Текст книги "Есть так держать!"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Олег Селянкин
ЕСТЬ ТАК ДЕРЖАТЬ!

Однополчанину юнге Олегу Ольховскому посвящается

Глава первая
В БЛОКАДЕ

На Неве тяжело ухают пушки военных кораблей, стоящих во льду. Изредка, как раскаты далекого грома, доносятся до города залпы фортов Кронштадта.

Редкие хлопья влажного снега падают на пальто, шапку и валенки Вити. Можно стряхнуть снег, но Витя не хочет шевелиться. Он сидит на крыше своего дома, смотрит вдаль немигающими глазами, прячет подбородок в мамин пуховый платок и при каждом взрыве бомбы еще плотнее прижимается к холодной дымовой трубе.

Дом высокий, и крыши других домов толпятся вокруг него снежными холмами. На всех на них видны черные пятна самой причудливой формы. Иногда они медленно передвигаются по снежному полю, но чаще всего неподвижны до тех пор, пока не раздастся сигнал отбоя воздушной тревоги. Это сидят наблюдатели – «истребители» зажигательных бомб.

Выше аэростатов заграждения, темнеющих на сером небе, летают фашистские самолеты. Они кружатся над городом, засыпают жилые дома зажигалками. Но часто падают и фугасные бомбы. Тогда дома вздрагивают, а тот, в который попала бомба, начинает медленно крениться и вдруг рассыпается по мостовой грудой камней.

От фугасок одно спасение – бомбоубежище, но всем туда уходить нельзя: пока люди сидят в убежище, маленькая, на первый взгляд безобидная, зажигалка упадет на крышу, пробьет ее и жаркое пламя вспыхнет на чердаке. Начнется пожар.

Вот за этими зажигательными бомбами и следит Витя.

Опасно сидеть на крыше: фашистские самолеты обстреливают дома из пулеметов, звенят осколки зенитных снарядов, ударяясь о железо. Но Витя сам выбрал для себя это место, сам решил, что здесь будет защищать Ленинград.

Конечно, это решение пришло не сразу. В первые дни после объявления войны он, как и большинство его сверстников, бегал по улицам и провожал части, уходившие на фронт: черные прямоугольники матросских батальонов, бесконечные колонны народного ополчения. Ему нравились поскрипывающие новые ремни, винтовки, грозившие небу острыми штыками. На фронт шли и молодые парни, и мужчины, виски которых были седыми. Шли на войну разные люди, но лица у всех были одинаково суровы.

Родной город быстро изменился: в скверах появились глубокие щели, на площадях обосновались зенитчики, в подъездах домов днем и ночью стали дежурить члены местных команд противовоздушной обороны, а Витя вместе с пионерами своего звена облюбовал для себя пост на крыше. Первое время было очень страшно, но Вите не хотелось быть хуже других, и он боролся со страхом. Теперь на его личном счету было уже двенадцать зажигалок! Сам начальник местной противовоздушной обороны старший лейтенант Коробицын объявил ему благодарность.

Знакомство с Коробицыным было особенным. Во время одного из налетов, когда Витя еще не дежурил на крыше, от зажигалки загорелся соседний дом. Из-под его крыши сначала робко выглянули маленькие языки пламени, а потом, словно осмелев, они вытянулись, раздались вширь, и клубы сероватого дыма неожиданно повалили из окон верхнего этажа.

Пожарники приехали быстро, но едва раздвижная лестница достигла окон второго этажа, как раздался вой новой бомбы, и взрывная волна швырнула Витю в подворотню.

Когда Витя встал на ноги, пожарной машины на улице уже не было, а лестница валялась у стены дома. Нужно было тушить пожар, но самолеты кружили над горящим домом, и люди испуганно жались в подъездах. Тогда и появился Коробицын. Пустой рукав его гимнастерки был заткнут за широкий командирский ремень. Коробицын перебежал улицу, рванул рукой лестницу. Однако лестница, слишком тяжелая для одного, начала падать. Он шевельнул пустым рукавом, будто забыл, что у него нет второй руки. На помощь Коробицыну подбежали люди, подхватили лестницу, поставили, а вскоре подошло несколько пожарных машин, и упругие струи воды ударили в пламя, смяли его.

После этого случая Витя и начал дежурить на крыше. Всегда ему было страшновато, а вот сегодня – нисколечко. Ему даже уходить с крыши не хочется. Да и зачем? Нет мамы. Никогда больше не скажет она: «Витюша! Иди домой!»

