Текст книги "Реквием для свидетеля"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

6

Несколько минут он стоял ни жив ни мертв, прислушиваясь к биению канувшего куда-то в желудок сердца, но потом собрался духом и посветил снова…

При ближайшем рассмотрении головы оказались муляжами. Они были отлиты из пластмассы по форме, напоминавшей голову его последнего пациента. «Растительность» и убранство черепов создавали иллюзию принадлежности их разным людям: парики, бороды, усы, диоптрические и солнцезащитные очки, и даже головные уборы – от берета до лыжной вязаной шапочки. Всего голов было восемь. Подивившись столь экзотическому увлечению хозяина кабинета, Моцарт перевел взгляд на задрапированную бархатом стену и увидел картину в металлической рамке. На ней было изображено озеро и несколько домов, растворявшихся в туманной перспективе. Осторожно приподняв картину, он обнаружил на обороте этикетку: «ТУМАН НАД ОЗЕРОМ». Худ. В. Маковеев. 30x21. Цена 6 руб.».

Металлический корпус зажигалки раскалился. Погасив пламя, Моцарт мелким скользящим шагом отошел к двери. Правый каблук его неожиданно провалился в какое-то углубление в полу и застрял так прочно, что пришлось разуться и высвобождать его руками. Углубление оказалось металлической накладкой на половицу, служившей ручкой одной из створ потайного люка. Если раскатать ковер – он надежно скроет люк, и никому не придет в голову искать его в помещении на втором этаже.

Моцарт потянул за ручку. Крышка поддалась. Винтовая металлическая лестница вела в тускло освещенную комнату – свет попадал в нее со двора.

Мысль о побеге пришла к нему позже, когда он, спустившись по лестнице, не обнаружил под окном охраны. В окно виднелись ворота и припаркованные вдоль забора машины. «Нужно решаться, – подумал Моцарт. – Либо сейчас, либо никогда!»

Он отодвинул шпингалеты и, распахнув оконную раму, сиганул вниз. Вправо к воротам бежать было опасно – кто-то из охраны там был наверняка; оставалось проскочить мимо окон – авось, не заметят… Пригибаясь и прижимаясь к стене дома, он добежал до угла и выглянул, в надежде обнаружить калитку или хотя бы проем в проволоке над забором.

У парадной двери курили двое бандитов, и хотя в его сторону они не смотрели – стоило выбежать на открытый участок двора, и он превратится в мишень.

Он рванул назад, к воротам, и как раз там, в самом охраняемом по его расчету месте, обнаружилась брешь: охранники собрались под навесом, смеясь и распивая пиво из банок, играли в нарды или во что-то еще, не обращая на территорию никакого внимания. Пробежав самую опасную, открытую часть двора, Моцарт спрятался между забором и «вольво», застывшей у самых ворот. Отдышавшись, он на четвереньках подобрался к крайнему столбику ограды и, использовав очередную вспышку смеха из-под навеса, змеей прополз под металлической створой.

Вправо и влево от усадьбы разветвлялась грунтовка. По ту сторону дороги стеной вырастал лес. Черные зубцы деревьев причудливо избороздили матовое, подсвеченное россыпью звезд небо. С востока доносился лай, судя по которому до ближайшего населенного пункта было не менее километра. Не раздумывая, Моцарт бросился в лес.

В темноте он не разглядел глубокий овраг, густо заросший травой. Это едва не стоило ему вывиха – боль от подвернутой ступни отдалась в пояснице; приземлившись на колено, он кувыркнулся через плечо и оказался на дне оврага.

«Вперед! – решил Моцарт, представив, как осатаневшие бандиты станут месить его ногами. – Только вперед!»

Цепляясь за стебли какого-то сорняка, он выкарабкался наружу и устремился к лесу.

