Текст книги "Реквием для свидетеля"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Олег Игоревич Приходько
Реквием для свидетеля

1

Пробка закатилась куда-то под кровать, лезть искать ее не хотелось – пришлось накрыть горлышко недоеденным кусочком «Лакты». Еще больше не хотелось включать свет.

Приглушенные звуки «Похищения из сераля» скрашивали бессонницу. Диск подарила Вера. Кроме тепла постели и запаха розового мыла, в комнате после ее ухода оставалась обида – неизбежная спутница безрассудных отношений. Рассудку Вера предпочитала «логику чувств», о чем и заявила, поставив восклицательный знак хлопком входной двери.

Моцарт закурил. В свете зажигалки настырно забелел бланк рецепта, выписанного им собственноручно:

1. Алоизии (до 15 июня) – 5000;

2. Путевки («Экспресс») – 1000;

3. Расходы на отпуск – 500…

Если Масличкины ограничатся дифирамбами, в отпуск придется поехать одному.

Вера всерьез претендовала на место Констанцы, но вопроса с пропиской, увы, решить не могла: два ее брата-акробата, мать и отчим Сухоруков и так не уживались в двух комнатах. Кроме того, за семнадцать лет, разделивших их судьбы, у Моцарта успела вырасти собственная дочь.

Арию испортил телефонный звонок.

«Слишком хорошо для наших ушей и ужасно много нот», – усмехнулся Моцарт, вспомнив слова императора.

«Я доехала», – всхлипнула в трубку Констанца.

Не иначе отставной полковник Сухоруков устроил падчерице концерт.

– Спокойной ночи.

К своим тридцати девяти он сполна познал цену этой «логике чувств». Одно такое мимолетное увлечение, помноженное на ложное представление о мужской порядочности, вылилось в годы шумного, непрерывного скандала. Когда бы не военком-однокашник, спровадивший его за ящик «Сибирской» в Кабул, они свели бы ребенка в могилу.

Моцарт заставил себя встать, распахнул окно. Теплый ветер задрал штору к потолку, закружил по комнате рецепт «эликсира жизни»:

4. «Фолькс» (покраска, фары) – 400;

5. Кв-ра (апрель, май) – 200;

6. Анне – 650;

7. Продукты – 500.

Итого: 8250.

Неплохо. Но не безнадежно. Расходы на продукты можно сократить. Машину забрать через неделю. Анна приедет после сессии, в крайнем случае, подождет до сентября.

За окном отходила ко сну вожделенная столица. Мегаполис ассоциировался со свободой и стоил жертв. Брачный контракт завершится через год постоянной пропиской – едва ли Алоизия станет претендовать на большее.

Моцарт лег. Перед мысленным взором его предстала Катя Масличкина. Девочка вообразила себя пушинкой и peшила проверить, как долго она будет порхать над асфальтом двора. Полет с шестого этажа длился две секунды. Больше скрипку в руки она не возьмет.

Рыжая Катина мама Наталья Иосифовна пожирала его глазами: «Вы же гений! – давилась фальшивой слезой. – Вы Моцарт!..» В тот момент он готов был включить «Реквием».

«У нее было такое чувство легкости, невесомости, – шептал убитый горем отец. – Мы пойдем на все, на любые затраты, вы не думайте!..»

Какого птичьего молока не хватало этому юному дарованию? Младое и незнакомое племя успело сформировать свои законы. Жаль, что к пониманию самоценности жизни они приходят незадолго до смерти. Жаль девочку, чем-то она похожа на Анну…

Участие Моцарта в судьбе дочери ограничивалось платой за обучение в институте, которую он аккуратно переводил в Екатеринбург вместо алиментов. Он стал оправдывать себя тем, что со временем непременно заберет ее «из Зальцбурга в Вену», что вообще все, содеянное им доселе в жизни, – во благо Анны, и на этом благородном порыве искупления уснул.

Одинаковые стрелки показывали не то час, не то пять минут первого, когда он, нащупав выключатель на шнуре настольной лампы, пошлепал ко входной двери: кто-то, не отпуская, держал кнопку звонка. Моцарт решил, что Сухоруков выставил Веру вон, хотя и для нее подобное нахальство было бы непростительным.

– Сейчас, сейчас! – щурясь от резкого люминесцентного света в прихожей, справился он с запорами.

На резиновом коврике у порога стоял коренастый парень лет двадцати пяти, подстриженный «ежиком». Взгляд его маленьких цепких глаз пробуравил хозяина, запрыгал по стенам.

– Першин?

– Допустим.

– Одевайтесь.

– А в чем, собственно…

– Быстрее.