Сегодня мама умерла…

Сзади кто-то идет по крыше. Слышится тяжелое, хрипящее дыхание. Витя оглядывается. Над ним стоит бухгалтер. Его лицо с ввалившимися глазами и заострившимся горбатым носом заросло седыми волосами.

Витя, как и все ребята в доме, не любил бухгалтера. Всегда Федор Васильевич ходил хмурый, и от одного стука его тросточки о камни мостовой ребятам становилось не по себе, хотя Федор Васильевич никогда никого не ругал. А однажды, в самый разгар футбольного состязания, Витя, игравший защитником, так сильно пнул мяч, что разбил стекло в квартире Федора Васильевича. Но и тогда бухгалтер не закричал и даже не пожаловался родителям. И все-таки его боялись.

А вот теперь он стоит рядом, тянет Витю за рукав и говорит простуженным, охрипшим голосом:

– Пойдем, Витя.

Комнатка у Федора Васильевича маленькая, и ее единственное окно выходит во двор. Может быть, поэтому в нем целы стекла. Только одно выбито, и дыра заложена подушкой. Подушка так примерзла, что ее, пожалуй, до весны и не отодрать. В углу комнаты – кровать. На ней грудой лежат одеяло, пальто, шуба – словом, все теплое, что имелось у бухгалтера и что могло защитить от мороза. Напротив кровати, у противоположной стены, стоят кресло с вырванным кожаным сиденьем и гардероб. Витю не удивляет отсутствие сиденья: он знает, что Федор Васильевич варил из него суп. Мама тоже варила супы из кожаных вещей. И даже из переплетов книг.

Пострадал и гардероб. У него нет нижних ящиков и одной дверки, а вторая еле держится.

– А ну, Витя, помогай! – предложил Федор Васильевич.

Вдвоем они ухватились за дверцу гардероба, покачали ее, дернули несколько раз, и шурупы выскочили из своих гнезд. Дверца оказалась у них в руках. Федор Васильевич положил ее на пол, взял топор и, кряхтя, взмахнул им. Топор медленно поднимался вверх и только чуть быстрее падал. Удары были так слабы, что даже тонкие, сухие дощечки долго сопротивлялись топору.

Наконец дверца превратилась в груду щепок. Федор Васильевич бросил их в печурку. Она притулилась за остатками гардероба, и ее было трудно заметить в темном углу. Скоро печка накалилась, покрылась красными пятнами. Стало жарко, и Витя снял шапку, пальто. Только мамин платок оставил на шее.

– Вот, садись, Витя, в это кресло, – говорит Федор Васильевич, – а я мигом ужин приготовлю.

Федор Васильевич говорит бодро, старается казаться веселым, но его руки сильно дрожат. Витя заметил, что он даже спички из коробки доставал с большим трудом.

Поужинали кипятком с корочкой хлеба, и Федор Васильевич сказал:

– Теперь спать. Я лягу с краю.

Витя послушно залез под ворох одеял и отвернулся лицом к стенке.

И тут он опять вспомнил, что остался совсем один…

А ведь как хорошо было еще весной! Папа служил на военном флоте и хоть не часто, но приезжал домой. Мама была всегда веселой и доброй. Потом началась война. Папа ушел в море, долго от него не получали вестей, и вдруг пришло письмо с далекого Урала: папа, тяжело раненный, находился в тыловом госпитале, но выехать к нему из Ленинграда было уже невозможно. Немцы окружили город.

Так и остались Витя с мамой в Ленинграде. Не стало света, воды. Но рядом была мама… Она иногда ворчала, заставляла одеваться теплее, выгоняла в убежище, просила не лазить на крышу, но чаще ласкала и всегда делилась своим пайком. Мама, милая, хорошая мама!

Вите не хотелось плакать, но слезы полились сами собой. Федор Васильевич осторожно привлек мальчика к себе и крепко обнял.

Витя заплакал еще сильнее: именно так прижимала его к себе мама…

Наконец Витя уснул, но и во сне продолжал всхлипывать; а рядом с ним лежал самый сердитый человек во всем доме. Он вздыхал и временами поправлял пальто, сползавшее со вздрагивающих плеч Вити.

В комнате Федора Васильевича вечный полумрак. Лишь слабые отблески от печки освещают то сморщенное лицо старика, то грязное, осунувшееся лицо мальчика. Пожалуй, и лучше, что темно: не так заметно, что в комнате пусто. Утром Федор Васильевич бросил в печурку последнее топливо – спинку кресла.

