Текст книги "Есть так держать!"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава четвертая
БУДНИ НА ТРАЛЬЩИКЕ

За бортом ласково журчит вода. Лучи солнца пробрались сквозь марлю, которой затянут иллюминатор, и остановились на лице Вити. Они стараются разжать его веки и будто нашептывают: «Вставай, соня! Посмотри, как хорошо кругом!»

Но Вите вставать не хочется: вчера очень поздно уснул из-за комаров. Их так много, и такие они нахальные, что стоит только на секунду появиться щелке, как в каюту влетает целый рой «пикировщиков», и то над одним, то над другим ухом раздается противное, однообразное, тоненькое и гнусавое их гудение. И что хуже всего – простыню они прокалывают своими хоботками, а под одеялом жарко.

– Как в банной парилке! – обычно ворчит Василий Николаевич.

Все-таки Витя приоткрыл глаза. На стенках каюты темные полосы: комары дожидаются следующей ночи.

«Я вас сейчас тряпкой», – думает Витя и намеревается встать, но в это время на палубе раздается сигнал побудки, и сразу так спать захотелось, что глаза закрылись сами собой.

– Витюша, слышишь? – спрашивает Курбатов, вставая с койки.

– Слышу, – отвечает Витя и нехотя сбрасывает с себя простыню.

«И зачем Василий Николаевич сам каждый день выходит на зарядку? – думает он. – Когда я буду командиром, то в выходной обязательно до завтрака буду спать».

Витя пополнел. Василий Николаевич говорит, что теперь на его ребрах сигнал боевой тревоги не сыграешь: затянуло жирком. Все верно, а насчет жира он ошибается. Не жир, а мускулы: ведь не напрасно Витя каждое утро занимается физкультурой. Витя часто смотрит на свои загорелые руки и ждет, скоро ли на них появятся такие же большие упругие шары, как у Курбатова, Бородачева и у других моряков. Вот и сейчас Витя с силой сгибает руку и пробует упругость мышц. Как будто бы лучше, чем вчера… А на палубе звучит новая команда:

– Купаться!

– Опаздываешь, Виктор, – говорит Василий Николаевич.

И Витя, всунув ноги в большие ботинки, бежит наверх, позвякивая подковками по ступенькам трапа. Он понимает, что опаздывать нельзя: юнга, как и все другие моряки, обязан точно выполнять распорядок дня.

Едва Витя выскочил на палубу, как солнце ударило лучами ему в глаза и заставило зажмуриться. Почти белыми кажутся на берегу пески, а палуба, покрытая тонким слоем масла, блестит, как каток в праздничный вечер.

– Опаздываешь, юнга, – басит Николай Петрович и притворно-сердито командует: – А ну, марш!

Скинув ботинки, Витя бросается в воду, но не успел он полностью погрузиться, как сильные руки подхватили его и выбросили на поверхность.

– Каждая малявка еще на глубину лезет, – несется вслед.

Конечно, это Бородачев!

Хочется рассердиться. Ведь он, Витя, не маленький, но Захар плывет рядом и говорит, щуря глаза:

– А что я тебе сегодня покажу! Пойдешь со мной после обеда?

– А ку… – начал Витя, но вода неожиданно приподнялась, закрыла с головой, хлынула в рот.

Витя вынырнул и отплевывается, а Захар плывет рядом и, как ни в чем не бывало, спрашивает:

– Никак знакомого осетра с добрым утром поздравил?

Это уже слишком! Мало того, что сам за ногу дернул, так еще и смеется!

Витя устремился к Бородачеву, плывет изо всех сил, вот-вот схватит, но в самый последний момент Захар взмахивает рукой, ложится на бок и быстро удаляется, оглядываясь назад. Его глаза смеются и дразнят: «Что, взял? Мал еще за мной гоняться!»

Расстояние между ними увеличивается. Витя немного устал, но плывет следом: нельзя бояться трудностей, нельзя бросать начатого дела – так говорят все моряки.

– Окончить купание! – раздается команда, и Витя с Бородачевым возвращаются к катеру, мирно договариваясь о прогулке.

Начинается обычный день катеров-тральщиков. Давно спала вода, и теперь катера стоят не в лесу, а у обрывистого берега, который называется яром.