На деле здесь оказалось не так темно, как это представлялось со стороны: серебрился мох под луной, выделялись опушки и просеки. Моцарт пожалел, что в свое время не научился ориентироваться по звездам, но все же сообразил засечь звезду-ориентир, позволявшую держать курс перпендикулярно дороге без оглядки – большую, желтую, будто насаженную на верхушку новогодней елки.

Несмотря на выставленные вперед ладони, ветви больно хлестали по лицу, обломанный сук разорвал рубаху и поцарапал ребра. Лес оказался небольшим и как-то резко перешел в смешанный молодняк. Бежать стало легче. Забрав метров на шестьдесят влево, Моцарт оказался на просеке, веток можно было уже не опасаться, правда, приходилось высоко задирать ноги и смотреть вниз – то и дело попадались пни и гнилые стволы бурелома.

Просека вывела его в болотистую низину, густо поросшую кустарником. За нею простиралось озеро. Движущийся красный огонек обозначил противоположный берег, до которого было никак не меньше километра.

«Вперед, Моцарт! Только вперед!»

Выровняв маршрут по желтой звезде, он побрел к берегу. Ноги чавкали, увязая в болоте; где-то посередине он провалился по колено и не на шутку испугался, когда зыбкая почва качнулась под ним в радиусе десяти метров, издав протяжный, почти человеческий вздох. Но возвращение влекло потерю времени и сил. «Вперед, только вперед!» – последовал он избранному принципу и пополз по-пластунски, цепляясь за карликовые стволы болотных растений, кочки и камыши. Берег, как и следовало ожидать, был илистым. В какой-то момент Моцарт отчаялся добраться до «чистой» воды – затянуло ногу по самое бедро, и вытащить ее не было никакой возможности. Судорожно барахтаясь и сопротивляясь изо всех сил, он все же справился с противной, теплой жижей, отполз левее – к прибитому к берегу бревну. Правый туфель был безнадежно потерян, а стало быть, отпадала необходимость и в левом, и в носках, с которыми он без сожаления расстался. Придерживаясь одной рукой за бревно, другой стащил с себя рубаху и пропитавшиеся болотной слизью брюки, что, казалось, стоило не меньшего труда, чем весь проделанный путь, затем вынул из брюк ремень и приторочил свернутую валиком одежду к спине. Илистая жижа представляла угрозу еще метров двадцать, пока наконец он перестал чувствовать ногами дно и понял, что плывет.

Брызги и шлепки ладоней по воде эхом отдавались окрест, но время работало против него: сейчас его могли заметить на расстоянии луча карманного фонарика; окажись где-то поблизости дорога – в свете фар; на рассвете же одинокого пловца обнаружат на любом расстоянии.

Силы почти иссякли на полпути. Можно было потянуть за кончик ремня и освободиться от намокшей, неимоверно тяжелой одежды, но куда деваться потом в одних трусах?.. Он переместил валик на грудь, лег на спину и, держась на плаву почти без движения, отдышался.

Стояла тишина. Бездонное звездное небо отражалось в черной глади озера…

Так отражались хрустальные канделябры в полах призрачного дворца архиепископа Колоредо. Кажется, Моцарт исполнял тогда «Концертную симфонию». После сановного выговора за «скучную музыку» ему стало дурно. Такое же головокружение и тошнота, как сейчас, только сейчас он просто наглотался воды, а тогда… Уж не пытались ли отравить? Такое же предчувствие неминуемой беды заставило его без оглядки бежать из Зальцбурга. «Не бывает пророка без чести, разве только в отечестве своем и доме своем…» Власть силы не способна унизить талант, но, отчаявшись сделать это, способна убить: презрение к личности сильнее яда…

Он нашел глазами желтую звезду и поплыл размашисто и энергично, почувствовав второе дыхание и понимая, что третьего не будет, что на поиски его уже брошены все силы.

Показались очертания берега – пологого, песчаного, переходящего в скошенный луг. До него оставалось метров сорок, когда Моцарт, приняв вертикальное положение и погрузившись по самые ноздри, пальцами ног коснулся дна. Преодолев эти последние метры вброд, он сел на песок, сбросил со спины одежду.

