Текст книги "Ваше благородие"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

Вот сейчас бы, подумала Тамара, запустить «Полет Валькирий» из динамиков во всю мощь, как у Копполы. Чтобы испугались еще сильнее, чтобы еще беспомощнее суетились между зданиями, паля из своих дурацких «калашей» в белый свет как в копеечку. Вот только девочки-еврейки этого не одобрят: с Вагнером у них очень стойкие и неприятные ассоциации.

– Дженни-5! Дженни-5, что там с Девятой?

Тамара поискала глазами Девятую. Только что была здесь, намного впереди справа – а где теперь?

Ого! Ничего себе, вот это не повезло!

* * *

Удар о землю был жестоким. Леа не пришла в себя, изо рта текла кровь – кажется, прокушен язык. Сама Фатма была изрезана осколками лобового стекла, но это не самое худшее. Самое худшее – что-то с ногами. Она их не чувствует. Словно их нет вообще.

Неудачная посадка. В высшей степени. Во всех смыслах. Очереди из пулемета вполне достаточно, чтобы разбить бронестекло и, даже не задев пулей, вывести из строя пилота, на несколько секунд инстинктивно зажмурившего глаза. А этих нескольких секунд вполне достаточно, чтобы вертолет накренился, задел винтом какую-то мачту и ткнулся в землю носом, обламывая лопасти и превращаясь в шейкер для пилотов.

Резкая керосининовая вонь. Пора выбираться.

– Леа! Лей!

Стон.

Новая автоматная очередь: они бегут сюда, дерьмо, неужели снова попасться к ним в руки?

Только не это!

Фатма завыла от отчаяния: огонь вести невозможно, загорится керосин. Нужно убираться отсюда, но Леа! И ноги…!

Рев винта над головой, вой, в который сливаются отдельные выстрелы авиапушки.

– Девятая! Фатма, вы живы? Отвечай!

– Живы!

– Мы идем к тебе! Слышишь? Продержись там немного, пятая-седьмая идут к тебе!

Тамара посадила «Ворона» так близко к борту-девять, как только могла.

– Леа! Леа, очнись! – Фатма толкнула своего пилота несколько раз. Наградой ей был еще один долгий стон и мутный взгляд. Уже что-то.

Маленькая фигурка, которую при всем желании нельзя было принять за мужскую, побежала, пригибаясь, от пятого вертолета к «девятке». «Семерка» висела над головой, готовая прикрыть огнем, если что.

– Фат! Леа! – это была Рита О'Нил. – Вылезайте!

Леа сделала движение головой, которое можно было принять за отрицание.

– Не можем, – выдохнула Фатма.

– Fuck! – Рита ножом разрезала ремни безопасности, вытащила Леа из машины – та повисла на ней мертвым грузом. – Выползай, Фат! Что ты сидишь, как засватанная?

– Но-ноги… Заклинило…

– А-а, холера! Попробуй что-нибудь сделать, я сейчас вернусь.

– Сейчас к вам подойдут коммандос, девочки! – сказал мужской голос. – Мы вас видим, не волнуйтесь.

Фатма проследила взгладом Рите и Лею – Аллах, как медленно! Она собралась с силами и посмотрела вниз, на свои ноги.

Кровь. Разорванная ткань. Что-то белое торчит наружу.

«Это кость. Мои ноги сломаны. Мне должно быть ОЧЕНЬ больно».

И через миг ей стало ОЧЕНЬ больно.

Не помня себя, она ударила по замку аптечки, нашарила ампулы-шприцы и горстью выгребла их оттуда. С трудом различина синюю – анальгетик – сорвала зубами колпачок и вонзила иглу в бедро, выжимая капсулу.

Казалось – прошли часы прежде чем лекарство подействовало. Но когда Фатма открыла глаза, она увидела, что Рита только-только добралась до своего вертолета.

В секторе было сравнительно спокойно: штабс-капитан Перельман прикрывала эвакуацию пулеметным огнем. Испортить погоду могла только случайная пуля, и Фатма, следя глазами за подругами, молилась о том, чтобы этой пули не было…

Вот они бегут – качинские коммандос, ефрейтор и четверо солдат. Сейчас ее вытащат. Сейчас они подойдут и заберут ее.

Господи, только бы не было случайной искры в поврежденной рации! Только бы не загорелось топливо!

Быстрее! Быстрее, шайт!

