Текст книги "Реквием для свидетеля"
Автор книги: Олег Приходько
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Спасибо, – распахнула она дверцу «пежо» и, кивнув ему на прощанье, укатила.
«Неприступных женщин не бывает. Зато бывают такие, которых не хочется брать приступом, – подытожил Моцарт результат этой встречи, но тут же пожалел фиктивную жену: – Пусть остается Алоизией. В конце концов, старшая Вебер тоже отказала Амадеусу – хоть в этом-то они похожи!»
Если бы реабилитированной в прозвище супруге все-таки случилось попасть к нему на стол, он несомненно включил бы для нее арию «Меня предчувствие тревожит», написанную для Анны Готлиб, – о тщетности любви и невозможности их совместного счастья.
Маленький «фольксваген-гольф» 1987 года выпуска уже отремонтировали – кирпичная краска, сменившая фиолетовую, оказалась ему вполне «к лицу»; новенькая фара на месте выковырянной хулиганами сверкала никелированным ободком; двигатель заводился с полуоборота.
Ремонт обошелся в пять сотен, но это нисколько не расстроило Моцарта: непредусмотренная сотня легко покрывалась из статьи расходов на продукты. Рассчитавшись с механиком, он выехал с площадки и покатил по Ленинскому проспекту в центр.
Тяжкий камень неоплаченных долгов свалился с его сердца, и Моцарт весело подумал, что, окажись ему опять пережить все, что он пережил в эти трое суток, он согласился бы не раздумывая. Остановившись у супермаркета, он закупил продуктов, выбирая все самое качественное и в таком количестве, чтобы не выходить на улицу еще три дня, после чего отправился к Вере в редакцию.
– Мадам! Если работа мешает жить, нужно бросать работу! – весело провозгласил с порога.
Она сидела в редакционной комнате одна и сосредоточенно тыкала пальцем в клавиши компьютера. Его появление удивило ее и обрадовало, но правила игры предусматривали демонстрацию озабоченности.
– Я тут, понимаешь, локти кусаю, – последовал выговор, – с ума схожу, а он сияет, как надраенный пятак!
Моцарт положил перед нею плитку ее любимой «Лакты» и ответил на поцелуй.
– То состояние, о котором ты говоришь, по части психиатров. Карета внизу, могу подбросить в Кащенко.
Шутливое «карета» на секунду вернуло его к посланию Графа. Он поймал себя на мысли, что раньше это понятие употреблял только в период своей работы на «скорой».
«…Я МОГ БЫ ДОСТАВИТЬ ВАС В СВОЕЙ КАРЕТЕ…»
– Через полчаса, любимый, – не отрываясь от экрана, принялась Вера за шоколад. – Посидишь?.. В восемь отдаю материал выпускающему – и вся твоя. Ой!.. У тебя все в порядке? – спохватилась она вдруг, напечатав строку, и подозрительно посмотрела на него поверх очков.
– Видишь – живой. И пациент недавний тоже.
– Откуда это тебе известно?
О деньгах Моцарт решил ничего не говорить, но письмо многозначительно извлек из кармана и протянул ей, справедливо полагая, что коль скоро он все равно посвятил ее в эту криминальную историю, то пусть и над ее головой больше не висит дамоклов меч угрозы.
– Что это?
– Свидетельство о присвоении мне титула графского лекаря.
Вера развернула лист и посмотрела на Моцарта.
– Не можешь без приколов? – улыбнулась. – Не очень порядочно по отношению к женщине, которая на ночь глядя мчалась в Дмитров с парой украденных у собственного отчима туфель. Предстоящий скандал я опускаю, чтобы не портить тебе неизвестно чем приподнятое настроение. Можешь объяснить в двух словах, что произошло? У меня цейтнот!
Моцарт уселся в вертящееся кресло напротив и с загадочной улыбкой на устах смотрел на Веру, откровенно любуясь ею. Каждая минута общения с молодой избранницей открывала в ней что-то новое, чего он раньше вообще не замечал в женщинах, потому что все его женщины до Веры были из другого времени. И такой вот, как сейчас – немножко заполошенной из-за горящего материала, деловой, в больших очках, с напускной строгостью учительницы, призывающей вдвое старшего любовника к серьезности, – он видел ее впервые; в компаниях и застольях, не говоря о постели, Вера была другой, там он чувствовал себя излишне опытным и не к месту мудрым, и ему – в силу натуры творческой, увлекающейся – хотелось хоть иногда побыть ведомым, доверить ей бразды правления в никак не организованном быту и любви.
