Текст книги "Скаутский галстук"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава 30

– Вы, Илмари Ахтович, меня простите, но это немного глупо. Они нас бьют, они наступают, а тут мы им – сдавайтесь, мол! Да они посмеются и нашей листовкой подотрутся, тем более, что бумага у нас фиговая, не мелованная… Мягкая. И кому им сдаваться? Нам? Но они же отлично знают, что мы пленных всё равно расстреливаем. Куда нам их девать-то?!

Капитан Хокканен сердито засопел своей короткой трубкой и сердито посмотрел на меня:

– Ну а ты что предлагаешь?

– Никаких оскорблений и призывов к сдаче. Вообще никакой политики. Любой солдат, даже солдат победоносной армии, скучает по дому. У большинства немцев большие семьи и своих детей они очень любят. Вот и надо размножить такой текст… – я задумался, ожесточённо потёр нос. – Ну, что-нибудь типа… только по-немецки… «Папа, я жду тебя! Когда ты вернёшься из России?» Хорошо бы нарисовать мальчишку или девчонку, но это адский труд… Ещё можно – карту СССР и обозначить, какую часть территории они захватили, только честно – пусть посмотрят, какая это ерунда в сравнении с тем, сколько осталось, и подписать: «Сколько ещё собираетесь воевать?». Где-нибудь старые контурные карты взять – вон, в школах по сёлам валяются никому не нужные…

– Ну у тебя голова, – признал капитан.

– Я просто читал много…

Около входа в землянку послышались шум, смех и ввалился Сашка. Он был весёлый и вёл, обняв за плечи, Ромку и его приятеля Витюху, которые три дня назад ушли на разведку и запропали так, что мы изволновались. Мальчишки были в своём репертуаре – чумазые, в рванье, босиком, с сумками через плечо и улыбками во всю физиономию.

– Есть хотим! – вместо «здрасьте!» заявил Ромка.

– Сейчас принесу, – хохотнул Сашка. – Подаёшь им, как в ресторане…

– Что нового? – взял быка за рога Хокканен. Ромка пожал плечами:

– Да… – неуверенно сказал он. – Вроде и ничего… Но так поглядишь… – он пошевелил пальцами с обкусанными ногтями. – Шевеление какое-то… – он похлопал глазами и неуверенно дополнил: – Вроде бы собираются облаву проводить, но точнее не узнали ничего, как ни бились. Наши то ли тоже ничего не знают, то ли боятся сильно…

– Так… – хмуро сказал Хокканен.

– Да ну и ладно, – подал я голос. – Раз агентурная разведка молчит, так мы сходим, прихватим кого-нибудь и вытрясем всё…

– Никого вы не прихватите, – замотал головой Ромка. – Они только группами ходят… А затевается что-то точно… В Бряндино рота гренадёров сидит уже три дня. Ничего не делают, просто сидят… Не полиция, не заготовители, не охранные части – гренадёры. Чего им там сидеть? А они сидят. Вон, Витюха даже у одного их лейтенанта гостил.

– То есть как гостил? – не понял Хокканен. – В каком смысле гостил?

– Да ну… – Витюха, до тех пор помалкивавший, махнул рукой. – Я стоял там… ну, около бывшей МТС, где у них техника отстаивается. А тут этот лейтенант, молодой ещё… не, для лейтенанта уже и немолодой. По-русски так чудно говорит, с акцентом, смешно… Подошёл, заговорил, потом в казарму позвал. Ну, я пошёл, а что, ничего же такого при мне нету…Изнутри посмотрел…Он накормил, шоколадку дал, только мы с Ромкой её по дороге слопали…

– Ностальгируют… – хмыкнул Хокканен. – Мерзавцы… Ты прав был, Борис, насчёт детей… И что, потом отпустил сразу?

– Да я сам ушёл, – Витюха почесал затылок. – Его окликнули, а я потихоньку в окно, оно там открыто было… – мальчишка ещё подумал и поморщился: – Странный он какой-то… А может, у него правда дома сыновья, как я.