Сегодня Вите впервые после смерти мамы пришлось самому идти за хлебом. Обычно Федор Васильевич с утра торопливо шел в очередь, постукивая тросточкой по каменным ступенькам лестницы (тросточка – единственная деревянная вещь, уцелевшая в доме). Но вот уже несколько дней, как Федор Васильевич начал заметно сдавать. Он все медленнее и медленнее передвигал ноги, обутые в глубокие калоши, а по лестнице поднимался долго, отдыхая почти через каждые две-три ступеньки. Он похудел еще сильнее, а нос стал казаться больше.

– Вот карточки. Иди, Витя.

Федор Васильевич долго рылся во внутреннем кармане пиджака и наконец вытащил завернутый в тряпку бумажник.

– Только не потеряй, – сказал он, протягивая Вите три хлебные карточки.

«А почему их три?» – хотел спросить Витя, но промолчал: на одной из них он прочел имя и фамилию мамы.

Так вот почему последние дни Витя получал больше хлеба!..

– А эту сдать? – спросил мальчик дрогнувшим голосом.

Федор Васильевич впервые за время жизни вместе с Витей отвел глаза в сторону. Его пальцы с распухшими суставами перебирали пуговицы на пальто, и было непонятно: хотел ли он расстегнуть их или просто проверял, все ли они на своих местах.

– Понимаешь, Витя, – начал он после длительного молчания. – С одной стороны, ты прав…

Витя в упор смотрел на Федора Васильевича: ведь это он в долгие зимние вечера не раз говорил, что ложь – самый тяжелый проступок, что хороший человек всегда говорит правду, и вдруг… Он, Федор Васильевич, спрятал мамину карточку, не сдал ее. Вите очень хотелось, чтобы Федор Васильевич по-прежнему оставался хорошим человеком, и поэтому смотрел на него с надеждой, смотрел своими широко открытыми голубыми глазами.

И Федор Васильевич не выдержал этого молчаливого упрека. Он встал с кровати и, шатаясь, подошел к Вите.

– Эх, Витюша, – сказал он и замолчал, беззвучно шевеля губами, словно подбирая слова. – По закону мы еще день можем держать ее у себя…

И снова молчание, тягостное для обоих. Витя не знал закона, по которому можно пользоваться чужим, да и самому Федору Васильевичу свои слова казались ненужными, неубедительными, и он неожиданно закончил дрогнувшим голосом:

– Я всю жизнь следил, чтобы каждая копеечка была правильно использована… Специальность у меня такая. А тут…

Он не сказал, что именно тут, а только махнул рукой, повернулся и, сгорбившись больше обычного, шагнул к кровати и упал на нее.

Эти скупые слова, спина, согнувшаяся будто под тяжестью большого груза, сказали Вите о многом. Он понял, что Федор Васильевич слег надолго. Может быть, навсегда. Мелькнула и другая догадка, и, чтобы проверить ее, Витя сунул руку в карман своего пальто. Так и есть! В кармане снова маленькая корочка хлеба! Они стали появляться с тех пор, как Витя переселился сюда. Обычно, уходя за хлебом, Федор Васильевич выгонял Витю на безлюдную улицу.

– Иди, иди, прогуляйся, – ворчал он. – Успеешь в комнате насидеться.

Далеко от дома Виктор не уходил, а терпеливо ждал у ворот, пока появится из-за угла знакомая фигура с тросточкой. Поддерживая друг друга, они вместе возвращались домой.

Во время этих прогулок или сидя на своем посту на крыше и находил Витя в кармане хлебные корочки. Он удивлялся, но долго не раздумывал: есть всегда очень хотелось.

Витя подошел к кровати, осторожно вложил корочку в дрожащие пальцы Федора Васильевича, прижался к нему щекой и вышел из комнаты.

– Ничего, Витюшка!.. До весны протянем, а там наши и возьмут фашиста за горло. Сразу легче станет, – часто говорил Федор Васильевич.

Но сам он до весны не протянул. Однажды утром, чтобы хоть немного согреться, Витя забрался с головой под одеяло, потянулся к Федору Васильевичу и – отпрянул: лицо коснулось холодной, словно ледяной, руки старика. Витя выбрался из-под вороха одежды, разжег печурку, свернул в трубку последнюю газету и высоко, как факел, поднял ее над головой.

Вздрагивающее пламя осветило подернутый инеем угол комнаты и кровать. Федор Васильевич лежал на спине и смотрел прищуренными глазами на потолок. Казалось, что Федор Васильевич не умер, а просто задумался над чем-то важным.