– Видишь, у меня появился покровитель в криминальных кругах, – закурил Моцарт, на американский манер водрузив ноги на стол. – Теперь я могу пугать своих обидчиков графским патронажем.
– И из чего это следует? – отложила Вера лист и, бросив беспокойный взгляд на часы, продолжила работу.
– А тебе ни о чем не говорит его послание?
– Володя, полчаса! Включи кофеварку и полистай газеты. Меня после бессонной ночи всех похождений совершенно не хватает на твои ребусы.
Она была здесь, с ним, и одновременно ее не было нигде, разве только в ее репортаже, и мешать ей действительно не стоило, потому что переключиться она все равно не могла ни на какие другие проблемы, будь они хоть втрое важнее. Он подавил в себе минутный соблазн вот здесь, прямо сейчас, пока его Констанца озарена работой и еще не превратилась в безалаберную капризную девчонку, что происходило с нею всякий раз, как только она вставала из-за рабочего стола, предложить ей собрать вещи и навсегда поселиться у него.
Заполнив кофеварку водой, он включил ее в розетку и забрал с Вериного стола лист бумаги, на котором было написано графское послание.
Он оказался… чистым с обеих сторон.
– Извини, – обратился Моцарт к Вере, – а где это… письмо?
Она закончила предложение, перечитала.
– Господи, да какое письмо-то? Что ты все говоришь загадками? – на сей раз тон ее окрасился нескрываемым раздражением.
– Письмо, которое я тебе сейчас давал?
– Если ты этот листок называешь письмом, то он у тебя в руках.
Посмотрев на просвет, он убедился, что это тот самый лист – голубоватый, с водяными знаками, но текст… текст, написанный каллиграфом или, быть может, набранный на компьютере особым шрифтом, исчез. Позабыв о Вере, Моцарт приложил бумагу к оконному стеклу, но все попытки разглядеть следы черных чернил или перьевых царапин были тщетными. Ощутив на себе пристальный взгляд, он оглянулся.
– Володя, что-нибудь случилось?
Сейчас ему вовсе не хотелось ее вмешательства.
– Ничего, работай. Кофе где?
– В шкафу. Ты не заболел?
– Нет. Я просто пошутил.
– Ну и глупо, – пожала она плечами и отвернулась к экрану.
Засыпая кофе в резервуар, Моцарт обнаружил, что пальцы его – сильные и ловкие пальцы хирурга – дрожат и не слушаются, и ложечка звенит о край жестяной банки.
Первой была мысль о подмене листа. Но кто, когда и где мог это сделать? Когда он мыл полы на кухне или принимал ванну? Значит, у них есть ключ и теперь они могут входить в его жилище, когда им заблагорассудится?.. Но для этого нужно было знать, что хозяина в комнате нет, а значит, в квартире все-таки установлено какое-то устройство?.. Зачем понадобились манипуляции с письмом? Шутка? Запугивание? Просто игра на нервах, издевательство?..
Почему же тогда не тронули деньги? Пять тысяч он положил в конверт для Алоизии. Полтыщи потратил в сервисе. Еще сто двадцать – в магазине, предварительно обменяв доллары на рубли. Сдачу положил в бумажник. Две тысячи двести пятьдесят лежали дома в железной шкатулке под ключом.
Он точно помнил, как запирал дверь на цепочку, вернувшись от соседа; если бы ее и умудрились снять, то, уходя, вставить в паз не смогли бы никак, а когда он покидал квартиру, цепочка была на месте…
По всему получалось, что в квартире находился человек. Но не прятался же он в шкафу, в самом деле?
В мистику Моцарт не верил даже в пионерском возрасте, а посему случившемуся мог дать только одно объяснение: письмо было написано какими-то специальными чернилами – о таких он где-то читал или видел в кино про шпионов. Но текст должен был исчезнуть после того, как он его прочитает, а не до его возвращения! Кто же мог знать, когда он вернется, если этого не знал даже он сам? Значит, конверт положили перед самым его возвращением, и получается, что за ним следили?.. С какого времени и с какого места – с Савелова?., с Дмитрова?., с Тимирязевской?.. Кто мог знать, каким путем он будет возвращаться и что Вере взбредет ночевать у Нонны?
