Текст книги "Ваше благородие"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

Реальность оказалась грубее и жестче. Впервые столкнувшись с насилием, Генка понял, что не может сопротивляться. Получить пряжкой ремня по хребту или по жопе – в этом не было ничего героического. Просто больно и стыдно.

Но он никогда не думал, что сладкое чувство возникнет снова – и в таких обстояиельствах. Конечно, безобразный жалкий беляк – неважная замена тому же Анисимову. Или гаду Джафарову. Но так легко представить кого-нибудь из них вот здесь, на этом кресле, и так это замечательно, что аж дыхание временами перехватывает.

А вот вам всем! Думали, Генка – маменькин сынок, сявка? А вот он делает то, что им слабо, он здесь оказался незаменимым – не товарищ лейтенант, не «деды»-дуболомы, которые умеют толлько кулаками махать, а он, Генка!

Он уже набил руку. Захват. Щелчок. Рывок. Тихий хриплый вой. Вот так, господин офицер, ты сделан из такого же мяса, как и все люди. Пауза. Дать время осознать боль. Ругань. Ничего так матерится благородие. Умеет и по-нашему, и по-ненашему. Захват-щелчок-рывок…

Настал момент, когда и стоны и ругань стихли. Беляк свесил голову и тупо уставился на свой живот. Генка взял его за подбородок, поднял голову, заглянул в лицо. В сознании, хотя глаза уже мутные-мутные…

– Принеси воды, – скомандовал Генка тому, кто первый откликнется.

– Й-я пойду! – быстро вскочил Скокарев. «Дедушка»-второгодок, ха!

* * *

Кашук слышал и понял.

Он мог снять контрольные наушники. Но не сделал этого, хотя хотел это сделать больше всего на свете.

Для него, электронщика милостью Божией, переключить пульт так, чтобы он принимал сигнал непосредственно с «уоки-токи», было плевым делом. Контрольные наушники подтверждали, что все прошло как надо. Для верности Кашук задействовал все армейские частоты, которые знал, полицейскую, службы спасения 777, пожарную и одну коммерческую, которую ловили приемники крымской бронетехники и (он это знал) любили слушать радисты.

Вы хотели шума на весь Крым, господин Востоков? Вы его получите.

– Где этот гребаный майор? – прошептал осваговец. – Он обещал вернуться через полчаса – ну, и где он?

Майор не появлялся. Кашук сплюнул в корзину для мусора, посмотрел на часы.

Длилось семнадцаать минут.

Ужас.

Безысходность.

Наушники замолчали наконец – лейтенант отключил «уоки». По логике вещей – все еще могло кончиться хорошо. По меньшей мере – для него, а разве этого мало?

Он не камикадзе. Он не борец за идею. Он просто солдат, просто выполнял приказ. Он хочет остаться в живых, а для этого нужно не дать отключить помехи, не дать красным вызвать помощь. И не поддаваться глупому порыву выйти отсюда с жалкой «береттой» о последних семи патронах.

Он очень надеялся, что молчание рации означает – Верещагин умер.

Зря он на это надеялся.

Что-то щелкнуло в наушниках, и знакомый голос сказал:

– Ты еще там? Продолжаем разговор…

* * *

Главнокомандующий

Евпатория, 0530 – 0850

– Они проследовали на северо-запад! – доложил, откозыряв, командир разведвзвода.

– Слава Богу! – Главнокомандующий перекрестился.

Шеин неодобрительно покосился на него. Это, конечно, хорошо, что красные, сами того не зная, выбрали худший для себя вариант отступления. Повезло. Но командир не должен играть в такую орлянку. Командир должен уметь принимать соответствующие решения быстро. Князю Басманову, с сожалением отметил он, не хватает вот этой самой быстроты и жесткости, он слишком подвержен колебаниям.

