Текст книги "Скаутский галстук"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава 27

Отец Николай и Кимка висели рядом. Их можно было различить только по росту и сложению – оба тела сильно обгорели. Кисти рук у повешенных были отрублены, между ног всё сожжено, глаза выдавлены. Шею отца Николая охватывала цепочка его креста. Шею Кимки – галстук, ярко-алый на чёрном.

Отца Николая повесили на цепочке креста. Кимку – на галстуке.

Мы стояли под виселицей и молчали. Я перекрестился – ребята даже не обернулись на меня. Юлька смотрела глазами такими же чёрными, как и тела погибших. Женька чуть покачивался и моргал. Сашка молчал, только как-то посвистывал сквозь зубы. Лиц остальных я не видел. А своего не чувствовал – оно онемело и стало чужим.

– Вот так, значит, – сказал наконец Сашка и повёл плечом, поддёргивая ремень ППШ. Оглянулся на собравшихся людей: – Кто это сделал?

– Эсэсовцы и сделали, – подал кто-то голос. – Батюшка пришёл, говорит – меня берите, а мальчонку отпустите… Они в смех и обоих в дом затащили. А длинный такой, худой, говорит: мол, молись, святоша, пусть бог спасает тебя и мальчишку…

– Их мёртвыми повесили? – спросил Сашка, и в голосе его была надежда. Уже другой голос ответил:

– Да нет, оба живые были, когда сюда их притащили, только не своими ногами уже шли… – и ещё один голос истерически закричал:

– Уходите! Уходите отсюда! Они ж опять придут, они всю деревню спалят! Вы там воюете, а нам да нашим детям…

Сашка выстрелил, и толпа раздалась от тяжело упавшего мужского тела.

– Кто ещё хочет что сказать? – голос Сашки был чужим. – Кто ещё своими соплями Советской Власти на жалость капать хочет? Кто ещё хочет победы за печкой подождать? Подай голос, ну? – ответом было ошалелое молчание. Сашка убрал «штейр» в кобуру и сказал: – Эти люди за вас погибли. За то, чтоб вы на своей земле свободными жили. Знали, что погибнуть могут. И всё равно боролись. А вы… – он обвёл сельчан взглядом. – Вы трусы. Все трусы. Видеть вас противно.

Он подошёл к виселице, достал финку и, привстав, начал пилить верёвку, на которой висел Кимка. Я подошёл к нему и придержал чёрные ноги. От Кимки пахло гарью, как от духовки, в которой что-то сожгли, под моими пальцами кожа потрескивала. Мы сняли его, другие ребята – отца Николая. Сашка, стоя на коленях, развязал узел Кимкиного галстука и молча повязал его себе на шею под гимнастёрку. Потом встал.

– Их надо похоронить, – сказал он толпе. – Слышите? Я знаю, что их запретили хоронить. Но если я сюда загляну и не увижу их могил – я сам. Слышите, вы?! Сам вашу деревню сожгу. Дотла… Пошли, ребята…

…Мы опоздали. Почему-то я думал именно так: мы опоздали, хотя некуда нам было опаздывать. В Вяхирево мы зашли, чтобы забрать отца Николая, задержавшегося там по каким-то своим религиозным делам, а заодно дать задание Кимке. И уже на месте узнали, что произошло.

Зондеркоманда ворвалась в деревню на следующий день после взрыва моста на одноимённой станции Вяхирево, недалеко от деревни. Хватали всех, без разбора, волокли в бывший клуб и били. Именно тогда на Кимке обнаружили галстук. Ну а там, конечно, вспомнили, что этот мальчишка мыл полы на станции.

Тогда остальных отпустили, а за Кимку взялись всерьёз. Его пытала женщина – красивая и молодая. Мальчик кричал так, что в клубе полопались стёкла. Но ничего не сказал и никого не назвал. Тогда отец Николай, которого спрятали в одном из подвалов, вышел и сделал глупость. А по-другому он поступить, наверное, не мог.