«Неужели… Вера?! – неожиданно пришла мысль. – Вера сообщила… Нет, глупости! Зачем ей это? Другое дело, если следили за ней… Ну да! Вполне логично: если они знали меня даже по прозвищу, вполне могли знать и о моих связях. Когда я от них убежал, поняли, что рано или поздно Вера встретится со мной, и установили за ней слежку! И теперь не только я, но и она у них в руках…»
По комнате разлился аромат кофе. Моцарт выключил кофеварку, долго возился с чашками, ложками, сахаром, оттягивая время и лихорадочно соображая, стоит ли посвящать ее во все это?
Был еще вариант. Его поджидали в машине – той самой, с антенной на крыше, и как только он появился во дворе, сообщили кому-то, кто находился в квартире. Тогда этот человек вооружился ручкой, заправленной исчезающими со временем чернилами, написал записку и покинул квартиру. Ерунда… а если бы он обнаружил это письмо назавтра? Да и в подъезде ему никто не встретился. Может быть, неизвестный не спустился, а поднялся на пролет выше, пока он отпирал дверь с помощью топора?
Зачем, зачем все это нужно? Да и зачем вообще было платить деньги за то, что он сделал под угрозой расправы?..
Зачем понадобилось писать записку, чего хочет этот Граф от рядового хирурга, не посвященного ни в государственные, ни в коммерческие тайны, не располагающего ни связями, ни деньгами, ни информацией?
Моцарт выглянул в окно, но на улице ничего подозрительного не обнаружил. Сновали прохожие, вереница машин на улочке с односторонним движением замедляла ход перед поворотом на проспект, у входа в музей долговязый очкарик с букетом роз поджидал девушку – было бы просто глупо подозревать его в соглядатайстве.
Вера закончила работу, разложила в пластиковые папки готовые страницы и принялась накручивать диск телефона.
– Я подожду тебя в машине, – сказал Моцарт, отставив опустевшую кофейную чашку.
«Михаил Константинович? – услышал он вслед. – Да, все… Нет, нет, в окончательном варианте… В типографию?..»
Не дожидаясь ее ответа, Моцарт вышел и стал спускаться по лестнице. Пировать во время чумы было не в его правилах, и он уже жалел, что заехал за Верой: чума стояла на пороге, незримо присутствовала в его жилище, вползала в сердце и мозг…
Мария Терезия заказала «Асканио в Альбе» к свадьбе сына. Так золотой осенью они с отцом снова вырвались в Милан. После торжественного въезда эрцгерцога серенаду повторяли дважды – она затмила «Руджиеро» покровителя Гассе. Что могло омрачить беззаботное существование обласканного лучами славы Вольфганга?
Но вслед за золотыми часами, подаренными императрицей, пришло известие о болезни архиепископа – это заставило Леопольда ускорить отъезд. Смерть Сигизмунда Шрат-тенбаха положила конец свободе: через три месяца томительного ожидания в Зальцбург въехала карета сурового деспота – графа Иеронима Колоредо…
Неужели Террорист знаком с историей его жизни?.. Упоминание о карете безо всяких кавычек, странная подпись в исчезнувшем послании – не дань ли той, второй, потаенной жизни, которой жил хирург Першин, в которой находил утешение и черпал силы, которую по частичкам симфоний и сонат вносил в исцеляемых на кончике собственноручно отточенного скальпеля?..
Он запер дверцу «фольксвагена» и поспешил обратно. Дождавшись лифта, чтобы не разминуться с Верой, поднялся на четвертый этаж, где размещалась редакция «Подробностей».
– Все, все, милый Моцарт, – Вера уже собралась и, стоя у окна, подкрашивала ресницы. – Все одобрено и принято, завтра мы сможем…
– Что произошло за время моего отсутствия? – выпалил Моцарт, не дождавшись конца фразы.
Она опустила зеркальце, в упор посмотрела на него:
– Где?..
– В Москве! О чем писали газеты?
– Ты начал интересоваться газетами?
– Не сам же в себя пальнул этот террорист из «Калашникова»?
Веря спрятала в сумку косметичку.
– В последнее время? – улыбнулась, поцеловав его в щеку. Моцарт поморщился. – Пятнадцать-двадцать мафиозных разборок, взрыв в метро, убийство мэра Жуковского, покушение на кандидата в вице-мэры Шанцева, штук тридцать ограблений, столько же угонов, изнасилования – ничего особенного, все как обычно. Хочешь, сделаю для тебя подборку криминальной хроники? Мы уходим?
– Дай мне «Подробности» за четырнадцатое!
Солнце уже перевалило за шиферную крышу дома по ту сторону улицы, пришлось включить свет. Вера порылась на стеллаже.