Озеро было раза в полтора меньше прицельной дальности полета пули, выпущенной из «АКМ». Искушение отдохнуть помогло побороть пение птиц, предвещавшее рассвет.

7

Следующий шаг подсказал шум приближающегося поезда. Выжав одежду, Моцарт напялил ее на себя и побежал к «железке»: рельсы неизменно должны привести на какую-нибудь станцию, откуда можно позвонить, где есть люди и есть милиция.

Проросшая после покоса осока секла лодыжки, срезанные стебли и комки почвы кололи ступни – бегать по лугам босиком ему не доводилось даже в детстве.

Ориентиром служили теперь огоньки светофора – желтая путеводная звезда растворялась в поминутно светлеющем небе.

Луг он преодолел легко, ноги удивительно быстро привыкли к уколам и перестали чувствовать боль. Ночная прохлада, исходившая от земли и мокрой одежды, снимала усталость.

По ту сторону насыпи проходила шоссейная дорога. Можно было «проголосовать», но в это время суток едва ли кто-то возьмет заросшего, босого пассажира, не имеющего понятия, где он находится и куда его везти, тем более – без копейки денег. Да и где гарантия, что его не подберет машина преследователей?.. Приметив фары, Моцарт быстро спустился с насыпи и дальше шел, оставаясь невидимым со стороны шоссе.

Наступала усталость, быстро светало, а признаков станции или населенного пункта все не было.

«На шоссе устанавливают указатели населенных пунктов», – сообразил он через пару километров, но, выглянув из-за насыпи, обнаружил, что никакого шоссе давно нет – оно свернуло куда-то в сторону, а вместо него тянется лесополоса. Он снова пошел по шпалам и шел так до тех пор, пока его не догнал товарный состав.

Два мощных, страшных вблизи электровоза обдали его жаром моторов. Рельсы в этом месте шли на подъем, состав замедлил ход и казался бесконечно длинным: за десятком пульманов шли нефтяные цистерны, за ними – платформы с сельхозтехникой, несколько думпкаров, деревянных вагонов старого образца, и опять – платформы, как будто он мчал, не останавливаясь ни во времени, ни в пространстве, цепляя на ходу все, что попадет, без всякой системы, цели и пункта назначения.

Моцарт побежал рядом с этим странным поездом, стараясь развить максимальную скорость, и действительно, на бегу казалось, что он движется не так уж и быстро и если как следует ухватиться за скобу, то можно подтянуться на руках, перевалиться через ржавый железный борт…

Состав уже кончался, а он все бежал, чувствуя, что бредовая идея становится навязчивой и требует воплощения. Страх споткнуться, налететь на стрелку, быть затянутым под колеса, воздушной струей уступал место спонтанному порыву и безрассудной удали. И когда оставалось всего две хвостовые платформы, Моцарт понял, что если он сделает это, то уж наверняка будет спасен и через час-другой окажется где-нибудь на Белорусской-Товарной.

Разогнавшись что было мочи, он ухватился-таки за скобу последней платформы. Теперь если только разожмутся пальцы, если что-нибудь попадет под босую ногу – конец: упадет непременно, не успеет откатиться в сторону – дикая механическая сила швырнет его под колеса, разорвет и перемелет, но ничего другого, как довести задуманное до конца, уже не оставалось.

«Вперед, Моцарт! Только вперед!»

Секунда – и обе руки держатся за скобу; еще одна – и он повис, барахтаясь и с ужасом чувствуя, как бешено вращается смертоносное колесо, почти касаясь мокрой штанины, а ноги прилипают к днищу платформы и забросить их наверх недостает сил. Жить оставалось столько, сколько он сможет продержаться навесу.