Сейчас зондеркоманда стояла в восемнадцати километрах от Вяхирево, в деревушке Пеньки…

– Значит так, – Сашка помолчал и гулко выдохнул. – Три мотоцикла. Вездеход. Два бронетранспортёра. Не меньше тридцати человек. Будем считать – сорок. Нас десять. Вопрос стоит так – пропустить их, пусть едут. Кто за, того я сразу застрелю. Если кто скажет, что надо идти в отряд и совещаться, я его застрелю два раза.

– Я участвую, – сказала Юлька. Ответом было молчание. Борька кивнул.

– Я так и думал, что все за. В общем так. Или мы их уничтожаем, – он обвёл всех взглядом снова, семерых мальчишек и двух девчонок, – или умираем сами. Они отсюда уйти не должны… Вот тут, – он носком сапога разровнял песок, достал финку, – поворот. Впереди будут мотоциклы, конечно. Потом транспортёр, вездеход, опять транспортёр. Скорость они сбросят. Вот тут… ты, Димка, на тебе мотоциклы, они будут совсем рядом. С тобой Кирка и Пан. Зин, на тебе вездеход, водила точнее. Что с транспортёрами делать… – он задумался, и тут я подал голос:

– Транспортёры мне оставь… Жень, пойдёшь со мной? – Женька кивнул. – И ещё…

– Меня возьми, – сказал Гришка. Я кивнул:

– Хорошо.

– Что придумал? – спросил Сашка.

– Сюрприз, – я криво усмехнулся. – Нужны две «лимонки»… и восемь толовых шашек. Есть?

– Конечно. А сработает?

– Конечно, – невольно передразнил я Сашку…

…В отношении порядка выдвижения Сашка не ошибся. Впереди шли три здоровенных «цундапа» с люльками, из которых торчали пулемёты – один посреди дороги, позади два по обочинам. Потом – транспортёр с легионерами, вездеход и ещё один транспортёр. Большая сила – достаточно большая, чтобы партизаны сто раз подумали, прежде, чем нападать.

Но в моё время таких, как мы, зовут коротко – «отморозки». А уж каким тоном это произнести – решайте сами.

Мы лежали, наверное, ближе всех к дороге, потому что я не хотел рисковать с длинными верёвками. Именно на верёвках висели над дорогой гранаты – «лимонки», к которым бинтом были примотаны по четыре толовых шашки. Под бинт я натолкал гальки. Чеки держались на соплях – достаточно было сильного рывка, чтобы «подарки» полетели вниз. Хотелось надеяться, что Женька и Гришка сделают всё хладнокровно. Гранатами была заминирована и противоположная от засады сторона дороги – мы поставили в кустах пять штук на растяжках, потому что немцы должны были броситься именно туда. Если кто уцелеет в первые секунды нашей атаки…

Я повернулся на бок, уперся ногой в корень, а спиной – в другой, чтобы было удобнее стрелять. Откинутый приклад вдвинул в бедро.

Первый транспортёр въехал под гранату. Я скосил глаза – второй тоже вползал на цель.

– Давай! – крикнул я, уже не заботясь о секретности. И начал стрелять в вездеход.

Люди умеют жалеть. Люди должны уметь жалеть. Даже на войне. И если они не умеют этого делать – и гордятся этим – пусть не жалуются, что их не жалеют тоже.

Восемьсот граммов тротила с галькой, плюс «лимонка» – это не шутки. По-моему, из бронетранспортёров никто так и не появился. Вот что бывает, когда не прикрываются сверху… Что-то ещё взрывалось и грохало, но в нашу сторону уже выскочили двое – молодой парень в расстёгнутой куртке, с пистолет-пулемётом – и длинный офицер с пистолетом, без фуражки. Молодой наткнулся на меня, когда я, встав на колено, менял магазин; я тут же бросил ЭмПи и, всадив финку парню в солнечное, спросил, глядя в умоляющие глаза:

– Круто, правда?

– Борь-ка-а!..

Я обернулся. Офицер, сбивший Женьку ударом ноги, обернулся и выстрелил в меня – я нырнул вбок на миг раньше. Но успел – как будто молния вспыхнула! – узнать того самого эсэсовца, который допрашивал меня в самом начале вместе с той красивой сукой. Будущего владельца имения…

ТАК ВОТ КТО КИМКУ! ВОТ КТО ОТЦА НИКОЛАЯ!!!