Человек втолкнул Моцарта в квартиру, переступил порог.

– Повежливее нельзя?

– Быстрее, я сказал!

Моцарт увидел, что в проеме выросла еще одна фигура. Разглядеть ее не успел – гневная волна подхватила его и бросила на вошедшего, но руки провалились в пустоту, встречный удар в грудь отшвырнул на обувной ящик.

– Не успеешь одеться за сорок пять секунд – поедешь в трусах, – не повышая голоса, пообещал коренастый.

Судя по его настроению, выбора не оставалось. Впрочем, не было и страха.

– Мне нужно умыться.

– Не нужно.

– Паспорт…

– Не понадобится.

Подталкивая его в спину, налетчик по-хозяйски выключил свет в прихожей, захлопнул дверь.

«Ключи, которые остались на вешалке, мне тоже больше не понадобятся?» – язвительно подумал Моцарт.

Коренастый шел справа, ступенька в ступеньку, профессионально отсекая его от перил. Напарник в темных очках следовал впереди. На улице было свежо, тихо.

Моцарта впихнули на заднее сиденье длинной, широкой иномарки, поджидавшей со включенным двигателем прямо на тротуаре у подъезда. Яркие лучи фар пронзили Глазовский переулок насквозь, до самого Смоленского бульвара. Моцарта вдавило в спинку сиденья; от тугой воздушной струи в окно справа заслезились глаза; фонари и неон реклам слились в сплошную разноцветную полосу.

Где-то в районе Крымской площади он успел заметить острый кусок стекла в пассажирской дверце. «Значит, недавно, – догадался. – Не стали бы они разъезжать по столице с простреленным окном засветло».

– Я бы хоть чемодан захватил…

– Там все есть.

– Комар, Комар, мы едем, – заговорил не снимавший очков. Сотовый телефон умещался в его ладони. – Что там у вас?..

Машина проскочила Крымский мост, свернула на Пушкинскую набережную.

– …Я понял, понял!.. Дай сестре!.. Сестре, говорю, дай!

Очкастый сунул трубку Моцарту.

– Алло… – удивленно сказал он. – Кто это?..

– Я медсестра, – послышался испуганный голос. – Сто двадцать шестая бригада. У нас нет врача…

– Вы где, куда направляетесь?

– Мы стоим на месте. Они отказываются везти его в больницу.

– Что с ним?

– Vulnus sklopetarium в грудь, проникающее. Напряженный клапанный пневмоторакс.

– Состояние?

– Акроцианоз, частый слабый пульс…

Моцарт зачем-то зажал ладонью микрофон, посмотрел на коренастого:

– Да вы отдаете себе отчет…

– Заткнись! Будешь делать то, что тебе скажут! Они свернули на аллею парка.

– Алло!.. Какая у вас машина?

– Специализированная травматологическая… Все показания к экстренной госпитализации, объясните же им!.. – это уже походило на истерику.

– «Дезинфаль» есть?

– Лампа «Маяк» с экраном… Но, доктор!..

Он решил не продолжать. Все равно из нее ничего не выжать, скорее всего ее держат под пушкой.

В полосу света попадали кусты, деревья, лотки, кафе, карусели, затем начался сгущающийся, почти без признаков цивилизации лес. Водитель не иначе съел собаку на фигурном вождении – через минуту необходимость в вопросе, готовом сорваться с языка, отпала: в зарослях за полусферой летней эстрады стояла «скорая». Свет пробивался сквозь матовые стекла. Черные силуэты легковых автомобилей обступили ее со всех сторон.

«Крупная игра, – успел подумать Моцарт. – Такими силами они и больницу Склифосовского могли захватить. Значит, на них идет охота…»

Пригнувшись, он шагнул в салон.

Бледная, как сама смерть, сестра смотрела на вошедшего. Рядом, сжимая обеими руками короткоствольный автомат, развалился человек в камуфляжной маске. Моцарт успел заметить, что руки водителя пристегнуты наручниками к рулевому колесу. У изголовья раненого сидел террорист с сотовым телефоном.

Моцарт взял запястье мужчины, лежавшего на носилках.

– Его можно транспортировать? – басом спросил человек с автоматом.

Пульс почти не прослушивался.

– Если только на кладбище.

– Туда вы поедете вместе.

– Значит, поедем вместе.

Клацнул затвор, ствол автомата уперся в затылок водителю:

– Даю вам пять секунд на размышление. Либо вы начнете операцию, либо…

– Доктор, миленький, пожалуйста… пожалуйста!.. – тоненько заголосила медсестра.