– Почему странный? – я финкой затачивал карандаш, обдумывая текст листовки. Витюха помедлил, снова почесал затылок:

– Да… Вёл он себя как-то…

Странно – но именно в этот момент у меня словно звоночек в голове прозвонил. И это был звоночек из ТОГО, ПРОШЛОГО БУДУЩЕГО.

– Вёл? – я поднял голову. В землянку как раз спустился Сашка с котелками, но я, встав, показал Витюхе на выход: – Пошли на пару секунд…

– Куда ты его? – Хокканен очнулся от каких-то своих мыслей.

– Мы сейчас, – отмахнулся я. – Быстро.

– Ну чего? – спросил Витюха, когда мы вышли наружу. Я огляделся и тихо спросил:

– Вить… Только честно, это может быть важно… Этот немец – он тебя… лапал? Ну, как девчонку?

Витюха покраснел сквозь загар и грязь. Кашлянул и спросил:

– А… откуда ты знаешь, Борька?.. – я поморщился, и он продолжал: – Ага, я ещё и поэтому сбежал-то… Так знаешь… паршиво как-то. Наверное, он сильно по своим детям соскучился, да и вообще – я же не маленький, чтобы нянчиться…

– Ага-а… – протянул я. – Ладно, ерунда, выкинь из головы… Иди лопай… Э, капитану Хокканену скажи, что я его прошу выйти, насчёт листовок…

Витюха нырнул в землянку. Я посвистел, сплюнул, поморщился. Да, страна чистого наива… Головы друг другу отрывать умеют ого как, а про такие вещи…

– Борис, ты вообще охамел, – это появился капитан. – Может, ещё свистом меня вызывать будешь?.. Что у тебя с листовками?

– Ничего, Илмари Ахтович, – признался я. – Тут дело в другом. Паскудное дело, кстати, но… но может быть для нас полезным… Вы простите… Вы знаете, кто такие гомосексуалисты?

– А при чём тут… Ну, знаю. Читал.

– А кто такие педофилы?

– Пе… Кто? – Илмари Ахтович свёл белёсые брови.

Я вздохнул.

– Они… ну, в общем, это любители детей. Я сейчас поговорил с Витюхой…

Я коротко пересказал свои подозрения. Точнее, это была уверенность – нам на уроках ОБЖ описывали признаки, по которым можно распознать наиболее распространённые типы извращенцев. Но для капитана РККА всё это оказалось откровением – если бы у него в зубах была бы трубка, он бы её уронил.

– Борис, откуда ты это знаешь?!

– Ну… – я развёл руками. – Я тоже читал. Наверное, больше чем вы. Да тут и не в этом дело… В Германии за это дают пять лет концлагеря, я точно пом… знаю.

– Ты хочешь… – Хокканен сильно взял меня за плечо. – Борис, это мерзко.

– Нет, что вы! – я почти испугался. – Честное ск… слово, я и в мыслях не имел наших младших… нет, нет, Илмари Ахтович, вы не поняли! Но можно припугнуть этого лейтенанта. Взять на понт. Я уверен – это получится… Вот, послушайте…

…Автостанции не было – вместо неё тут оказался машинный двор, который Ромка Витюха назвал МТС. За колючей проволокой различались под брезентовыми пятнистыми тентами угловатые коробки. Церковь сохранилась, но она была закрыта и даже заколочена. А в общем-то Бряндино предстояло измениться к 2005 году очень мало.

Мы с Сашкой шагали по улице неспешно и уверенно, с оружием и не скрываясь. На нас были чёрные куртки с голубыми обшлагами и воротниками, чёрные кепи, гражданские штаны, своя обувь – и повязки полицейских.

И всё равно мне казалось, что на нас смотрит каждый встречный немец – смотрит и знает, кто мы такие и что нам тут нужно. И дело не в нашей молодости (сопливости, прямо скажем).

