят, у него отличные результаты. Евгения очень настаивает. Надоело, наверно, с инвалидкой возиться. – Ни почитать, ни телевизор посмотреть, ни за собой прибрать... Вы-то сами (присаживайтесь на скамейку) откуда? Из Санкт-Петербурга?
– Я издалека, бабушка, – тихо сказала Виктория. – Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете...
Старушка аж подскочила:
– Что, что с Анютой?
– С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию... Жива она, здорова, только... только очень далеко... – Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки... И причесать, как прежде... с завитками надо лбом.., пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в "бермудах", а когда со своим клубом в путешествия отправляется, непременно вечернее платье берет – для ужина в ресторане.
Лариса Ивановна насторожилась, словно услышала что-то провокационное:
– Про Викторию толкуете. А где же она, почему столько лет матери не показывается? Женя все глаза выплакала, высохла, как чахоточная... Каким только врачам не показывали... "Нервы", говорят... А вот вы детей не теряли и не можете знать, что такое нервы... – губы Ларисы Ивановны дрожали. Пойду, корвалола выпью.
Она с трудом поднялась, покачнувшись, и Виктория поддержала острый, в складках обвисшей бледной кожи локоть. Прежде благоухала Лариса Ивановна духами и вышагивала на каблуках победно, а теперь пахнуло от нетвердо шагающей старушки чем-то кислым, немощным, жалким. Виктория прошла за ней дом, накапала корвалолу в стакан, подождала, пока Лариса Ивановна выпьет и твердо сказала:
– Бабушка, я приехала. Я очень скучала за вами... Я не могла, ну никак не могла по-другому... – она прижалась губами к сухонькой руке, зашмыгав носом. – Простите меня, пожалуйста.
Евгения застала мать плачущей в обнимку с незнакомой девушкой и уронила сумки.
– Что с Анечкой? С Леонидом? – она испуганно смотрела в улыбающиеся лица, никак не решаясь понять, что видит радость. Нежданную радость.
Худенькая, стриженая, в очках, с проседью в медных завитках – будто красилась хной, а потом бросила. Брючки веселенькие, с разноцветными кармашками, наверно, дочки, и тенниска в красный горох. Она стояла в дверях собственного дома, не решаясь войти, потому что Лариса Ивановна все гладила волосы незнакомой девушки и всхлипывала: "Вика, Викушка наша приехала!"
Виктория поднялась и подошла к худенькой женщине, оказавшейся на полголовы ниже ее:
– Мама, мамочка, это я!
Одна секунда, и из глаз Евгении брызнули слезы. Очки упали, повиснув на цепочке. Она то прижимала к себе Викторию, то отстраняла, всматриваясь в лицо: "Как же это, как это все вышло, дочка?"
И вечера не хватило, чтобы рассказать длинную-длинную историю, перебиваемую вопросами о тех, кто остался здесь, и тех, кто покоился там. Чем ближе подходила Виктория к настоящему моменту в своем повествовании, тем грустнее становилось, потому что за этим моментом, за этой встречей уже стояла наготове разлука.
– О Кате ничего не знаю уже два года. Замуж она вышла, из Куйбышева уехала, писать перестала, сама знаешь – другая жизнь... А на кладбище к отцу и деду сходим? Хорошо, детка, флоксов отсюда откопаем и вон тех сиреневых ромашек – они ещё и в августе постоят... – Евгения задумалась. Уж и не знаю, что можно тебя спрашивать, я что нет... Люди, что письма передавали, всегда упоминали о секретности. Я и молчала, даже Леониду – ни слова. Только матери, конечно, шепнула, а то у неё сердце слабое.
– Ну, про Максима-то расскажи хоть немного! – попросила Лариса Ивановна. – Он меня как родную любил, и я его внучком считала, даром что смугленький!
– У него все хорошо. Только я ни разу его не видела – это все секретные дела. Фотографии в журналах встречала... Он теперь живет в очень состоятельной семье, красивый такой, взрослый, а как Анечка? – поспешила Виктория сменить тему.