Любая из двухсот тридцати шести операций, проведенных им в военно-полевых условиях, давала больше шансов на выживание: даже в случае благополучного исхода едва ли они пожелают оставлять свидетелей.

– Раз!..

– Доктор, у меня двое детей… маленькие… пять и восемь…

Не хватало, чтобы она хлопнулась в обморок! Одному тут не справиться наверняка.

– Два!..

– Все! – резко оборвал счет Моцарт. – Прошу посторонних выйти. Сестра, вскрывайте бикс!

Он скинул пиджак, засучил рукава рубашки, которые так и не успел застегнуть. Решимость заставила бандитов подчиниться.

– Вылезай, Комар, – приказал подельнику.

– Где ваш врач? – спросил Моцарт у сестры, когда дверцы за ними захлопнулись. – Дайте спирт!

– Он хотел помешать им обрезать трубку радиотелефона, они стали его избивать, – заплакала медсестра. – И тогда… тогда он выскочил на полном ходу…

– Они остановились, ударили его прикладом по голове и запихнули в багажник вон той «ауди», – договорил за медсестру пожилой водитель, кивнув на лобовое стекло.

– Как вас зовут? – спросил Моцарт у медсестры.

– Антонина.

– За работу, Тоня. Соберитесь! Церигель есть?..

Пенистая кровь шумно выходила из раны. Воздух со свистом всасывался в плевральную полость. Покончив с руками, Моцарт принялся готовить операционное поле.

– Дренаж!..

2

Бог подарил ему умение идентифицировать себя с пациентом. Прикосновение тампона, укол иглы, продвижение по нервам ультракаиновых инфильтратов он ощущал на собственном теле. Никакая практика не могла заменить этого дара.

– Тиопентал, пять кубиков, внутривенно…

Прозвище, прилипшее к нему еще в институте за любовь к музыке великого австрийца, многими коллегами и пациентами расценивалось как знак незаурядного таланта. В его операционных звучали концерты для клавесина, сонаты, фантазии и симфонии, подобранные по сложности заболевания и характеру пациента, и в этом странном альянсе хирургии и музыки простота уживалась с гениальностью. Сейчас музыки не было.

– Вы правы, Тоня. Малый гемоторакс. Заполнен синус плевральной полости. Тем лучше, возможна аутогемотрансфузия… Отсос!..

– Авдеич, свет падает, – вскользь заметила медсестра.

Водитель чиркнул стартером. Двое в масках, вскинув автоматы, рванулись к кабине. Он помотал головой, показал глазами на светильник. Вроде поняли… Идиоты! Куда он мог поехать, если все просветы между деревьями блокированы? Да и до рычагов в наручниках не дотянуться.

Хладнокровие, с которым очкастый избивал молодого врача, оставляло мало надежды на спасение. Однажды Авдеича тормознули какие-то малолетние архаровцы на мотоциклетах – угрожая ножами, ворвались в салон, требовали наркотики. В другой раз «скорая» попала в сектор обстрела: на Большой Полянке шла разборка. Тогда осколком разбитого пулей стекла ему оцарапало ухо. Но по сравнению с сегодняшней переделкой это было мелочью. Авдеич покосился на «ауди», в багажник которой бандиты затолкали врача. Возможно, он был еще жив.

– Пинцет… Клапан из кусочка грудной стенки… Удаляем…

«Разогнаться бы да ударить в бензобак «волжанки»! – подумал Авдеич. – Когда бы не Антонина и не этот доктор, прихватил бы пару-тройку бандитов на тот свет – и то польза».

– По ребру прошла… Маленький кусочек отщепила… Будем искать… Смотрите на электрокардиограф… Еще отсос!..

– У него что, тахикардия?..

«Может, все-таки спасет? – с надеждой посмотрел на Моцарта Авдеич. – Тогда нас отпустят. Зачем мы им?..»

Моцарт исключительности своей не признавал и к прозвищу относился с юмором. От предложений возглавить отделение или, скажем, заняться диссертацией шарахался, как от чумы. Все, что так или иначе могло ограничить практику и сковывало свободу существования, вызывало в нем протест. За место он не держался – хрен редьки не слаще, больниц хватает. Брали его повсюду охотно, впрочем, охотно и отпускали после очередного фортеля…

– Десятипроцентный раствор хлорида кальция внутривенно!..

Одно время он выпивал – еще там, в Свердловске. После второй неявки на плановую операцию его уволили из клиники. Два года откатался на «скорых», после разрыва с женой махнул в деревню, но в больнице, больше походившей на здравпункт, продержался недолго: сын профессора консерватории, дитя асфальта, он не выносил, когда в заключительную часть арии «Мальчик резвый» вторгалось мычание коров.