В последний момент колено нащупало какой-то выступ – висеть стало легче. Если перехватиться за верхнюю кромку борта хотя бы одной рукой, можно будет попытаться забросить ногу… Издав гортанный вопль, он рванулся всем телом вверх и опять завис, чувствуя, что бедро соскальзывает с округлого борта. Если это произойдет, то его непременно потащит, дробя ступни о бетонные шпалы. Если бы можно было вернуть время назад, он ни за что не сделал бы такого опрометчивого шага!..

Когда-то, доведенный семейными скандалами до предела, покинутый женой и друзьями, в очередной раз изгнанный с работы и разуверившийся, он искал смерти на войне, но пули и осколки миновали его. Террористу было суждено не умереть под его ножом, и риск под угрожающий счет до пяти оказался оправданным. Сила ли ангела-хранителя втолкнула Моцарта на мчавшуюся со скоростью тридцать километров в час платформу, Бог ли не хотел забирать его к себе за прегрешения, или жизнь, которую он любил и которую щедро возвращал многочисленным пациентам, платила ему взаимностью, но, оказавшись на теплом красном керамзите, покрывавшем дно этого гроба на колесах, он уверовал в свое бессмертие. Хохот его заглушал грохот колес на стыках, пока не иссякли остатки энергии – все, до последней капельки; а потом обессиленное тело затряслось в приступе истерического плача, слезы непроизвольно брызнули из глаз, и было их ровно столько, столько он не успел выплакать за все предыдущие годы своей жизни…

Плакал он всего один раз – на похоронах матери. Ей было пятьдесят семь лет. Хоронили ее в присутствии Франсуа Эйна, друга семьи, валторниста легкой кавалерии королевской стражи, и приходского священника Ириссона…

Нервный срыв длился километров пять, а потом наступило эйфорическое безразличие ко всему на свете. Все стало казаться суетой сует, надуманным и фальшивым, кроме давно, как оказалось, взошедшего солнца и вечно спешащих в неизвестность облаков.

Моцарт закрыл глаза и прислушался. Колеса выбивали явно знакомый мотив, но он уснул прежде, чем понял, что это – первая часть Сороковой симфонии.

8

Странно… облака почему-то плыли, а стука колес не было. Симфония кончилась, игла впустую царапала диск… Солнце переместилось влево, будто поезд изменил направление…

Лицо горело. Набитая мокрой ватой голова отказывалась соображать – где он? Что это за красные окатыши, вонзившиеся в тело?.. Мало-помалу все восстановилось в памяти – от страшных муляжей в мерцающем свете зажигалки до осознания тишины: поезд стоял.

Моцарт перевернулся на бок, сел; размяв конечности, спрыгнул на усыпанную щебенкой почву. Под босую пятку попал острый камешек, заставив его вскрикнуть, и в тот же момент состав по-собачьи – с головы до хвоста – отряхнулся, звонко лязгнул буферами и медленно, словно приглашая одинокого пассажира ехать дальше, стал удаляться.

Проводив последнюю платформу благодарным взглядом, Моцарт побрел по разогретым шпалам, силясь угадать, на какой вокзал занесла его нелегкая. Вдалеке у крайнего полотна суетились рабочие в оранжевых жилетах, впереди справа желтели грязные пакгаузы, в тупике выстроились покалеченные электрички. Переступая через рельсы, он подумал, что эти бывшие электрички с разбитыми стеклами, вырванными сиденьями и аэрозольной похабщиной на стенах могли бы занять достойное место в русском павильоне какой-нибудь парижской выставки, проводимой в рамках ООН.

На станции царил странный, совсем не столичный покой. Издалека вокзал ни на один из тех, что были знакомы Моцарту, не походил: не было таких маленьких вокзалов в Москве и таких больших – на полустанках. Настораживало отсутствие маневровых тепловозов, кранов и всего прочего, характерного для «товарных» и «сортировочных»; не было и пассажиров на перроне, вдоль которого тянулись кусты акации.

Какая-то женщина в синем рабочем халате громыхала пустой тележкой.