– Анечке пятнадцать – совсем барышня. Здешние кавалеры прохода не дают – все вечера мимо на велосипедах шастают и окошки заглядывают. Но она в спецшколе и в музыкальной... На коньках прекрасно катается – даже приз в одиночном катании получила... – охотно рассказывала Лариса Ивановна и было заметно, что теперь её не остановишь.
– Мама! Нам бы дочку покормить – ужинать давно пора. – Ты останешься ночевать, детка? – в голосе Евгении было уже что-то чужое. Будто сошлись в океане две лодочки, стукнулись бортами и опять потихоньку в разные стороны разъезжаются.
– Не могу, мамочка... Ах, ладно! Была не была – остаюсь! Ведь мне послезавтра улетать... А утром съездим к отцу, – согласилась Вика.
Утром обсуждали маршрут на солнечногорское кладбище.
– Никаких электричек, мама. Смотри, какая я богатая? Где здесь можно взять машину напрокат? У меня международные права! – Виктория вытряхнула из сумочки деньги и документы, ища водительское удостоверение.
Обе женщины с любопытством смотрели на стодолларовые купюры, зеленый американский паспорт.
– Слава Богу, ты хорошо живешь... Значит, замуж выходишь... Ученый парень, говоришь? – проговорила Лариса Ивановна с такими интонациями, будто пересказывала кинофильм соседкам.
– Леонид хорошо зарабатывает и я всю зиму уроки даю. Знаешь, очень удобно – ученики домой приезжают, выходить не надо. А французский теперь в ходу. Ты-то как?
– Спасибо, мамочка, твои усилия не пропали даром – все в дело пошло. Французский, английский, немецкий, а ещё я теперь доктор общественных наук. Это у них так выпускники университета называются.
– Господи, какая же ты у меня красавица!.. И очень кого-то напоминаешь на этой фотографии... – мать разглядывала паспорт. – вспомнила! Антонию Браун – ну, эту известную фотомодель... У нас теперь реклама идет и передачи про высокую моду по всем каналам показывают... Да точно, точно, вылитая А. Б.!
– Немного есть. Мне уже об этом несколько раз говорили... Ну что, берем машину до Солнечногорска?
Евгения засмеялась:
– Здесь у нас прокатного пункта пока нет. И такси тоже. Пойдем на шоссе, постоим, поголосуем, может, попутная попадется.
– Бабушка, милая, пожалуйста, сделай операцию. Чтобы разглядеть потом меня хорошенько, и мужа, и внуков. Мы обязательно приедем! – горячо обещала Вика, обнимая Ларис Ивановну, с отвращением ловя фальшь в своем бодром обещающем невозможное голосе. Ох, кабы знать, кабы знать...
Проводив внучку и постояв у калитки, Лариса Ивановна вернулась в дом, ощутив новый запах – запах духов Виктории. Вот и все – да и была ли она? Только цветной пакетик на столе забыла. Лариса Ивановна развернула и поднесла содержимое к глазам: зеленые купюры и сложенный конвертиком, как для лекарственного порошка, листок из блокнота. Тяжелый. Развернула черный гладкий шар величиной с грецкий орех, а на листочке что-то написано. Проковыляла к столу, зажгла настольную лампу и рассмотрела знакомый, школьный почерк: "Родные мои, это очень важный амулет. Мне подарил его волшебник на счастье. Пусть будет у вас. Я загадала ему, чтобы нам поскорее встретиться. А деньги – на бабушкину операцию. Люблю вас. Вика".
Пока на даче Дороговых хлюпали носами растроганные женщины, а Вика рассказывала про свои приключения, два парня – один краше другого – в "фирме" и с мощными жующими челюстями, скучали в сереньких "Жигулях", скромно приткнувшихся в кустах боярышника у соседнего дома. Поздно ночью, дождавшись, когда у Дороговых погас счет, они все же съездили куда-то перекусить и сова заняли свой пост. Утром, пропустив вперед дух женщин, направлявшихся к шоссе, одна из которых, несомненно, была "объектом N 2", "Жигули" тронулись следом.
