Текст книги "Скаутский галстук"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава 15

В общем и целом партизанский лагерь как две капли воды соответствовал моим о нём представлениям. Тут были землянки, кухня под навесом, полугражданские люди с оружием, занятые какими-то своими делами, разговоры и даже гармошка, под которую пели:

 
А как Гитлера пымаем —
То возьмём железный лом.
Докрасна лом раскаляем,
В ж… лом яму вобьём.

Но вобьём концом холодным,
Прямо в ж… между ног.
Почему так, догадайся?
А шоб выташшить не мог.
 

Добрая песенка, что и говорить…

Скорее всего, командование уже предупредили, что нас ведут, потому что около одной из землянок нас ждали. Во-первых, ждал какой-то пацан лет 12 в гимнастёрке, галифе и сапогах, в пилотке со звёздочкой и с карабином. Конечно, это ему давало право смотреть на нас свысока, но я мысленно пообещал, что он у меня ещё огребёт пару щелбанов за то, что, изучив нас, длинно сплюнул в траву – вожжой слюны, во мастер! – и презрительно хмыкнул.

За пацаном стоял явный командир отряда. Если я не угадал, то готов съесть червяка. Высоченный, худощавый, с хмурым рубленым лицом мужик лет тридцати пяти стоял, широко расставив ноги. Кожаную куртку перетягивали ремни с финским ножом, пистолетом и подсумками. На боку очень естественно висел немецкий ЭмПи. На светлых волосах – фуражка со звёздочкой. В сапоги можно было смотреться, как в зеркало. На защитных галифе – ни единой морщинки. Серые глаза смотрели с оценивающим прищуром, и мне захотелось подтянуться и вскинуть подбородок.

– Значит, это вы и есть? – спросил он, рассматривая нас. Наши конвоиры сложили к его ногам отобранное оружие, а я поздравил себя с правильной догадкой – командир. Говорил он с каким-то лёгким акцентом, но чисто. – Ну что, назовитесь.

Мы представились. Кажется, он готовился прямо здесь продолжать разговор – а точнее, допрос, – но вмешался его спутник, которого и заметить-то на фоне командира было непросто. Он вышел из землянки чуть позже – маленький, уже лет за пятьдесят, в накинутом на голое тело гражданском пиджачке и… в лаптях. Мне этот персонаж показался похожим на гнома из американских мультиков – не только ростом, но и розовощёким добрым лицом, клочковатыми седыми волосами. И вообще. Он тронул командира за рукав и подал голос:

– Ты это погоди, ты это чего спешишь-то? Ты это смотри на них, это глядеть жалесно… Ты это на ноги их глянь – это не то ноги не то это сапоги… это бархоткой чистить можно, как твои это… Успеешь это – поговорить… Юля! – окликнул он дребезжаще, из той же землянки появилась девчонка. Примерно наша ровесница, в широченных шароварах, грубых ботинках и мужской рубашке. На грудь переброшена толстенная коса. Она скользнула по нам равнодушным взглядом большущих синих глаз (как у персонажей японских мультиков – об-балде-е…) и спросила:

– Чего, Мефодий Алексеевич?

– Это, дочка, – он повернулся к ней, – ты это на кухню сходи, скажи это – пусть там троих накормят, это – придут сейчас. А потом слетай, дочка, это, скажи, чтоб баню сделали. Сделаешь? Ну, вот, это и хорошо… – и обратился к нам: – Ну, сейчас это поедите, помоетесь, а там и поговорим, это – кто вы, откуда…

– Оружие, – хмуро сказал Сашка, – мы его не на помойке нашли.

– Никуда не денется ваше оружие – это, если всё хорошо будет, – гном по имени Мефодий успокаивающе кивнул, – так и получите его это – обратно.

– Да вы что, – звонко начал Женька, хлопая глазами. – вы нас за немецких шпионов принимаете?!

Я, признаться, перетрусил очень. Раньше мне такой аспект встречи с партизанами в голову как-то не приходил – я просто заведомо считал их «своими», а вот что мы можем для них показаться «чужими» – я не думал. Женька пробудил во мне не очень приятные мысли… Но с другой стороны – как им ещё-то быть?