Шеин одернул себя. От таких мыслей очень близко до реального мятежа, которым его пугает Басманов. Положение действительно скользкое, и, может быть, даже хорошо, что князь мыслит стратегически, в конце-концов, он – главком… Но по-главкомовски правильно было бы оставить евпаторийские дела на него, Шеина, а самому заняться установлением связи с другими дивизиями и превращением отдельных очагов сопротивления в единый крымский фронт…

– Итак, Дэвидсон, – сказал князь. – Что мы решаем с Дэвидсоном?

– Что мы решаем с Ак-Минаретом, разберемся для начала.

– По-моему, с Ак-Минаретом все ясно. Предупредим Денисова и отправим за ними в погоню батальон «Воевод», усиленный эскадроном «Витязей».

– Почему не «Святогоров»? – возразил командир бронемобильного батальона капитан Папагос. – Танки и «Воеводы» не смогут их нагнать.

– Они их нагонят, потому что им просто некуда будет деться, – сказал князь. – Ак-Минарет наш, Денисов их встретит. Преимущество в скорости не так важно, как преимущество в броне и вооружении. Почему я должен объяснять вам такие элементарные вещи? Так что там с Дэвидсоном?

– Пока что они держатся, – сказал Шеин. – Я совсем недавно выходил на связь. Силы находятся в равновесии, система обороны на авиабазе построена очень разумно, и им удается отбивать все атаки. Хреново будет, если к красным придет подкрепление или у Дэвидсона кончатся боеприпасы. И то и другое вполне реально.

Князь понимал, что полк Беляева был не единственным советским формированием в Крыму.

– Передайте Дэвидсону, что в течение двух часов помощь к ним выйдет, – сказал он. – В самом крайнем случае, если кончатся боеприпасы – пускай сдаются, чтобы выиграть время.

– Они не сдадутся, – подал голос Лобанов.

– Почему это?

– А вы не знаете? – спросил Шеин. – Красные допрашивают наших с пристрастием.

– Бросьте! – отмахнулся князь. – Какой-то любитель золота разорвал Гусарову ухо – и уже вся дивизия в панике.

Брови Шеина поползли вверх.

– Гусаров здесь ни при чем, – сказал полковник. – Красные пытают кого-то из наших и передают это по радио.

– Что?

– Это так, сэр, – подтвердил Лобанов. – Один из радистов случайно услышал на общеармейской частоте… Скоро узнали все, не только радисты…

– Когда это было?

– Почему «было»? – мрачно усмехнулся Шеин. – Хотя, возможно, уже и «было». Штабс-капитан, включите радио…

Лобанов включил, повертел тумблер настройки. Нашел.

С минуту они слушали молча…

– Первый… сигнал… – Лобанов говорил так, словно в горле внезапно пересохло, – был зафиксирован сорок минут назад. Потом был… перерыв. И вот…

– Выключите это! – князь подскочил к радио и выдернул вилку из розетки. – Что, радистам нечего больше делать, кроме как следить за этим… гиньолем?

– Теперь вам понятно, почему Дэвидсон не сдастся? – спросил полковник.

– Да, черт возьми. А вы не подумали, что это может быть провокация?

– Чья?

– Ну, хотя бы тех неизвестных, кто передал «Красный пароль»! – князь даже не предполагал, как он близок к истине.

– Побойтесь Бога, ваше сиятельство… – проговорил Шеин. – Побойтесь Бога. Я был бы рад, если бы это оказалось провокацией. Как я был бы рад…

* * *

Лейтенант Сергей Палишко ощутил острую потребность выйти на свежий воздух. У него была уважительная причина – нужно пойти в БМД, послушать, сняты ли помехи. Была и настоящая причина: желудок плясал краковяк.

Поначалу ему это даже нравилось, казалось хорошей мыслью – и рассчитаться за все, и побесить белую сволочь, и задание выполнить. Теперь он понимал, что зашел слишком далеко.

Но при всем понимании этого Палишко не мог остановиться. Срок, отпущенный майором, истек. Там, внизу, шел бой, и канонада теперь звучала ближе… Или Палишке так казалось?

Уже совсем рассвело. Висели мокрые облака, шел гаденький дождик.

