Текст книги "Скаутский галстук"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Глава 44

Тётя Фрося накормила нас до отвала и, глядя, как мы едим, приговаривала довольно:

– Ну вот это дело, а то настрогают себе бухтербродов и бегут…Чего смотришь, глазастый? – это она мне. – От тебя эта мода – на бухтерброды! Название-то, прости господи… – все сдержанно хихикали и толкали друг друга ногами, а тётя Фрося продолжала обличать: – Девки, и вы подальше от него держитесь, от глазастого! Вы молодые, глупые, а я ж Борьку-то насквозь вижу – это ж ходок! Никого не пожалеет… Вот война кончится – стонать от него будете, молодой, бравый, да с орденом… – она вдруг всплакнула и махнула рукой, когда девчонки бросились её утешать: – Ладно… Бориска, поди сюда.

Я и так засмущался (это я-то – ходок?!), а тут она вдруг поцеловала меня в лоб и сказала тихо:

– Осторожней там… Чего-то сердце у меня не на месте, слышь?

– Да ну, – отмахнулся я. – Проверим, как там наш связник… И обратно. Пять суток уже сидим, а немцами и не пахнет… Спасибо за обед!

– Иди! – она перетянула меня поперёк спины полотенцем из немецкого мундира.

Возле Мефодия Алексеевича Сашка и Максим разговаривали о задании. Мы четверо – Сашка, Женька, Юлька и я – шли в Кабаниху, Максим с остальными – в Заполошное (обожаю наши названия!). Перед тем, как отправить нас окончательно, командир вдруг вздохнул и умоляюще сказал:

– Вы это. Осторожнее. Чего-то это… – он покрутил рукой в воздухе.

– Да что вы все сегодня?! – я возмутился, поддёргивая ремень ЭмПи.

И вдруг тоже ощутил, как холодная тупая игла кольнула сердце…

…Через сорок минут мы вышли к Кабанихе.

…Это был очень долгий день – тёплый и тихий, грустный-грустный. Не потому, что нам было грустно, а сам по себе. Я заметил, что падают листья. Странно, раньше не замечал, а тут вдруг увидел, что лес багровеет и золотится, и значит – осень наступила. Сентябрь сорок второго года. Бои в Сталинграде и на Кавказе… Сорвавшийся – в том числе и благодаря нам – план «Нордлихт», план захвата Ленинграда… И ещё долго-долго до победы…

Листья падали и на нас. Мы не шевелились, только Сашка по временам поднимал к глазам бинокль – медленно и плавно – и смотрел на окраину деревни. Кабаниха казалась вымершей. За весь день люди появлялись два или три раза – с оглядкой, как-то быстро, явно не желая задерживаться на улице. По их поведению понять было ничего нельзя. За год с лишним оккупации тут привыкли жить с такой оглядкой…

Мы молчали. Только Сашка после очередного осмотра местности сказал с раздражением:

– Что-то нехорошо.

Мы не спросили, а он не стал объяснять. Я подобрал ажурный огненно-алый лист и воткнул его в волосы Юльке надо лбом. Она немедленно стала похожа на эльфийскую принцессу, хотя об этом ничего не знала, конечно. Женька по-тихому околесил деревню по периметру и, вернувшись, покачал головой – никого, никаких следов врага. Около дома старосты пьянствовали двое местных полицаев и этот самый староста. Вот и всё.

Когда совсем стемнело, Сашка снял ремень, сунул за правое голенище «штейр», за левое – финку, поколебался и запрятал за пазуху гранату. Посмотрел на нас и кивнул мне:

– Пошли, Борь.

Пошли так пошли… Я тоже молча сбросил «сбрую», воткнул финку за правое голенище, а «парабеллум» упрятал за борт маскхалата. Юлька с Женькой залегли пошире, Сашка отдал Женьке свой бинокль, и тот кивнул:

– Ни пуха…

– К чёрту, – буркнул Сашка, первым выходя из кустов.

Мы прошли примерно половину пути. Кусты картошки тут и там выглядывали из сорной травы, путавшей ноги. Я сказал тихо:

– Сань, давай не пойдём, – и добавил, сам не зная, почему: – Там засада, Сань.