Откуда взялся этот пулеметчик? Почему именно в это окно он высунул рыло своей машинки, почему именно их избрал целью?

Рита, уже выбежавшая было на помощь, кинулась обратно в машину. Вертолет оторвался от земли, и Фатма закричала в отчаянии: ее бросали здесь! Бросали одну!

Она отложила пистолет и взяла гранату. Лучше подорваться на своей гранате, чем сгореть заживо.

Ближе всех к ней успел подбежать ефрейтор. Умирая, он цеплялся руками за полоз.

Фатма завыла от муки и отчаяния. Одна, одна, все погибли, и как больно!!! Почему-то ей показалось, что эти коммандос – последние на советской базе, и вертолетов прикрытия больше не существует, что она предана, брошена всеми!

Советские солдаты, ободренные огнем пулеметчика, приближались. Она уже видела одного совсем близко. Поняла, что он распознал в ней женщину. Прочла по губам: «Сука!»

Ближе!

Ближе…

Кольцо гранаты подалось неожиданно легко. Так же легко разжалась рука. Сквозь кружение алых пятен и гул в ушах донесся стук железа о железо.

Мучиться осталось не более пяти секунд. Это немного утешало. А главное – ни живой, ни мертвой ее больше не коснется мужчина.

Ни один.

* * *

Рита буквально вымела площадь огнем, и достала того ублюдка в окне – но что толку? Что толку, если мертвы коммандос и мертва Фатма?

Что там случилось – она попробовала отстреливаться и взорвался керосин? Или она сама взорвала гранату, дождавшись, пока советские солдаты подбегут поближе? Да какая разница… «Ворон» горит между бараками, содрогаясь от взрывов боезапаса. Погребальный костер для летчицы и двух советских солдат.

– Девочки, Сид, у нас все! – сказал командир группы «Тед». – Начинаем отход.

Тамара развернула машину к вертолетной стоянке, туда, где уже начинали крутиться лопасти транспортных «Ми-8» и «Ми-6». Несколько «дроздов» поднялись в воздух и под прикрытием ударных вертолетов полетели к югу. «Вороны» и «Кречеты» дождались, пока в воздух поднимутся «Ми», под завязку набитые пленными советскими летчиками. Два звена «Вдов» сделали широкий круг над вертолетной стоянкой, где ахнуло, блеснуло и заполыхало – взорвались штурмовики и транспортники, заминированные коммандос из качинского спецотряда.

Колонну грузовиков с пехотой, несущихся на пожар, Рахиль даже поленилась расстрелять как следует. Она дала очередь из пушки, но не стала делать контрольный заход. В конце концов, сзади еще ведомый, да и не такое уж это увлекательное занятие – расстреливать из вертолета пехтуру. И, как показала история с Фатмой, не такое уж безопасное.

Странное дело, когда они только начали, ей казалось, что она может заниматься этим бесконечно, что сколько бы фигурок в пятнистом камуфляже или выгоревшем хаки ни полегло под огнем ее пушки – ей все будет мало. Наверное, она просто слишком устала. Так устала, что даже неутихающая боль уже не может подпитывать ненависть. Все, перегорело. Она сыта кровью советских солдат. Но синяки и ссадины ноют по-прежнему. Это несправедливо. Зачем существует месть, если она не приносит облегчения?

Эти мысли не успели как следует оформиться – их вымело из головы волной животного ужаса.

Точки на светлеющем горизонте могли быть только советскими истребителями.

В последний раз сходное состояние Рахиль испытала совсем недавно – вот только что она была офицером, штабс-капитаном авиации, богиней небес, а через пять минут стала просто жалкой беспомощной бабой в руках четырех озверевших от спирта и вседозволенности мужиков – которые тоже поначалу были довольно милыми парнями, кто же знал, что так получится, ах…

Всплыла виденная недавно в одном из военных журналов реклама: МИ-24 с подписью: «Может, для вас это и вертолет, а для „Стингера“ это – сидячая утка». Вот теперь она, Рахиль Левкович – жалкая сидячая утка для советских истребителей. Нам обещали прикрытие из «Ястребов»! Где оно, факимада?

Фф-ух, вот оно, слава Богу – ребята держались на высоте, мне сверху видно все – ты так и знай… Рахиль не интересовало, сколько их против МиГов, ей хотелось только одного – бежать, драпать во все лопатки, и поскорее встать ногами на землю…

* * *

– Жаль, что сбили Фатму, – сказала Тамара. – Жаль, что ее, а не меня.