Лейтенант залез внутрь БМД, снял с рации наушники, покрутил ручку настройки…

В уши ему тут же вонзились мерзкие звуки, которые, собственно, и именуются помехами. Палишко уже знал, что на остальных частотах будет то же самое, но покрутил настройку дальше…

Потом матюкнулся, снял наушники. Так и знал. Так и думал, что ничего не выйдет. Времени у них мало, вот что. Вся игра здесь идет на время, Верещагин не боится ни хрена, потому что знает – если продержится… мать-перемать, час он уже продержался! – то его освободят.

Лейтенант выбрался из БМД. Хотелось закурить, но было нечего. У всех уже закончилось. Может, есть у пленных?

Пленные…

Как там говорил этот гад? Последний долг командира – сохранить жизнь своим людям?

Дураки! Идиоты! Да он же сам, сам сказал, как его расколоть!

Палишко засмеялся.

– Анисимов! – крикнул он.

Анисимов, который после своей позорной «поездки в Ригу» отправился сторожить пленных, обернулся на оклик.

– Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!

– Нет! – Ахмат завопил, резво отползая назад. – Я все сказал, что знаю! Не надо!

Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.

Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…

* * *

Вот и все…

А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?

Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех мыслей и ощущений.

И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.

Он плакал, проклиная неторопливую смерть.

Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…

И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?

– Здесь, – сказал он, – убитые… спецназовцы… люк…

Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.

Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.

– Ты… – Палишко не находил слов. – Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…

– Да, – еле слышно, почти как вздох. – Развяжи… меня…

– Сволочь… – лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.

Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким – не струсил, не сломался – пацана-резервиста пожалел!

Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.

– Вот тебе, – сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.

– Вот тебе… – зачем-то повторил лейтенант.

– Зачем… – полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.

– Зачем? – переспросил лейтенант. – Потому что раньше надо было просить. Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так – вот почему!

Его колотило. Он бесился еще и потому, что белячина, кажется, отключился снова, рано, нет, не вовремя! Он должен видеть этот пистолет, почувствовать вкус метала, и звук его о зубы, и пороховую вонь во рту, и вот тогда – только тогда! – он получит свою пулю.

– Смотри на меня! Смотри, гад!

Арт не слышал его. Начался бред. Сначала в бреду открылась дверь и появился майор Лебедь. Потом в бреду майор лупил лейтенанта по морде.

Ради такой картины Верещагин даже поднял голову, хотя это стоило ему судороги. Но последнее удовольствие в жизни случается не каждый день и пропускать его нельзя, даже в бреду.

– Т-товарищ майор?! – обиженно просипел лейтенант.

– Что это за филиал гестапо? – Лебедь от гнева забыл железное правило: не распекать и, упаси Боже, не бить офицера при солдатах.

– Товарищ майор, вы же сами сказали…

– Я СКАЗАЛ, ЧТОБЫ ТЫ УСТРАНИЛ ПОМЕХИ, ЕБ ТВОЮ МАТЬ! – прогремел майор. – Я не сказал, чтобы ты устраивал здесь мясорубку!

– Товарищ майор…

– Я уже два года товарищ майор! Какого хрена было нужно это делать? Какого, я спрашиваю?

Арт не понял, почему он лежит на полу. Потом сообразил: майор разрезал ремень, который удерживал его на кресле.

– Ты сам виноват, – почти шепотом сказал Лебедь. – Можно было не доводить до этого.

Артем не спорил. Во-первых, спорить с галлюцинацией глупо, во-вторых, майор прав. Можно было до этого не доводить. «Умереть тяжело и достойно» – ложь. В боли и в смерти нет достоинства.

Почему нужно и в бреду видеть эти рожи? Почему он не бредит кем-то более приятным – Тамарой, к примеру? Нет, не надо.

Какое-то движение позади и внизу, в люке. Голоса, шаги, стук… Потом – глухой подземный взрыв, и генераторная погрузилась во тьму, изредка озаряемую синими сполохами.

Потом он оказался на том самом матрасе, где лежал раненый Володька. Руки были свободны, но на этом приятные новости заканчивались. Он хотел попросить, чтобы его не оставляли здесь одного с мертвецами и синими искрами, но не смог издать ни звука.