На Волге по-прежнему спокойно. Правда, изредка появлялись фашистские воздушные разведчики, но и они быстро уходили, встретив дружный отпор истребителей и зенитчиков. Матросы жадно хватали все новости с фронта и в ожидании настоящего дела изучали (который раз!) оружие, или, как говорили моряки, занимались боевой подготовкой.

Первые дни Витя все время проводил с ними, но однажды Курбатов остановил его и сказал:

– Если хочешь освоить специальность, то учись. С сегодняшнего дня до обеда ты будешь готовиться к сдаче экзаменов за четвертый класс, а потом можешь изучать либо машину, либо пулемет. Лично я советую тебе не метаться, а сначала как следует освоить одно и лишь потом браться за другое.

И Витя начал заниматься. Не хотелось ему учиться: матросы трал ставят, глубинные бомбы бросают, а ты сиди тут над книжками, решай примеры, зубри правила да жди, когда придет Курбатов и спросит: «Ну, как дела?»

Одно время была надежда, что учеба сорвется, так как не оказалось учебников, но подвел Захар. Он принес из увольнения большую стопку изрядно потрепанных книг и сказал:

– Оцени, юнга, мои старания! И вообще, ты за моей спиной хоть академию кончай: вызубришь эти учебники – другие достану.

Учиться Вите помогали все. На комсомольском собрании Николай Петрович Щукин так сказал:

– Мы все обязаны непрерывно учиться. Этого требует от нас партия. Но мы не должны забывать и о том, что у нас есть юнга. Комсомол, в первую очередь комсомол, должен помочь ему кончить школу. Партийная организация поручает комсомольцам это ответственное дело и надеется, что они оправдают это доверие.

Занимался Витя всегда в одном и том же месте – в красном уголке. Здесь на столе лежали журналы и газеты, а на стене висела на больших картонных листах фотовитрина, в устройстве которой и Витя принимал участие. Здесь находилась и часть собранных им снимков.

За Витиными занятиями постоянно наблюдали. Ведь кажется порой, что рядом никого нет, но стоит только Вите заглянуть в журнал или замечтаться, как откроется дверь, войдет кто-нибудь из моряков и скажет: «Занимайся, Витя… Или помочь надо?»

Невольно приходилось откладывать журнал в сторону. А если действительно встречалось непонятное, вошедший садился рядом и объяснял. Объяснял подробно, терпеливо, а если не мог этого сделать сам, то вызывал подкрепление.

Особенно много занимался с ним Курбатов. Он буквально старался использовать каждую минуту. Бывало, только сядет Витя за книжку, а Курбатов тут как тут и спрашивает:

– Слушай, Витя. Сколько мне нужно запросить топлива на весь отряд, если плавать мы будем семь дней, каждый катер сжигает топлива за сутки столько-то, а сейчас имеется…

Витя начинает считать. Василий Николаевич сидит рядом и терпеливо ждет, чтобы занести полученные цифры в графу ведомости. И делает он все это, видимо, нарочно, так как если Витя ошибается, то Василий Николаевич тут же заставляет его пересчитывать, словно правильный ответ ему заранее известен.

Сегодня воскресенье, занятий нет, и сразу после обеда Захар и Витя сошли с катера на берег.

– Возьмем удочки? – предложил Витя.

– Не надо. Чуть что – руками наловим, – ответил Захар.

Тропинка петляет из стороны в сторону, то подходит к самой воде, то круто сворачивает в чащу, а Захар идет по ней широким шагом и так уверенно, словно вырос здесь и давно знает ее каждый поворот. Липы и дубы стеной стоят по обеим сторонам тропинки. У них толстые, морщинистые стволы. Сквозь густую листву сюда не проникает солнце.

Потом тропинка пошла под гору, и начался ивняк, густо облепленный паутиной, замазанный илом. Из-за него реки не видно, хотя она шумит рядом.

И вдруг лес кончился. Большая, залитая солнцем поляна вся в движении. Волнами колышется высокая трава, чередуются темные и светлые краски, и от этого поляна кажется живым полосатым ковром с яркими пятнами весенних цветов. Жужжат шмели, стрекочут кузнечики, и кто-то свистит.