Он повернулся ко мне, и я увидел во мраке, что его глаза светятся сами по себе. А в голосе было только дружелюбие и понимание:

– Да знаю я, Борь… Мы потому и идём. Надо же понять, что и как. Или это егеря нас в лесу выследили, или это… – он помедлил. – Или это вообще начинается большая операция. Как-нибудь прорвёмся. А то наших, чего доброго, как щенят, похватают.

– Ну, тогда пошли, – спокойно сказал я, нагнал его и мы зашагали рядом.

– Странный ты, Борька, – вдруг сказал Сашка приязненно. – В отряде кое-кто думает, что ты на СМЕРШ работаешь.

– А я думаю, что тебе Юлька нравится, – ответил я, впервые открыто озвучив это.

– А тебе нет? – спросил Сашка. – Говорили мы уже… А ты с ней целовался.

– Любовь зла… – вздохнул я. Мы оба, не сговариваясь, захихикали. Сашка достал гранату, вытащил кольцо, убрал его в нагрудный карман, а кулак с гранатой сунул в карман галифе. Сказал:

– Может, ещё и нет ничего. Может, просто устали мы. Выспаться бы…

– Как бы крепко не спали мы – нам всегда подниматься первыми, – сказал я.

Мы прокрались вдоль задней стенки сарая, прислушиваясь. Внутри царила мёртвая тишина. Около угла стояли минут двадцать. В Кабанихе властвовали безмолвие и мрак. Ни в одном окне – ни огонька, даже в доме старосты пьянка, кажется, сошла на нет… Я обратил внимание, что изо рта у меня вырываются облачка пара, плотные и белёсые. Звёзды на небе проглядывали всё резче и чётче – уж не мороз ли будет? Мне вспомнилось, что в войну зимы были холодные и приходили рано. Как будто Господь хотел помочь России, пусть и делавшей вид, что она не верит в него, против новых язычников… И я, глядя на эти звёзды, подумал: «Господи, верую в Тебя. Помоги нам всё исполнить с честью и принять, как должно, то, что Ты судил нам… И помоги моим друзьям, хотя они думают, что не веруют в Тебя… И сделай так, чтобы я не устрашился ничего.»

Сашка коснулся моего плеча и шепнул, приблизив губы к уху – шёпот был тёплый и щекотный:

– Пошли.

Мы вышли из-за сарая и пошли к дому – он впереди, я сзади шагах в пяти, оглядываясь и прислушиваясь. Когда Сашка поднялся на крыльцо – ловко, ни одна ступенька не скрипнула – я встал сбоку и уже открыто достал пистолет. Мне очень хотелось, чтобы мы обманулись и ничего, никого тут не было.

– Заходите, – шепнули из-за приоткрывшейся двери, – скорей.

Я спиной поднялся по ступеньками следом за Сашкой скользнул в тёмные сени. Хозяин – невысокий мужик – держал в руке свечу в какой-то банке, которую подпалил от немецкой зажигалки.

– Тихо всё, – сообщил он. Сашка кивнул, дунул в банку и сказал мне в темноте:

– Вон там окно… Через него вылезешь наружу. Затаись и смотри.

– Да нету никого, – слегка обиженно повторил хозяин, – что я, первый раз, что ли, не проверял?! Оба заходите, поешьте посидите, а я пока всё расскажу, что и как…

Но я уже подошёл к окну, отодвинул деревянную задвижку – как в древних избах – и через него максимально бесшумно вылез наружу – в заросли крапивы у глухой стены дома. Присел. И, не вставая с корточек, у корней, медленно и плавно начал перебираться к углу.

Я увидел их сразу, как только выглянул из-за угла – над самым нижним венцом сруба.

Они вышли из того самого сарая, около которого мы прислушивались – две бесшумных, бесформенно-размытых фигуры. Проплыли скользящим шагом к крыльцу. Так же бесшумно, как и Сашка, поднялись на него и замерли по обе стороны от двери. Они топорщились в разные стороны какими-то выступами и буграми, я не мог понять, есть ли у них оружие и какое – но оба что-то держали в руках. Потом один чуть повернулся, и я увидел натянутую между кулаками удавку. Меня аж дрожь пробрала. Сейчас бы поели… Вышли бы – сытенькие, отдохнувшие – и ррраз! Что бы мы смогли, когда здоровенные мужики накинули бы нам на шейки такие штучки? Подрыгали бы ногами, похрипели, а через пару секунд вырубились бы. Потом нас привели бы в чувство – и…

Так же в полуприседе я прокрался обратно, выпрямился, достал до окна…

…и меня бешено рванули назад!!! За окном тоже следили!!!