Женщины "голосовали" попутным легковушкам. Немного посомневавшись, серые "Жигули" подрулили к ним.
– До Солнечногорска подвезете? – спросила старшая. – Вот спасибо! она поставила на сиденье сумку с цветами и пропустила свою спутницу. Ехали молча.
– Ребята, а вы не очень торопитесь? Мы вам хорошо заплатим. Нам надо на кладбище... Это недалеко...
– Дорогу покажите – довезем, – бросил через плечо водитель. Голос с чуть заметным южным акцентом и немногословность мужчин Евгении не понравились. Она вопросительно посмотрела на Викторию, та не поняла – "У меня много денег, мама".
– Нет, нет, девочка, мы лучше в центре Солнечногорска выйдем. Надо в магазин зайти.
А когда, расплатившись, отпустили машину, Евгения объяснила:
– Не понравились мне эти бандюги. У нас здесь сейчас преступность на самых высоких показателях. Сплошные убийства, а ты ещё про деньги сказала, – почему-то шепотом сообщила дочери Евгения, кивнув вслед удаляющимся "Жигулям". – Да и тут в самом центре торчать не очеь-то хочется – того и гляди на знакомых нарвемся.
Они сквериком прошли к центральной улице ("здесь мы с твоим отцом познакомились"), миновали "красные дома" ("а тут на втором этаже мы раньше жили") и вышли к шоссе.
– Вон, узнаешь, – башни с голубыми лоджиями? Крайняя слева – наша. Кто-то там теперь живет...
– Я часто вспоминала этот дом. Только не думала, что он такой маленький и ободранный
– Девять этажей... А насчет... Фу, гад! – проводила Евгения не прореагировавшую на их "стоп" иномарку.. – А насчет ободранности... Все наше прошлое теперь на слом пошло. Да и сами мы... Вот – приближаюсь к пятидесятилетию, – Евгения пожала плечами, отмечая свое несогласие с этим фактом. Она одела самое лучшее платье, нашедшееся на даче, но почему-то казалась себе жалкой и провинциальной рядом с этой красоткой, пропахшей Диорами.
Уже в подхватившем их "Москвичке" с местным номером и разговорчивым пенсионером за рулем, привязавшемся с расспросами к хорошенькой девушке, Евгения с оглушительной неожиданностью и ясной безоговорочной полнотой почувствовала необратимость прошлого. Стало вдруг очевидно, что Викошки девчушки-нескладехи, по которой она вздыхала бессонными ночами, уже никогда не будет, как не будет ни Алексея, ни весельчака-Леонида, превратившегося в обрюзгшего ворчуна, ни заносчивой, безапелляционной матери... Не будет и Женьки – златовласого очкарика-отличницы, допоздна слоняющейся по этим от кривеньким улицам с заезжим "джигитом"... Куда же делось все это, казавшееся незыблемым, прочным, личным твоим миром?
Красавица Вика – любимая, родная, чужая. Чужая, хоть и врезается в сердце на вечную память, каждый жест её, улыбка, слово... Как мала она, как слаба – наша "вечная", смертная память.
... Два серых бетонных камня рядышком – отцовский и Алексеев – по стандарту местной кладбищенской мастерской – 50 на 100 см. Плюс "каменный цветник" и фотографии по желанию. Алексею делали фарфоровый овальчик, отцу ограничились надписью. Новая некогда часть кладбища стала старой, поскольку разрослись в садовые кущи прутики рябин и черемух, посаженные здесь десять, нет, пятнадцать лет назад.
Евгения прикопала в "цветник" кустики флоксов и, прихватив банку, собралась за водой. Ей хотелось оставить дочку одну. Есть, наверно, о чем побеседовать с "памятью".