– Не мели ерунды, а то как тресну по башке, – пригрозила Рахиль. – Какого черта? Выпей еще.

– Я больше не хочу.

– А я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет. Сидит тут, сигим-са-фак, и грызет себя за то, что жива осталась. Не хочешь жить – дождись следующего вылета и грохни машину, камикадзе. Если сумеешь Риту уговорить.

– Иди в задницу.

– Сама туда иди! – Рахиль глотнула еще пива. – Коммандос надираются, как сапожники. Вот бы нам так. Но нельзя. Пилотам за-пре-ще-но… О, вот Женька Бурцев идет…

Тамара развернулась и оказалась лицом к лицу со знакомым офицером из коммандос. Знакомым? А где она его видала?

Ночью, возле клуба – вот, где. Поручик Бурцев…

– Поздравляю с удачным вылетом, – сказал Бурцев.

– Спасибо, – сказала Тамара. – Правда, у нас тут немножко поминки.

– У нас тоже. Пятеро ребят – вместе с вашей летчицей… Еще семнадцать человек – во время боя за аэродром.

– Фатма Фаттахова – вы ее помните?

– Такая полненькая, с красивой косой? – Бурцеву как-то неловко было вспоминать, что погибшую летчицу он видел только голой, и поэтому лицо ему запомнилось слабо…

Рахиль незаметно растворилась в другой компании.

– И еще два экипажа. Розы Циммерман и Марины Клюевой.

– Мне очень жаль.

– Войны без потерь не бывает. У «Гусар» – шестеро, и двое раненых.

– Женщины не должны так погибать.

– Никто не должен.

Бурцев кивнул.

– Чем вы занимались бы, если бы не стали пилотом? – спросил он через полминуты.

– Не знаю. Мама хотела, чтобы я стала прислугой. Представляете меня в фартучке и с наколкой?

– С трудом, – улыбнулся Бурцев.

– А вы? Если бы не пошли в коммандос?

– Не знаю… Я – человек, испорченный высшим образованием. Учился в Ковентри… Наверное, смог бы устроиться учителем математики. И гимнастики – as a moonlightning…

«На меня западают интеллигентные мужики» – в том, что Бурцев «запал», сомнений не было. Вел он себя более чем сдержанно, но флюиды, которые исходят от «запавшего» мужика, ни с чем не спутаешь. Правда, майора Колыванова вряд ли можно было назвать интеллигентом…

– Я ненавидела математику и логику в реальном, – призналась она. – И в летном тоже.

– Значит, у вас были плохие учителя. – Бурцев смял одноразовую тарелку и бросил ее в мусорную корзину. – Математика дисциплинирует разум.

– У нас в реальном висел портрет Ломоносова с надписью: «Математику уж затем учить надо, что она ум в порядок приводит».

– Так оно и есть.

– Я знаю одного человека, который говорил, что всех гуманитариев нужно в обязательном порядке заставить изучать математику и физику.

Бурцев кивнул.

– Это избавляет от волюнтаристских иллюзий, – подтвердил он. – Многим гуманитариям свойственно думать, будто всем станет темно, если они закроют глаза.

– Арт… тот человек примерно так же говорил.

– Ваш… друг? – поручик не привык вилять, сразу брал быка за рога.

– Мой муж, – она напряглась.

– Кто он?

«Мертвец», – от этого слова, хоть и не сказанного вслух, все внутри скорчилось и почернело. Среди всего полка «Вдов» она – настоящая вдова.

– Он офицер… Был офицером.

Бурцев потупил глаза. Прошедшее время с позавчерашнего дня перестало означать, что человек вышел в отставку.

– Пилот?

– Пехотинец. Из егерей-корниловцев.

– Вы получили «Кей-ай-эй»?

– Нет

– Тогда еще не все потеряно. – Особого оптимизма в его лице не было.

– Я надеюсь, – соврала она.

– Я… только хочу сказать… – Бурцев опустил глаза. – Что если… будет совсем плохо… Сегодня или когда-нибудь еще… Вы можете на меня рассчитывать. Во всем. Если я буду жив, конечно. Я понимаю, что сейчас это может выглядеть, как будто я влезаю в… чьи-то ботинки… Поэтому больше ничего не говорю… Кроме того, что я приду… Когда вы позовете.

– Последние новости! – откуда-то с порога закричал один из офицеров. В руке он держал пухлую пачку каких-то листов… Газет?