Не знаю, что меня спасло. Какое-то наитие – за миг до этого я упёр подбородок в грудь, и струна легла под нижней губой. Я задёргался, схвативший меня человек ослабил удавку, чтобы повернуться и поднять меня на спине… и тут же я изо всех сил ударил его локтем!

Он коротко охнул и отпустил меня. В следующую секунду я выстрелил в него с разворота, наотмашь, не глядя – «парабеллум» я так и не выпустил – и заорал во всё горло:

– Са-а-ань! За-са-да-а!!!

Ослепительным медным пламенем разорвалась граната, продолжением разрыва прозвучал стонущий крик:

– У-уххху… шшайссе, а-а!..

– Борька, напролом! – послышался крик Сашки, вылетевшего с крыльца – собранным, стреляющим комком над ступеньками и перилами. Я сперва не понял, куда он стреляет, а потом увидел, как в чёрном проёме входа в сарай бьётся рыжий огонь сразу двух стволов. А где-то за дальней околицей слитно взревели моторы, полоснули по домам лучи прожекторов!!!

Это была не просто засада…

Сашка приземлился на ноги, упруго подскочил, чтобы уйти в сторону прыжком с перекатом… и вдруг возле него брызнуло пламя, он крутнулся сам возле себя, как-то отдельно взмахнул руками – и повалился наземь.

– Йаааа! – бессмысленно и страшно закричал я, и пальцы сами нашарили на застреленном мной егере МР – такой же, как у меня. – Йааа! – продолжал я кричать, посылая одну длинную очередь в дверь сарая – на бегу, я бежал, почти не пригибаясь, и пистолет-пулемёт зло прыгал около моего живота. – Са-а-ань!!! Сань-ка-а!!! – я швырнул замолкший МР в дверь и подхватил Сашку под мышки. Он был в сознании и зажимал одной рукой живот – через пальцы толчками била кровь. – Сейчас, погоди… я потащу…

– Бро-о-ось… – пропел он негромко-звонко. – Всё-о… это… всё, Бориска…

– Заткнись, придурок, – прохрипел я, взваливая его на плечи. Из сарая больше не стреляли, но длинные щупальца фар шарили по улице, по заборам, по домам, множились в стёклах, и кто-то закричал совсем близко – повелительно и гортанно:

– Хальт!

– Пошёл ты!.. – я над бедром наугад выстрелил на голос и поволок Сашку к лесу. Лучи скрещивались вокруг, как световые мечи джедаев. Потом я услышал посвист – и понял, что нас увидел и стреляют. С трудом обернувшись (а делать этого не стоило!), я увидел, что следом бегут не меньше двадцати человек – их фигуры в свете бьющих им в спину фар казались плоскими, вырезанными из чёрного картона. Сашка протекал кровью, как дырявый полиэтиленовый пакет и со скрипом дышал, что-то мешалось мне, и я подумал: «Догонят!» – но нам навстречу ударили два ствола – слитно и точно, слева и справа, прикрывая. Я отчаянным рывком выдрался из световой паутины и, пробив собой кусты, грузно упал на колени, постаравшись не уронить Сашку. К нам тут же подскочила Юлька; Женька продолжал стрелять короткими очередями. – Где мой ЭмПи?! – я наугад цапнул, нашёл оружие, откинул приклад, подтащил «сбрую».

– Засада? – выдохнула Юлька.

– Не… засада… – прохрипел Сашка. – Это… операция… против нас… В лесу за деревней… войска… стояли… Уходите… я прикрою…

– Прикрою я, – отозвался Женька, – а вы уносите Сашку. Я потом уйду, в темноте не поймают…

– Мне… уже… всё равно, – я увидел, что Сашка улыбается. – Смотрите… что у меня…

Я посмотрел – и понял, что мне мешало на бегу.