Гном подтвердил мои мысли. С извиняющейся улыбкой он сказал:

– Ну а это – чего вы хотели-то? Это – доверяй, но проверяй… А что ж думаете – фрицы это – дурней ветряной мельницы? Не дурней, и они, это, много раз это уж доказали. И вашего брата засылают, и беглецов это – из плена, и все это жалистные до невозможности… Когда б мы это все вот это верили так сразу, нас бы это уж давно по деревьям это – развесили…

Что тут было возразить? Что всеобщая подозрительность – это плохо? Плохо. Когда ты сидишь дома в начале ХХI и рассуждаешь об этом около телика или с книжкой на коленках.

Мы развернулись и пошли к кухне. По-прежнему под конвоем…

…В три глиняных миски нам положили пустой овсяной каши, кажется, даже на воде. Лично я был такой голодный, что понял это уже потом, когда выскреб ложкой последние разваренные крупинки. Повариха – просто неприлично здоровенная – не толстая, а именно здоровенная – баба смотрела на нас с жалостью, потом сказала нашему конвоиру, сурово за нами надзиравшему:

– Скажи там, что не шпиёны они никакие. Что я – шпиёна от мальца голодного не отличу? – потом подперла щёку ладонью и вдруг со слезами сказала: – А я вам и добавки положить не могу, нету ничего почти… а вы вон какие голодные, ребятишки мои…

– Ну хватит реветь, тёть Фрось! – свёл брови наш конвоир и получил половником в лоб:

– А чтоб тебя!.. Тоже только с горшка слез, ружьё ему дали – он и вспузырился! Бррысь!.. – и снова обратилась к нам: – Намучились небось… Да вы не бойтесь, вы правду сразу говорите, всё, как есть, и всё сладится… Поели? Вот и ладно…

Мы вразнобой сказали «спасибо», и она снова запричитала:

– Да разве ж в прежнее время я б так вас накормила? Вы б и «спасибо» сказать не смогли… Да что ж этот Гитлер проклятущий нам жизнь-то порушил…

Пока мы ели, рядом снова появилась та девчонка – стояла и в упор нас рассматривала. Потом спросила:

– Готовы? Пошли, – и мотнула головой конвоиру: – А ты свободен.

– Убегут же, – попробовал возразить он. Девчонка (кажется, её Юлькой зовут) смерила его таким взглядом, что парень покраснел и остался стоять на месте. Слышно было, как повариха удовлетворённо сказала:

– Как она тебя? То-то…

Честное слово, я ни разу в жизни – ни там, ни тут – не чувствовал себя так идиотски-неловко, как в этот момент, когда шагал следом за девчонкой. Я был босиком, грязный и вообще какой-то перекошенный снаружи и внутри. В голове вертелось почему-то: «Давай познакомимся».

Нужен я ей, как собачий хрен.

– Значит так, – она остановилась возле землянки, из которой сочился через задёрнувший вход брезент пар. – Это баня. Вы, я вижу, подзабыли, что это такое. Там моются. Дальше разберётесь сами.

– Уж как-нибудь, – буркнул Сашка. – Там постираться есть где?

– Барахло кидайте наружу, – отрезала она. – Потом подождёте, тут постирают.

– По-моему, командир отряда – она, – сказал ей вслед Женька. Предполагалось, что она уже не слышит, но Юлька резко остановилась:

– Ты. Длинный. Вот так сможешь? – она что-то сделала рукой, и в бревно наката землянки в дециметре от щеки Женьки воткнулась финка. Откуда и как она её достала и как бросила – я не заметил. – У меня батя был лесником. Он меня один вырастил. А летом прошлым немцы за то, что он лошадей им не отдавал, привязали ему к ногам два мешка с песком и в колодец кинули. А я видела. И сделать ничего не могла… Дай финяк.

Женька не сразу смог его вырвать…

…Я сидел и рассеянно потирал номер на руке. Да, это не переводная татушка. Прочная работа, не ототрёшь… Сашка с Женькой ещё плескались в глубине землянки.

– Закончил мыться? – внутрь просунулась голова Юльки. Я охнул и согнулся животом к коленям. Она смотрела на меня без малейшего любопытства, и я спросил:

– Ты что, озверела? Сгинь.