– Это произошло в четверг тринадцатого, – уверенно сказал Моцарт, – около полуночи.
Он уселся за стол, небрежным жестом сдвинул в сторону папки и принялся изучать газету, пропуская все, что не было связано со стрельбой…
«Чистку» московских магазинов провели оперативники УЭП ГУВД в соответствии с указанием правительства города и на основании распоряжения Государственного таможенного комитета…»
«После проверок на сельскохозяйственных рынках за необеспечение контроля за соблюдением торгующими…»
«В четыре часа дня у подъезда дома по Котляковскому проезду двое молодых людей встретили сорокалетнего армянина…»
«Вчера около полуночи на территории керамического завода по ул. Дм. Ульянова сотрудниками РУОП ГУВД проведена операция «Сель», в результате которой арестованы 12 человек, пытавшихся сбыть крупную партию наркотиков общей стоимостью 26 миллионов долларов США по ценам «черного» рынка. В завязавшейся перестрелке двое бандитов были убиты.
В момент задержания со стороны административного корпуса к проходной завода на большой скорости пронеслась автомашина «ауди». Выбив металлические ворота, она выехала на проезжую часть улицы и скрылась. Организовавшие преследование сотрудники ППС попали под обстрел, был открыт ответный огонь.
Во время преследования тяжело ранен лейтенант 3-го МОВО ЮЗАО К. Сташевич, погиб сотрудник ЧОП М. Тазитдинов.
Ведется активный розыск…
Всем, кому что-либо известно…»
– Зачем тебе это? – Вера сидела на подлокотнике кресла и жарко дышала ему в ухо.
– Здесь все? – спросил Моцарт.
Она глубоко вздохнула, выдвинула ящик стола и положила перед ним газету за пятнадцатое июня.
– Не обижайся. Просто не хотела тебя расстраивать…
Отчеркнутая синим фломастером заметка была напечатана в нижнем левом углу четвертой полосы мелким шрифтом:
«13 июня в 23.20 на Большой Полянке столкнулись два легковых автомобиля, в результате чего пострадали оба водителя, а также пассажир, находившийся в салоне «москвича». По звонку одного из очевидцев выехала 126-я специализированная травматологическая бригада, однако к месту аварии не прибыла.
На запросы диспетчера «скорая» не отвечала, объявленный по сигналу с Центрального диспетчерского пункта розыск результатов не дал.
В начале шестого утра автомобиль был поднят со дна Москвы-реки, куда он попал, врезавшись в ограждение Крымской набережной. Врач Дьяков С.В., медсестра Олейник А.С. и водитель Рагозин В.А. погибли. Все трое, по заключению экспертов, находились в состоянии алкогольного опьянения».
Не спросив разрешения, Моцарт сложил газету и сунул ее в карман. Пауза длилась долго – так долго, что оба успели выкурить по сигарете.
– Думаешь, их убили? – спросила Вера.
– А ты как думаешь? – не поднимая на нее глаз, сердито отозвался он.
– Что ты намерен предпринять?
– В первую очередь, доставить тебя домой. – Куда?
– Не к себе. Поехали! – Он решительно встал и вышел вон из комнаты.
11
Веру он высадил на Сретенке у самого подъезда. Уговоры остаться с ним до развязки, каковой бы она ни была, пресек с самого начала, пообещав звонить каждые полчаса как минимум – не столько чтобы избавиться от нее, сколько в обмен на обещание молчать: сейчас, потом, всю жизнь… Пожелай она – и он пообещал бы на ней жениться, и может быть, даже сделал это одним из своих многочисленных «да», «хорошо», «ладно», «согласен», но ни о чем таком не думал и не слышал ее слов, потому что за ним с самой стоянки увязалась «волга» и, следуя на близком расстоянии, в точности повторяла все его маневры, словно находившиеся в салоне умышленно давали себя засечь. Ему казалось, что «волгу» эту он уже видел – не то во дворе таинственной дачи, не то в собственном дворе или даже раньше, но где именно – припомнить не мог.
Покушение на жизнь выглядело куда гуманнее нервотрепки, не иначе имевшей целью свести всегда уравновешенного скептика Моцарта с ума. Поглядывая в зеркальце на каждом повороте, он боролся с соблазном остановиться где-нибудь посреди Бульварного кольца, выйти из машины, оставив небрежно распахнутой дверцу, и спросить, что им от него, черт возьми, нужно, и не делал этого лишь потому, что рядом сидела Вера. Когда же, насилу справившись с желанием сплюнуть после ее не к месту и не ко времени поцелуя, он проводил ее взглядом до подъезда, «волги» позади не оказалось. «У страха глаза велики», – решил было Моцарт и с полной ясностью осознал, что страх – тот самый, который он всегда считал чуждым и недостойным себя, – пронизал его насквозь, и жизнь его теперь вступает в новую полосу, окрашенную черным цветом животного страха.