Из Сашки вывалился комок кишок – длинных слизистых петель, во многих местах истекавший кровью, желчью и ещё чем-то.

– Мы так и так не уйдём, – вдруг сказал Женька, прислушавшись. – Они сзади в лесу. Обошли, наверное, давно и ждали.

И – точно там ждали его слов – позади нас вспыхнули фонари, покачивавшиеся в чьих-то руках, и резкий голос зазвучал в темноте – почти до смешного по-киношному:

– Партизан, сдавайса! Или ви бутет уничтошен!

– Всё, – выдохнула Юлька.

– Не всё, – возразил я холодно, застёгивая ремень. – Будем шуметь, пока можно. Поднимем бучу. Наши должны услышать. Предупредим их… хоть так.

– Верно! – глаза Юльки загорелись.

– Дайте автомат, – потребовал Сашка, садясь и руками подбирая внутренности. Юлька задрала на нём гимнастёрку и рубаху, я начал молча запихивать это обратно в живот, а она тут же перехватывала рваную рану бинтом. Кровь текла вяло, но кишки лезли обратно плохо. – Поскорей, чего ты копаешься, – сказал Сашка спокойно. – И закрепите, чтобы не вылезали.

– Куд-да! – Женька дал короткую очередь. – Скорей, они ползут, гады!

– Я сама, – Юлька отстранила меня, – теперь я сама, а ты давай…

Что «давать» – было понятно. У меня было четыре полных магазина, плюс пятый в оружии, шесть патрон в «парабеллуме», запасная обойма, штук тридцать парабеллумовских патрон россыпью – они, как известно, подходят и туда и сюда – и две «лимонки». Примерно так же обстояли дела и у остальных. В принципе, мы могли отбиваться долго – перед нами были огороды, слева, справа и сзади – пологий, но довольно длинный склон, по которому карателям предстояло лезть под огнём. Пригибаясь, я занял позицию справа. Женька лежал в сторону огородов, Юлька перебралась влево, а Сашка на своих ногах перешёл в тыл. Я понял, что он так и так уже мёртв, и у меня сжало горло. Мне захотелось окликнуть его и сказать что-нибудь… ну, типа что всё будет хорошо…

То, что и все мы, в сущности, мертвецы, меня как-то не колебало.

– Нельзя их подпускать близко, – сказал Сашка, – они нас закидают гранатами.

Видно было плохо, свет фонарей и фар больше мешал – впрочем, нашим врагам он мешал, конечно, тоже.

– Партизан, сдавайса! – гортанно кричал в темноте голос. – Партизан, сдавайса! Ити плен! Рус капут! Зовьет капут! Шталин капут, ити плен! Партизан, сдавайса! Война конец, ити плен! Партизан, сдавайса!

– Нну-у, с-сука… – процедил Сашка, и его ППШ коротко харкнул на звук. Я не знаю, попал ли он, но голос умолк – зато всё вокруг буквально взорвалось стрельбой и воем – каратели пошли в атаку. Поверх стрекота пистолет-пулемётов и винтовочной пальбы рокотали два пулемёта. Я положил ЭмПи боком, чтобы магазин не мешал плотней прижаться к земле, и начал водить стволом, отсекая очереди в три-пять патрон, по дуге. Перекатился влево, вправо, не переставая стрелять. Мокрая земля ударила в левую щёку, что-то с противным сырым хлюпаньем рвануло её с другого бока. Я сменил магазин и продолжал стрелять. Потом стало тихо, только неподалёку кто-то надрывно стонал и матерился по-русски, да изредка постреливали винтовки.

– Ой мама… ой, мать её… ой, убили, гады, сволочи… ой, ой, ой… – стоны были мутными и дурнотными, как ночной кошмар. Полицай… – Да за что ж… ой, ой, ой, боженька… помогите, Христа ради, ой…

– Да замолчи ты… – пробормотал я. Мне было тошно слушать это.

– Все целы? – спросил Сашка.

– Ты как? – вместо этого ответил я.

– Нормально, не болит, – отозвался он. – Сейчас они опять пойдут.

– Мальчишки, – сказала Юлька, – не надо бояться. Наши всё равно победят.

– Никто не боится, – сказал Сашка.