– Я спрашиваю, закончил мыться? Давай к товарищу Хокканену, – она бросила мне белые кальсоны. – Пока это натяни. Твоё сохнет… И вы там побыстрее! – повысила она голос для моих друзей, прятавшихся один за другого с огромными глазами.

Её деловитое нахальство начало меня раздражать. Не сводя с неё глаз, я встал в рост и начал неспешно натягивать кальсоны.

Юлька побагровела и выскочила наружу.

– А то, понимаешь… – буркнул я…

…Когда я выбрался наружу, она ждала, но на меня не смотрела. Та часть щеки, которую я видел, была алой.

В кальсонах я чувствовал себя совершенно по-дурацки. Всюду болтались какие-то завязки, и вообще эта одежда наводила на мысль о предстоящем расстреле. В таком поганом настроении я шагал рядом с девчонкой через весь лагерь, и мне казалось, что все на меня смотрят. Скорее всего, никто и не думал смотреть – тут такая одежда была вполне привычной. Но избавиться от такого ощущения я не мог.

– А твои родители живы? – вдруг спросила она.

– Да, – сказал я. – Они в Новгороде. В… в оккупации.

Только этой репликой мы и обменялись, пока шли к штабной землянке. Юлька за мной следом туда не полезла, да и вообще – том был только тот рослый мужик, командир. Гнома Мефодия не наблюдалось, и я поёжился – хоть какая-никакая, а защита… Наверное, он тут завхоз.

Странно, но командир не спешил меня допрашивать, грозить тэтэ, бить по вискам и орать. Он ткнул пальцем на самодельную скамейку и грустно уставился на стоящую посреди стола радиостанцию – переносную, немецкую. Потом спросил вдруг:

– Слушай, шпион. Ты случайно не разбираешься в радиоделе?

– Ну… – я осторожно сел. – Так… Средненько.

– Тебя ведь Борис зовут? – вспомнил он. – Ну посмотри аппарат. Без него вообще край приходит.

– Но я таких никогда не видел даже… Я же могу испортить…

– Испортить уже испорченное невозможно, – философски сказал он. – Можно только починить. Так что хуже не будет.

Я пересел к столу и вскрыл корпус. Когда я сдавал норму на медведя, то чинил мелкие неполадки в армейских радиостанциях и показывал, как умею с ними работать – вести и принимать передачи, пеленговать сигнал… Надписей на немецком я не понимал, лампы здорово отличались от транзисторов – с минуту я тупо смотрел на внутренности станции, а командир что-то насвистывал. Потом я сказал:

– А инструменты, запаска есть?

Он молча выложил передо мной ящик защитного цвета и спросил:

– Номерок-то откуда?

– Нас в поезде возили, – ответил я. – Как прикрытие… Меня и Сашку. Ну, и других, но из нас троих только мы с поезда, Женька…

– Ясно… Ну что там?

– Пока не пойму.

С рацией обращались по-хамски всё последнее время. Может быть, и когда она была в руках у немцев, но уж тут-то – точно.

– А фамилия-то твоя как?

– Шалыгин, я уже говорил… – я аккуратно извлекал лампы, просматривая штекеры контактов.

– А родители в Новгороде, говоришь?

– Да.

– А сюда как попал?

– Сбежал, – всё это напоминало допрос в милиции, куда я однажды попадал. – К партизанам и сбежал.

Хокканен задавал вопросы снова и снова. По несколько раз повторялся, спрашивал иногда ну абсолютную ерунду. Я терпеливо отвечал, пытаясь реанимировать рацию, и на вопросе: «А сколько тебе лет, ты говорил?» – она вдруг каркнула, свистнула и выдала:

– …под Ленинградом велась контрбатарейная борьба. Артиллерией врага повреждены три катерных тральщика. Авиация Балтийского флота бомбила Хельсинки, Таллин и остров Гогланд, позиции противника у посёлков Володарского и Михайловского, железнодорожный узел Пскова, прикрывала Кронштадт и корабли на Неве, отражала налёты на перегрузочные пункты Кобону, Лаврово и Волховстрой. В воздушных боях сбито два и повреждено пять самолётов неприятеля…

Триумфально откинувшись назад, я повернул верньер настройки (его ни с чем не спутаешь) и в землянке раздался отчётливый стук в дверь.