– Свежий «Русский Курьер», ребята! Дамы и господа!

К нему кинулись, газета пошла по рукам…

– Лучниковская портянка, – процедила Тамара.

– Лучниковская-не лучниковская, – Бурцев взял низкий старт, – а пока что это единственная газета на весь Крым… – он бросился в толпу, разрывающую «Курьер» по листику.

Вернулся он через минуту несолоно хлебавши.

– Мадемуазель, увы. Всеми номерами завладели ваши соратницы, а я – человек старомодного воспитания и драться с женщиной из-за газеты не буду.

– А из-за чего будете?

– Ни из-за чего. Еще пива? Или чего-то покрепче?

– Покрепче нам нельзя. Пива, пожалуйста…

Бурцев отошел к стойке, а в Тамару опять вцепилась Рахиль.

– На что спорим, – лукаво сказала она, – что ты сейчас подскочишь до потолка?

– Поцелуй меня в… плечо.

– Никто меня не любит! А должны бы… Делаем фокус-покус, – она достала из-за спины свернутую газету. – Раз!

Газета развернулась и легла на стол перед Тамарой.

– Два!

«Три» она не услышала. Как вернулся с пивом Бурцев – тоже не услышала. Она не услышала бы и выстрела над самым ухом – все ее внимание поглотила первая полоса газеты «Русский Курьер», на которой аршинными буквами было напечатано:

«ПОЧЕМУ МЫ ВОЮЕМ?»

А внизу – не такими аршинными:

«Капитан НЕТ» – человек, который, кажется, знает ответ"…

А между заголовком и подзаголовком, как «Цельсь!» между «Готовьсь!» и «Пли!» – две фотографии, одна отличного качества, двухлетней давности, а вторая – мерзкая, явно переведенная с видеопленки, но на обеих – одно и то же лицо, до последней морщинки знакомое, уже оплаканное лицо…

Не помня себя, Тамара перевернула страницу и пробежала глазами текст. Вернее, его начало – прочесть всю полосу она не могла, ее распирали чувства, хотелось куда-то бежать и что-то делать…

– Сударыня, я идиот, – проговорил Бурцев. – Он – ваш муж?

Последний вопрос прозвучал уже Тамаре в спину.

В здание штаба поручик Уточкина влетела со скоростью лидера гладких скачек.

– Миссис Голдберг! – крикнула она. – Ваше благородие! Рут!

– Какого черта… – Капитан Голдберг поднялась с дивана. – Уточкина, что случилось? Пожар? Боевая тревога? Я сегодня посплю или нет?

– Мэм, я прошу разрешения поехать в Бахчисарай.

Командир эскадрильи посмотрела на часы.

– Не разрешаю. Через три с половиной часа у тебя вылет, через час передадут новое задание.

– Мэм, я успею!

– Это тебе кажется. На дорогах черт-те что, ты провожкаешься все четыре часа. Разбитая бронетехника, тягачи, куча гражданских машин, патрули… Ты знаешь, что из Севастополя идет эвакуация детей? Ты знаешь, что все, у кого есть на чем ехать, спасаются из городов? И разговора быть не может.

– Мэм!

– Нет, я сказала!!! Уточкина, я все понимаю, но – нет.

«Все ты понимаешь!», – Тамара, выйдя на улицу, пнула ни в чем не повинную дверь пяткой. – «Ни хрена ты не понимаешь, проклятая фригидная дура». За эту мысль ей тут же стало стыдно, но злость была сильнее.

–Тамара! – Капитан стояла у окна, скрестив руки на груди, похожая на индейского вождя. – Телефоны, между прочим, работают.

Тамара откозыряла и побежала к столовой, возле которой находился телефон-автомат.

Длинный гудок… Сейчас… Еще один… Телефон стоит возле самой постели… Гудок… Наверное, он не в спальне. На то, чтобы дойти до телефона нужно время. Гудок… Он же не может двигаться быстро. Боже мой, я бы на пузе доползла до аппарата! Гудок… Обычно после шести гудков она вешала трубку – шести гудков как раз достаточно, чтобы услышать и добраться из любого места квартиры. Седьмой гудок… Восьмой… девятый…

Она идиотка! Арт наверняка в гарнизоне!

Снова быстрый пробег пальцев по кнопкам. На этот раз – только один гудок.

– Девяносто третий у телефона.

– Мне нужен капитан Верещагин.