Я взревел и, перекатившись через плечо, выстрелил в него из пистолета. Следующее, что я увидел – граната на длинной ручке, из которой шёл дымок. Граната лежала прямо у меня перед лицом…

…Юлька что-то говорила, но я не слышал. У меня в голове бесконечно и мучительно грохотал взрыв, и это было так больно, что я замычал и зажал руками виски. Голова не держалась и падала, Юлька придержала её ладонями. Неподалёку дымилась небольшая воронка.

– Где офицер? – спросил я и не услышал себя. И Юлька, кажется, не услышала, потому что помотала головой (у меня внутри всё перевернулось от этого её движения) и начала помогать мне подняться. У меня подламывались ноги и ухало под сердцем; при каждом уханье мозги падали в горло и я икал. Кажется, я успел перекатиться за корень сосны, но граната меня всё равно контузила. И, судя по всему, здорово. Я попытался повторить вопрос, но у меня получилось какое-то тяжёлое мычание – у Юльки даже лицо от жалости исказилось. «Господи Боже, а вдруг это навсегда?!» – с ужасом подумал я, плетясь к дороге на плечах Юльки и Женьки.

Убитых у нас не было. Гришке пуля сорвала волосы и кожу над правым ухом, Димке пробило навылет правое плечо. Около горящих машин лежали трупы легионеров – немцы ехали только на мотоциклах и в вездеходе. Они, впрочем, тоже были убиты, ушёл только тот офицер – а он-то, судя по всему, и был «шишкой». Около вездехода валялся труп женщины – серая юбка задралась, открыв красивые длинные ноги в узких сапогах на ажурном чулке, из правой руки выпала рукоятка ЭмПи. Густые волосы склеили кровь и мозг – кто-то попал ей почти в упор над левым глазом, разворотив голову – но я всё-таки узнал лицо. Подошёдший Сашка, улыбаясь, указал на труп, что-то сказал – я осторожно кивнул, хотя ничего и не услышал.

Что он говорит – было ясно.

«Вот тебе и имение с рабами, сука,» – подумал я. Мне хотелось сказать это вслух, но язык не ворочался. Но когда Макс и Олег Кирычев, дождавшись, пока девчонки отойдут за вездеходы, встали по сторонам убитой и начали мочиться на неё, пересмеиваясь и что-то говоря, я всё-таки отвернулся.

Мне и так было физически тошно. До такой степени, что я не сопротивлялся, когда меня уложили на собранные быстренько носилки.

Глава 28

Как назло, слышать я начал именно в тот момент, когда Мефодий Алексеевич подготовил для нас особо изощрённый загиб. В ушах щёлкнуло, страшная боль расколола голову, я схватился за виски и…

– … вашу!!! Вы бойцы или это – банда?!А если бы вас это – побили на х…р, это как тогда?!А кто приказ это – отдавал?! Вы это – разведка! Раз-вед-ка, б…дь, это глаза и это – уши, а не кол – это – в жопе!

– Ой-ради-господа-бога-мефодий-алексеевич-ради-христа-помолчите… – прохрипел я и, сжимая голову, сел на пол: – Уууу… ууу…уй, б…я… ууйй, как ббоооо… нннааа… уйуйуй… – я застучал в пол землянки каблуком ботинка, Юлька и Сашка присели рядом, Юлька прижала мою голову к груди, а Сашка зачем-то перехватил руки и начал их тереть. Дальше я плохо помню, потому что в себя пришёл, когда кто-то сказал у входа в нашу землянку:

– Арестованные, на хозработы.

Это немного смешно, но наше командование, разозлившись, посадило всё отделение под арест! На десять суток. Работ по лагерю хватало, и над нами покатывались, потому что обычно мы от них были избавлены, зато теперь отдувались по полной. Правда, это не касалось Димки – он был всё-таки раненый – и меня.