– Это Би-Би-Си, – сказал Хокканен. – Ну что ж, неплохо. Ты, Борис, пойди посиди наверху. А Сашку позови. Белобрысый – это ведь Сашка?

Глава 16

Отряд «Смерч» был остатком партизанского полка имени Яна Фабрициуса, разгромленного немцами страшной зимой 41–42 годов. Полк насчитывал почти пятьсот человек и имел даже артиллерию. К сожалению, его командир – бывший секретарь райкома – при всей личной храбрости и преданности делу был ещё и крайне глуп (прямо об этом не говорили, но я понял) и путал руководство посевной с руководством боевыми действиями. Он ввязался в настоящий бой со следовавшими к фронту частями немецкой 227-й пехотной дивизии, которые превосходили партизан и численно и в вооружении, а главное – в свирепом умении воевать, приобретённом за два года на просторах Европы. В результате немцы полк разгромили, а каратели, полицаи и егеря гнали его остатки, пока практически не затравили.

Вот в те дни пожилой, похожий на удивлённого гномика человек, в мирной жизни – бригадир торфоразработчиков Дубасов Мефодий Алексеевич спас полсотни человек, уведя их тропами в глубь хорошо известных ему лесов. Он и стал командиром отряда. Придётся мне есть червяка.

Хотя я, признаться, думал, что он завхоз. За командира я принял того, высоченного, в коже. Но это оказался политрук отряда, Илмари Ахтович Хокканен, действительно настоящий политрук Красной Армии, финн по национальности, прибившийся к отряду позже с группой окруженцев.

Дела у отряда были так себе. Он насчитывал сейчас сорок семь человек – два взвода – двадцать и двадцать два человека – плюс пятеро в отделении разведки (стало; почему – поймёте!). Имелись три пулемёта – два польских «браунинга» и наш «дегтярь» – но в страшном дефиците были патроны и гранаты, хронически не хватало взрывчатки, не было совсем медикаментов и не хватало еды. Связи с Большой Землёй не имели уже месяц – вышла из строя рация, что с ней делать – не знал никто (пока не пришёл славный я). Связи с подпольщиками в городе не было тоже – подпольный райком немцы разгромили в марте. Связь с агентурой в деревнях приходилось осуществлять с огромными трудностями. Почти не было связи и с соседями – иногда по нескольку недель не знали, что они делают и целы ли вообще. Принимать новых людей в отряд – а желающие были, и немало, численность можно было сразу увеличить втрое! – стало бессмысленно за отсутствием оружия.

Правда, как ни странно, в отряде сохранялся очень высокий моральный дух. Большинство бойцов пострадали от оккупантов – даже не столько от немцев, сколько от эстонских карателей – и настроены были сражаться до победы или до смерти, не особо думая о политике. Остальные – военные, пришедшие с Хокканеном – просто не мыслили себе поражения Красной Армии и воодушевлялись пониманием того, что помогают ей сражаться.

Поразило меня, что собой представляет наш враг. Ну, немцы – это ясно. Я знал и о том, что на их стороне тут воевала испанская «Голубая дивизия». Естественно – эстонцы и латыши. Конечно – наши предатели. Датчан сам видел. Но тут оказались голландцы, фламандцы, валлоны, норвежцы… Воистину – всякой твари по паре! Убиться можно… Мне оставалось только гадать, почему, стоит какому-нибудь козлопсу попереть на Россию – как к нему немедленно и охотно присоединяются толпени желающих поучаствовать. З-загадка. То ли нас там так боятся, что пытаются бить всем миром. То ли не любят за то, что мы не такие, как все.

Это всё мы узнали, надо сказать, немного позже. А пока что Григорий Ефимович – так, оказывается, звали второго нашего конвоира, старшего группы, обнаружившей нас – притащил ворох одежды и вывалил прямо перед нами на траву. Мы втроём сидели возле штабной землянки и гадали, что будет дальше.

– Выбирайте, мальца, – сказал он добродушно. – Тут всякое есть. Этого-то хватает. Если какое побитое, с мертвяков – то потом подштопаете.