– Он всем нужен, мэм.

Тамара убила бы этого остряка, если бы могла сделать это по телефону.

– Очень хорошо, позовите его.

– Не могу, мэм. В данный момент он находится в госпитале.

– В каком?

– Не могу знать, мэм.

Удавить тупую пехтуру. Какой это может быть госпиталь? Бахчисарайский? Севастопольский? Симферопольский?

Время есть. Начнем с бахчисарайского…

18. Империя наносит ответный удар

 
Смутные дни – время крапить масть
Смутные дни – время кривить рты
Смутные дни – время делить власть
Смутные дни – время решать, с кем ты
 

К. Кинчев

Москва, 1 мая, 0600 – 1100

В этот день на пиках красных флагов, украшавших улицы советских городов по случаю светлого праздника Первомай, появились скорбные черные ленты. Демонстрации отменили, назначили траур. С Днем Международной Солидарности Трудящихся вас, граждане!

Подлое, ничем не спровоцированное нападение белобандитских самолетов на мирные советские аэродромы, отозвалось горечью в сердцах миллионов советских людей.

– Вот падлы-то, – переговаривались в очередях за хлебом, маслом, колбасой, мясом, рыбой, сыром, сахаром, водкой жители городов и сел. – И ведь без предупреждения, как немцы в сорок первом!

– А наши что?

– А что наши? Они, что ли, сумели помешать? Позор на весь мир: армию держим больше всех, а каких-то беляков не можем шапками закидать.

– Тише, товарищи, тише…

– Ничо-о, навтыкаем им! Деды-отцы им втыкали, и мы навтыкаем!

– Уж ты навтыкаешь, старый алкаш…

– Молчи, ебдыть, курва! Молчи, морда твоя жидовская, потому что щас как заепиздосю тебе между глаз!…

– И не стыдно, товарищи? В такую минуту…

– А ты тоже уйди, стукачина! Без тебя разберемся!

Правда, были и другие разговоры. В одной из комнат «комубежаловки» один из волосатых мальчиков сказал другому, потрясенно выключая радио:

– А здорово им наши вломили…

И уже пели в подворотнях на разухабистый мотивчик из «Чингисхана»: «Москоу, Москоу, забросаем бомбами – будет вам Олимпиада, а-ха-ха-ха-ха!»

* * *

Тот же день, Завидово, 0900 – 1400

На даче, где собрались Портреты – но уже не Большой круг, а Малый, из самых ключевых фигур – Олимпиаду и ее срыв не обсуждали. Хер с ней, Олимпиадой – судьба страны решается.

– Доигрались, значит, – с отеческой укоризной сказал Замкнутый. – Тут нам кто-то обещал победу на блюдечке с голубой каемочкой. Товарищ Маршал, вы часом не помните, кто это был?

Маршал съежился так, что ордена, как правило, вольготно располагавшиеся на груди, горько заскребли друг о друга.

– Готов признать… И искупить… – пробормотал он. – Как верный сын партии…

Конклав не выказал никакого сочувствия. Судя по лицам, общим было мнение, что с такими сыновьями надо поступать, как Петр Первый и Иван Грозный.

– Ну, главнокомандующим мы вас пока оставим, – наконец сказал Окающий. – Коней на переправах не меняют. А вот проработать вопрос – это уж извольте. Такая выходка безнаказанной оставаться не должна.

– Может, стоит подумать об оружии возмездия? – спросил Окающий.

Все притихли.

– ООН, – напомнил Тугодум. Когда надо было, его мысли шли с нормальной скоростью. – НАТО. Не дадут.

– Я думаю, радикальные меры можно приберечь на потом, – поддержал его Замкнутый. – Но возмездие должно состояться.

– Ответный бомбовый удар… – проговорил Маршал, – Будет нанесен… Сегодня же… В нашем распоряжении… достаточно… тяжелых бомбардировщиков…, до которых они не смогли дотянуться. Но как обеспечить… прикрытие?

– Да говорите четче, не мямлите! – прикрикнул Окающий.

– Сейчас… – Маршал уже откровенно взялся за сердце. – Одну минуту… сейчас пройдет…

В тесном кругу не было референтов, и какое-то время все ждали появления врача, позабыв, что врача-то никто и не вызывал. Маршал уже досасывал, стекленея от боли, таблетку валидола, когда Окающий спохватился:

– Батюшки! – и нажал кнопку вызова.