– Захар, кто так свистит? – спрашивает Витя, глазами отыскивая в траве неведомых птиц.

– Лягушки.

– Ну да!.. Они ведь квакают! – протестует Витя.

Однако на этот раз Захар не шутит. Едва они сделали несколько шагов, как в небольшое болотце попрыгали лягушки. Маленькие, под цвет травы, они сливались с ней. Только по белой вздрагивающей грудке да по большим навыкате глазам можно заметить их.

Испуг лягушек прошел скоро. Сначала у одной, а потом и у других под нижней челюстью вздулся шарик величиной с орех, и раздался характерный свист с прищелкиванием. Все это для Вити было так ново и неожиданно, что он готов был смотреть на лягушек, сидя на корточках, хоть до вечера. А тут еще под водой проплыла черепаха. Сама – как лепешка, впереди – змеиная голова, а лапки, как весла, быстро-быстро гребут с боков.

– Иди рыбачить, – торопит Захар. – Смотри, сколько здесь рыбы!

Он уже стоит у ручейка. Витя подбегает к Бородачеву и склоняется над прозрачной водой. Ни одной приличной рыбки! Только мальки стайкой ходят.

– На перекат смотри, – подсказывает Захар.

Перекат – это мелкое место, которое обычно бывает там, где берега низкие, а русло ручья широкое, и Витя быстро находит его. И тут ничего особенного!.. Разве только то, что вода сильно рябит.

– Отчего так, Захар?

– Сам догадайся.

Проще всего добежать и посмотреть. Витя так и делает. По перекату, касаясь нежным брюшком песчаного дна, против течения идут два щуренка. Теперь указаний Захара не требуется: поймав руками щурят, Витя смело идет по ручью, всматриваясь в воду. Она, искрясь, переливается через пеструю гальку или спокойно течет среди покачивающейся травы. И всюду – жизнь. От берега бежит жук на лапках с челноками. Вот он бросается в сторону, испугавшись рыбешки с красными плавниками, которая неожиданно выпрыгивает из воды. Немного дальше два горбатых окуня, как часовые на посту, прохаживаются около травы.

Скоро Витя поймал около десятка щурят. Еще немного – и хватит на уху, но, как назло, кончился ручей. Здесь находился небольшой водопадик, и через него, конечно, рыба не могла пройти дальше. Под водопадиком – водоем, величиной с большой таз, из него-то и вытекал ручей. В водоеме вода тоже очень светлая, и хорошо видно несколько рыбок с толстыми спинками. Едва Витя склонился над водой, как рыбки опустились на дно, уперлись в него головами; еще минута – со дна поднялся ил, замутил воду, и рыбок – как не бывало.

– Садись и шарь руками в иле, – подсказывает Захар. – Сазан всегда так прячется в случае опасности.

Витя долго шарил руками в иле, нашел одного сазанчика, и вдруг у него над самым ухом раздалось шипение. Он вздрогнул и осмотрелся. У кромки водоема на черной скользкой ветке устроилась змея. Витя нарушил ее покой, и она, вытянув голову в желтой шапочке, угрожающе шипела, поминутно высовывая и втягивая обратно тонкий, раздвоенный язык. Казалось, что вот-вот разожмутся ее кольца и, как подброшенная пружиной, змея ринется на Витю. Дико вскрикнув, Витя выскочил из водоема и побежал к Захару, побежал не оглядываясь, не замечая ни колючих кустов, ни режущей босые ноги осоки…

– Там… Там… – еле выговорил Витя, пытаясь оттащить товарища подальше от опасности.

Но Захар, крепко схватив его за руку, спросил:

– Что там?

Голос у Захара скрипучий, выгоревшие брови топорщились над переносицей.

– Змея! – крикнул Витя и показал руками ее размеры.

Захар срезал ножом гибкий прут и побежал к ручью. Вот он замахнулся, и Витя невольно затаил дыхание в ожидании страшного поединка, но удара не последовало. Захар отбросил прут, нагнулся над водоемом и взял что-то. Вот он, улыбаясь, идет к Вите. Вокруг его руки обвилась змея. Она по-прежнему шипит, высовывает язык, но не кусается. Витя должен признаться, что она оказалась гораздо меньше, чем он показывал.