– Вот она… 5,45… Из «АК-74». Срикошетила, иначе бы ему все потроха разворотила… Зажим!..

– Вы военврач? – робко поинтересовался Авдеич.

В ответ Моцарт сверкнул взглядом: тебя еще тут не хватало!

– Готовьте кетгут, Тонечка. Можно викрил…

«Какие у нее хорошие глаза, – подумал он. – Ах, какие глаза!..»

Моцарт вообще обожал женщин. В большинстве случаев они отвечали ему взаимностью. Из-за них, проклятых, ему пришлось покинуть военный госпиталь в Ташкенте, где он собирался одно время осесть – после окончания афганской войны. Терапевт Лена ждала от него ребенка, когда однажды сентябрьским днем порог отделения переступила молодая медсестра Зульфия с длинной толстой косой и большими серыми глазами – совсем как у этой Антонины. Женщины, решившие выяснить отношения, застали Моцарта с бывшей его пациенткой. Объяснение, что та пришла послушать симфонию, соперниц не удовлетворило. На сакраментальный вопрос начальника госпиталя «Что делать?» донжуан на полном серьезе предложил организовать первый в Средней Азии гарем на базе гинекологического отделения, который предварительно предстояло перевести на хозрасчет. Это, по его мнению, нисколько не противоречило зарождавшейся демократии, соответствовало национальным традициям и могло значительно улучшить финансовое положение госпиталя.

Воспоминания о дальнейшем развитии событий не доставляли Моцарту удовольствия и по сей день…

Он приподнял веко пациента. Реакция на свет живая. Стридорозное дыхание, характерное при обтурации путей кровью, было в норме, но пульс участился, наполнение слабело. Струйное вливание в две артерии подняло систолическое давление до восьмидесяти.

– Ставим капельницу… Реополиглюкин!..

Двое прохаживались в трех метрах от капота, изредка поглядывая на Авдеича. Остальные не выходили из машин. Авдеич прикинул, что бандитов никак не меньше шестнадцати. Важная, должно, фигура этот раненый, раз они поставили на карту столько жизней. И в больницу ехать не хотят. Ищут их, поди, по всей столице?..

Он положил голову на руль, прислушался к голосам в салоне.

– Давно работаете?

– Здесь три года, да в Первой хирургической двенадцать

– То-то я гляжу… Зажим, быстрее! Межреберная кровоточит.

Взгляд Авдеича упал на сиденье, повернутое спинкой к лобовому стеклу. На нем лежал сотовый телефон.

– Есть реакция век!..

– Промедол однопроцентный.

Даже если просунуть руку по самое плечо – до телефона не дотянуться. Тот, кого басовитый назвал Комаром (или кто другой – они все в масках, леший их разберет!), курил напротив Авдеича на расстоянии плевка. Иногда их взгляды пересекались, и Авдеич поспешно отводил глаза в сторону. Попросить подать трубку Антонину?..

– Клипсируем сосуд!.. Быстрее!.. Атравматическую иглу!.. – сыпались команды. – Ну и крови у него!.. Фибриноген есть?..

– Протромбиновый комплекс.

– Давайте!..

Авдеич чувствовал, что там что-то не заладилось и отвлекать их сейчас нельзя. Тем более что нужно было уловить момент, когда террорист отвернется, – это секунды три, за такой промежуток она просто не поймет, что от нее требуется.

Он согнул ногу в колене, подвел ее к рулю. Стараясь сохранить прямое положение корпуса и безразличие на лице, попытался дотянуться до сиденья. Нужно было сместиться вправо – не хватало каких-нибудь десяти сантиметров…

К «скорой» быстрым шагом приблизился один из бандитов, бесцеремонно распахнул дверцу.

– Долго еще? – спросил нетерпеливо.

«Все, – мелькнуло в голове у Авдеича, – сейчас увидит телефон».

В салон потянуло бензином.

– Закройте дверь! – крикнул хирург.

Окрик подействовал: на забытый телефон бандит внимания не обратил. Как только он исчез, Авдеич повторил маневр.

– Увидите вы своих детей, увидите, – глазами улыбнулся Моцарт.

– У него озноб!

– Фторотановый наркоз, что же вы хотели? К тому же здесь меньше двадцати…

Третьего дня такой же озноб отмечался у Кати Масличкиной. Когда ее привезли, никто не хотел «вешать» «летальный исход» на отделение.

«Почему не в Склифосовского?»

«Вы же гений, вы Моцарт!..»

Дура!.. Следила бы лучше за дочерью.