Раз одевают – то расстреливать не будут во всяком случае. Я рассудил так и вытащил из общей кучи камуфляж. Не такой расцветки, как мои штаны, но целый, мешковатый, с капюшоном на кулиске. А в следующую секунду обнаружились… ботинки. Мне даже сперва показалось, что это мои – но это оказались просто высокие ботинки, потёртые, на мощной подошве, с медными пистонами и кожаными шнурками с узелками на концах. Вторым чудом оказалось, что они подошли мне по размеру. У кого-то была маленькая нога…

Мы ещё и прибарахлиться не успели – нас окликнули:

– Э, – мы подняли головы. Это оказался Лёшка, здорово кренившийся на сторону под тяжестью нашего оружия и снаряги. – Мефодий Алексеевич приказал вернуть вам… вот, держи, – Лёшка протянул мне свой карабин. Я посмотрел – на боку у него среди прочего висел явно мой ЭмПи.

– Верни, – коротко сказал я, кивнув на пистолет-пулемёт. Лёшка сузил глаза:

– Бери, что дают.

– А мне его никто не давал. Я его сам добыл. Ну?

– По морде хочешь? – прямо осведомился он. – Ты тут ещё никто. Так что всё честно.

– Речь не о честности, – сухо сказал я. – Это, – и я снова кивнул, – моё оружие, а не твоё.

– Ты мне надоел, – сообщил Лёшка. И ударил в ухо.

Конечно, он бы меня свалил – старше на несколько лет и здоровей чисто физически. Но я был начеку – и помог ему продолжить удар, а, когда он оказался ко мне спиной, отвесил ему пинка. Лёшка пробежал несколько шагов под общий смех, спотыкаясь и бурно размахивая руками, но удержался на ногах. Повернувшись ко мне с багровым от злости лицом, он бросил оружие в траву и устремился на меня. «Отмщать».

Ню-ню.

Я швырнул его через себя с упором в живот и, сев сверху, коротко и резко стукнул в верхнюю губу сгибом пальца. Из глаз Лёшки потоком полились слёзы. Я встал, положил возле него карабин и поднял свой ЭмПи.

– Погоди… Борис, так тебя?

Я оглянулся и увидел молодого лопоухого офицера – именно офицера, хотя в знаках различия я не разбирался – кубики-ромбики… Я его видел и раньше, но как-то не обращал внимания. Он кивнул мне:

– Ну-ка?

В его руке появился нож – разведчицкий, с воронёным лезвием. Начавшие было расходиться зрители заинтересованно притихли и остались стоять. Я положил в траву оружие и пригнулся. Офицер скользнул вперёд, но я не дал ему закончить броска – ударом ноги в колено заставил его потерять равновесие, перехватил руку и, вывернув её с нажатием на локоть снаружи, вырвал нож, а потом дал противнику упасть.

– О-о-о-о… – пронеслось по толпе. Офицер встал, как ни в чём не бывало и спросил:

– Самбо? – я кивнул, протягивая ему нож. – А боксом занимался?

– Немного.

– Служишь у меня, – коротко сказал он. – Лейтенант Горелый, Виктор Викторович, командир отделения разведки.

– Я только с Сашкой и Женькой, – тихо сказал я. Офицер склонил голову к плечу, отчего стал похож на задумчивого Чебурашку:

– Я ведь и приказать могу.

– Я понимаю…

– Ладно, – он хлопнул меня по плечу. – Вместе так вместе. У меня всё равно людей не хватает. Я и ещё двое… Пошли устраиваться, вон наша землянка…

… – Я, сын великого советского народа, по зову нашего народа и партии, добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися героического города Ленина свою священную клятву партизана. Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей родине, не выпускать из своих рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов. Мой девиз – найти врага, убить его! Стать охотником-партизаном по истреблению фашистского зверья. Я клянусь свято хранить в своём сердце революционные и боевые традиции ленинградцев и быть всегда храбрым и дисциплинированным партизаном. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не выходить из боя без приказа командира. Презирая опасность и смерть, клянусь всеми силами, всем своим умением и помыслами беззаветно и мужественно помогать Красной Армии освободить город Ленина от вражеской блокады, очистить все города и сёла Ленинградской области от немецких захватчиков. За сожжённые города и сёла, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь, смерть за смерть! Я клянусь неутомимо объединять в партизанские отряды в тылу врага всех честных советских людей от мала до велика, чтобы без устали бить фашистских гадов всем, чем смогут бить руки патриотов: автоматом и винтовкой, гранатами и топором, косой и ломом, колом и камнем. Я клянусь, что умру в жестоком бою, но не отдам тебя, родной Ленинград, на поругание фашизму! Если же по своему малодушию, трусости или по злому умыслу я нарушу эту клятву и предам интересы трудящихся города Ленина и моей Отчизны, да будет тогда возмездием за это всеобщая ненависть и презрение народа, проклятие моих родных и позорная смерть от руки товарищей…