– Я воды наберу и к Чеканихе зайду. Это бабка Максима. Я тебе рассказывала... Светлану-то саму из могилы выкрали... Давно же, лет пять... Здесь целая история была. Не знаю, кому такое в голову взбрело – разве родным Игорька того, что её застрелил и сам повесился. Да только странно это... И фотографию взяли.
– Странно, – согласилась Виктория и присела на покосившуюся скамеечку, ту самую, сработанную ещё алексеевскими руками. "Странно, – сын Александра Зуева – герцога Баттенбергского, и сын Остина Брауна "миссионера справедливости" – рядышком, на глухом подмосковном кладбище под крепенькой беспородной рябиной с уже краснеющими тяжелыми гроздьями. Отец и дед мисс Меньшовой, гражданки Соединенных Штатов, доводящейся правнучкой Александре Сергеевне Меньшовой – сводной сестре Шурки Зуева... Странно, все закрутилось, сложно, со смыслом. Только вот с каким?
...Не это ли видел ты тогда, Александр Зуев, в мартовскую ночь 1945 не рыженькую ли Мечту, приткнувшуюся у ваших с Остапом могил в задумчивой, недвижимой печали? Не ту ли бездну смыслов, маячивших за её спиной, предрекал, говоря о "красивом узоре" – непостижимом узоре человеческих судеб, вышитом по канве Вечности.
Алексей на фотографии был молод и весел. Он улыбался прожекторам, сопровождавшим летящего по манежу "алого джигита". Конечно же – вон даже воротничок черкески попал в рамку и упал на лоб из-под сдвинутой набекрень папахи черный завиток... "Папа, папочка", – с холодным дуновением в висках прошептала Вика, так, будто и в самом деле смотрели на неё черные, любящие, восхищавшиеся ею глаза. – "Я постаралась стать такой, как хотел ты... Неделю назад я гнала из Брюсселя прокатный "вольво" – решительная, бесстрашная, азартная. Я так верила, что смогу помочь другу. И помогла... Ты бы погладил меня по голове, я знаю. Может, от этого и гремели в моих руках победные фанфары?.. Я счастливая. Мне удалось найти и полюбить своего деда. У тебя отличный отец, Алексей Остапович. Необыкновенный. А ещё в синем море качается яхта – "Виктория" – в честь твоей матери. А над моей кроватью всегда Божья матерь – та, что предназначалась дедушке Мише... Ах, мне так много надо вам рассказать, родные... Спите спокойно. Мы все, кому дали вы жизнь, постараемся быть счастливыми... И вам никогда не будет стыдно за нас... "Заседание продолжается" – "Алле", папка!"
Виктория поднялась, заметив тихо стоящую в стороне мать.
– Мне пора, мама.
– Знаю, девочка, – она наклонилась поливая поникшие цветы. Когда-нибудь и я буду здесь, рядом.
– Не надо, мама... Наверное, не стоит бояться смерти. Они – не боялись. – Виктория посмотрела на согнутую спину матери и упавшую на щеку золотистую прядь. – А знаешь, человек, у которого я живу и который очень любит меня – отец Алексея. Остап Тарасович Гульба...
Евгения выпрямилась, сняла очки и замерла, смотря на дочь округлившимися глазами.
– Только считай, мама, что тебе все это приснилось... А глаза у тебя потрясающие – зеленые, как трава и вот как этот дневной александрит.
Они расстались в спешке, стараясь пропустить, пробежать страшный момент разлуки. Говорили о чем-то, "голосуя" на шоссе. Остановилась "Волга", едущая с дачи – женщина и болонка на заднем сидении. Женщина подвинулась, давая место Виктории.
– Спасибо. А ты, мама?
– Мне удобнее на автобусе.
Виктория вышла из машины и они обнялись, захлебываясь подступившими рыданиями...Невозможно было смотреть на оставшуюся у дороги фигурку Евгении, становящуюся все меньше и меньше, – силуэтом, черточкой, точкой...
– Далеко уезжаете? – спросила женщина с болонкой, когда они уже проехали Солнечногорск и девушка успокоилась.
