Текст книги "Реквием для свидетеля"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

9

Рассказ Моцарта о его злоключениях уложился в один перегон калязинского поезда. В вагоне было темно, лишь изредка в промельке придорожных фонарей и вагонов встречных электричек он видел большие темные глаза Веры, исполненные тревоги и любопытства. Вопреки своей молодости и журналистской нахрапистости, забрасывать Моцарта вопросами она не спешила.

Он взял ее руку, с благодарной нежностью провел по щеке кончиками пальцев.

– Хорошо, что мы с тобою поцапались в четверг, – сказал полушутя-полусерьезно. – Иначе бы тебя постигла участь заложницы.

– Дурак вы, ваше степенство! Теперь не надейся, что я тебя оставлю даже на минуту.

– Этого мне только не хватало! – воскликнул Моцарт. – В ближайшее время нам вообще нельзя появляться вместе.

– Хочешь опять поссориться?

– Хочу. Мне от тебя нужны были только туфли, носки и деньги.

– Да?! Тогда снимай! Снимай, говорю, а то закричу! Зная ее взбалмошность, он почувствовал: закричит ведь.

– Хорошо, успокойся, мы будем вместе. До тех пор, пока не протрутся подметки.

– Ах, так?.. Значит, я нужна тебе из-за туфель?

– Не только. Еще чтобы стирать сухоруковские носки. Страстный поцелуй заткнул ему рот…

Рассказу своему Моцарт придал легкость забавного приключения, опустив все, что не относилось к оправданию его отсутствия. Ни пугать, ни даже настораживать Веру он не хотел, опасаясь, что возможное продолжение этой истории коснется ее. Но «логика чувств», которой она отдавала предпочтение в их отношениях, на профессиональной хватке не отразилась.

– Выходим на Тимирязевской, – сказала Вера повелительным тоном, как только поезд отчалил от платформы Бескудниково.

– Это еще зачем?

– Затем, что в Глазовский тебе соваться ни к чему. По крайней мере, ночью.

– И что мы будем делать ночью на Тимирязевке?

– Переночуем у Нонны. Утром ты пойдешь в МУР и все расскажешь. Потом явишься с охраной домой, заберешь вещи. А я тем временем подыщу конуру с двуспальной кроватью.

Ее прагматизм развеселил Моцарта.

– Может, стоит поехать на Петровку прямо сейчас и напроситься в тюрьму? – отсмеявшись, выдвинул он встречное предложение. – Какая разница, кто лишит меня свободы?

– Я на твою свободу не претендую, но появляться дома одному тебе нельзя, – настаивала Вера.

– У Нонны выпивка есть? – спросил он, чтобы «сменить пластинку».

– Купим, я получила зарплату.

– О'кей, едем к Нонне. Я проголодался. Пьем, едим, слушаем музыку и ложимся спать. Завтра я иду на свою работу, ты на свою.

– В сухоруковских туфлях?

– Почему же? Перед работой я заезжаю домой, беру участкового – документы заперты, ключи тоже, прописан я по другому адресу, так что без участкового жэковский слесарь мне все равно не отопрет. Логично?

– Вполне.

– А раз так – поцелуй меня. И больше к этому разговору мы возвращаться не будем.

Перспектива ночного банкета стремительно возвращала ему былой оптимизм, основанный на принципе: «Будущее предугадать никому не надо, и нечего попытками заглянуть в него омрачать настоящее».

Заспанную Нонну поздние гости с двумя бутылками шампанского, коньяком и закуской, соответствовавшей Вериной зарплате и аппетиту Моцарта, обрадовали.

«За ночной пикник в обществе двух прелестниц стоило пострадать», – решил Моцарт и предложил первый тост за женщин, что делал всегда и везде, даже там, где женщины не водились.

Рука его то и дело тянулась к телефону, но Вера всякий раз напоминала о позднем времени и об уговоре не вспоминать случившееся хотя бы до утра.