Можно было подойти к ближайшему автомату и позвонить в ГУВД; можно было доехать до Петровки и рассказать о своей причастности к загадочному для милиции и одному ему из живущих на Земле известному происшествию со «скорой». Моцарту казалось, что Антонина сидит за его спиной и смотрит на него большими серыми глазами, какие по описанию и миниатюре Ланге были у Алоизии Вебер, и взгляд ее наполнен ожиданием и мольбой.
«ДОКТОР, У МЕНЯ ДВОЕ ДЕТЕЙ… МАЛЕНЬКИЕ. ПЯТЬ И ВОСЕМЬ…»
Если бы ей можно было помочь!..
Но на нерегулируемом перекрестке его пропустила машина, свернув, пошла следом; желтые глаза фар замаячили в зеркальце, и оборачиваться было уже ни к чему: поворот на Петровку мог стоить жизни.
Моцарт сбросил скорость, демонстрируя, что слежка его не смущает, и направился домой. Ему определенно навязывали какую-то игру и стрелять не торопились.
Во дворе было все как обычно, но даже если бы что-то вызывало подозрение, Моцарт с такой же подчеркнутой неторопливостью запер бы свой «фолькс», с тем же деловитым спокойствием извлек из багажника покупки и так же важно. вошел бы в подъезд, приветливо раскланявшись с незнакомыми старушками. Все было рассчитано по пути: сейчас он позвонит Вере, ровно через час свяжется с милицией (если за этот час ничего не произойдет), а потом запрется на все засовы и будет пить, пока его не остановят доблестные блюстители правопорядка.
К счастью, квартира пустовала. Оставив продукты на кухонном столе, он разулся и детально осмотрел комнату, но ничего, свидетельствовавшего о пребывании посторонних не нашел.
«А ведь за мною следят, – опять пронеслось в голове, давно понятое и наблюденное, но уже совсем с другим оттенком, будто сработала пружина мышеловки. – Следят!.. И если в моем доме побывает милиция, меня прикончат – как пить дать! Да и телефон могут прослушивать, даже прослушивают наверняка».
Моцарт плеснул в стакан коньяку, выпил. Напряжение не спало, а, наоборот, возросло, и волна страха накатила с новой силой. Осознав всю безысходность своего положения, он вдруг нашел отдушину в жалости к себе: здоровый и небесталанный мужик, повидавший на веку столько крови, что в ней можно было утонуть, вынужден сидеть взаперти, как загнанный зверь, в чужой квартире, и не с кем ему посоветоваться, и не у кого просить защиты, и бежать тоже некуда. Зависимость от каких-то безмозглых бандитов, неприкаянность, которой можно было избежать, начинали действовать на психику…
При всей своей грубости и непомерном властолюбии граф был умен, и не столько первые из упомянутых его качеств, сколько этот холодный, расчетливый ум владыки делал его опасным для придворного концертмейстера. Барский оклад в 150 гульденов не мог перекрыть высокомерные требования исправлений, уничижительные отзывы о сочинениях и скрипичной игре: талант нуждался в свободе. Меж тем круг замыкался – император Вольфганга не принял, и феерии Вены и Милана отныне становились для него благим воспоминанием…
Он позвонил Вере.
– Ты ходил?.. – спросила она осторожно, и осторожность, проявленная девчонкой, разозлила Моцарта.
– Я сделал все, что нужно, – отрезал он и поспешил свернуть разговор: – Спокойной ночи!
Час, запланированный на раздумье, иссяк. Оставалось либо действовать, либо скатываться в пропасть собственного ничтожества.
Моцарт разложил продукты по полкам холодильника, сварганил яичницу. Насыщенная пылкостью влюбленного ми-минорная соната казалась последним, что связывает его с прошлым.
Телефонную трель в этом прошлом он услышал не сразу.
– Алло! – схватил трубку Моцарт и убрал звук. За «алиби» он больше не опасался. – Я слушаю, говорите! – Слова чуть растягивались от выпитого на голодный желудок.
– Здравствуйте, Першин. – Голос этого человека, едва знакомый, к прошлому не относился. – Вы вняли моему совету не делать опрометчивых поступков? Похвально.