– Кого ты испугался? Это уж. Он не ядовит. На, подержи.

– Не надо. – И Витя прячет руки за спину. – Все равно змея. Брать противно.

Взмах руки – и уж, блестящей лентой мелькнув над поляной, исчез в траве.

Долго еще приятели бродили по берегу Волги. Тени стали заметно длиннее, налетел прохладный ветерок, загнусавили первые комары, а Витя с Захаром все еще тихонько брели по тропинке, то останавливаясь у муравейников, то заглядывая в дупла деревьев, то разрывая кротовьи норы. И вдруг Захар остановился. Его рука, потянувшаяся к кусту, замерла в воздухе. Над Волгой и лесом, все нарастая, несся призывный звук сирены. Он, словно холодной рукой, сжал сердце, прикрыл солнце и качнул деревья. Витя зябко поежился.

– Тревога! – кричит Бородачев и бежит, как всегда, немного вразвалку, широкими скачками.

Изредка он оглядывается на вспотевшего Витю, но ничего не говорит, не ободряет его, а все увеличивает скорость.

Когда они подбежали к катерам, там уже были заведены моторы и матросы снимали чехлы с пулеметов.

– Куда идем, Николай Петрович? – спрашивает Витя, сдерживая дыхание, но боцман Щукин, строго взглянув на него, отвечает непривычно строго и сухо:

– Ступайте на свой пост, юнга.

Дружной стайкой катера отходят от берега, вытягиваются цепочкой и идут против течения. Минеры готовят тралы и глубинные бомбы. Движения до предела скупы, экономны, быстры и точны. Остальные матросы молча стоят на своих постах, протирая оружие или всматриваясь в подернутые синевой берега.

«Неужели и сюда пришла война?» – подумал Витя.

Он уже начал забывать вой бомб, снарядов, и вдруг…

И, как бы подтверждая его мысли, раздался голос капитан-лейтенанта:

– Слушайте все! Сегодня ночью фашисты поставили мины. Выходим на боевое траление!

Глава пятая
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Война пришла и на Волгу. Пока еще не было артиллерийского обстрела, не ревели моторами танки, но самолеты-разведчики летали уже каждый день. Их трудно было заметить, так высоко они шли. Чаще всего лишь белый клубящийся след выдавал их.

А ночью, когда из оврагов поднималось первое холодное дыхание ветерка, вновь раздавался гул самолетов. Сначала слабый, еле слышный, он быстро ширился, разрастался, и с наступлением полной темноты черные тени бомбардировщиков уже мелькали над самой водой. Фашистское командование поставило перед собой задачу: прекратить движение судов на Волге.

Вот поэтому и охотились фашистские самолеты за любой баржонкой, не жалели ни мин, ни бомб. Пенилась река от взрывов, плыла, белея брюхом, оглушенная рыба, а самолеты все сбрасывали и сбрасывали бомбы.

Но страшнее всего были мины. Коварный враг ставил их в самых неожиданных местах. До этого года видела Волга в своих водах и многопудовых белуг, и осетров, и сомов, а теперь на ее дне скопились тонны взрывчатки. Иногда очень долго лежит такая мина на дне. Затянет ее илом или песком, обрастет она водорослями, и какой-нибудь сом прикорнет под ее защитой. Течение играет его усищами, блаженствует сом, переваривая проглоченную рыбешку, и вдруг вздрогнут стоящие на берегу деревья и упадет в реку обвалившаяся глыба земли: именно на этой мине взорвался пароход.

Начались суровые будни минеров.

Шумят листвой деревья, бьются волны об яр или с шипением вкатываются на пески, смотрят на воду маленькими окнами домики бакенщиков. Все это осталось от старой Волги. Но много здесь и нового, необычного… На кургане, как поднятые вверх оглобли, торчат зенитные пушки. У пещеры, вырытой в крутом берегу, мачта и около нее – матрос. Это пост наблюдения за минами. От одного такого поста к другому тянутся телефонные провода. Как паутина, легли они на берега.

Волга приготовилась к обороне.