Нервы, нервы, нервы… Що з вамы робыть?

– Вон он, – сквозь зубы процедил Сашка. И я увидел, что из здания клуба вышел высокий офицер лет тридцати, козырнул часовому и направился в нашу сторону. Никаких внешних признаков извращенца в нём не было. Впрочем, если бы этот вопрос решался так легко, то у балетмейстеров и руководителей кастинговых проектов не было бы проблем с подбором персонала… а милицейские сводки не так пестрели бы детскими портретами с подписью «РАЗЫСКИВАЕТСЯ».

– Говорить буду я, – так же тихо определил я роли, ускоряя шаг. Офицер шёл навстречу, без интереса скользнув по нам взглядом, и скроил недовольную гримасу, когда я, козырнув, обратился к нему:

– Герр лейтенант, разрешите обратиться?

– Слюшаю, – процедил он.

– Дело такое… – я огляделся. – Вы не подскажете, в какой концлагерь помещают тех, кто трахает мальчиков?

Я оказался прав. Немец побледнел, но тут же постарался взять себя в руки и брезгливо спросил равнодушным тоном:

– О тчом ти гофоришь?

– В частности – о вчерашнем визите побирушки, которого вы угостили шоколадом… но своего не добились. А вот другие случаи… Пересказать вам их? Подозреваю, что и там, откуда вас перебросили, в Европе, вы занимались тем же… Но тут не Европа.

– Руссишшвайне… – он взялся за кобуру, но тут же увидел, что Сашка, словно бы невзначай, целится в него из ППШ. – Ах зо-о… Кто ви ест?

– Общество по борьбе с извращенцами, – любезно представился я. – Следим за вами уже довольно давно, – я блефовал, но, кажется, удачно. Так как насчёт обыска и концлагеря? Какой печальный конец службы…Насколько мне известно, крипо[36]36
  Криминальная полиция. Как это ни странно, но на оккупированных территориях германские власти боролись не только с партизанами, но и с уголовниками, спекулянтами, извращенцами, бандитами – короче, со всеми теми, с кем борются «обычные» власти. Этим и занималась криминальная полиция, нередко конфликтовавшая с военными властями.


[Закрыть] к таким вещам относится резко отрицательно. И до концлагеря вас могут и не довезти…

– Ви из криминальполицай? – немец снова побледнел. – О хильф готт…

– Мы не из полиции, – покачал я головой. – И у вас остаются шансы продолжать службу и, если не развлекаться с новыми, то по крайней мере рассматривать фотоснимки старых партнёров… – я видел, что снова попал в цель, у немца перекосился рот.

– Ви ротстфенник вчейрашний малтшик? – он сглотнул. – Но я не трогать… его…

– Во-первых, вы его трогали, – возразил я. – А во-вторых, нам просто нужны несколько ответов на несколько вопросов. И всё. Больше вы нас не увидите, разве что – в прицел, но это другое дело.

– Ви… партизан? – немец приоткрыл рот.

– Вопрос первый, – я улыбнулся. – Ваша рота – что она тут делает?

Довольно долго немец молчал. Я занервничал. Если он сейчас взбрыкнёт, то мы погорели. А чувство долга у немца этого времени вполне может оказаться сильнее чувства страха за личную безопасность… Наверное, если бы мы захватили его и вывезли в лес, он бы отказался отвечать. Но в этот момент я и увидел, как в нём словно бы что-то переломилось – страх перед стыдом пересилил.

– Участие в облафе, – сказал он. – Болшая охот. Кольцо, – он показал пальцами, – фокруг лес…

– Какие силы привлечены? – спросил я.

– Наша ротте. Легионерен… эсти, драй хундерт. Полицай, зо – цвай хундерт. Айн марширен ротте… норге, айн хундерт. Гранатенверфер. Драй панцерваген.[37]37
  Офицер перечисляет: триста эстонских легионеров, двести полицейских, маршевая рота норвежцев, сто человек. Миномёты. Три танка.