Заседание пришлось отложить, а коня на переправе – поменять.

Чтобы скоротать время, Портреты отправились на рыбалку. Рыбалка оправдала надежды, и потому нового главнокомандующего круг встретил гораздо благожелательнее, чем его предшественника.

Новый главнокомандующий поразительно быстро оказался в курсе всех дел и подготовил план действий в рекордное время: за два с половиной часа.

Такая оперативность была просто удивительной, но понравилась кругу вновь собравшихся Портретов.

– Нужно отдать себе отчет в том, что мы не сможем сегодня привести в действие аэродромы, разрушенные белогвардейской авиацией. Инженерные службы стараются изо всех сил, но ущерб слишком велик… Кроме того, мы продолжаем нести потери – противник разбросал по аэродромам активированные мины, ремонтная техника подрывается постоянно. Поэтому тяжелые бомбардировщики будут стартовать без прикрытия. Кроме того, извне зоны досягаемости их самолетов будет нанесен ракетный удар по авиабазам и кораблям, – его речь была ровной и четкой, как «Турецкий марш» в исполнении старательной консерваторки-выпускницы. Портреты, понимая смысл слов с пятого на десятое, в целом были довольны: напористая уверенность нового Маршала оказалась заразительной. Молодец мужик, не поддался пораженческим настроениям! Слушая его, портреты как бы распрямлялись: едрена вошь, сверхдержава мы или нет?

– Однако! – Словно указательный палец вознеся над столом. – Однако, есть ряд мер, которые необходимо принять, чтобы обеспечить успех всей акции в целом. Первое!

Маршал обвел Портретов взглядом.

– В КГБ есть люди, которые едва ли не в открытую поддерживают белогвардейцев. Затяжная война выгодна кое-кому, кто хочет укрепить свои позиции в Политбюро и в стране. Если мы хотим какого-то успеха в Крыму, мы должны избавиться от этих людей.

– Пожалуйста, выражайтесь конкретнее. – попросил Окающий. – Такими словами не бросаются.

– Пожалуйста, конкретнее. – согласился Маршал, – Пока товарищ А. состоит в Политбюро, любые наши инициативы в отошении Крыма пропадут даром.

– Вы хоть понимаете, на кого замахиваетесь? – ужаснулся Окающий.

– Вот материал, – Маршал хлопнул о стол серой папкой, – Пожалуйста, просмотрите его.

* * *

– Я искренне сочувствую вам, Нина, – говорил полковник Сергеев. – «Волчий билет», этот ночной допрос, так все это… Наши коллеги из ГРУ прользуются иногда варварскими методами. Их можно понять, Нина Сергеевна – вы в их глазах послужили орудием врага. Но ведь они вас отпустили? Разобрались во всем и отпустили, правильно? – спросил он. – Кстати, вы действительно не догадываетесь, кто мог подсунуть к вам в папку «красный пароль»?

Ниночка подняла на него заплаканные удивленные глаза.

– «Красный пароль» – сигнал военной тревоги по Острову Крым. – Объясняя, Сергеев употребил именно это выражение, а не стыдливо-витиеватое «Зона Восточного Средиземноморья». – Вами воспользовались, чтобы начать войну. Понимаете, насколько это серьезно?

Ниночка кивнула.

– Хорошо, что понимаете, – ласково сказал Сергеев. – Мы хотим вам помочь, Ниночка. Все эти проблемы с работой, подпиской о невыезде, все это мы легко можем решить. Вы же сами понимаете, ГДЕ я работаю.

– Товарищ полковник…– хрипло сказала Ниночка.

– Можно просто Сергей, – прервал он, протягивая носовой платок.

– Товарищ Сергей… – она снова подняла зареванные глаза, виновато улыбнулась, извнияясь за глупую формулировку. – Вы ведь обещаете все это не просто так…

– Да, не просто так, Нина. – Сергеев артистически управлял модуляциями своего голоса. теперь в нем звучала даже некоторая сталь. – Пусть и невольно, но вы послужили замыслам врага. Это нужно исправить. И тогда вам все простят.

Он перестал ходить по кухне из угла в угол и сел за стол напротив Ниночки.

– Дайте показания. Расскажите органам, как ваш жених просил вас вставить в сообщение о погоде совершенно невинную фразу о виноградниках в Бахчисарае. Уговаривал, подкупал, шантажировал…

Начиная со слов «ваш жених» Ниночка замотала головой и одними губами сказала: «нет». Она повторяла это слово все громче и громче, пока Сергеев не замолчал.