Успокоившись после пятой рюмки, он отправился в ванную и не выходил оттуда так долго, что Вера была вынуждена постучаться в дверь кулаком и спросить, перекрикивая шум льющейся воды:

– Эй! Ты там не утонул?

Распаренный, посвежевший Моцарт чувствовал себя на седьмом небе…

Такое же избавление от душевного кризиса он испытал, когда мюнхенский театр вновь вспомнил об одиноком, отчужденном от семьи, связанном архиепископом по рукам и ногам капельмейстере, предложив ему написать оперу к предстоящим дворцовым торжествам…

– Выпьем за Моцарта! – расплескивая коньяк, наполнила рюмки быстро опьяневшая Нонна. – Между прочим, Владимир Дмитрич, у меня хранится пленка, под которую вы…

– Ты! – ткнул себя пальцем в грудь Моцарт.

– Ладно, ты… Ты, Володя, оперировал моего Алешку.

– Тогда – за Фигаро! – опрокинул рюмку Моцарт и запел: – «Мальчик резвый, кудрявый…»

Женщины подхватили. На столе появился магнитофон. Курили, пили, подпевали, ели много и вкусно, изредка переходя на шепот – когда соседи сверху или снизу начинали стучать по отопительной батарее.

В половине пятого Вера помогла подруге добраться до дивана, на котором обычно спал ее десятилетний сын Алешка. Мальчик после операции аппендицита отпивался козьим молоком на даче.

– Поженились бы вы наконец, что ли? – заплетающимся языком призывала Нонна гостей. – Свадьбу хочу! В ресторане «Рус-отеля»!

– С медведями и генералом, – согласился Моцарт, уронив голову на грудь.

Единственным, что заботило его в эти минуты, было то, что после его смерти Констанца превратится в госпожу фон Ниссен…

Привычка спать мало, урывками, подняла Моцарта в десятом часу. Первая ночь свободы с лихвой окупила его страдания. О предшествовавших ей событиях он вспомнил мельком, как о приключении незначительном, и страданий-то, собственно, не повлекшем – так, лишь временные неудобства.

Сквозь штору пробивалось солнце, сладко спала Вера, с головой укрывшись шелковым покрывалом, по всей комнате была разбросана ее одежда.

Нонна оставила записку: «Молодежь! Все в холодильнике. Не забудьте запереть дверь». Чистота и порядок в комнате Алеши, политые цветы, голубенькие, подвязанные шелковыми ленточками занавески на кухне – от всего этого веяло женским, материнским, тем самым, чего так не хватало Моцарту. Все это было не из его безалаберной – из тихой, мирной жизни, именно этот порядок соответствовал желанному и подспудно искомому порядку в душе, найти который мешали характер, образ мыслей и сплошным потоком привходящие обстоятельства.

Он достал из холодильника бутылку водки, неизвестно откуда взявшуюся – вчера никакой водки не оставалось, это он помнил наверняка, как, впрочем, не было и баночного пива, и соленых огурчиков – не иначе Нонна успела смотаться на рынок.

«Вера – девчонка, – принялся рассуждать Моцарт, выпив за здоровье хозяйки. – А я – старик. А Нонна – совсем другое… Мудрее, домовитее. К тому же Моцарта любит. – По телу, тесня головную боль, расползалось приятное тепло. – Э!.. Да не из-за меня ли она вчера надралась?.. И эта уборка, и холодильник. Ну, не из-за Веры же?.. Раскусила, выходит, чего моей душе не хватает?.. Вот тебе, понимаешь, и «логика чувств»!»

Опустошив банку пива, он вернулся в спальню, нетронутую уборкой и потому походившую на рыночную площадь после омоновского налета. Вера, разметавшись, спала на смятой постели. «Топ-модель! – заключил Моцарт. – По части внешности, конечно, Нонка ей не чета».