[Закрыть] Фир… – он провёл рукой по воздуху.

– Четыре самолёта, – сказал я. – Что ещё?

– Дас ист фертиг[38]38
  Этого довольно. (нем.)


[Закрыть], – он вдруг скривился в улыбке. – Это будет зегодня. Ви пришли поздно.

Мы с Сашкой переглянулись. Нельзя было подавать вид, что наши угрозы в сущности потеряли смысл. Я заставил себя улыбнуться:

– Что ж, мы приятно поговорили, – я козырнул. – Думаю, вам не захочется продолжать этот разговор снова. Всего хорошего…

… – Он сказал сегодня, – мы с Сашкой быстро шли по выгону за околицей. – Облава, кольцо вокруг лесного массива. Даже с авиацией.

– Надо срочно в отряд, – Сашка ускорил шаг почти до бега.

– Туда и идём… чёрт…

Навстречу нам шагом ехали трое полицейских – один пожилой мужик со впалыми щеками, двое моложе. Мы замедлили шаг, на ходу козырнули… но кавалеристы направили коней нам наперерез, и старший спросил:

– А вы кто такие? Из какого отряда?

Собственно, этот вопрос делал дальнейший разговор бессмысленным. Я улыбнулся:

– Да вы что, дядечка? Вот, смотрите… – я правой рукой полез за отворот куртки, достал блокнот. – Вот… – он нагнулся, и я, обхватив его за шею, всем весом повис на нём, левой рукой вогнав финку под ребра. Сбоку дважды глухо шмякнул «штейр» – Сашка стрелял через карман. Кто-то застонал. Я стащил тело с седла, оттолкнул его в сторону. Один полицай ещё корчился на траве. Сашка присел, полоснул его финкой по горлу. – Я плохо езжу, – сказал я. – Скачи вперед, я следом, как смогу.

– Нет, – Сашка взлетел в седло. – Борька, скачи сразу к «Ленинцам», предупреди их, чтоб уходили. Потом найдёшь нас… Скачи! – и первым бросил коня в галоп к лесу.

– Хай! – я ткнул своего каблуками. Ударил ладонью по крупу: – Хай-а!!!

…Я очень спешил и понимал, что опаздываю. Безо всякой пощады подгоняя коня, который уже начал засекаться, я услышал дальнюю стрельбу – густую и частую – и понял, что это уже ведёт бой чьё-то охранение. Наше, «Взрыва», «Охотников» или, может, «Ленинцев», к которым я спешу. Сам я пока никого не встретил.

Конь временами засекался и хрипел, но я бил его каблуками, колотил ладонью, ругался и думал только об одном – не вылететь из седла. Мне казалось, что я загнал его, но, когда мы выскочили на одну из просек, он пошёл быстрее. За собственным дыханием, храпом коня, треском и стуком я не сразу понял, что слышу ещё один звук. А когда разобрался – было уже поздно.

Сперва я не понял, что это за тень мелькнула надо мной. Но когда биплан развернулся обратно, и дымные трассы пуль заключили меня в коридор, я заорал от ярости и досады – и снова повернул в лес. Позади резко бухнуло – на просеку упала бомба или граната. Я пригнулся – толстая ветка прошла над головой…

Дорогу я всегда запоминал хорошо и знал, что скакать мне немало, но не боялся срезать пути. Я пролетел через деревушку, где мне вслед ошалело смотрели те, кто попался на улице. А за околицей, перед полем, самолёт появился вновь. Не знаю, искал ли он меня – вряд ли. Скорей всего, просто патрулировал. Но мне от этого легче не становилось.

Это был ужас. Я мчался галопом, пригнувшись к конской гриве – а он снова и снова крутил виражи, поливая меня из пулемётов. И поле было бесконечным, лес – далеко-далеко. А воздух ревел и выл… Потом слева с треском разорвалась бомба, я услышал шлепки, ощутил передавшийся мне удар – и полетел наземь через шею закувыркавшегося коня.