На катерах объявлена боевая тревога. Витя стоит на посту около пулемета, всматривается в темное небо, ищет глазами самолет. Большая каска закрыла весь лоб, мешает смотреть, но снять ее нельзя. Капитан-лейтенант Курбатов сказал, что любого, кто во время воздушной тревоги появится без каски, он спишет с катера на тыловую базу. Витя, как и все другие моряки, больше всего боялся именно этого. Что значит быть списанным на тыловую базу? Это такой позор, что и подумать страшно!

Да в каске и безопаснее. По самолетам стреляют из пушек, и часто около катера раздаются всплески от падающих осколков, а некоторые из них падают и на катер. И все они горячие, с острыми, зазубренными, как у пилы, краями.

– Попадет такая штука в голову – синяк, пожалуй, будет, – сказал как-то Бородачев, рассматривая упавший около него осколок величиной с ладонь.

Шутка Захара всем понятна: от такого осколка, пожалуй, и каска не спасет!

Где-то далеко, за одним из многих поворотов реки, ползут по небу разноцветные точки трассирующих пуль. А вот и прожектор. Голубоватым столбом он уперся в звездное небо, потом метнулся в одну сторону, в другую, словно рубанул невидимого отсюда врага, и наконец замер, остановившись на сверкающей серебром звездочке. Она медленно движется, а прожектор, как привязанный, – вместе с ней. Трассирующие пули устремились к звездочке, она заметалась, потом, крутясь, понеслась к земле. Багровая вспышка озарила склон высокого кургана. Луч прожектора важно прошелся по небу и исчез.

– Одним меньше, – сказал Щукин.

– Самолеты с кормы! – крикнул Бородачев и по привычке рванул на себя рукоятки пулемета.

Над катером пронеслась черная тень. Самолет прошел так низко, что воздух, взвихренный его винтами, сбросил с катера часть маскировки. Немного погодя самолет пролетел еще раз. Но и теперь по нему не стреляли. Нельзя: катер сегодня простой наблюдатель и вступит в бой лишь в крайнем случае. Если он обнаружит себя раньше времени, то самолеты могут уйти и поставить мины в другом месте. Тогда о них никто и знать не будет, пока они не взорвутся.

Комары тучей повисли над катером, но никто не замечает их укусов. Все наблюдают и слушают. Пусто на Волге. Не светятся окна салонов на пароходах, не гудят, требуя себе дороги, буксиры. Все они прижались к берегу, замаскировались ветками и ждут рассвета.

Над катером снова самолет. Он сбросил бомбу, и нарастающий вой давит на барабанную перепонку, сгибает спину. Хочется стать маленьким, незаметным. Вите кажется, что на него смотрят матросы, и он напрягает все силы для того, чтобы не пригнуться, не спрятать голову за тумбу пулемета. Ведь стыдно бояться тому, кто сам тушил зажигалки в Ленинграде.

В это время к нему и подходит Курбатов. Он ничего не говорит, а только кладет свою теплую руку на Витино плечо, и сразу становится не так страшно.

Впереди катера два сильных удара по воде.

– Поставил, подлец, две мины, – шепчет Курбатов.

Самолет делает круг, спускается еще ниже, и вот на берег брызнули две огненные струи пуль. Одна пуля ударилась о якорь, лежавший на палубе, высекла искры и, взвизгнув, отскочила в сторону.

– Заметил, да? – шепотом спросил Витя.

– Нет, хитрит. Прогоняет с берега, – ответил капитан-лейтенант. – Еще ставить будут.

Действительно, вскоре появились другие самолеты. Они обстреливали из пушек и пулеметов берега, но теперь Витя не обращал внимания на пули, а старался услышать знакомые свист и удар по воде. Таких ударов он насчитал восемь.

На посветлевшем небе обозначились горбы правого берега, и самолеты улетели. Над поверхностью воды, подгоняемые ветерком, проплывают клочья полупрозрачного тумана. Около берега врассыпную метнулась мелкая рыбешка, спасаясь от проснувшегося и голодного речного хищника.

Сейчас бы поспать, да нельзя: работа только начинается.

Витя снял каску и провел ладонью по смятым влажным волосам. Хорошо стоять вот так, без этого железного колпака на голове!