Как он был жесток с Володькой… Как больно. Как скверно. Как безнадежно…

Его донимал холод, а за ним приходила новая судорога. Даже от боли он страдал меньше.

И вместе с тем он был странно спокоен: от него больше ничего не зависело, оставалось только ждать, что произойдет раньше: его спасут или истлеет его жизнь.

* * *

Бывают на свете идиоты, но Палишке можно давать Нобелевку за отменную дурость. Если выпутаемся, подумал майор, ей же ей, он до старости в лейтенантах проходит. Я ж ему устрою веселую жизнь.

Пока что атаки белых удавалось отбивать. Пока что. Белые не экономили пули и мины, но берегли людей. Майор был вынужден беречь все. Тем не менее после второй атаки белых он узнал, что половина боеприпасов уже ушла.

Во время затишья корниловцы помахали белым флажком и послали парламентера.

Офицер в чине штабс-капитана смотрел на Лебедя как Сталин на врага народа. В руке у него была мини-рация. Точь-в-точь такая, как у тех диверсантов. Может, он и был из них – майор видел всех мельком и припоминал с трудом.

– Когда мы начнем штурм, – сказал беляк. – Мы не будем брать пленных, если не прекратится вот это, – он щелкнул рычажком рации и Лебедь, услышав, обмер.

Заставь дурака Богу молиться – известно, что получится. Лебедь не хотел войны без правил, а усердный Палишко все к тому подводил. Комбат рванул наверх лично, а когда прибыл, узнал, что уже поздно. Хренов радиолюбитель в кураже застрелил пленного. Ладно, это можно свалить на потери в бою или попытку к бегству, но на фига ж ты, сука, придурок такой, учинил здесь инквизицию на дому, как ты теперь следы заметешь? Кто знает? Да весь белогвардейский батальон – тебе мало? Помехи отключил? Агромадное тебе спасибо, вовремя! Теперь придумай, как нам выдержать еще один штурм, прежде чем прибудет помощь! Не можешь? Так что ж ты можешь?

Пулеметная очередь… Началось… Фоном – еще один, новый звук: клокочущий гул вертолетных винтов…

Вертолеты?!

Майор пулей вылетел из помещения. В пологом ущелье действительно наводили порядок вертолеты: два МИ-24 поливали склоны из пулеметов. МИ-8 шел сюда, видимо, на посадку.

Ребята! Родные наши!

Склон, удерживаемый красными, выдохнул: «Ура-а!», словно камни запели осанну. Майор внезапно обнаружил, что орет сам.

И тут же крики радости сменились воплями гнева: с позиций белых, казалось бы, подавленных пулеметным огнем с воздуха, шваркнули в небо четыре стрелы с дымными хвостами. Три взорвались, «поймав» инфракрасные ловушки. Четвертая попала в Ми-24…

Удар! Вертолет, дымясь, ахнулся на склон Чучели. Какое-то время он катился вниз, ломая лопасти и кроша корявые горные деревья, потом его падение, вроде бы, затормозилось у скального обрывчика, а потом неумолимая гравитация взяла свое и вертолет, свалившись на камни, взорвался.

Лопасти МИ-8 молотили уже над площадкой. Шасси коснулись бетона.

Из кабины на землю спрыгнул первый десантник. Майор чуть не проглотил язык.

По площадке навстречу Лебедю шел целый и невредимый Верещагин в советской форме…

Вот так люди и становятся заиками.

Со второго взгляда было и ежу понятно, что парень ну ничем не похож на Верещагина. Не темно-русый, а светло-русый, ниже ростом и шире в плечах, сероглазый и склонный, скорее, к полноте.

– Явление третье, – сказал он, подойдя вплотную к майору. – Те же и спецназ.

И голос у него был другой.

– Капитан ГРУ Владимир Резун. Ну, что у вас здесь творится?

* * *

Хер знает, что у них здесь творится.