– Никогда! – выкрикнула Ниночка. В гневе она была неописуемо хороша, несмотря даже на распухшие глаза и покрасневшее лицо. Но вся ее прелесть пропала, когда на месте гнева проступил страх.

Чего она боится, дурочка? Что он заорет в ответ, ударит ее? Сергеев улыбнулся: он по-прежнему не испытывал к Ниночке никаких плохих эмоций. Это во-первых. Во-вторых, он профессионал.

– Я не стану вам угрожать, Нина. – сказал он. – Не бойтесь меня. Ваш отказ ни к каким последствиям не приведет, ваше положение не ухудшится. Мы даже попробуем вам помочь с работой и с ГРУ. Вы только подумайте – стоит ли такой человек, как Владислав, вашей жертвы.

– Я никогда не предам Славика. Ни за что.

– Хорошо-хорошо, – сказал Сергеев. – Я оставлю вам телефон. Если возникнут проблемы – позвоните.

Он ушел, а Ниночка опустилась в кресло у окна. В этом кресле она провела весь сегодняшний день. Она ждала, когда оживет трелью телефон, дремлющий на полке под торшером. Он должен позвонить, обязательно. Он позвонит или придет. Или позвонит еще кто-нибудь, через кого он назначит ей встречу. Конечно, имено так, ведь ему же нельзя звонить сюда напрямую, это же опасно, как она раньше не догадалась… Она же – почти что враг народа, и хотя его папа всемогущ, но и ему нужно соблюдать осторожность. Да, он позвонит ей через каких-нибудь третьих лиц.

Телефон молчал.

Когда прохладное майское солнце коснулось шпиля Дома на Набережной, Ниночка не выдержала.

Она выскочила из подъезда и побежала к телефону-автомату. Сжимая в ладошке липкую трубку, набрала номер одной из лучших подруг, и выпалила, едва услышав в трубке «Алло»:

– Это Нинка. Позвони Славику, скажи – в восемь часов сегодня у метро ВДНХ. Пока.

* * *

Тот же день, Москва, 1200 – 1232

Пренеприятнейший прослушал записи с каменным лицом.

– Пидарасты, – сказал он. – Что же теперь делать?

– Успеть раньше, – Видное Лицо положило перед шефом какую-то бумажку.

– Ты что, совсем охуел?

– Это не нам нужно, – сказало Видное Лицо. – Это стране нужно. Старик – законченный наркоман. Крутят им, как хотят. Вы себе представляете, о чем они там без вас насовещаются? Если что-то хорошее задумали – почему вас не позвали?

Пренеприятнейший молчал. То, что ему предлагали, было не только страшно – немыслимо.

– Упустят Крым, – сказало Видное Лицо. – Всем начхать. Каждый свое получил, теперь им все равно, что будет. На вас одна надежда.

Пренеприятнейший молчал.

– Большинством голосов. Они там проваландаются еще долго, мы все успеем.

– А не страшно?

– Есть кое-что пострашнее.

– Хорошо. Действуй. Постой. Что с девкой?

Видное лицо смущенно крякнуло.

– Упустили девку, – сокрушенно сказал он. – Моя вина.

– И что мне теперь с тобой делать? – Пренеприятнейший начал постукивать пальцами по столу. – Ну, свинью мне подкинули… Это же уму непостижимо! Знать бы, кто…

– Работаем, – смиренно вставил Видное Лицо. – Перехватили ее, надо думать, ГРУшники.

– ГРУ, – процедил Пренеприятнейший. – Висит ГРУша, нельзя скушать…

Видное Лицо непритворно вздохнуло по поводу несъедобности упомянутого фрукта.

– Кстати, – небрежно сказало Лицо, – в руках ГРУ еще один любопытный гусь. Крымский контакт Востокова, офицер.

– Та-ак… Не отдают?

– Что-то крутят. Говорят, что они его потеряли в Крыму. Вроде как при сопровождении в аэропорт его отбили свои.

– Может, оно так и есть?

– Тогда бы он у своих появился. А он не появлялся.

– Какие соображения?

– Думаю, его прячут. И обрабатывают. Кто-то копает под нас, (имя-отчество), и крепко копает. Глубоко. А вдруг они затребуют Востокова?

– Не отдадим, – твердо сказал Пренеприятнейший. – Ты прав, надо успеть раньше.