Невдалеке от того места, где были слышны удары упавших мин, поставили трал, но не успели пройти и километра, как заметили на берегу человека. Он стоял на обрыве и что-то кричал.

Курбатов приказал подойти к нему.

До берега оставались считанные метры, когда катер рвануло назад. Он осел кормой, палуба выскользнула из-под ног, и Витя упал. А сзади, у трала, опадал мохнатый столб воды.

– Есть штука, – бормочет Бородачев и трет рукой лоб.

Падая, он ударился головой о коробку с пулеметными лентами, и у него над левым глазом вздулась большая красная шишка.

– Потри гильзой, – советует Щукин и спрашивает Витю: – Не ушибся?

У Вити немного болит рука, но он говорит небрежно:

– Что нам сделается? Я и не в таких переделках бывал!

– Что и говорить, – соглашается Захар. – Сам видел, как ты удава чуть-чуть руками не задушил.

Это намек на ужа, и Витя предпочитает не слышать его.

Катер ткнулся носом в берег.

– Что у вас стряслось? – крикнул Курбатов.

– Мины! – ответил человек, стоявший на берегу.

Курбатов моментально спрыгнул с катера на истрескавшуюся от зноя землю, подошел к мужчине и сказал, протягивая руку:

– Командир отряда катеров-тральщиков Курбатов.

– Петр Данилыч Соснин, бакенщик…

Так вот он какой, бакенщик! Почему-то на всех картинках бакенщиками бывают старики с большими бородами и добрыми хитрыми глазами. Именно такими их представлял себе и Витя. А встретился – и ничего похожего! Обыкновенный мужчина лет сорока, кряжистый, что дубок. Лицо немного скуластое, обветренное. Смотрит он на Курбатова серьезно, спокойно.

Вите очень хочется послушать их разговор, но с катера раздается голос Николая Петровича Щукина:

– Витя, иди завтракать!

– Марш на камбуз, бывалый человек! – вторит ему Захар.

Витя лезет на катер и успевает услышать только обрывок разговора.

– Твой сынок? – спросил бакенщик.

– Механика нашего.

– А-а-а… У меня точно такой… Так я и говорю…

Больше ничего Витя не слышал и побежал к кубрику. В кубрике по настилу с тряпкой в руке ползал минер Изотов и, чтобы не услышал командир, тихонько ругался:

– Чтоб тебе лопнуть! И не мог ты свою дурацкую мину поставить с замедлением на час? Позавтракали бы матросы, а там хоть под облака подбрасывай!.. Чем теперь поить команду буду? Сколько добра по твоей глупости пропало!

– Это вы с кем разговариваете, Трофим Федорович? – прикидываясь простачком, спросил Витя, остановившись на последней ступеньке трапа.

– С кем, с кем! Конечно, с фашистом! Попадись он мне – всю его глотку кипятком залью!.. А ты что стал там? Особого приглашения ждешь? Садись завтракай!

– Я после матросов…

– После, после! – передразнил его Изотов. – Ишь, какие умные все стали! Ешь и убирайся к тралу!.. Я сегодня весь день кашеварить буду, а ты за меня тралить.

Изотов ругался еще долго, а Витя ел и лукаво посматривал на него. Трофим Федорович ругался всегда, но не было на катере человека добрее его. И коком он назначен потому, что никто так любовно не готовил обеды, никто так не заботился о команде, как Изотов. Целые дни он копошился около печурки, варил и ворчал, ворчал и варил, но если ему возвращали пустой бачок или, что еще лучше, просили добавки, он улыбался хорошей и доброй улыбкой.

Командир катера, мичман Агапов, однажды объявил ему благодарность. Трофим Федорович нахмурился, ответил, как полагается по уставу, но, уходя, сказал, чтобы все слышали:

– Незаслуженная, кажись, благодарность, раз в бачках дна не видно.

Из этого Витя сделал правильный вывод, что если хочешь жить в дружбе с коком, то возвращай ему посуду пустой, и сегодня очищает ее особенно старательно. И для этого есть веские основания: к обеду должен быть компот из варенья, и желательно получить его побольше.

– Чего торопишься? Есть по-человечески не можешь, – ворчит Изотов вслед Вите и гремит посудой.