Тяжёлое копыто мёртво ударилось в землю рядом с моей головой. Я вцепился в траву и остался лежать. Биплан ушёл за лес. И тогда я побежал.

Временами мне казалось, что бежать больше нельзя – физически нельзя. Куртку и кепи я бросил. Дышать было нечем, воздух лез из лёгких обратно и имел привкус рвоты. Но впереди – а дорога была прямая – не стреляли, и это был хороший знак. Я бежал и бежал, бежал и бежал, ног не чувствовалось совсем и при каждом шаге деревья качались и падали на меня. Потом я заспотыкался – и, когда выправился, то увидел дрожащую в дереве стрелу с широким оперением. Индейцы? Я отшатнулся в сторону, пригнулся и побежал быстрее, хотя это было невозможно… а потом оглянулся. За мной бежали двое. Они походили на ожившие кучи хвороста, и я понял: маскхалаты. Они бежали быстро, и в руках у них были ножи с чёрными лезвиями.

Так я впервые увидел егерей. И, поняв, что раз они не стреляют, то я близко от цели, вскинул ЭмПи…

…и они растаяли. А через минуту меня схватили, повалили – но это были уже наши.

Глава 31

Отряд «Ленинцы», подобно нашему «Смерчу», базировался на болоте, куда вела одна-единственная надёжно охраняемая тропка. Но именно это и оказалось причиной того, что мои действия фактически оказались бесполезными. Немцы знали о нас много – даже слишком.

После того, как охранение доставило меня в лагерь, отряд снялся за какие-то полчаса. Но этого же получаса хватило егерям, чтобы заминировать выход с болотного островка…

…Миномёт – это мерзкая вещь. Если снаряд, когда он свистит, считай, уже не опасен, то мина извещает о своём приближении отвратительным «ххлююууу», после чего лопается с коротким треском – и чирикают осколки. На краю болота немцы установили не меньше десятка пулемётов и добавочно поливали нас из них – просто наугад и почти непрестанно. Из ста с лишним бойцов уже не меньше трети было убито или ранено. А враг даже не делал попыток прорваться на остров. Зачем?

Командовавший «Ленинцами» человек – я не знал ни имени, ни фамилии, только прозвище – «Учитель» – в такой ситуации просто ничего не мог сделать. Он не мог даже пойти на прорыв – это значило погибнуть на минах и под пулемётным огнём.

Я лежал на самом краю болота, в сырой ямке. Не стрелял, хотя парень в тельняшке под гражданской рубахой, который делил со мной эту ямку, палил из карабина по кустам почём зря. Я его понимал в общем-то – со злости и от досады. Но мне казалось разумнее поберечь патроны, тем более, что вечерело.

– Ты чего не стреляешь? – спросил в конце концов мой сосед.

– Куда? – я пожал плечами. Мина треснула за кустами неподалёку, парень забулькал перерезанным осколком горлом и опрокинулся на спину. Я нагнулся к нему, но было уже поздно – Вот так, – я подобрал его карабин, устроился поудобнее. Темнело быстро, всплески пулемётного огня становились всё отчётливей. – Ну ладно… – я аккуратно переставил прицел на четыреста метров, нашёл упор поудобнее. – Десять негритят решили пообедать… на Невском встретил их скинхед…и их осталось… – я нажал спуск, и пульсирующе пламя погасло, – …девять…

Впрочем, пулемёт опять открыл огонь почти тут же, и я, пожав плечами, отложил карабин.

– Шалыга! – в ямку свалился вестовой Учителя, парень года на два старше меня. – Слушай, командир зовёт…

…В отряде было три женщины и восемь несовершеннолетних. Забрав девятерых тяжёлых раненых, вместе с десятью легкоранеными и ещё восемью партизанами мы пошли через болото – фактически наугад, привязав к ногам нарубленные разлапистые кусты. В принципе, это было правильное решение – так имелся хоть какой-то шанс… Почти сорок человек во главе с Учителем остались позади – обеспечивать этот шанс.