– Клянусь.

– Клянусь.

– Клянусь, – повторил и я, после чего вывел в указанной графе имя, отчество, фамилию и роспись.

Слова присяги, зачитанной Виктором, были торжественными, хотя и многословно-пышными на мой взгляд. Но происходило всё офигенно буднично. Не было ни торжественного построения, ни всеобщего внимания – такой междусобойчик возле землянки. Правда, командование всё-таки присутствовало, и Мефодий Алексеевич – по-прежнему в лаптях, как и утром – пожал нам руки со словами:

– Ну вот, это, и хорошо, что ещё-то? Клятва-то она это – что, вроде печати на документ там это. Человек он и без документа это – человек. А документ это так – для порядку.

Поразмыслив, я решил, что слова эти были прямо-таки мудрыми. Но обыденность происходящего была убийственной! Два часа назад неясным оставалось, что с нами дальше станется, а тут, когда мы расходились после присяги, какой-то мужик спросил у меня махорки и огорчился, узнав, что я не курю, а другой – моложе и гладко выбритый – поинтересовался, не из Пскова ли я, а потом пригласил вечером пить чай – «настоящий, трофейный, всего щепотка-то и осталась!»…

…Любой парень, который побывал в спортивном или оборонном лагере, на турбазе – знает, как это. Наверное, так было и до нашей эры – могли меняться одежда, обстановка в помещении, язык – но не атмосфера. В нашей землянке она ничем не отличалась от «спальника» на летнем выезде нашей дружины.

Помещение – высотой около двух метров – было в плане квадратом три на три. Вдоль двух стен – нары, вдоль третьей – стол и вкопанная скамейка, около входа – оружейная пирамида и печурка из жестяной бочки, труба которой – выдолбленная деревяшка – уводила наверх, на воздух. Посредине места почти не оставалось. Пахло… пахло землёй, и я невольно зажмурился, когда мы вошли в это помещение, где кто-то наигрывал на «губнушке».

Опа!!!

Ну, то, что тот парень, младший, оказался здесь – это бог с ним, хотя на гармошке играл именно он, и неплохо; валялся на нарах и играл. Но тут же оказалась и та «Сэйлормун – Луна В Матроске», Юлька! Когда я открыл глаза, она вовсю таращилась на нас – примерно так же, как и мы на неё.

– Добрый вечер, – сказал Женька. Мы с Сашкой промолчали – от удивления, а не из грубости. Лейтенант, вошедший следом за нами, засмеялся:

– Ну вот, отделение в сборе… Юль, Ромка, это ваши новые сослуживцы.

– Очень приятно, – сказала Юлька и, глядя на меня, фыркнула. А Ромка пожал плечами и изобразил на губной гармошке «Свадебный марш» Мендельсона. Уж что он имел в виду – чёрт его знает, но мне внезапно захотелось ещё больше дать ему по шее…

…В эту ночь я долго не спал. Нога опять чесалась, но не в этом дело. Под потолком занудно зудели комары, но не снижались – отпугивала развешанная над нарами полынь. От её запаха немного плыла голова.

Человек, который спал на моём нынешнем месте, три недели назад подорвался на мине на окраине Бряндино. Вот и выяснилось, где мы – там, откуда десять дней назад мы с ребятами выехали на автобусе. Покрутился и вернулся на прежнее место… Теперь подрываться – наш черёд. Мы – разведка. Вот мы все, трое четырнадцатилетних парней, того же возраста девчонка, двенадцатилетний сопляк с сомнительным чувством юмора и похожий на озверевшего Чебурашку летёха-окруженец, по которому НКВД плачет за то, что к своим не прорвался. Разбегайся, вермахт, стреляйся, Гитлер – мы на тропе войны!