Мне было плохо. Куда хуже, чем в те дни, когда мне продырявили бедро. Голова болела так, что я не мог выдержать и стонал – совершенно непроизвольно. Особенно сильной боль становилась под утро. Один раз я во время такого приступа обделался по полной, а мочился в штаны раза три или четыре. Мне не было ни стыдно, ни неудобно – только больно, и в конце концов я перестал различать день и ночь, а делил время так: ОЧЕНЬ больно – можно терпеть. Говорить было больно. Глотать больно. Двигаться нестерпимо больно. Я глючил и, кажется, бредил своим прошлым – хорошо, что это именно как бред и воспринималось. Мефодий Алексеевич и даже Хокканен приходили несколько раз – командир даже сидел подолгу возле нар и вроде бы говорил, чтобы я не умирал.

Наверное, я в самом деле плохо выглядел. Лучше мне становилось, когда Юлька устраивалась рядом полулёжа, клала ладонь на лоб и начинала что-то напевать. Я почти видел, как боль – мне она представлялась бесформенным чудищем, усевшимся на голову и запустившим в мозг комариный хоботок, я даже несколько раз просил со слезами: «Прогоните его, пожалуйста, прогоните!» – прыжком убиралась в тёмный угол…

Я выбрался из этого состояния каким-то прыжком, сразу. Просто открыл глаза и понял, что голова не болит. Я был весь мокрый от пота, дико хотел пить. В землянке темно, сонно дышали ребята, а Юлька, держа ладонь у меня на лбу, тихонько напевала:

 
Во лугах вода
Разливается,
Во поле трава
Расстилается,

Бочка с мёдом
Катается,
Зять у ворот
Убивается:

– Тёща, встань!
Отопри ворота,
Отопри широки!
Отдайте моё,
Моё суженое,
Моё ряженое,
С добрыми людьми
Запорученное…
 

– Юль, дай попить, – попросил я.

Попить мне принёс Сашка, потому что Юлька плакала. Вообще все перебудились, поднялся шум, ребята смеялись, зажгли свет, в землянке у нас перебывало пол-отряда (вторую половину не пустил явившийся в середине этого бардака Мефодий Алексеевич) и, когда всё угомонилось, а Юлька ушла в загородку за брезентовой занавеской, где они обитали с Зинкой, Сашка, улёгшийся рядом, тихо сказал:

– Она все пять дней от тебя не отходила, представляешь?

Он умолчал о том, что и сам редко отлучался, только по служебным и физиологическим надобностям. Это я узнал потом, от других ребят.

А Хокканен, пришедший утром, оставил на столе для оружия полный котелок сотов с мёдом…

…Контузия не оставила после себя никаких последствий, чего я больше всего боялся. Но ещё несколько дней Мефодий Алексеевич настрого запретил мне заниматься даже просто боевой подготовкой: «И думать это – не смей!!!». Если честно, я был даже немного рад. События последнего дня перед контузией были такими страшными, что даже вспоминались с трудом. И в то же время они каким-то образом окончательно отчеркнули меня от моего прошлого в ХХI веке. Смешно, но мне в самом деле начало казаться, что мои родители пропали в новгородской оккупации, я убежал из города к партизанам, а всё остальное – то ли сон, то ли фантазии… Умом я, конечно, понимал, что это не так, но мне стало легче жить. И на том спасибо.

Я часто уходил на ту старую иву около речного берега, где подглядывал за Юлькой, садился там и просто сидел, даже ни о чём не думая. На третий день такого безделья меня нашла Юлька.

Она просто вышла из зарослей и уселась напротив, придерживаясь рукой за шершавую кору. И я попросил:

– Юль, спой ещё что-нибудь… как ты мне пела, когда я лежал.

Она не стала спрашивать – зачем спеть, что спеть. Она просто полуприкрыла глаза…

 
На лён роса пала,
На лён студёная,
Раным-рано!
Кому роса тёплая,
А мне – холодненькая,
Раным-рано!
На чужой сторонке,
У чужого батьки,
Раным-рано!..
 

Я сидел молча и слушал её голос – как будто в воздухе всплывали искрящиеся пузырьки из тонкого ажурного серебра, звенящие изнутри… И, когда она допела, я сказал:

– Спасибо, Юль.

Она не успела ответить, если и собиралась. Меня окликнули:

– Борька!

Мы оглянулись разом. На береговом песке стоял Сашка, придерживавший локтем ППШ.

– Извини, – сказал он, и почему-то мы смутились от этого простого слова. – Борька, если ты себя хорошо чувствуешь, то… есть дело. Идёшь?