– Не скажете, какая это станция? – Моцарт не узнал своего высохшего голоса.

Женщина посмотрела на него и испуганно посторонилась.

– Станция, говорю, какая?

– Савелово, чай… – огляделась она в поисках не то защиты, не то подтверждения, точно сама усомнилась в том, что это – Савелово.

– Как… Савелово? – растерянно улыбнулся Моцарт, приняв ее слова за шутку.

– Пить меньше надо!..

– А до Москвы отсюда далеко? Она засмеялась, осмелев:

– Кому как! Если электричкой – за два сорок доберешься.

– Сколько?.. – Вопрос потонул в возобновившемся лязге тележки.

«Савелово… Савелово… Это что же, Тверская губерния, получается?.. Как же я теперь?..» Он дошел до вокзала, недоверчиво посмотрел на вывеску: точно, Савелово!.. Значит, он проспал Москву или проклятый товарняк проследовал мимо, а то и в другом направлении?.. Где же его, черт подери, держали? Где это озеро, которое он переплывал? Рельсы, параллельно – шоссе, луг, лес… Из всего этого ландшафта ровным счетом ничего не следует: глубокая ночь, страх, единственная цель, подчинившая разум, – убежать от преследования – полностью сгладили ориентиры. Была еще звезда… какая звезда?.. большая и желтая.

Он вошел в вокзал. Несколько пассажиров синхронно повернули к нему головы – так и хотелось поздороваться со всеми. Не понимая, чем может вызвать к себе такой интерес пусть даже и босой человек, он подошел к расписанию. Последняя электричка отправлялась в девятнадцать пятьдесят две.

Часы на стене, очевидно, стояли: не могло же сейчас быть пятнадцать минут четвертого!

– Не подскажете, который час? – обратился он к пожилому, крестьянского вида мужчине, стоявшему у окна.

– Пятнадцать минут четвертого, – ответил тот, глядя на Моцарта с удивлением и испугом.

Значит, все верно… до электрички четыре с половиной часа. Но что же делать? Где взять денег на билет или хотя бы на звонок в Москву? Обратиться в милицию?.. У него нет с собой никаких документов. Рассказать все по порядку – как кто-то ворвался в квартиру, как его заставили делать кому-то операцию, потом куда-то увезли, где-то держали двое суток?.. Бред свинячий! Кто в это поверит? Арестуют и продержат в каталажке до морковкиного заговения… И правильно сделают!

Он вышел в город, хотя никаких признаков города, собственно, не увидел: на маленькой асфальтированной площади разворачивался пыльный «икарус»; несколько разбросанных киосков, магазин, кафе-стекляшка, пьяница, отдыхающий у пустой пивной бочки на асфальте, едва ли могли быть визитной карточкой Савелова. Совершать же экскурсию босиком не хотелось.

Случайное зеркальце на припаркованной к газону «ниве» повергло Моцарта в шок. Поначалу он решил, что кто-то заживо содрал с него кожу: шея, лицо и даже волосы были кроваво-красного цвета. Если где-то в миру существуют шахты по добыче красного угля, то именно так должны выглядеть тамошние шахтеры.

«Господи, – прошептал Моцарт, на секунду представив себе, что должны были чувствовать женщина с тележкой и пассажиры вокзала при виде искупавшегося в крови вампира. – Господи, что делать-то? Где взять мыло, да и отмоется ли эта дрянь хотя бы с лица?..»

Он оглянулся в поисках колонки с водой или туалета, но ничего такого не увидел и решил в последний раз до помывки обратиться к кому-нибудь, кто производит впечатление наименее слабонервного. Сочтя таковым грузчика из кафе-стекляшки, перебиравшего у служебного входа пустые ящики из-под водочных бутылок, подошел к нему:

– Извините, коллега, вы не подскажете, где тут можно умыться?

Грузчик, едва державшийся на ногах, мгновенно протрезвел и уставился на него немигающими глазами.