– Жаль только, что мы не узнаем… – не договорил Женька. Но я понял его. И, охваченный внезапным полубезумным чувством, начал выкрикивать:

– Мы знаем! Эй! Вы! Ка-азлы! Слушайте! Скоро вашу шестую армию зажмут в Сталинграде! Так, что только брызнет! А в начале сорок третьего её остатки сдадутся в плен! И Паулюс сдастся! Съели?! А летом сорок третьего вас расшибут на Курской Дуге! И «тигры» с «пантерами» не помогут! А в сорок четвёртом мы войдём в Германию! А в мае сорок пятого возьмём Берлин! И Гитлер ваш отравится! Ну! Идите сюда! Убивайте нас! Всё! Равно! Так! БУДЕТ!!!

Ответом мне был грохот выстрелов и злой крик – они снова пошли в атаку. Я по-прежнему ничего толком не видел и посылал огненные строчки на звук, на шум – но они были в ещё худшем положении, им-то приходилось бежать и стрелять в тех, кто находится в укрытии. Мы снова заставили их залечь, и опять стало относительно тихо. Больше никто не предлагал нам сдаться…

– У меня всего полтора магазина осталось, – сказала Юля. Я снял с пояса и перекинул ей винтовочный подсумок, в котором россыпью были патроны. – Спасибо, Борь…

– Да не за что, – ответил я. И услышал голос Сашки:

– Борька… а то, что ты говорил – ты откуда это знаешь? Или ты просто выдумал?

– Нет, – сказал я спокойно. – Вы, если хотите, думайте, что я сошёл с ума. Или вообще что хотите. Но я из будущего, ребята…

…Я не рассказывал об этом ни разу за всё время нашего знакомства, хотя, казалось бы, имелись десятки подходящих случаев доверительной близости, когда тайны сами просятся на язык. Жизнь – странная штука. Я рассказал правду именно сейчас, когда мы лежали крестом на небольшой полянке, ждали новой атаки и считали в уме патроны – их количество равнялось количеству минут оставшейся нам жизни и так же беспощадно убывало… Нет, я рассказал не всё. Я умолчал о позорище и развале 90-х, о кладбищенской стабилизации начала ХХI века, о безработных, бездомных, беспризорных, о наркотиках и торговле людьми, о продажности и подлости властей, об антирусских законах по «экстремизму»… Это мой грех. Но я говорил о знамени Победы над горящим рейхстагом, о полёте Гагарина, о мирных городах и атомном ледоколе, о фантастических книжках и об Эрмитаже… Я хотел, чтобы они знали только это. Только это, потому что остальная правда могла обесценить в их глазах то, что нам предстояло, отнять у них веру…

– Это сказка? – прошептала Юлька.

– Это правда, – твёрдо ответил я.

– Борька, поди сюда, – позвал меня Сашка.

Я подполз к нему.

– Тихо, – сказал Сашка.

Он лежал в луже крови, уже не впитывавшейся в землю. Я издал тихий звук, дёрнулся, но Сашка схватил меня за руку:

– Это не остановить, – сказал он негромко. – Борька, знаешь… я тебя не вижу. И мне не больно, ты не думай… Всё это время было больно, а теперь нет уже… – он помолчал, тихо дыша. Я ждал, не зная, что сказать и переживая омерзительное чувство беспомощности. Он всё это время истекал кровью – и стрелял. И разговаривал с нами – спокойно… – Борька, – снова окликнул он меня, – я знаю, ты правду сказал… Может, ты спасёшься. Вдруг… Так ты не забывай. Помни правду о нас, о том, какими мы были. Пока ты помнишь – мы живы… – он снова помолчал и попросил: – Руку дай. Мне немножко страшно, – я дал ему руку, и он сжал её холодными пальцами. – А Юльку… я так и не поцеловал, – сказал он. – Так хотел… и не поцеловал. А ты поцеловал… Жаль, что бога нет. Я бы хотел… чтобы мамка и батя… и сестрёнки… опять их увидеть… так плохо без них… ведь мы же… ещё… де… ти…

И он затих. А рука расслабилась.

Мне бы заплакать. Но слёз у меня не было.

Я взял его ППШ, подсумки и немецкую «колотуху». А пистолет был уже лишним – некуда сунуть.