«Чебурашка» (если бы тут знали этого персонажа, вот как пить дать я бы приклеил Витьку такое прозвище!) между тем не спал. Сашка не спал тоже – они на пару сидели за столом около коптилки из артиллерийского снаряда и что-то химичили над картой, от чего по потолку скакали насмешливые тени. Женька храпел – раньше за ним такое не водилось, кажется. Кричать во сне – кричал, но не храпел.

Есть на свете люди, которые рождены, чтобы быть военными. Они вовсе не всегда безлобые амбалы с бычьей шеей и метровыми плечами. Вот Сашка, например, такой… Вон, что-то доказывает… Мне внезапно стало жутко интересно – что же они там обсуждают-то? Я же всё равно не сплю…

Я слез с нар и подошёл к столу. Мне на миг показалось… да, показалось, что я тут уже сто лет и всё вокруг не просто знакомое теперь – а вообще привычное. Словно я по-другому и не жил. От этого чувства почему-то захотелось плакать, и я, кашлянув, сел на лавку.

– Держи, – Витька пододвинул мне бумажку, на которой был насыпан сахар. Так, на одну ложку. Они по очереди тыкали в сахар пальцами и облизывали. Я пожал плечами, ткнул тоже и облизал. Почмокал и спросил:

– Чего не спите?

– Решаем мировые проблемы, – буркнул летёха. – Ты рацию починил, а мог бы и не чинить.

– Какого х…ра? – оскорбился я.

– Спокойней было бы, – обстоятельно разъяснил Витька. – Тебя как в школе звали?

– Шалыга, – не подумав, ответил я.

– Так вот, Шалыга, – тут же пустил моё прозвище в обиход командир, – ты, может, заметил, что мы тут как бы и не партизаним. Нечем. Патрон нету, с гулькин деткодел патрон. А самое главное – взрывчатка. Мы её помаленьку из подобранных боеприпасов плавили, был у нас минёр. Но сейчас это добро подвыбрали, да и минёр наш что-то там не так повернул – хоронили сапог и скальп, как после индейцев. Читал про индейцев?

– Читал, – слегка ошалел я от такой эпитафии. Хотя – если по каждому плакать… – Ну и чего?

– Кумекаем, где взрывчатку брать, – встрял Сашка и ткнул в сахар. – Я до войны монпасье любил. Карамельки такие. В жестянках. Ел, Борь?

– Ел, – кивнул я, глядя на карту. Она была знакомая – практически по такой же и мы «кумекали» в гостиничном номере, только лесов было намного больше, дорог – в сто раз меньше и вообще… – А это чего? – я пододвинул к себе выглядывавший из-под карты клочок бумаги с карандашными строчками:

В паселки чел. 20 палицаив и стокаже немцев из тыла загатавитилей и все пют самагон миняют на всяку ху…ту и пют. Эти ниапасныи. А на станцие седят дарожники и все саружием и тверёзыи всегда. Многа наши мужики гаварят што сто ато и болши. И паизда вседа бывають много и разнаи. Но сичас ссаладатами нету а тока с машинами и с пушками под бризентом видать пушки. И падолга не стаять а идуть на фронт. Пранисти ни чиго нильзя патамушта всех обрыскивають чисто афчарки. Ищо стаить такая как бранипоизд в прошлу войну. Када стаить а када ежжаит куда точна неузанл. Но без паравоза и с танкавой башней. А на пакгауси где сам знаити хто работаит копят уж в третой рас парней да девок старшей пятнацати и в Германию кидають. Наши плачуть и вы б памагли чем ради Христа Бога а то загинуть детишки в чужой зимле.

Астаюс преданый Сов. Власти.

А ищо вот забыл авы пра ета прасили. За водаливной ст. в сараях свизли фрици тол в точ в точ как до войны крали са стройки штоп рыбу глушить. Я сам тада крал и помню харашо. Многа свизли. Тону не то все две. С таго полза можеть стаца. За бисграматност прастити. Прошлыи расы сын середний писал да его побрали в пакгаус.