Рядом с кроватью железная кружка с водой. В ней плавают разбухшие корочки…

Догорела газета, и черные хлопья пепла медленно упали на пол. Комната снова потонула в темноте.

Что делать теперь? У кого просить помощи? Теперь уже окончательно один…

Страшно Вите одному в пустой квартире. И не потому, что шуршат лоскутья обоев и ветер воет в трубе. К этому Витя уже привык. Пугает другое: а вдруг он сам заболеет? Кто тогда сходит за хлебом?

Вся надежда на ребят. Правда, за последние месяцы отрядных сборов не было, но время от времени, смотришь, и постучит в дверь вожатый или пионер. Спросит: как дела, не нужна ли помощь? Или передаст поручение и снова пойдет дальше, пряча лицо в поднятом воротнике пальто.

Может, и сегодня придет кто-нибудь?.. А зачем ждать? Почему не сходить самому? Ну хотя бы к Коле Жукову? Вместе с ним учились. Даже в одном звене были…

Плотнее укутав шею маминым платком, Витя вышел на улицу. До приятеля только три квартала.

Давно фашисты беспрерывно бомбят город и обстреливают его из орудий. Тяжелые снаряды со стоном проносятся над искалеченными домами, над опустевшими скверами, над памятниками, закрытыми мешками с песком, и падают, вздымая грязные снежные вихри, обжигая взрывами стены домов. С выбитыми окнами стоят большие угрюмые дома, покрытые мохнатой шубой инея. Кое-где видны на рамах полоски бумаги, при помощи которых хотели уберечь стекла. Редко-редко можно увидеть торчащую из форточки трубу «буржуйки», а еще реже – идущий из нее дым.

Посреди улицы лежит на боку грузовик. Он здесь второй день, и около него намело порядочный сугроб. Бортов у грузовика нет: разломали на дрова.

Немного дальше – другой сугроб. Какой-то старичок, а может вовсе и не старичок (все сейчас на них похожи), тащил санки, на которых лежал кто-то, завернутый в белое, присел отдохнуть, да и не поднялся больше. Только сугроб появился на том месте…

Не успел Витя пройти и половину пути, как начался артиллерийский обстрел. Снаряд ударил в серую стену дома. Оглушительный взрыв сорвал шапку снега со столба, на котором держались трамвайные провода, а в стене дома появилась уродливая, клыкастая от железных балок дыра.

В первые дни, когда фашисты только начали обстреливать город, в том районе, где падали снаряды, прекращалось движение, а теперь на обстрел и внимания никто не обращает. Перейдут люди на другую сторону улицы – и все.

Так сделал сейчас и Витя. В нескольких метрах от него, уминая снег добротными валенками, шла группа солдат. Их серые шинели сохранили на себе рыжие опалины фронтовых костров. Но пахло от солдат не пороховой гарью, не тем особым запахом, по которому можно безошибочно узнать фронтовика, а лекарствами, больницей.

«Из госпиталя, на фронт», – догадался Витя и прислушался к их разговору.

– Может, переждем в каком подъезде? – предложил один из солдат.

– Ты что? Очумел? – немедленно пробасил другой. – Никто не хоронится, а ты – в подворотню?

Несколько минут солдаты шли молча. Потом кто-то сказал:

– Да… Ленинградцы! Эти головы не склонят!

– Не одни они. Все у нас такие, – снова вмешался бас.

Вот и знакомые дом, подъезд. И тут на Витю нахлынули сомнения. Может быть, не ходить, не беспокоить? Ведь сейчас у всех своего горя по горло… Он немного постоял в раздумье, потом решительно подошел к двери.

На стук долго никто не отвечал, и Витя хотел было уйти, но вот за дверью раздался кашель и загремел откинутый крюк.

– Быстро входите, – раздалось из темноты. – Теперь сюда… Осторожнее: тут плита…

Протянув вперед руки, Витя прошел по темному коридору и попал в знакомую комнату. Впрочем, та ли это комната?

Перед Витей стоит старушка в засаленных лыжных брюках и испытующе смотрит на него. На кровати лежит человек и тоже смотрит на него, но в его глазах нет даже искорки жизни.

– Вам кого? – спрашивает старушка.

– Колю…

Женщина подходит ближе, берет Витю за рукав, подводит к окну и долго всматривается в его лицо.

– Не узнаю…

– Учились вместе… Я Витя… Витя Орехов…

Пальцы женщины впиваются в рукав с такой силой, словно она хочет оторвать его.