– Далеко и, кажется, надолго, – ответила та, поглаживая пристроившуюся у неё на коленях собаку. Болонка подняла глаза в желтовато-розовых подтеках на ватных космах. Черные бусины, присматривающиеся к Виктории, на мгновение блеснули любопытством и пониманием.
...Коллеги уже хватились исчезнувшей американки. – "Ни за ужином вас нет, ни за завтраком, вы бы хоть предупредили меня, милая – по-дружески укоряла Викторию шведка. – Я же все понимаю... А то волновались, думали даже сообщить в полицию. Статистика тут ужасная – иностранцы пропадают чуть не каждый день. И знаете, никого не находят".
Виктория выглядела уставшей и отрешенной. "Неудачное рандеву", смекнула шведка и радостно сообщила:
– Сегодня прощальный ужин в "Метрополе". Это здесь, совсем рядом. Старинный отель, восстановлен финнами, они и настояли через нашего босса, своего соотечественника, чтобы непременно сняли зал в их ресторане. Айрин наша австралийка, уже побывала там. По всему зданию старинная мозаика "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", а внутри – сплошная буржуазная роскошь. Надеюсь, вы прихватили вечернее платье. Очень кстати – в России, я бы сказала, повседневный банкетный стиль.
Были ещё какие-то заседания и экскурсия в Кремль. Обед с холодной ботвиньей и медовым квасом, поход в Библиотеку им. Ленина и час на отдых перед ужином. Виктория двигалась, как во сне. Сумасшедшая мысль – остаться тут, попросить российского гражданства, преследовала её с навязчивостью бреда.
Она машинально одела платье Антонии, равнодушно отметив, что выглядит слишком роскошно – бледно-голубой шифон с рисунком из атласно-медных листьев служил прекрасным колористическим дополнением к её собственной золотисто-медной гамме. Открытые плечи и спина – лишь широкое полотно завернуто за шею и прихвачено у талии – будто и не старался никто вычерчивать этот изысканно-летящий, небрежный силуэт – просто обмотали фигурку как попало и в нужном месте подвязали. "Нино Риччи" – поняла Виктория, не глядя на этикетку. А сверху плащ голубого шелка с капюшоном ну совершенно из эпохи "Трех мушкетеров". Конечно же, её заметят, и Мейсон Хартли узнает подробно о всех приключениях сбежавшей подопечной. Увы слишком поздно. Она сделала то, что хотела.
У деда тоже придется просить прощения, но он поймет и обрадуется, услышав отчет о семейных встречах. Подумав об этом, Виктория приободрилась – какая-то тяжесть покинула её плечи и легким крылом подхватила удовлетворенность выполненного долга. "Все устроится, обязательно устроится. Хеппи энд неизбежен – убеждала она себя заповедями неунывающей Августы... Увы, уже три года прошло с тех пор, как "засушенная маргаритка" покинула этот мир. "Все-таки, невероятно грустно, как не гипнотизируй себя оптимистическими заклинаниями", – Виктория тяжело вздохнула и с усилие встряхнулась: "Вперед! Ваш выход, артист! Ваш выход!"
"Ваш выход, артист, ваш выход, забудьте усталость и робость. Хотя не для вас ли вырыт зал, бездонный как пропасть? И вам по краю, по краю, по самой опасной грани, по краю – как по канату, с улыбкой двигаться надо", сами собой прозвучали в памяти любимые стихи отца, которые Евтушенко посвятил Аркадию Райкину, а вообще – всем, кто является из кулисной темноты в пристальный свет прожекторов.
...В ресторане "Метрополь" по-видимому собралась на какой-то праздник самая изысканная публика столицы. Виктория не выглядела разряженной – в центральном зале блистал вечерними туалетами цветник юных леди, одетых парижскими и итальянскими модельерами. Даже за столом ученых, накрытом на двадцать персон, три-четыре дамы рискнули обнажить плечи. Россия – страна контрастов. А если так, почему бы не отличиться и иностранным гостям? Тоже ведь, не из Албании прибыли.