Володя Резун вникал в положение и тихо сатанел. Что за сборище идиотов эта армия! Группа диверсантов забивает баки роте десанта целые сутки, а когда десантники начинают понимать, в чем дело, им приходится, теряя людей и попадая в окружение, штурмовать все ту же гору, которую они, будь поумнее, могли бы взять без боя. Так ведь и после этого, запершись в аппаратной, беляк удерживал помехи целых полтора часа!

– Значит, он там? – капитан ткнул пальцем в сторону двери. Лебедь молча кивнул.

Через пять минут спецназовцы закончили с аппаратной. В отличие от крымской, их пластиковая взрывчатка больше напоминала толстую изоленту, которую они наклеили по периметру двери, вминая в тоненькую щель. Взрывник прикрепил детонатор.

– Штурмовая команда – приготовиться, – сказал Резун. – Остальные – вон отсюда.

От взрыва дрогнуло все помещение. В коридоре сорвались и упали на пол несколько секций подвесного потолка. В ближайших комнатах треснули ртутные лампы.

– Брать живым! – проорал Владимир, не слыша собственного голоса.

Ныммисте и Зайченко горели рвением выполнить приказ, но ничего у них не получилось. Видимо, крымец ждал атаки, держа в руке гранату с сорванным кольцом. Взрыв, которым вынесло дверь, оглушил его и рука разжалась…

Это была неудача. Это была большая неудача, что Алексей Кашук, 779612WS, вторая группа крови, православный, погиб. Он мог бы рассказать очень много интересного…

– Кто из ваших плотнее всего с ними контактировал? – спросил Резун у майора.

– Капитан Асмоловский. Он ранен.

– Тяжело?

– Достаточно…

– Мы заберем с собой всех тяжелых раненых. Сколько их?

– Одиннадцать человек. А остальные?

– А что остальные? Вертолет не резиновый, товарищ майор. Мы же вообще не знали, что вы здесь и что вас целый батальон. Нам и в голову не приходило, что если на горе наши, помехи могут продолжаться.

– Черт бы его подрал, этого Палишко… – процедил Лебедь. – Что же нам теперь делать?

– Ждите, – только и мог сказать Резун. – Вы же вызвали помощь? Ждите.

– Боеприпас на исходе.

– Мы оставим… сколько сможем.

– Сколько там вы сможете…

Майор чего-то недоговаривал, как-то колебался.

– Ну, что случилось-то? – спросил спецназовец. – Что вы тут думаете – сказать-не сказать?

Лебедь решительно тряхнул головой.

– А ну, пошли, – сказал он. – Вы – разведка, теперь это ваша забота…

* * *

– А ведь он умирает… – Резун положил ладонь на шею белогвардейца. – Пульс слабенький, как пиво из бочки. Конашевич, доктора!

Прежде, чем длинная фигура спецназовского медика склонилась под притолокой, Резун уже успел отложить в сторону куртку пленника. Взгляд, который он затем кинул на майора, был таков, что Лебедь поспешил сказать:

– Я этого не делал. И не приказывал.

– Что у нас тут? – спросил врач. – Володя, здесь до хрена раненых…

– Валера, это важнее, – тон не терпел возражений. – Посмотри…

Врач смерил майора тем же самым взглядом.

– Да не я это! – Лебедя бесила необходимость оправдываться. – Летеха, дурак, перестарался.

– Зачем вам это было нужно? – процедил сквозь зубы Резун. – Знаете такую басню – беда, коль пироги начнет печи сапожник? Добывать сведения – это работа военной разведки, майор. Причем мы обходимся без палачества.

– А когда мне было вас дожидаться? – взорвался Лебедь. – Учить – все умные. Что ж ты, такой умный, уложил второго, который в аппаратной сидел? У нас патронов – кот больше бы нагадил, беляки со всех сторон, помощь во как нужна, а тут прилетают какие-то… И учат, едренть. Ты не учи, ты вытащи нас отсюда!

Эту тираду капитан не удостоил ответом.

– Валера, что с ним? – повернулся он к доктору.