– Матерь божья, что это?! – потрясённо спросил я. Летёха засмеялся:

– А-а, тоже перепугался?.. Это, брат, агентурное донесение, Ромка вчера принёс с Борков, как раз где тебя на эшелон сажали… – я потёр руку с номером. – Связь с Ленинградом была вечером, – продолжал Витька. – Требуют активных действий и подготовки аэродрома совместно с соседними отрядами.

– Так это ж хорошо, – я снова макнул палец в сахар. Сашка фыркнул и перебил командира:

– Хорошо, кто спорит. Только с чем эти активные действия вести-то?

– Товарищ в корень смотрит, – заметил лейтенант и достал из планшетки подробный план станции Борки. – Вот мы и сидим думаем. И взрывчатка есть, да и боеприпасами разжились бы. Только рискованно. Да и вывезти не на чем. Двадцать полицаев и двадцать заготовителей в посёлке – это так, мелочи. Поставить на дороге пулемёт и постреливать, они и не сунутся, там по сторонам открытое поле… Можно момент выбрать, когда эшелонов с солдатами не будет. Но на самой станции железнодорожники…

– У них старший – Фунше, – вспомнил я. – А отправкой рабсилы заведует такой толстый, обербаулейтер, как зовут – не знаю… Вот тут у них контора, – я нашёл на плане станционного здания обозначенную дверь

– Ага, этого мы и не знали, – Витька поспешно начал писать на загнутом уголке плана. – Фунше?

– Фунше, – кивнул я, изучая план. – А что за бронепоезд без паровоза?

– Бронелетучка, – скривился лейтенант. – Поганая вещь… В башне два пулемёта минимум, а у нас гранат нету почти…

Брезентовый полог, закрывавший вход, откинулся, мы обернулись. Внутрь проник Илмари Ахтович. За ним грозно двигалась тётя Фрося.

– … и я тебе говорю, Ахтыч, что людей мне скоро кормить навосе будет нечем. Я сейчас сидела-считала – слёзы горькие. Крупы осталось – кот наплакал, да и та вся овёс, мужики скоро иржать начнут…

– А вы чего не спите? – начальник штаба уставился на нас.

– Вместе думаем, – сообщил Витька.

– И много надумали?

– …заместо ваты мох щиплем, бинты перестираные; хорошо – раненых нету, а как будут? Завтра-послезавтра мне в голову котелком запустят и скажут: «Уморить нас надумала, старая?!» Мне их к тебе посылать, али как?..

– Да ничего пока, – Витёк виновато пожал плечами

– Ну вместе давайте думать, – капитан присел к столу. Тётя Фрося высилась рядом, подобно символу рока:

– …и скажи, чтобы выгребную яму новую выкопали, да не ленились, паразиты, а то мухи так и вьются; летом-то ещё не то будет, по запаху нас найдут…

– Иди отдохни, а? – безнадёжно попросил Хокканен. – Будет тебе выгребная яма. Про остальное – по мере сил.

– Смотри, Ахтыч, – тётя Фрося покачала пальцем и удалилась, но ещё довольно долго было слышно, как она кроет Гитлера, войну и нехватку продуктов.

– Угнанные в пакгаузе, – Витька подчеркнул здание на плане ногтем. Илмари Ахтович безразлично спросил:

– Ну и что?

– Вытащить их надо, товарищ капитан.

– Вольно им было в рабство идти.

– Силой забрали…

– Могли в лес убежать… Нам про взрывчатку надо думать. Где она?

– Тут, – Витька указал место. – Сашка говорит – вышки кругом. Мёртвое дело. Даже если и захватим станцию – а там немчуры больше, чем наших, в два с половиной раза – как тол вывезем?

– На себе не получится?

– Даже если там тонна – это на каждого навьючить по полтора пуда. Тогда вынесем. А там не тонна, там больше… Товарищ капитан… а если доложить в Центр, что не можем выполнять задания технически? Подготовим аэродром, пусть перебросят хоть полтонны взрывчатки. Для начала…

– Ерунды не пори, Виктор.

– Есть ерунды не пороть…

– У нас совсем взрывчатки нет? – спросил я. На меня посмотрели все; я бы непременно смутился, если бы не одна мысль, всё более и более чётко оформлявшаяся в мозгах. – Без неё никак?