– Вам кто-нибудь уже говорил, что вы – вылитая А. Б. – сияя от своего открытия доложил Виктории её сосед по столу – пятидесятилетний грузный аргентинец с внешностью провинциального тенора и кучей научных степеней, дипломов и премий.
– Да, кажется. Но у нас, в Америке, А. Б. не очень популярна, мимоходом заметила Вика.
– Ну что вы, милая! Такой фурор с этим магическим фильмом. В Аргентине все уши прожужжали! Я не слишком часто засиживаюсь у телевизора, но мои сыновья облепили комнаты её портретами... Чудо, честное слово, чудо! Вот если бы вас познакомить с хорошим профессионалами – могли бы сделать карьеру фотомодели! – он засмеялся шутке.
– Благодарю вас. Но у меня совсем другие интересы... – Виктория вспомнила, что забыла одеть затемненные очки и потянулась к сумочке. Вот так-то спокойнее.
– Минус три с половиной – близорукость, – объяснила она соседу.
– Отличная оптика – совершенно незаметно диоптрий, – оценил он.
"Завтра, завтра я буду дома! Привезу Жан-Полю темы для целого поэтического сборника. Правда, он весь поглощен своими дождевым червями и обезьянами. А ещё – подбором единомышленников. Уже решено – с нового года молодая семья будет жить в "Каштанах". Лабораторию Динстлера, полностью переоборудованную, согласно его последней воле возглавит Жан-Поль. Мейсон Хартли, скрепя сердце, отпускает любимого ученика. Ни слова не сказал против. Даже наоборот, поддержал и помогает с устройством экспериментальной базы. "Йохим лучше знал, о чем просил. Ведь это он свел всех нас и вроде не зря. Послушаемся дальновидного Пигмалиона и на этот раз, – сказал он, напутствуя Жан-Поля..."
– Можно пригласить вашу даму, мсье? – Аргентинец вопросительно посмотрел на ошарашенную Викторию и согласно кивнул. "Боже, в этом ресторане танцуют и ещё завязывают знакомства!" – сообразила Виктория, возвращаясь к реальности. Она хотела отказаться, но было поздно – молодой мужчина, обращавшийся по-французски, бережно вел её в центр зала в круг танцующих. Кто он – русский, иностранец? Виктория не могла определить, решив на всякий случай отмалчиваться. Но её спутник и не стремился к общению. Серьезно и ловко он вел свою даму по волнам старомодного танго.
Высокий, элегантный шатен – выставочный образец платного партнера из хорошего дансинга. В глаза не заглядывает и рука, лежащая на талии, ведет себя строго, без всяких намеков и попыток разведать ситуацию. Заметив, что Виктория двигается легко, он попробовал более сложные движения, и ненавязчиво перешел на "высший пилотаж".
– Вы, конечно, посещали школу бальных танцев? – серьезно спросил он.
– Конечно, и принимала участие в европейских конкурсах, – шутливо ответила Виктория.
– Ну, тогда вот так! – партнер перехватил кисть Виктории за спиной, раскрутил её и поймал в пружинистые объятия. "Как Великовский тогда, в Новый год", – вспомнила Виктория, с симпатией глянув на танцора.
– Благодарю вас, мадемуазель, о всей широкой русской души. – Он улыбнулся, возвратив её на место и простодушно объяснил аргентинцу. – Мы отмечаем сегодня юбилей нашего уважаемого коллеги. Цирковое братство! Манеж – школа мужества. Еще раз – спасибо!
Виктория оторопело посмотрела на столик, за которым сидел её партнер. Заветные слова были произнесены – "русский", "цирк", "манеж". Поразительное совпадение, подарок судьбы! Она ждала, что парень пригласит её на следующий танец, но он пропустил его, а потом все же подошел, обращаясь опять-таки к аргентинцу:
– Мои друзья просят вас и вашу даму оказать нам честь провести пять минут за нашим столиком, бокал шампанского за дружбу, цирковое искусство и процветание России!