– Болевая эйфория, скорее всего, – врач уже шарил в сумке, уже вытаскивал шприцы, иглы, какие-то ампулы… – Шок. Вряд ли что другое. Крови потеряно мало, от столбняка мальчик, я надеюсь, привит… Товарищ майор, и кто же из ваших кадров такой… любознательный?

– Я хотел, чтобы он двери открыл! – голос Палишки был готов сорваться на визг. – А он не открывал! И это не я, это Остапчук! А если он двери не открывал!

Резун пошел на придурка, сжимая кулаки. Если и этот беляк умрет, то все планы на хрен… Как обидно – из-за недоумка-десантника.

– Выберешься отсюда живым, лейтенант Палишко, быть тебе в стройбате! – прошипел он в мятущиеся глазенки. – Вот тебе мое слово, и за этим я прослежу лично!

– Да что я такого ему сделал! Он даже не крикнул ни разу как следует!

– Пошел вон, – устало сказал майор. – И чтобы я тебя не видел.

– У меня есть знакомый, – врач разорвал перевязочный пакет, – который кричит раньше, чем ему сделают больно… аргументируя это тем, что потом будет поздно. Иногда… кажется, что это очень разумная линия поведения.

* * *

– Ну что, Гестапо? Плохи наши дела?

– Что? – не понял Генка Остапчук.

– Ща поймешь, – Анисимов дал ему по уху.

– Ты что? – ошарашенно спросил Скокарев.

– А что?! Нас из-за этой падлы вниз послали, вот что! Вставай, Гестапо, хватит валяться.

Вован усмехнулся. И как ему раньше в голову не приходило: ГЕнка ОСТАПчук – Гестапо…

– Спецназовцы улетели, нас одних бросили… – Анисимов тряхнул Остапчука, подняв его с земли. – Нам теперь одним отбиваться, перебьют всех, как цыплят, и все из-за этой гниды…

Остапчук вырвался из рук сержанта, отбежал немного вверх по тропинке.

– Не трогай меня! – закричал он. – Приказ был! Я что, для себя…? Мне что, больше всех надо? Вы же сами… Ах вы!…

К несправедливостям мира, обрушившимся на Генку, зуботычина добавила еще одну. Скотина Анисимов! Как будто он сам не принимал в этом участия! Как будто это Генка все выдумал!

Ничего, сказал он себе, утираясь, мы еще посмотрим, кто здесь гнида, товарищ «дед»…

Над головами спускавшихся к передовой десантников два вертолета разорвали наползающий облачный фронт…

Анисимов погиб в бою. Странное дело: пуля поразила его в спину.

Генка Остапчук остался жив, и, хотя Скокарев и Воронин загремели в госпиталь, липучая кличка «Гестапо» не оставила рядового ни в лагере для военнопленных, ни в последний год службы. «Духи», которых он гонял с особенной изобретательностью и жестокостью, считали авторами этой клички себя…

* * *

Ретроспекция

Чимборазо и Котопакси…

– Выбирай! Выбирай, Гия! Ты что, уснул, Князь?!

Он спохватывается и начинает выбирать. Веревка ложится змеиными кольцами…

Вершина Сокола. Поднимались без крючьев, на одних закладках. На скорость. Потом целую неделю оба двигались с непринужденной грацией голема из Б-фильма. Все болело.

Но это потом, а пока – восторг, сладкое вино победы.

– Смотри, вон наша домашняя флотилия! – Арт (тогда еще Тем – ник он сменил после того, как прогремел бестселлер Берджесса) показывает пальцем на одно из суденышек, деловито перепахивающих Судакскую бухту. – «Ивица». А вон там – «Злата». «Марты» что-то не видно…

Они ужинали и ночевали у деда Ковача. Ивица, троюродная сестра Артема, строила Князю такие глазки, что великолепная паэлья не лезла в горло. Князь так и не понял, что за кошка пробежала через год между Артом и его родственниками. Но это была кошка очень злая и очень черная – с момента окончания гимназии Арт ни разу не ездил в Судак и не звал Князя на Сокол.

…Керос и Наварон…

– Ты его знаешь?