– Женька, – сказал я Стихановичу, – смотри за этой стороной. Борька умер. Держи его «шпагина».

Юлька коротко вскрикнула.

– Не смей плакать, – зло сказал я. – И ещё… он просил тебе сказать, что он тебя любил. Слышишь? Он тебя любил по-настоящему! Сильнее, чем я! Чище! Вернее! Слышишь?!

– Да, – тихо ответила она. – Я не плачу. Я слышу. Любил.

– Форвертс! Форвертс! – закричали совсем рядом. Я метнул на крик гранату и, стиснув зубы, снова открыл огонь.

Женьке пришлось на этот раз труднее всех – он перекатывался из стороны в сторону и стрелял сразу из двух стволов, временами вставая на колени. Как раз в один из таких моментов за спиной у него разорвалась брошенная граната…

…Меня оглушило – не очень сильно, но какое-то время я не понимал, что происходит и ничего не слышал. Несколько тёмных фигур возникли сбоку – они просто появились, и я подумал: «Чёрные всадники…» – и зашарил по земле, но не мог найти оружие. Женька всё ещё стоял на коленях, шатаясь, потом поднял одной рукой ППШ Сашки и в упор срезал этих чёрных. А сам подломился и неудобно свалился – на бок и на спину, так и не разогнув ноги. Я пришёл в себя, метнул гранату, перекатился к Женьке и приподнял его.

Он был убит наповал – осколки попали в затылок и позвоночник. Не знаю, почему он ещё стрелял.

И не знаю, как мы отбились и на этот раз. Знаю только, что я вдруг понял – в лесу светает.

Мы с Юлькой сидели спина к спине возле большого дерева, обложившись тем, что осталось. Виднее становилось с каждой минутой. Сашка сидел возле другого дерева, как я его посадил, лицо у него было спокойное и красивое, как у павшего витязя с картины Глазунова, совсем не мальчишеское, хулиганистое и скуластое… Женька лежал посреди нашей полянки, глядя на верхушки деревьев и слегка улыбаясь. Теперь я мог разглядеть, что вокруг валяются не меньше двадцати трупов – мы взяли хорошую цену. И уж точно – нашу пальбу услышали в отряде! Не могли не услышать, а значит – «Смерч» будет и дальше гулять по Руси, сметая беспощадно гарнизоны врага, эшелоны, склады, наводя ужас на предателей и подонков…И при мысли об этом я улыбнулся и подтолкнул локтем Юльку. Но лес кишел живыми врагами – они подбирались со всех сторон, как утренняя нечисть…

– Бориска, – сказала она, доставая из кармана свою коробочку и равнодушно вытряхивая её содержимое, – надо галстуки спрятать. Не хочу, чтобы с меня его сняли… потом.

– Давай, – сказал я, снимая с шеи свой.

Мы сняли галстуки с ребят, и я попросил прощенья у них за то, что беру эти вещи. Юлька бережно свернула галстуки, сложила в коробочку, и мы, спрятав её под корнями дерева, отдали салют. Она – пионерский. Я – наш, скаутский. За минуты до смерти становятся возможными невозможные вещи, совмещается несовместимое. И, удерживая салют, я вдруг подумал, что враги не смогут меня убить. Просто не смогут. Я навсегда останусь здесь, среди родных деревьев, в небе, в воздухе, в траве, в ветре… И, наверное, там, в моём путаном и подлом времени, они тоже в конечном счёте проиграют. Как бы тяжко нам не было, как бы они не пыжились и не выхвалялись силой и могуществом – кто против нас? Кто против Бога и Святой Руси? Кто против гордого лица Сашки и посмертной улыбки Женьки? ЭТИ, что ли? Смешно… А уж если эти нас не одолели, то ТЕМ – и вовсе… Они сгинут. Мы останемся. Мы выйдем из туманов и утренних росных лугов, из заснеженных лесов и синего неба, из воздушных вихрей над жаркими полевыми дорогами и из тёмных речных омутов – выйдем как раз тогда, когда враги наши решат, что нас нет больше… Все, кто пал за Россию – и обрёл бессмертие.