Аргентинец вопросительно посмотрел на Викторию и она согласно кивнула.
– Меня зовут Павел, – представился новый знакомый.
– Тори, – коротко ответила девушка.
Русских было всего трое – крепкие ребята, сразу видно, цирковые. Акробаты-прыгуны, скромняги, не желавшие распространяться о своих заслугах. Правда, по-французски говорил только Павел, а другие предпочитали смущенно улыбаться и подхваливать произносимые Павлом тосты.
– Лауреаты, "звезды" манежа, профессионалы высокой квалификации, а в присутствии иностранцев теряются, – незаметно шепнул он Виктории.
"И правда же – очень, очень милые... Но совсем другие – вылощенные, богатые, не то что прежние "цирковые", – думала Виктория, – тем "Метрополь и не снился". Ей стало весело и необыкновенно легко. Будто с этими ребятами выросла она в "опилках"... Вот так и подмывало спросить про Караевых или сказать вдруг по-русски "Я тоже ваша – российская, манежная!" Но срабатывала, ставшая привычкой за эти годы "страховка". Только странной показалась Виктории оброненная одним из "цирковых" фраза – "Пора, шеф. Готова". Голова кружилась и немного мутило. Виктория направилась в дамскую комнату, деликатно сопровождаемая Павлом. Загадочно устроены русские рестораны – к туалету надо спускаться по лестнице, а потом ещё блуждать по каким-то коридорам... темным, холодным коридорам.
...Она пришла в себя в машине, ясно услышав голос "циркового": "Соблазнительная, стерва! Может, мы её вначале трахнем? На "жмуриков" меня не тянет, хоть на саму Мерилин Монро". – "Можно. Она все равно в отрубе. Только в сумочку не забудь бумаги сунуть. Ограбление, да ещё с изнасилованием – заурядный случай. А чернявый мудак из её компании подробно изложит, что куколка укатила с русскими... Вовремя я про цирк вспомнил", сказал сидящий за рулем "Павел". – "Еще с десяток километров отмахаем – и в ельничек. Все по инструкции".
Диалог доносился издалека – точно "радиопьеса" из соседней квартиры. Не страшно и совершенно тебя не касается. Только вот почему-то совсем не чувствуется тело – ни ногой, ни рукой не пошевелишь. Сон. Гадкий сон.
– Смотри, у нас кажется появился "хвост". Мощно идет, падла. Шесть цилиндров... Не обгоняет, висит. Про нашу душу... Что будем делать, шеф?
– Боюсь, Лапушка, трахнуть ты её не успеешь. Значит так, – я разгоняюсь, хвост за нами. Отворяй дверцу и выкидывай куколку на шоссе. Только мигом, чтобы прямо под колеса... Она сопротивляться не будет, "Павел" хихикнул. – Если успеешь, попробуй попользоваться на лету – ты же воздушный гимнаст!
Но у "гимнаста" от страха дрожали руки, пока он торопливо подталкивал тело повалившейся на него девушки к дверце.
– Чертово платье – так и путается!
– Да оборви его.
– Крепкое!
Тогда обмотай подолом покрепче и приткни к дверце, чтобы сразу вытолкнуть... Готово? Набираю скорость. На счет "три" – действуй!
Водитель нажал на газ и с удовлетворением отметив приклеившийся метрах в 10 "хвост", начал выписывать зигзаги, проверяя реакцию преследователей. "Хвост" притормозил, а затем начал быстро сокращать расстояние.
– Раз... два... три! – словно повинуясь команде шефа оглушительно рванула покрышка, машину бросило влево, захлопнулась уже отворенная "циркачом" дверца, прищемив подол голубого шифона.