Я соскочил с ивы.

– Конечно.

Глава 29

Что сказать ещё? Всё началось заново. Наши отряды активизировали свою деятельность, возник ещё один, новый. Немцы наращивали репрессии. В нашей работе потребность была велика. С Большой Земли несколько раз прилетали Ли-2, уже настоящие транспорты, со взрывчаткой и боеприпасами, медикаментами и инструкциями. Если бы меня попросили сесть и изложить на бумаге последовательно эти дни, я бы запутался. Они были похожи один на другой. Мы почти не стреляли и совсем не видели живого врага, но всё время куда-то бесконечно шли, что-то тащили, разговаривали с людьми, мало и неудобно спали, мало и плохо ели, мало и зло разговаривали, чертили схемы, записывали числа, а я вдобавок в «свободное время» тарахтел на машинке и работал с рацией. Правда, с последним самолётом прислали наконец-то настоящего радиста, так что хоть от этого я был избавлен в конце концов. Не смог бы я и ответить, что же мы всё-таки делаем. Но судя по всему, немцам это не нравилось. Во всяком случае в деревнях, сёлах и городках участились выселения, зачистки, облавы, расклейка приказов и заманчивых предложений – а на лес всё чаще сыпались бомбы с этих бипланчиков. Все мечты свелись к желанию поспать хотя бы часа четыре подряд и поесть чего-нибудь горячего.

Сашка подарил мне швейцарские часы – с компасом и календарём, он снял их с одного убитого на дороге. Если верить этим часам, кончался июнь. Я не верил – мне казалось, что мы уже много лет так живём: не разуваясь, на ногах, но никогда не забывая почистить оружие вечером. Нас кружило по каким-то лесным орбитам, по тропкам и просёлкам, и мы отчётливо ощущали, что и враг кружится теми же путями, страстно желая одного – выследить и схватить нас. Пока что это у него не получалось, но я лично привык и к мысли, что рано или поздно получится, и тогда…

…Мы с Сашкой сидели на берегу речушки и бросали в воду шишки, загадывая, чья раньше доплывёт до поворота. Юлька стригла нас тупыми ножницами – до нас добралась до последних, остальных они с Зинкой уже обкарнали, призвав на помощь ещё двух девчонок. Вообще-то это дело было нужное – я оброс очень здорово, а ухаживать за волосами было некогда и негде; Сашка не стригся ещё дольше меня, и его прямые светлые волосы торчали жёсткими лохмами. Наши пряди – его – посветлее, мои – потемнее – плыли вместе с шишками. Судя по всему, Сашка от стрижки ловил настоящий кайф. Мне тоже нравилось ощущать прикосновения пальцев Юльки… хотя ножницы отличались редкостной тупостью… или тупизной? Не знаю, но дёргали они немилосердно.

– А вы злые, мальчишки, – вдруг сказала Юлька. – У вас волосы жёсткие.

– Ты лучше смотри, там вшей нет? – ворчливо спросил Сашка.

– Они от бескормицы передохли, – сердито ответила Юлька. – Я иногда думаю, Саш, почему тебя, такого дурака, командиром назначили?

– Я тоже себе этот вопрос задаю, – согласился Сашка самокритично.

– Он неплохо справляется, – великодушно сказал я. Сашка толкнул меня локтем; я сделал вид, что падаю в воду и грустно сказал:

– Юлька, дюша мой, паучи мнэ ищо ножик тудым-сюдым кыдат, да-а?

– И ты тоже балбес, – Юлька довольно беспощадно схватила нас за волосы и несколько раз столкнула головами. – Кинуть бы вас в воду, да вся рыба передохнет.

– Сидели бы вы с Зинкой в лагере, – сказал Сашка, потирая висок.

– Не дождёшься… Смирно сидеть, я ещё не достригла… Жень, ты чего?!

Стиханович, появившийся на берегу, шёл, спотыкаясь и локтем пихая пистолет-пулемёт. Ощущение было такое, что его контузило взрывом, мы даже решили, что на лагерь напали и повскакали на ноги.

Женька дошёл до нас и сел на траву. Поднял лицо – белое с синевой. Губы у него прыгали.