Наверное, Юлька думала о чём-то подобном. На свой пионерский лад… Потому что она вдруг… запела, звонко и отчаянно:

 
А ну-ка – песню нам пропой, весёлый ветер,
Весёлый ветер, весёлый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал!
 

Каратели взревели и пошли на штурм…

…Мы не то что отбились, а заставили их залечь по периметру поляны. Юлька кашляла – пуля попала ей в живот – и сжимала пистолет. Я передёрнул затвор ЭмПи – пусто – и тоже достал «парабеллум». Юлька сказала:

– А я тебя любила. Только тебя, Боря… Сразу влюбилась, даже до того, как по морде дала, что ты меня поцеловал… – и снова запела, заставляя себя не кашлять:

 
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоёт:
«Кто весел – тот смеётся!
Кто хочет – тот добьётся!
Кто ищет – тот всегда найдёт!»
 

Я начал стрелять – они лезли на поляну. Сменил обойму, снова стрелял. Юлька содрогнулась, и я увидел, обернувшись, что в неё попали ещё раз – в шею, кровь брызгала струёй. Я бросил «парабеллум» и, обняв её, зажал рану ладонью. В мою руку изнутри толкалась кровь – толкалась убегающая Юлькина жизнь. Она зевала, уютно лёжа у меня на руках, и глаза у неё были спокойные и сонные. Нагнувшись, я поцеловал Юльку в мокрые от крови губы и тихо сказал:

– Дай мне по морде…

А когда распрямился – то увидел немца.

Он был огромен, этот атлет с рубленым лицом, шедший к нам от края поляны – молодой стройный офицер, решивший подать пример подчинённым. Форсисто примятая фуражка поблёскивала тусклым серебром. Настороженно смотрел на нас ЭмПи у бедра. А за ним поднимались остальные…

Немец подошёл к нам и остановился. Посмотрел на нас. Посмотрел вокруг. И, покачав головой, негромко сказал:

– О майн готт, дас ист киндер. Фир киндер, унд аллес… майн готт…[59]59
  О боже, это дети. Четверо детей, и всё… о боже (нем.)


[Закрыть]

– Ну что, – спросил я его, – как вам бой? То ли ещё будет…

Раздался выстрел – и офицер рухнул наземь, даже не дёрнувшись. Я повернулся – и увидел, как трое эстонцев с тупо-злобными лицами колют штыками Сашку, сжимающего в руке пистолет.

Это он выстрелил. Ожил. Чтобы выстрелить во врага.

Они кололи его снова и снова, хотя теперь-то он был мёртв уже точно…

– Борь, – прошелестела Юлька, – вот, – и я увидел, что у неё в руке граната. – Не оставляй меня им. Давай… вместе.

– Конечно, – ласково сказал я, прижимая её к себе. Они шли к нам – полицаи, эстонские каратели – а на краю поляны стояли трое егерей и смотрели на нас с холодным уважением. Я увидел, как один из них отдал честь – и двое других повторили его жест. Но мне было уже всё равно. Я обнял Юльку покрепче – и выпустил предохранитель гранаты, которую держал между своим животом и её спиной…

ЧТО ЭТО?!

НЕ НАДО!!!

Я НЕ ХОЧУ!!!

НЕ НА-ДО-О-О-О!!!

…Поляна была пуста. Шёл мелкий нудный дождик, неподалёку лаяла собака и взрыкивал никак не желающий заводиться двигатель. Девчоночий голос весело крикнул:

– Макс! Принеси!.. Пап, а чего он не несёт?!

Я встал, но тут же ноги подломились – пришлось снова сесть. Я не понимал, что произошло и не фиксировал происходящего. В голове остались обрывки мыслей. Кусты раздвинулись, показалась острая любопытная морда колли. Нашли?! С собаками… Следом появилась девчонка, одетая невероятно чудно, но весёлая и беспечная; она уставилась на меня и округлила глаза и рот, попятилась…

– Где немцы? – спросил я. Она попятилась дальше и закричала:

– Па-па! Па-ап!!!

А я вдруг всё понял. Стиснул зубы, но тоскливый вой прорвался сам собой и, запрокинув лицо к верхушкам осенних деревьев, я перестал его сдерживать, слыша, как прорываются в нём горькие слова:

– За что?! За что?! За что-о?!