Пауза.

– Разрешите идти? – спросило Видное Лицо.

– Иди.

* * *

… Она ждала, ждала на скамейке в полумраке, ждала, когда длинные тени легли ей под ноги, когда стемнело и сторожа начали подозрительно поглядывать на нее… Ждала, когда засиял огнями и алмазными струями воды фонтан «Дружба народов»… Ждала, пока он не приехал и не встал перед ней молчаливой тенью.

– Я еле выбрался, – сказал он. – Пошли.

Они вышли из-под арки на шумную улицу.

– Зачем ты позвала меня? Что хотела мне сказать? Ты понимаешь, как ты можешь меня подставить? Ты понимаешь, что теперь между нами ничего быть не может, это ты понимаешь? – он обстреливал ее вопросами, не давая времени отвечать. – Мы с отцом сейчас ходим по ниточке, и вдруг ты позволяешь себе такое.

– Я же не нарочно, – просипела она. Голос вдруг исчез куда-то, как при ларингите.

– Я понимаю. Не хватало еще, чтобы ты это нарочно. Нина, я только за тем и приехал, чтобы сказать тебе: не трогай меня, ладно? Не звони, не назначай встреч. Когда разгребемся со всеми делами – я тебя сам найду. Я тебя очень люблю, зайчик, – торопливо сказал он, – но положение сейчас очень тяжелое. Под нас копают. Я найду тебя.

Он быстро чмокнул ее в щечку и исчез в потоке людей.

Ниночка стояла у входа в метро, и люди огибали ее, окаменевшую московскую Ниобу, не узнавая в этой выгоревшей женщине популярную телеведущую.

– Гражданка, не загораживайте проход, – сказала тетка в синем мундире. Ниночка тупо уставилась на громадный бюст, на котором горели сигнальные огни пуговиц, потом сделала шаг назад, потом повернулась и побежала. Через двести метров сменила бег на быстрый шаг и шла, шла, шла пустеющими улицами…

Она остановилась возле телефона-автомата. Задумалась. Ее остановила какая-то мысль, но мысль эта была тут же потеряна. Нина попробовала ее найти, вспомнить.

Телефон-автомат. Она сунула руки в карманы. Визитная карточка. Прямоугольничек тонкого и плотного картона.

Она шагнула в стеклянную будку, беспощадно перехватив очередь у толстяка с «авоськой», из которой жалобно торчали синие куриные ноги.

– Полковник Сергеев?

– Да, Нина!

Он узнал ее мгновенно. Ждал?

– Я согласна.

– Где вы? Поезжайте на метро – обязательно на метро! – к своему дому, но туда не идите, ждите у выхода из метро, на углу, я сам за вами приеду.

Ниночка повесила трубку, и, выходя из будки, поймала благодарный взгляд толстяка с «синей птицей».

Темнота сгущалась. Толстяк покинул будку, выслушав серию длинных гудков в трубке. Помялся у перехода, подошел к Ниночке.

– Девушка, а, девушка… Вас проводить?

– Нет, спасибо.

– Здесь опасно ночью одной ходить.

– Ничего, я как-нибудь.

– Ну, как хотите… – сказал толстяк.

Ниночка спустилась в метро, как во сне, доехала до своей остановки. Улица была пуста. Случайные прохожие, на крейсерской скорости следующие вдоль улицы, не в счет. Не в счет и редкие машины, молекулы одностороннего движения: темный «москвичок», ушастый «запорожец», белая карета «скорой помощи»…

Против ее ожиданий, карета не проехала дальше по улице, остановилась на углу. Задние двери открылись, оттуда вышли женщина-врач и двое парней-санитаров.

– Девушка, простите, это дом шестнадцать?

– Я не знаю, – странно, подумала она, а ведь действительно не знаю, хотя уже лет семь живу в этом районе…

Она почувствовала легкий укол, рефлекторно дернулась:

– Что вы де…

– Тихо! – сверкнула глазами женщина-врач. Ниночка почувствовала хватку больших ладоней на своих плечах…

– Девушка, вам плохо. Успокойтесь, сейчас вам окажут помощь…

– Не на…

– Да тихо, ты!

Еще одна машина повернула из-за угла, нарушая правила, против движения: серая «Волга»…

– Быстро, быстро… – заторопил «врача» «санитар».

– Стоять! – из-за руля «Волги» крикнул полковник Сергеев. – Стоять всем!