Наглое высокомерие в интонациях Графа подчеркивало ничтожность Моцарта.
– Я не нуждаюсь в ваших похвалах!
– Но вы нуждались в моих деньгах, верно?
– Зачем вы убили этих людей? Они спасли вашу жизнь.
– Я не мог сделать этого, вы прекрасно знаете.
– Не вы, так ваши… – он хотел сказать «люди», но жертвы и палачи были совсем не одним и тем же, – подопечные.
– Оставлять свидетелей не в их правилах.
– Что же вы не убьете меня? Или вы полагаете, что за эти деньги меня можно купить?
Террорист пытался засмеяться, но закашлялся. Справившись с приступом, заговорил с хриплой одышкой:
– Нет, зачем же?.. Я ценю вас намного дороже, Моцарт. И хочу попросить об одной услуге…
– Давайте прекратим этот разговор. Я не оказываю услуг убийцам.
Граф помолчал, словно раздумывая, стоит ли реагировать на оскорбление.
– В вашу больницу доставлен тяжело раненный пациент, – тон его оставался ровным. – Его усиленно охраняют. Но несколько очень влиятельных людей не заинтересованы в его выздоровлении.
– Не понимаю…
– Понимаете, Першин. Уверяю: когда вам станет известна его подноготная, вас не будет терзать совесть. Одним бандитом меньше…
Едва не задохнувшись от негодования, Моцарт выдернул из розетки шнур. Если бы Граф оказался рядом, он бросился бы на него и перегрыз ему глотку! Что давало ему повод видеть в хирурге наемного убийцу? Алчность? Моцарт никогда не был алчным, никогда не брал взяток и не копил – тратил на жизнь все, что зарабатывал, на нормальную, достойную человека жизнь. Трусость? Два ордена Красной Звезды «за мужество и отвагу, проявленные при исполнении служебного долга в условиях, сопряженных с риском для жизни» были тому опровержением.
«Сволочь! – расхаживал Моцарт по квартире, размахивая наполовину опустевшей бутылкой. – Я ему жизнь спас…»
Он еще и еще раз проигрывал ситуацию от начала до конца, сомневаясь в целесообразности своего молчания, но в то же время понимая, что едва ли ГУВД выделит ему охрану после того, как он даст показания. Да и какие – описать внешность Террориста?.. Гибель «скорой» не давала ему покоя, убийство – в том, что аварию подстроили, Моцарт не сомневался с самого начала, как только узнал о ней, – требовало отмщения, но именно сейчас, когда он пришел к решимости действовать, бандиты взяли его под контроль, а значит, и Веру, и, возможно, Алоизию, – уж их-то никакая милиция не станет охранять подавно.
Шел двенадцатый час. Моцарт поймал свое отражение в зеркале в прихожей.
«А ведь врешь ты все! – посмотрел в помутневшие глаза с припухшими веками. – Врешь… И об орденах своих не вспоминай – от того военврача, который заканчивал ампутацию ноги рядового Терентьева в горящей палатке, в тебе ничего не осталось!»
Он отставил на трюмо бутылку и вытянул руки. Пальцы дрожали, как осиновый лист на ветру.
продекламировал из некогда любимого Ювенала, по которому учил латынь задолго до института. – Лицо отражает, а не рожа!.. А душа все-таки существует!..
Был этот пациент бандитом или жертвой, не имело значения: усиленная охрана у его палаты говорила о том, что он был свидетелем, а значит, что-то знал о Графе и его преступлениях, и Граф боялся его. Поэтому и подсунул конверт, поэтому и не расправлялся с беглецом, а как только Моцарт воспользовался деньгами, понял, что заявления в органы не последует, и решил сделать из своего спасителя сообщника.
«А хорош бы я был в милиции, – усмехнулся Моцарт, заводя будильник на полседьмого. – С чистым листом бумаги в конверте в качестве «доказательства»! Так бы они и бросились искать неизвестно кого и неизвестно где! Лежать бы мне сейчас в другом месте – в смирительной рубахе…»
Решение исцелить свидетеля во что бы то ни стало в какой-то мере успокоило его. Речь шла не просто о спасении души, а о спасении жизни: в случае, если этот тяжело раненный пациент умрет, единственным свидетелем останется он сам – Моцарт, а «оставлять свидетелей не в их правилах», как недвусмысленно дал понять Граф.
Девять граммов свинца станут гонораром за такую «услугу»!