Немцы освещали болото позади» люстрами», дававшими мертвенный страшный свет, который скользящими струями ползал по лицам, плечам и спинам, оставляя ощущение мерзкого прикосновения. Холодная жижа доходила мне до груди. Мы шли – ползли – молча, слышалось только трудное дыхание. Кусты на ногах превратились в помеху. Я, если честно, не знал, кто нас ведёт и вообще ведёт ли кто-нибудь – просто тащился, придерживая рукоятки носилок с каким-то мужиком, раненым в грудь навылет и думал о своей куртке, которая, конечно, пропадёт в лагере. Я старался думать только о куртке и больше ни о чём.

Мы брели и брели. Шедшая передо мной женщина сделала шаг в сторону – просто качнулась от усталости – и её не стало, только чавкнуло что-то в темноте, я даже дёрнуться на помощь не успел. Постепенно стало рассветать, в нашей цепочке поднялся лёгкий шум, и я увидел впереди, за чахлыми кустами и пьяно стоящими деревьями плотную стену – там было сухо. Мы бы ускорили шаги, но это было просто невозможно физически.

Мы не смогли их ускорить, когда по нам со стороны леса по нам ударили пулемёт и несколько пистолет-пулемётов, а потом послышались глумливые выкрики на эстонском. Мужика на наших носилках убило в голову, а через секунду – убило и того, кто их тащил вместе со мной, и я бросил носилки и продолжал брести, пригнувшись и бормоча:

 
Если бы я умел видеть,
Я бы увидел нас так, как мы есть —
Как зелёные деревья с золотом на голубом…
А рок-н-ролл, б…я, мёртв, а мы – ещё нет…
 

Мальчишка лет десяти тащил из трясины оступившуюся женщину и кричал: «Мам, мам, мам!» – а она просила: – «Отпусти, Колюшка, не вытянешь, отпусти…» Я рванулся к ним, но мальчишке снесло полчерепа, он упал на мать, и они сразу пошли на дно. С берега стреляли. Я шёл и знал, что дойду. Прямо передо мной девчонка в разорванной рубахе с надрывным матом бросила гранату, та не долетела, пули разворотили девчонке живот, она упала в воду и долго не тонула – волосы расплывались на поверхности, а в них сверкало золото восхода, и это было невероятно красиво… Я присел и почти пополз, не глядя по сторонам. Пули свистели и вжикали вокруг. Мне оставалось немного. Я видел уже ствол пулемёта – это был старый «виккерс-максим» – на треноге, с водяным охлаждением. Я сдёрнул с пояса гранату – немецкую осколочную – и метнул её, а сам не остановился и не пригнулся. Коротко ахнуло, и я выбрался на сушу.

Около опрокинутого пулемёта лежал ничком, раскидав руки, огромный легионер, из раздробленного ниже каски затылка натекла кровь. Другой, корчась на боку, тянулся к глянцевой кобуре на поясе – я ударил его по запястью и нажал спуск, но ЭмПи забило грязью. Тогда я упал на колени, отбросил его руки и начал, схватившись за уши, бить его затылком о станину пулемёта, пока он не перестал корчиться. Ещё один, появившийся из кустов, пытался сменить магазин, а я поднимался на ноги и нашаривал финку, и у нас обоих тряслись руки, но у него – от страха, а у меня – от злости. Не знаю, как бы там получилось – выбравшаяся из тех же кустов женщина, за спину которой цеплялась крохотная девочка, воткнула легионеру в спину штык – она держала в руках карабин, как держат вилы, и штык со щелчком вылез из груди, легионер выпустил оружие, схватился за красное жало и повис на нём, застрявшим в грудине…