– Конечно, знаю… Вадим Востоков, полковник ОСВАГ.

– О чем он тебя спрашивал?

– Об Эвересте. Меня сейчас все спрашивают об Эвересте, надоело, слушай…

Он немножко кривил душой. Ему не совсем надоело… Ему, по правде говоря, даже было приятно…

Если не упоминать один маленький эпизод…

…О котором спокойно можно промолчать.

А вы знаете, что такое холод? Вы выключаете на ночь батарею, утром ежитесь при плюс четырнадцати и говорите, что вам холодно…

Так вот, холод поселяется у тебя в сердце и никуда не хочет уходить. Ты пытаешься с ним бороться, пытаешься делать какие-то движения, но при каждом шаге твои ноги пронзает такая боль, что ты воешь и воздух царапает воспаленную глотку…

И тогда ты сдаешься на милость холода, который принесет хотя бы краткое облегчение и покой…

Но тут появляется кто-то… Очень упорный кто-то… Очень настроенный не дать тебе умереть…

Игла входит в шею, и с дозой стимулятора возвращается жизнь, а с ней – боль.

– Князь! Гия! Вставай! Ну, подними свою жопу, шени деда, я же тебя не утащу, такого кабана!

Не надо меня никуда тащить. Мне было так хорошо умирать, пока ты, дурак, не появился тут.

– Давай, холера, вставай! Ножками топай, спускайся, замерзнешь ведь к гребаной матери!

И замерзну. И хорошо. И не трогай меня.

Оплеуха справа… Слева… Снова справа… Травмированные холодом нервные окончания реагируют запоздало, но остро.

– Мне… холодно…

– Холодно тебе? Ах ты скотина! Давай двигайся – и не будет холодно!

– Мне… больно…

– Больно? Ты слабак, Князь. Дешевка. Аристократ хренов. Привык, что все на блюдечке, прямо в ручки, тепленьким… И чтобы при этом все хвалили: ах, какой упорный, ах, какой умный, ах, какой смелый! А Эверест – не Главштаб, сюда на папином загривке не въедешь! Шьто, абыдно, да? – зачем он так, я же говорил по-русски лучше него, когда мы пришли в гимназию! – Настоящий мужчина, дитя гор… А на самом деле – пшик, копейки не стоит. Обиделся? Ну, дай мне в морду, если я не прав! Только я прав, а ты утрешься и останешься здесь сидеть… А я спущусь вниз и скажу, что дешевый пижон Гоги Берлиани похоронил вместе с собой все наши надежды.

Это было невыносимо. Он слабо взмахнул рукой, чтобы дотянуться до ненавистного лица, до заиндевевшей бороды – Санта Клаус хренов! – врезать по этой морде так, чтобы сосульки полетели во все стороны.

– Слабо! – прохрипел Арт. – Тебе всегда было слабо. Ты все делаешь на три четверти, а дальше кривая вывезет. Вот она я, эта кривая. Я лучше. Я умнее, я сильнее, я тебе дам сто очков вперед, и все равно обойду на финише. Я тебе отдал Эверест, бездарная ты тварь. Подарил его, ленточкой перевязал -бери! И ты все облажал! Да лучше я замерзну тут на хрен с тобой, чем скажу твоему отцу, что его сын – слабак и дешевка. Но и замерзну я не потому что у меня кишка тонка встать и двигаться, а потому что я того хочу, а чего я хочу – то я делаю. Я мужчина, а ты – так, недоразумение. Холодно тебе? – Арт стянул через голову анорак. – На, подавись!

Рванул застежку пуховки как кольцо гранаты, высвободился, бросил шуршащий пухлый ком к ногам Князя. Зубами сорвал перчатки и швырнул их в снег, потащил кверху свитер.

– Не сходи с ума… Что за… стриптиз…

Свитер полетел ему в лицо самым оскорбительным образом. Арт начал расстегивать рубашку, и это отняло намного больше времени, потому что пальцы замерзли и не гнулись. И за это время Георгий выслушал о себе много интересного, и обида в нем прямо закипела. Убить гада. Догнать и убить. Сначала силой засунуть в его поганые шмотки, а потом убить.