Катера уже начали траление. На длинных буксирах сзади них идут тралы. Все матросы занимаются своими обычными делами, а Курбатов умывается, наклонившись над ведром.

Заметив Витю, капитан-лейтенант повернул к нему голову и спросил:

– Подкрепился? До обеда протерпишь?

– Подкрепился…

– Умывался?

А стоит ли умываться, если не спал всю ночь? Курбатову все ясно, и он говорит, вытираясь:

– Раздевайся, полью.

Витя послушно снимает тельняшку и подставляет руки под холодную струю.

Курбатов поливает и тихо говорит:

– И как тебе не стыдно! Умываться нужно всегда. Тебе самому легче будет.

Вите стыдно, и он старательно мылит покрасневшее лицо. А Василий Николаевич все льет и льет. Ручейки бегут по плечам, груди, спине. Немного холодновато… И вдруг целый поток хлынул на голову и спину. Захватило дыхание, и от неожиданности Витя вскрикнул.

Добродушно, почти беззвучно смеется Курбатов, а с надстройки, где стоит пулемет, доносится голос Бородачева:

– В следующий раз не жди приглашения, сам умывайся, поросенок!

Матросы смеются, а Василий Николаевич закрыл Вите лицо полотенцем, шутливо трет уши мальчика и приговаривает:

– Не ходи грязным, не ходи!

Где-то здесь на глубине лежат мины. Они могут взорваться под катером или тралом в любую минуту. Взметнется столб воды, может быть, блеснет пламя, и снова все затихнет. Только не будет тральщика и его экипажа. Что останется от них, примет могучая Волга и понесет к играющему волнами Каспию.

Посмотрит иной человек со стороны на работу тральщиков и позавидует: ходят они по реке степенно, матросы читают книги, играют в шахматы, «забивают козла» или дремлют на своих постах. Курорт, а не война! И не знает тот человек, что над самой смертью ходит катер, что любая шахматная партия может оказаться незаконченной, а книга – недочитанной.

Фашисты поставили мины на участке длиной в несколько сот километров. Они хотели не только закупорить Волгу, но и запугать людей, «воздействовать на психику», как сказал Щукин на собрании дивизиона. С психическим воздействием у фашистов ничего не получилось, а вот чтобы своевременно убрать мины, да еще и обеспечить охрану пароходов от воздушных разбойников, флотилии пришлось основательно поработать. Ее тральщики разошлись по всей реке. Они поддерживали связь друг с другом чаще всего только по радио, но действовали всегда дружно, согласованно.

Вот поэтому пришлось отряду Курбатова отделиться от дивизиона и работать самостоятельно на собственном участке. Только два раза с начала минной войны смог к ним вырваться командир дивизиона. Он приходил на маленьком полуглиссере и, выслушав доклад Курбатова, дав указания, сразу начинал торопиться:

– Ну, у тебя пока еще спокойно… А вот у Бабушкина – жарынь! Пойду лучше к нему.

И мчался полуглиссер дальше, а отряд Курбатова продолжал работу.

Первое время страшно было Вите. Ему казалось, что мина обязательно взорвется под катером, он вздрагивал при малейшем постороннем шуме, но потом привык: научился внешне спокойно сидеть с книжкой и тогда, когда катер проходил над самым большим скоплением мин…

– Ох и долго нам придется здесь воду вспахивать! – ворчит Бородачев.

– Потерпи малость, – отзывается Щукин. – Командир вызвал остальные катера. Сообща мигом разделаемся с этими минами.

Раздался гудок, а скоро из-за острова вышел и пароход. Большой, белый, с людьми на палубах, он нерешительно топтался на месте и просил тральщика провести его через опасный район.

Витя любит такие моменты. Катер кажется совсем маленьким рядом с пароходом, а тот слушается его, осторожно идет сзади, и люди с его палуб с надеждой и благодарностью смотрят на моряков.

Все время водил бы за собой пароходы!

При проводке их Витя становится к пулемету, а Захар отходит к рубке и делает вид, что поправляет фалы – специальные тонкие веревки, на которых поднимаются флажные сигналы. Это самые счастливые минуты в жизни Вити: очень приятно чувствовать, что ты сейчас нужен людям!