…Я пришёл в себя на обочине лесной дороги. Больше никого не было, неподалёку рычал мотор, я упал в траву и долго смотрел, как проезжает маленький танк, а следом – грузовик с полицаями. Потом я разобрал ЭмПи и едва смог очистить демпфер. Проверять оружие было опасно, я пошёл следом за танком и через полчаса вышел туда, где он раздавил людей, выбравшихся на дорогу. Я даже не знаю, были ли это наши, или просто кому-то не повезло оказаться на лесной грунтовке. Сколько тут погибло человек, тоже было непонятно. Но как минимум двое детей, потому что на обочине лежали перемешанные и перекрученные останки – туда их отбросило – и две головки, девочки и мальчика лет по восемь, совершенно уцелели и торчали из этого месива, глядя на меня глазами, в которых застыл невероятный, невысказываемый словами ужас.

– За что? – спросил я. – За что, сволочи?.. – я поднял голову и спросил: – Господи, за что?

И пошёл дальше…

…Танк стоял на обочине, и танкисты – молодые парни в расстёгнутых комбинезонах и заломленных на непослушных белых вихрах беретах – сидели на башне и смотрели на меня. У одного в руке была губная гармошка – как у Ромки. Я подумал, а жив ли наш лучший разведчик? Подумал и шёл. Если бы там были полицаи, я прыгнул бы в кусты, но грузовика не было. Я бросил ЭмПи, скинул пояс с пистолетом, финкой и амуницией и поднял руки:

– Нихт шиссен, битте![39]39
  Не стреляйте, пожалуйста!


[Закрыть]

Главное, чтобы не начали стрелять. Попытайся я их снять, один наверняка успел бы кувыркнуться в башню, а там два пулемёта… Главное, чтобы не начали стрелять… Их двое, им лет по двадцать, но они не ожидают – особенно теперь.

– О, – сказал один и засмеялся, – партизан, Хайнрих! – и толкнул своего приятеля. Тот расстегнул кобуру, я снова крикнул, замахав руками:

– Нихт, нихт! Гросс…[40]40
  Большой.


[Закрыть] сведения… битте, нихт шиссен… информация!

– Комм, кляйн аффель![41]41
  Сюда, маленькая обезьяна!


[Закрыть] – крикнул, отпуская кобуру, Хайнрих. Я был совсем рядом и начал карабкаться на танк.

Хайнриха я ударил «тигриной лапой»[42]42
  В единоборствах – кулак с полусогнутыми пальцами.


[Закрыть] в кадык. Первого – «вилкой» в глаза, ощутив, как лопнули его глазные яблоки. Истошный крик… Я выхватил из открытой кобуры «парабеллум» и, ломая зубы, вогнал ствол в открытый рот, нажал спуск – тело с разнесённым затылком рухнуло с брони. Хайнрих смог наконец вздохнуть, но это оказался его последний вздох – я выстрелил ему в лицо из-под локтя, наотмашь.

Что делать с танком, я не знал, поэтому просто раскурочил всё, что смог, а под сиденье сунул гранату на взводе – из найденных тут же. Ещё я взял сухой паёк – шоколад, консервы, галеты и плоскую фляжку с ромом. Там было граммов триста, я выпил их залпом, уйдя подальше в лес, но впечатление было такое, что я пью воду, и я заел ром, по-настоящему наевшись впервые за два месяца, потому что паёк был большим, а я был один.

Потом я долго плакал, лёжа между корней сосны, свернувшись калачиком и прижав к себе ЭмПи. Но слёзы жгли – по-настоящему жгли, не вымывая боли, как это бывает у детей и у подростков. Я просто устал плакать – и уснул…

…Заполдень меня разбудил разговор – говорили по-русски, но это ещё ни о чём не говорило. Я осторожно приподнял голову.

В каких-то пяти шагах от меня сидели на выворотне та женщина с девочкой – у неё по-прежнему был карабин – и мужик с перевязанной головой и немецкой винтовкой.

– Есть хотите? – спросил я.