– Я платформу с керамзитом разгружал, – соврал Моцарт и, понимая, что врет неубедительно, покраснел еще больше.

– Тебе в Волгу надо, мужик, – сочувственно посоветовал грузчик.

– Куда?..

– В Волгу, говорю.

– А это что?

– Волга-то?.. – Грузчик растерялся, мельком поднял глаза к небу, точно хотел проверить, не завис ли над Савеловом НЛО – иначе откуда еще мог взяться этот гуманоид, который мало того что насквозь красный, так еще и не знает, что такое Волга. – Ну ты даешь, мужик! Сколько принял-то?.. Волга – это река у нас в России такая!

– Где? – вконец растерялся Моцарт.

– Что «где»?.. Н-нда… – Грузчик отступил на несколько шагов поближе к двери кафе. – Вон по той дороге иди, где автобус. Спустишься вниз, там увидишь. Километр примерно. Дойдешь?

– Спасибо.

Моцарт побрел, низко опустив голову, чувствуя, как какая-то сила давит на него, прижимает к земле, и от глупого этого положения, от стыда и очевидной безысходности ему захотелось умереть.

– А мне еще Зинаида Степановна давеча выговаривала: че это, грит, у тя, Васильич, рожа опять красная! – возмущался вслед ему «коллега».

Волга оказалась самой настоящей – с катерами и теплоходами, какой она ему и представлялась по картинам Репина и стихам Некрасова, если не считать современного городского пейзажа и отсутствия бурлаков. Спрятавшись от людских глаз под мост, соединявший берега, он разделся и с остервенением принялся полоскать рубаху.

К счастью, пыль неизвестного происхождения отстиралась, а значит, должны были отмыться лицо и руки. Покончив со стиркой, он принялся за себя, пользуясь пучком травы в качестве мочалки.

Банно-прачечная процедура заняла не меньше часа. Еще час он сидел на солнце в ожидании, пока высохнет одежда. Судя по отражению в никелированном корпусе зажигалки «зиппо», лицо вернуло свой первоначальный естественный цвет, и, если бы еще раздобыть какую-нибудь обувь да побриться, можно было вполне сойти за нормального человека.

«Еще бы погладиться и освежиться одеколоном!» – с иронией подумал Моцарт, натягивая брюки. Для полного счастья не хватало слишком многого.

Стараясь держаться стороной и не смотреть на людей, он вернулся к вокзалу. Если верить часам, – а не верить им у него теперь не было никаких оснований, – до электрички оставалось пятьдесят шесть минут. Из двух вариантов – попросить денег взаймы или обратиться в милицию – Моцарт выбрал третий, наиболее логичный для человека без документов и наименее постыдный для человека без денег: добираться до Москвы «зайцем».

«А может, не нужно было убегать? – в который уже раз подумал он, сидя на скамейке и пряча босые ноги, когда кто-нибудь проходил по перрону. – Вдруг этому террористу станет плохо?.. Он может даже умереть, и тогда смерть падет на меня тяжким грехом… В конце концов, ведь не он же меня обижал, а его приспешники. Он находился без сознания, ему нужна была моя помощь… Я бросил больного – ночью, черт-те где… Ничего бы они со мною не сделали – я ни в чем не виноват. Они и не собирались – ведь не собирались же, в самом деле! – делать ничего плохого, иначе не стали бы запирать меня в чулан… Я бросил тяжелобольного, бросил…»

Пассажиры, заполнявшие перрон, к бомжам привыкли и не обращали на Моцарта никакого внимания.

Знай он, где теперь найти этого Террориста (определение рода его деятельности укоренилось в сознании само по себе и превратилось в прозвище), он, пожалуй, вернулся бы к нему в порыве сострадания. Но потом сострадание улетучилось, и, позабыв о босых ногах, он принялся вышагивать туда-сюда по перрону, как делал это иногда перед сложными операциями, оправдывая себя и настраивая на лучший исход.