Арт бросил рубашку – туда же, Князю в лицо. С каким-то отстраненным любопытством Георгий ждал – снимет он нижнюю рубашку или нет. Снял. Боже, подумал Князь, с этого ненормального станется убить себя. Если холод режет сквозь всю экипировку, то каково же стоять на морозе полуголому?

– Надень, – прошептал он. – Христа ради, надень.

– Черта с два.

Столько сознания своего превосходства… Превозмогая боль и слабость Георгий поднялся, с ворохом тряпья сделал шаг вперед.

– Надень!

Арт отступил на два шага.

– Черта с два! Я сказал, что замерзну здесь с тобой – значит, так и будет!

Речь его становилась невнятной – зубы стучали, голос срывался на хрип.

– Надевай! – зарычал на него Князь. – Черт с тобой, недоумок, я иду! Я уже иду, не собираюсь тут с тобой замерзать, я с тобой срать рядом не сяду теперь, так что одевайся!

Вниз они спустились вместе, оба потеряли перчатки, и как отогревали руки – это была отдельная баллада в двух частях. Конечно, все обиды закончились раньше, чем они спустились в базовый лагерь. Слова, которые Артем бросил в него, были просто словами, призванными разбудить хоть какое-то человеческое чувство, а что у нас лежит на поверхности и просыпается от первого же пинка? Гнев. Искренне ли он думал то, что говорил? Георгий старался забыть об этом. Скоре всего, так же искренне, как искренне Князь тогда хотел его убить. Арт сказал бы что угодно, лишь бы поднять его на ноги и заставить идти. И сколько здесь было от их мальчишеской дружбы, а сколько – от типично верещагинского прагматизма (замерзни Георгий – и Артему действительно лучше бы не появляться в Крыму) – Князь не хотел знать.

Пять лет он мечтал отблагодарить тем же. Сделать для Артема что-то невероятно благородное, спасти его жизнь, причем с таким видом, словно ему, Георгию-победоносцу, это раз плюнуть…

Вертолеты, загруженные на пределе своих возможностей, обогнули склон горы…

* * *

А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?

После того, как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить своих людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.

– Что же мне теперь делать, товарищ майор? – паниковал бледный Палишко.

«Застрелиться».

– Вы же… Вы сами мне приказали, товарищ майор!

– Я ЭТОГО тебе не приказывал.

Колыхаясь под ветром, скрипела искореженнная лестничная секция…

«Да, ЭТОГО ты ему не приказывал. Ты же не виноват, что он такой дурак. Не придумай он этого дурацкого фокуса с рацией – и беляки ничего бы не узнали…»

Самое трудное было – сказать им, что Верещагина нет на Роман-Кош, его забрал спецназ. Секунд пять казалось, что грузин (Берлиани. Капитан Берлиани) застрелит его, наплевав на статус парламентера.

Они согласились принять сдачу батальона. Без эксцессов. За одним исключением – лейтенант Сергей Палишко. На него законы военной этики не распространяются.

– Вы меня убили, товарищ майор… Это вы меня убили!

«Нет. Это он тебя убил».

Все было зря. Три часа отчаянного сопротивления – впустую. Помехи сняты, батальон – не спасен… Боевая ничья.

Последний долг командира – сохранить жизнь своим людям. Так, кажется, сказал Верещагин. Сам он не сумел это сделать. Все пошло на хрен, на удивление глупо все сложилось…

Он же знал, чем для него обернется сдача. Струсил? Не сумел покончить с собой? Или просто не рассчитывал на такой поворот событий? На ТАКОЙ, пожалуй, никто не рассчитывал. А как можно просчитать действия дурака?

Палишке не хватило духу застрелиться. Ему не хватило духу умереть стоя, глядя убийце в лицо. Белогвардейский сержант (Унтер. Здесь сержант называется унтером) поставил его на колени и выстрелил в затылок.

(Это вы меня убили, товарищ майор!)

«Нет. Это он тебя убил».