Только успели провести пароход, как появились катера-тральщики. Они шли, раскинувшись во всю ширину реки. Немного удивляло лишь то, что вместо шести их возвращалось пять.

«Неужели что-нибудь случилось с катером? – подумал Витя и тотчас успокоил себя: – И раньше бывало, что один задерживался».

Траление пошло быстрее. Временами то здесь, то там раздавался взрыв, катер вздрагивал, но таких сильных ударов, как утром, не было.

К вечеру взорвали последнюю мину и подошли к берегу. Витя первым спрыгнул на берег и подбежал к ближайшему катеру.

– А где «сто двадцать первый»? – спросил он у матроса, крепившего пулемет.

Матрос открыл рот, пожевал губами, махнул рукой и отвернулся. Витя обошел все катера, и везде матросы выслушают его, буркнут что-то непонятное и уходят, торопясь выполнить какое-то приказание.

Гнетущая тишина стояла на катерах. Даже Изотов, ворчливый Изотов, который и во сне бормотал что-то, теперь молча гремел кастрюлями. И Витя понял, что «сто двадцать первый» больше никогда не займет свое место в строю отряда…

Витя забился на корму катера, прижался спиной к лебедке. Двух очень близких людей потерял он в Ленинграде: маму и Федора Васильевича. Горько и больно было ему чувствовать эту утрату, но их смерть не удивила, не поразила его.

Мама и Федор Васильевич таяли у него на глазах, он постепенно привыкал к мысли, что настанет день, когда они умрут.

Тут – совсем иное дело. Ведь еще вчера он видел и Тимофеева, и других матросов со «сто двадцать первого». Все они были полны сил, смеялись и даже беззлобно переругивались, как и другие матросы. И вдруг…

Как все странно, неожиданно и страшно на войне!..

Невольно вспомнился отец. Не окажись тогда, когда взорвался их тральщик, поблизости морских охотников – сомкнулись бы волны и над ним…

– Личному составу построиться на берегу! – услышал Витя строгий голос мичмана Агапова, дежурившего по отряду.

Изотов снял с плиты кастрюлю, прикрыл ее чистой тряпочкой, поправил бескозырку и сказал:

– Идем, Витя…

Витя удивленно посмотрел на Изотова. А тот стоял у трапа и ждал его.

Солнце село, и на багровом небе отчетливо видны пулеметы катеров. Около них застыли пулеметчики. Неподвижные, в касках, надвинутых до самых бровей, они кажутся высеченными из камня.

– Товарищи! – раздался глухой голос Курбатова. – Фашисты начали новое летнее наступление. Для того чтобы ослабить подвоз грузов к фронту, они ставят на Волге мины. Они хотят минами, как петлей, сжать горло реки, сделать ее несудоходной. Но партия приказала нам с вами охранять Волгу, уничтожать минные поля. И мы должны выполнить свой долг так, как это сделал «сто двадцать первый»…

Курбатов говорит спокойно, словно разговаривает сам с собой, а Витя видит все, о чем он рассказывает, будто находится на тех тральщиках, которые, рискуя жизнью, очищали путь другим.

…Вот тонкой струйкой вьется дымок над трубой парохода, который стоит у берега. А за ним – длинная вереница других пароходов и приземистых барж. Стоят плавучие госпитали с большими красными крестами на бортах, стоят баржи с нефтью, хлебом, бензином, пушками. Все это двигалось к фронту, но фашисты поставили мины в самом узком месте фарватера. Их не обойти. Вот и остановились пароходы.

Немного выше пароходов и барж прижались к берегу тральщики. Матросы молча смотрят на предательски спокойную реку. Величественно течет она меж зеленых берегов, и, как прежде, бурлит вода около бакенов.

Не первое это минное поле, которое нужно уничтожить катерам, но задумались моряки: очень мелко здесь. Если придерживаться правил, нельзя тралить. На такой глубине жизнь катера зависит только от случая. Но ждать тоже невозможно: еще в кольце блокады Ленинград; враг, разбитый под Москвой, собрал бронированный кулак и рвется к Волге; минами враг хочет задержать пароходы до ночи, чтобы потом разбомбить их.