«Ворвались ночью, ударили, закинули в машину, заставили делать операцию в немыслимых условиях… Избили (а может, и убили?) врача… Избили водителя, грозились убить меня и медсестру. И потом этот толстый охранник – попади он локтем в висок… Хамы! Подонки! Банда!.. Узнаю, кто им меня сосватал, – набью морду!.. Откуда у них электрокардиограф, кровь, лекарства на выбор, капельница?.. Есть, значит, связи в медицинских кругах? Ну, еще бы, раз консилиум сумели организовать! А меня спрятали, чтобы врача не опознал, который на них работает. Надо понимать, не бесплатно… Правильно я сделал, что сбежал. К тому же – своевременно там был врач, разберутся!..»

По перрону прошел наряд милиции. Лохматые, потные сержанты с дубинками пристали к женщине, продававшей семечки. Моцарт спрятался на всякий случай за угол, готовый исчезнуть с глаз долой в любую секунду: с этими и объясняться – все равно что воду в ступе толочь. Хорошо, если не изобьют, а уж не поверят – точно.

Ожидание кончилось. Пристроившись в середине потянувшейся к электричке толпы, он приободрился, и даже грязный жесткий вагон показался ему родным – как-никак он должен был привезти его домой.

Мысли словно споткнулись, застряли на добром и теплом понятии «дом». Шутка «У меня нет дома», которой он тешил себя и приятелей много лет, не принимая всерьез временных своих жилищных проблем, сразу испортила настроение, обернувшись сермяжной истиной: а ведь дома и впрямь не было. Считать ли домом тот, родительский, в Екатеринбурге, где остались нелюбимая жена и любимая дочь? Или квартиру в Глазовском переулке, которую он снимал второй год и которая не принадлежала ему, как не принадлежала ни одна из четырех комнат законной жены Алоизии на Лесной, где он был прописан?..

Но не философские измышления об очаге и не слезливая саможалость, которой неунывающий Моцарт был лишен от природы, повергли его в уныние: мысль о доме была предтечей обоснованной последними событиями догадки, в сравнении с которой страх перед контролером померк, как огонек промокшей зажигалки: «А ведь они знают, где я живу! Мне нельзя больше появляться в Глазовском!..»

Означало ли это, что ему суждено пожизненно скитаться – деньги, документы, наконец, туфли и носки, и сменное белье – все, все оставалось в наемном жилище, где появляться было нельзя, или то, что теперь уж несомненно придется идти в милицию и описывать Террориста, его подельников и место своего заточения?.. На всякий случай он стал продумывать план действий, в котором на первое место выступил поиск сто двадцать шестой специализированной бригады – Авдеича и Антонины, ибо, не заручившись их свидетельством, он будет выглядеть идиотом, начитавшимся детективных романов.

Контролеры появились перед самым Дмитровой. Они шли навстречу друг другу из противоположных концов вагона, пощелкивая компостерами. Моцарт решил притвориться спящим – авось, не станут будить? Но мерзкий тип в железнодорожной фуражке и футболке тряхнул его за плечо:

– Билетики предъявляем, гражданин!

– Нет у меня билета, – «продрав глаза», сообщил Моцарт упавшим голосом.

– Тогда платите штраф.

– И денег тоже нет.

– Предъявите документы.

– А вы что, милиция, чтоб документы спрашивать?

– Ты смотри! Он еще и законы знает? Ладно. Пойдем тогда в милицию, раз ты сам о ней вспомнил.

В законе по поводу обращения на «вы», понятно, ничего сказано не было, а мораль, как известно, вещь неосязаемая. Моцарт живо смекнул, что прийти в московскую милицию самому и быть доставленному в линейное отделение дмитровского вокзала за безбилетный проезд – вещи суть разные, поэтому на обострение не пошел, а покорно проследовал в тамбур.