Теперь Катя была и его ребенком. Он произвел ее на свет из груды костей и мяса. Внутрибрюшное кровотечение, шоковые легкие, внутрикапиллярное свертывание крови, множественные переломы ребер, стоп, голени, commotio сеrеbri – это не калибр 5,45 в легком здорового мужика.

Для операции Моцарт выбрал симфонию C-dur…

Авдеич зажал телефон подошвами сандалий. Дождавшись, когда отвернется Комар, подтянул ноги к рулю. Теперь оставалось набрать номер…

Моцарт работал спокойно и уверенно. В целом все складывалось не так уж плохо, но дозировка наркотика не исключала гипотензии.

– Адреналин, – протянул он руку и вдруг услышал сдавленный голос водителя:

– Центральная!.. Я – сто двадцать шестая травматологическая бри…

– Прекратить! – приказал Моцарт. – Если сюда приедет милиция, нас всех перестреляют!

– Авдеич, брось!..

Может быть, Антонина крикнула слишком громко. Почти одновременно с ее окриком распахнулась дверца – Авдеич едва успел отшвырнуть телефон. Секунды три в салоне стояла тишина, потом…

«Сто двадцать шестая! Я – Центральная диспетчерская, сообщите ваши координаты!..» – громко прозвучал электронный голос.

– Ах ты, сука!.. – громила с неожиданным проворством вскочил на подножку и обрушил на голову водителя град ударов.

– Он ничего не сказал! – закричала Антонина. – Не надо!!

Но рукоятка пистолета все же отправила Авдеича в нокаут.

– Работаем, Тоня! Работаем!.. Лигатуру! Иглу!..

Прихватив телефон и выругавшись, бандит спрыгнул с подножки.

– Соберитесь! Выводим его. Маску!

– Они нас убьют, убьют, – замотала она головой.

– Если бы они нас собирались убить, то не прятали бы своих лиц, – спокойно возразил Моцарт и для верности замурлыкал «Дай руку мне, красотка».

Через минуту послышался приближающийся шум мотора. Где-то на поляне захлопали дверцы. Шаги, свет фар, встревоженные голоса не предвещали ничего хорошего.

– Посмотрите, что с водителем, – приказал Моцарт. Антонина протиснулась к стеклянной перегородке.

– Живой… голову разбили, лицо в крови…

Какая-то машина, обогнув «скорую», сдала назад. Двое в масках распахнули дверь.

– Больной! – склонился Моцарт над носилками. – Вы слышите меня?.. Больной!..

Судя по дрожанию век и участившемуся хриплому дыханию, тот слышал, но ответить был не в силах. На щипок за губу отреагировал – дернул головой.

– Что с ним? – спросил бас.

Моцарт опустился на сиденье.

– Повреждение медиастинальной плевры с разрывом легкого.

– Жить будет?

– Будет, но недолго, если вы не отвезете его в госпиталь. – Моцарт незаметно протер спиртом пулю, извлеченную из террориста, и положил в брючный карман.

– Когда он очнется?

– При надлежащем уходе – в течение суток.

– Вы можете обеспечить этот уход?

– Нет.

– Почему?

К «скорой» подбежал очкастый:

– Перехватили треп ГНР «Южного» с руоповцами. Сюда едут, просят подкрепления.

– Перегружай в автобус! – приказал бас. – Першин, поедете с нами!

– Никуда я не поеду.

– Комар, возьми эскулапа!.. Не забудь снять с водилы браслеты. Моторы заводи, бегом! Все бегом!..

Моцарт понимал, что сопротивление бесполезно, но все же пытался вырваться, влепил в чью-то маску кулаком. Кованый башмак припечатал его к борту черного, похожего на гроб микроавтобуса «ДАF», он больно ударился подбородком в стекло.

Из «скорой» вытаскивали носилки, испуганно причитала Антонина. Мощные машины, ревя дизелями, разъезжались в разные стороны, где-то неподалеку уже выли сирены.

– Учти, эскулап, – громила ткнул пальцем в раненого, – без него ты нам не нужен!

Моцарта втолкнули в микроавтобус, с ним сели еще четверо.

Когда выехали на набережную, забрезжил рассвет, а значит, было часа четыре, не меньше. Впереди и сзади «ДАFа» следовали легковые машины, готовые увести преследование, принять бой, смести любого, кто встанет на пути.

«Видишь, мама, – мысленно произнес Моцарт, – я был прав, когда говорил, что придет время и меня будут возить по Москве с почетным эскортом».

– На пол! – толкнул его в бок коренастый конвоир.

– Что?

– На пол, мордой вниз!

Его положили на пол рядом с носилками и завязали глаза сорванной с окна занавеской.