– Слышишь, Миша? Орехов Витя! Они учились вместе! Помнишь?

И только теперь Витя узнал в старушке Колину маму. Разговор длился недолго. Из него Витя узнал, что Коля убит во время недавней бомбежки, а в постели лежал его отец.

– У него настоящая дистрофия, – шепнула Колина мама и покачала головой, словно это страшное слово не имело к ней никакого отношения. – А упрямый!.. Еще вчера хотел идти на завод, да я его не пустила. – И, понизив голос: – Ты знаешь, что теперь наш завод выпускает? Ого!..

Витя не знал, что такое «дистрофия», но он видел, что именно так выглядели люди, умирающие от истощения, а Колин папа сейчас очень походил на Федора Васильевича в последние дни его жизни.

– Заходи к нам в любое время, а я сегодня же сообщу о тебе кому нужно, – проговорила Колина мама, когда Витя рассказал ей обо всем. – Я бы сама пошла с тобой, да на завод уже пора.

Она сдержала свое слово: вечером пришли вожатая и два комсомольца. Они притащили дрова, унесли Федора Васильевича, звали Витю с собой в общежитие, но он отказался идти.

«Я уйду, а тут и придет письмо от папы», – подумал Витя. Кроме того, была и другая причина, из-за которой он не хотел уходить из квартиры: Витя решил весной убежать в Москву. Конечно, расстояние не малое, придется переходить фронт, но после этих месяцев блокады ему ничего не страшно!

Дни стали заметно длиннее. По-прежнему над городом кружили фашистские самолеты, по-прежнему на улицах рвались вражеские снаряды, по-прежнему было плохо с едой, но все равно стало как-то веселее. И все солнышко виновато! Оно торопится обогреть землю и очень редко прячется за тучи. Светло, тепло. Даже на окне лед растаял. Витя все свободное время старался проводить на улице или сидел на подоконнике. Он видел, как оживал, оттаивал город, сбрасывал с себя ледяную броню. Порой даже жалко было, что день так загружен различными делами.

«Скорей бы лето, – думает Витя, щурясь от солнца. – Перейду фронт – и прямо в Москву! В наркомате наверняка скажут, где папа…»

Витя достал из кармана последнее письмо папы. Оно выучено наизусть, но хочется еще раз посмотреть на знакомые строчки. Письмо написано маме, но есть кое-что и для Вити. Отец велит помогать маме и учиться. Помогать маме… Витя всегда помогал маме. Он ходил в булочную и дома выполнял все ее поручения. Один раз даже пол мыл. Правда, потом мама долго смеялась и сама перемывала пол, но главное – он помогал от всего сердца. А теперь некому помогать…

В дверь сильно постучали. Витя нехотя поднялся с кровати и открыл дверь. На лестничной площадке стоял высокий мужчина в белом полушубке и черной морской шапке с командирской эмблемой. Продолговатое лицо его было чисто выбрито, держался он прямо, хотя у него за плечами и висел вещевой мешок довольно-таки внушительных размеров. С первого взгляда было ясно, что командир приезжий.

– Простите, Ореховы здесь живут? – громко спросил командир.

– Здесь. Проходите, пожалуйста, в комнату.

Идет командир тоже по-особенному: шаг у него широкий, ногу ставит на всю ступню, и мешок, видимо, ему нисколько не мешает. В комнате Федора Васильевича командир снял мешок, поставил его у стены, осмотрелся и спросил:

– А где Вера Александровна?

– Мама умерла… А вы кто?

– Курбатов. Капитан-лейтенант Курбатов.

– Папин командир! – воскликнул Витя и подошел ближе.

Теперь он смотрел на командира с нескрываемым восторгом и интересом. Да и не могло быть иначе: Курбатов служил с папой, вместе с ним был на войне. Может быть, и сейчас привез весточку?

– С кем же ты живешь?

– Один, – ответил Витя, посмотрел на Курбатова, понял, что он ждет более подробного объяснения, и последовательно, почти день за днем, рассказал всю свою жизнь с начала блокады.

Курбатов слушал Витю внимательно и, казалось, спокойно. Но сдвинутые брови да несколько сломанных спичек, которые он бросил в печурку, выдавали его волнение.