Но то ли внешний вид его не обещал наживы, до которой падки контролеры всех мастей, в том числе и железнодорожные (иначе кто бы шел туда работать?), то ли готовность «зайца» следовать в любом направлении не оправдала расчетов на скандал скуки ради, они высадили бродягу в Дмитрове, крикнув напоследок: «Ты где ботинки-то пропил, ханурик?» – и этим решили ограничиться.

«Дать бы тебе, чтоб знал!» – ответно сверкнул Моцарт глазами, но, вспомнив о своем бесправном положении, сдержался.

Неожиданный выход подсказала вывеска с красным крестом.

Войдя в провонявший йодом и креазотом вокзальный здравпункт, он попросил разрешения позвонить в Москву.

– Телефон-автомат в здании вокзала, – окинула его презрительным взглядом пожилая медсестра в очках.

– Послушай, сестричка, я – ваш коллега, – вежливо обратился к ней Моцарт. – Я врач из Москвы, меня зовут Пер-шин Владимир Дмитриевич. Работаю в четырнадцатой больнице в хирургическом отделении. Я попал в неприятную историю. Меня ударили по голове, разули и забрали все – деньги, удостоверение, пиджак… понимаете?.. Я могу дать вам телефон больницы, там подтвердят, что я – Першин…

– Как это они подтвердят? – резонно усомнилась медсестра, но лед, похоже, начал таять: – Почему вы не обратились в милицию?

Моцарт нашелся не сразу. Как объяснить ей, что именно это он и собирался сделать, но в Москве, а не в Дмитрове, и заявить не о вымышленном ограблении, а обо всем, что ему и самому казалось теперь неправдоподобным?..

– А вы верите, что они будут искать какие-то четырнадцать тысяч рублей или выдадут мне казенные туфли?.. Пожалуйста, разрешите мне позвонить. Я займу ровно одну минуту… нет, тридцать секунд, не больше, обещаю вам!

Не столько профессиональная солидарность, сколько заискивающий тон и очевидная трезвость просителя возымели действие.

– Звоните, – заговорщицки покосившись на входную дверь, придвинула к нему телефон сестра. – Только быстро!

Моцарт набрал номер, с замиранием сердца стал пережидать гудки. Теперь все зависело от того, кто возьмет трубку: если Сухоруков – пиши пропало. Но трубку взяла Констанца. Кажется, это было единственным подарком судьбы за последнее время, не считая того, что его не застрелили, он не утонул в болоте и не попал под поезд.

– Алло!..

– Вера, это я…

– Кто?

– Я, Владимир.

– Боже! Ты где?

– Потом, потом… Слушай меня внимательно. Раздобудь мне туфли и носки, садись в ближайшую электричку и поезжай в Дмитров. Я встречу тебя здесь на перроне. Возьми денег на двоих на обратную дорогу… Ты ко мне заходила?

– Нет, ждала твоего звонка…

– Не заходи ко мне! Поезжай сейчас же на Савеловский!

– Да что случилось-то?

– Я сказал, потом объясню. Туфли, носки, деньги и сигареты. Я на вокзале в Дмитрове. Все!

Он положил трубку, поймал на себе сочувствующий взгляд медсестры.

– Не знаю, как вас благодарить.

– Не стоит. Может, обратиться все-таки в милицию?

– Нет, нет. Если чем-нибудь смогу – Першин я, Владимир Дмитриевич… – Моцарт хотел было оставить ей адрес, но вовремя остановился и, откланявшись, вышел.

Сигарета, которую он, презрев стыд, попросил у не слишком любезного молодого человека, оказалась именно тем, чего ему не хватало все это время. Не рискнув заходить в вокзал, он присмотрел ломаную скамью в дальнем углу сквера и, жадно затягиваясь дымом, принялся рассчитывать время своего спасения.

«Возьмет частника и доедет до Савеловского – это полчаса; электричка пойдет еще через полчаса – это час; еще час – в пути. Итого – два, два с половиной часа…» Догоревшая сигарета ожгла пальцы.

Вера приехала в двадцать три сорок.