Взвизгнули шины, голова Виктории с тупым звуком ударилась о стекло и наступила мертвая тишина. Но только для неё и "Павла", уронившего на руль простреленную голову. "Циркач" же, повинуясь команде преследователей, вылез из завалившейся на обочине машины с поднятыми руками. Его схватила за шиворот крепкая рука и ткнула носом в прыснувший обжигающим газом баллончик. Силач мешком повалился в канаву. Виктория была осторожно извлечена и положена в траву. Чье-то ухо прижалось к её груди.
– Жива. Осторожней, пожалуйста. И поскорее – она умирает!
– Благодарение Аллаху, вы успели вовремя! – доктор сделал Виктории внутривенную инъекцию и снял показатели кардиографа. – А также господина Амира, настоявшего, чтобы в сопровождающей Ваше высочество свите был врач... Еще десять минут – и мадемуазель впала бы в кому, из которой редко кого удается вытащить без специальной аппаратуры... Она получила сильную дозу паралитического препарата... Но сейчас мы подстегнули её сердечко и оно рванулось к жизни... Я думаю, можно взлетать!
– Командир, мы взлетаем. Запросите ещё раз дорожку и немедленно! скомандовал Бейлим в микрофон. – Как куда? Домой! – Он стиснул зубы так, что на скулах заиграли твердые желваки.
Это уже не шутки. Не ворчливые угрозы заботливого отца. Принц сел возле кровати лежащей в беспамятстве девушки, осторожно взяв в ладони и прижал к губам её безжизненную руку. – "Антония, любимая, больше никогда, ни на минуту, я не оставлю тебя одну". Как ж невероятно прекрасна она сейчас – бледные, четкие, словно высеченные из мрамора черты, опущенные на лиловые тени ресницы, и алая ссадина на скуле, ещё сочащаяся бисеринками крови. Чудесное, загубленное дитя! Бейлим сжал кулаки. Рядом с ней он чувствовал себя то мальчишкой, подчиняющимся властной, опытной и загадочной женщины, то воином и защитником, оберегающем трогательную в своей наивности девочку. Сейчас, склоненного над спасенной возлюбленной юношу переполняла нежность и гордость – сумел, он сумел вырвать её у смерти!
Всего двое суток назад Амиру сообщили, что в Россию, по следам подменившей свою подругу Антонии, двинулся посланный Хосейном человек. Ему надлежало указать местным килерам "объект" и оплатить работу. Третьим в компании "Павлика" был прибывший из восточной столицы агент, выследивший девушку ещё в Шереметьево о давший окончательное "добро" на осуществление операции в "Метрополе". Советнику принца стало ясно – спасти девушку может только Бейлим – лишь ему под силу осуществить перелет в Москву в обход Хосейна. Амир не колеблясь предупредил Бейлима, не упоминая о том, откуда получена информация и с какой стороны грозит опасность Антонии.
Принц пришел в крайнее негодование, намереваясь немедля пойти на открытый разговор с отцом.
– Поздно, – сказал Амир. – Возможно, Ваше высочество ошиблось в определении виновника, возможно, все обстоит иначе. В любом случае – для выяснения понадобится время. У нас же его нет. Ме удалось получить разрешение у российских властей на Ваш кратковременный визит. Я дал позывные вашего "Боинга". Если позволите, я доложу эмиру, что отправляюсь вместе с Вами в Европу, не называя страны. Ведь она мне неизвестна. Я дал распоряжение вашему личному врачу и двум телохранителям следовать за нами. Но выйти из самолета в город сможем только мы. Так что, – помолитесь и вспомните уроки борьбы.
– Не знаю, чем обязан такой преданности... И такой дружбе... Я никогда не забуду этого поступка, Амир, как и того, что сделали вы для меня в Венеции.
Они оказались в Москве в самый канун симпозиума, узнав, что некая Виктория Меньшова вместе с остальными участниками съезда ужинает в "Метрополе". "Это имя, под которым скрывается Антония – счастливый знак. Я выиграю сражение", – думал Бейлим, наблюдая из бокового кабинета центрального зала ресторана за танцующей девушкой.