– Ты чего? – тихо спросил Сашка. – Женька, ты чего?

– Ребята… – Женька сглотнул. – Ребята, я сейчас рацию слышал… Ребята, фашисты Севастополь… взяли…

Уткнулся в сложенные на коленях руки – и плечи, обтянутые гражданской курточкой, запрыгали в беззвучном плаче.

– Врёшь, – сказал Сашка. – Ты врёшь! Ты врёшь, ссс…

– Это правда, – сказал я. Сашка развернулся в мою сторону, хватаясь за рукоять финки:

– А ты?!.

– Я знаю, – коротко ответил я. – Пошли в лагерь.

… – Последние части защитников города русской воинской славы во главе с генералом Новиковым под натиском превосходящих сил врага отошли на полуостров Херсонес и продолжают сопротивление… Разойдись.

Хокканен как-то нелепо взмахнул рукой и почти побежал к землянке. Строй продолжал стоять. Я видел, что многие плачут. Максим за моим плечом растерянно и странно безголосо спросил:

– А как же… там же могилы… Корнилов, Лазарев, Нахимов, Истомин[34]34
  Имеются в виду могилы адмиралов-защитников Севастополя, погибших во время Первой Обороны и похороненных на территории города. Величайшим позором современной Российской Федерации является то, что Севастополь передан Украине и в данный момент находится под угрозой захвата уже даже не украинцами – крымскими татарами, открыто заявляющими о своих правах на политую русской кровью территорию и о планах воссоздания разбойничьего Крымского Ханства.


[Закрыть]… как же они у фашистов…

– А вот так, – зло сказал я. С чего злиться-то? Я же знал, что всё вернётся на круги своя… но я злился. Страшно злился! – Может, они там туалеты устроят…

– Повтори! – Максим схватил меня за грудки, его губы побелели. – Что ты сказал, повтори!

– А чего им стесняться, если мы это позволяем?! Руки убери! – я отбросил его пальцы. Максим нацелился мне в ухо, я подбил его ногу и толчком опрокинул на траву.

– Хватит! – Сашка отбросил нас в стороны. – А ну!..

– Всё, – я поднял руки. – Макс…им, прости, я со зла.

– Да ничего, я понимаю, – сказал он и вдруг хлюпнул носом…

…Мы сидели в землянке молча. Снаружи. Это продолжалось уже довольно долго, и я очень хотел, чтобы нам вот именно сейчас опять дали задание… но только такое, где нужно и можно будет стрелять во врага. Наверное, примерно так же думали остальные, потому что Юлька вдруг встала, сжала кулаки, вскинула голову…

 
…Зовёт она тайно, звучит она глухо,
Но если ударит – то бьёт напролом!
Пчелою свинцовой вонзается в ухо
И красным пылает в ночи петухом!
 

– и мы уже в который раз зло подхватили, отстукивая ритм кулаками по нарам:

 
Бей врага, где попало!
Бей врага, чем попало!
Много их пало – а всё-таки мало!
Мало их пало, надо ещё!
Ещё!
Ещё!
 

У ребят были озверелые, фанатичные лица. И я чувствовал, что и у меня такое же. Именно в таком состоянии ложатся с гранатами под танк или направляют самолёт на вражескую колонну – когда в ушах колотит тараном: «Ещё! Ещё!! Ещё!!!» И, когда Юлька умолкла, я вскочил:

– Слушайте! Меня слушайте!

 
Вражеский топор вбит в избы венец…
А ты встань-повстань, старый мой отец!
И к плечу плечом, не ступить назад,
А ты встань-повстань, раненый мой брат!
Осветилась ночь, сея смерть вокруг…
А ты встань-повстань, раненый мой друг!
Над родным жнивьём бешеный огонь…
А ты встань-повстань, мой усталый конь!
Словно сметный вздох, чёрный дым – столбом…
А ты встань-повстань, мой сгоревший дом!
Стук копыт да вой – копья до небес…
А ты встань-повстань, мой спалённый лес!
Свищут тучи стрел, всё вокруг паля…
А ты встань-повстань, русская земля!
Ликом грозным встань солнца на восход —
А ты встань-повстань, вольный мой народ! [35]35
  Стихи А.Белянина.


[Закрыть]