Капитан-лейтенант Курбатов служил два года на одном корабле с Витиным отцом. Вместе они были и в том походе, когда тральщик взорвался, наскочив на фашистскую мину. Подобрали их из воды морские охотники за подводными лодками. В памяти Курбатова сохранилось бескровное, почти восковое лицо механика Орехова…

Больше они не встречались, и поэтому, получив командировку в Ленинград, Курбатов решил зайти на квартиру Орехова, чтобы узнать о его судьбе, а если удастся, то и помочь его жене и сыну. Рассказ Вити изменил первоначальные планы: теперь не мог капитан-лейтенант уйти просто так, оставив мальчика одного. Но что тогда делать?

– …И решил я летом перейти фронт, – закончил Витя свой рассказ, вздохнул и замолчал.

Курбатов сидел, постукивая пальцами по колену, брови его были нахмурены, в углу рта шевелилась потухшая папироска. Но вот он взглянул на Витю. Тот сразу же понял, что Курбатов ему настоящий друг!

Капитан-лейтенант подтянул к себе вещевой мешок, развязал его и осмотрел комнату, отыскивая стол. Стола не было. Только на четырех кирпичах лежал железный противень. Вот на него Курбатов и выложил масло и буханку хлеба.

Вите хотелось отвернуться, смотреть в сторону, но глаза видели только буханку.

– Ешь, Витя, – сказал Курбатов, протягивая большой кусок хлеба, намазанный маслом.

Вторично приглашать Витю не пришлось, а когда он справился со своим куском, то мешок оказался уже завязанным.

– Больше сейчас нельзя, – сказал Курбатов, поймав его жадный взгляд. – Заболеешь… Я сейчас пойду по делам, а ты тем временем приготовь настоящий обед. Вернусь – пообедаем и поговорим.

Курбатов ушел, словно и не было его. Но его появление не сон. Вон у окна лежит его вещевой мешок. Он только завязан. Витя не может оторвать глаз от него. Сколько там, наверное, лежит всякой снеди!

А есть так хочется…

Может быть, хоть заглянуть в мешок? Чуть развязать и заглянуть?.. Только заглянуть… Витя тяжело вздыхает и, стараясь не касаться руками самого мешка, а держась только за его лямки, заталкивает его подальше под кровать: брать чужого он никогда не будет. Кроме того, Курбатов сказал, что вредно есть сразу много.

Дела свои Василий Николаевич Курбатов закончил быстро, но не уходил из кабинета адмирала, а стоял перед столом и гладил рукой раздвоенный подбородок.

Адмирал заметил непроизвольное движение руки Курбатова и пытливо взглянул на него. Губы капитан-лейтенанта были сжаты, между черными бровями залегла упрямая складка, а в серых потемневших глазах можно было прочесть, что Курбатов еще о чем-то хочет сказать. И адмирал решил помочь.

– Еще есть что-то? – спросил он, тихонько постукивая карандашом по толстому стеклу, которое лежало на столе.

– Я хочу просить вас о втором месте на самолете. Здесь живет сын нашего механика. Один парнишка остался. Разрешите взять его на катера?

– Сколько мальчику лет?

– Двенадцать. – И Курбатов рассказал все, что узнал от Вити.

Адмирал выслушал его, несколько раз прошелся по кабинету, сел к столу и подписал пропуск на имя Виктора Орехова.

Когда Курбатов вернулся, Витя сидел перед печуркой, на коленях у него снова лежало старое, потертое на сгибах отцовское письмо, а на печурке кипел суп из консервов, оставленных Курбатовым.

В этот вечер, впервые за последние месяцы, Витя наелся досыта. Он лег на кровать, уже было закрыл глаза – и вдруг услышал:

– А завтра с солнышком собирайся, Виктор Георгиевич. Нечего тебе здесь штаны просиживать. С нами воевать будешь.

Вот и все. Немного грубовато, но голос ласковый, дружеский. Всего несколько слов, а ведь это настоящий переворот в жизни Вити! Еще сегодня днем он мечтал о том, как перейдет фронт, узнает в Москве адрес отца, и вдруг… Завтра лететь! Завтра уже не будет ни этой комнаты, ни школы, ни дежурства на крыше… Разве тут уснешь?

От залпов кораблей тихонько звенели стекла. Где-то упала фугасная бомба. Багровое зарево, словно кровью, залило окно.

Город борется, бьет врагов.

«А я там буду бить фашистов», – думает Витя и засыпает под полушубком Курбатова.

Витя спал спокойно, крепко, а Курбатов еще долго-долго сидел у самой дверцы печурки, подкладывал в нее щепочки из кучи дров, принесенных комсомольцами, и прислушивался к вою бомб и снарядов.