Две женщины, две комнаты, две половинки мира, разные и прекрасные каждая по-своему. Две половинки Моцарта, как две половинки его жизни – в вечном настоящем и фантастическом прошлом, воплощенном в загадочной биографии и музыке Вольфганга Амадея.

Будить Веру он не стал, снова отправился в ванную и поливал себя из душа холодной водой, пока окончательно не пришел в норму. Оказалось, Нонна успела отутюжить его рубаху и брюки, о чем он собирался просить Веру, но, может быть, и хорошо, что не попросил, потому что она должна была сделать это сама, как сделала Нонна, тем самым укоротив невидимую ниточку, уже привязавшую его к ней.

О пережитых неприятностях напомнили носки и туфли Сухорукова.

«Вот запрусь тут с двумя бабами и никуда не пойду! Пить, есть, отсыпаться – с работы все равно выгнали, найду другую. Как говорил учитель, времена меняются, а людей резать нужно всегда и везде…»

Прикрыв дверь и примостившись на пуфике у полки с телефоном, он нехотя набрал ординаторскую.

– Алло!.. Это Першин. С кем я говорю?

– Владимир Дмитриевич?.. Это Лена. Боже, с вами все в порядке? – встревоженно затараторила молоденькая медсестра.

– А почему со мной должно быть что-то не в порядке? – насторожился Моцарт.

– Вы уже приехали?

– Откуда?

– Как?.. Зайцев сказал, вас направили в командировку… Несколько секунд он молчал, силясь сообразить, как бы

побольше выведать, не сболтнув при этом лишнего, чтобы не подвести главврача, очевидно, таким образом пытавшегося выгородить прогульщика перед персоналом.

– Да, со мной все в порядке. Зайцев у себя?

– Кажется… Позвать? Или вы перезвоните?..

– Нет, зачем же звать, я перезвоню. Кто там за меня, Леночка?

– Ночью Анатолий Ефремович дежурил, а сейчас Нина Васильевна.

– Ладно, спасибо…

Стоило ли звонить Зайцеву? А если стоило, то как разговаривать с ним – благодарить за выручку или рассказать правду?

«В зависимости от настроения!» – решил Моцарт и набрал номер.

– Алло?..

– Николай Борисыч?.. Першин на проводе.

– Моцарт?! – отчего-то обрадовался звонку главврач. – Как ты там?! Алло!.. Ты где?! – складывалось впечатление, что он на передовой во время артобстрела.

– Хм… известно где, – многозначительно ответил Моцарт, предоставив говорить патрону.

– Ясно, ясно, можешь не говорить!.. Слушай, у них там что, своих военмедов в Бурденко не хватает?.. Ты не обижайся, но я распорядился тебя не табелировать. Пусть Минобороны или Минздрав оплачивают, раз они мобилизовали тебя в срочном порядке. А мне пришлось четыре операции переносить!.. Ладно, что там у тебя?! Стреляют много?..

Моцарт почувствовал, как на лбу у него выступают капли пота и квартиру заволакивает пороховая гарь.

– Алло! Николай Борисыч! – в тон главврачу прокричал он. – Алло!.. Алло!.. Что-то связь ни к черту!.. – И нажал на рычаг, создавая иллюзию повреждения кабеля.

В прихожей появилась невыспавшаяся Вера в пеньюаре на голое тело.

– Привет. Всем наливают?

– Привет. – Докурив, Моцарт вернулся на кухню, достал из холодильника банку пива и протянул ей.

– Что-то случилось?

Говорить с нею о том, в чем еще до конца не разобрался сам, не хотелось.

– Эй! – Она присела на корточки, провела указательным пальцем у него перед глазами. – Эй, ты где?

– В Чечне, – серьезно ответил Моцарт и посмотрел ей в глаза. – Кто-то позвонил Зайцеву из Минздрава или из Минобороны и сообщил, что я откомандирован в район боевых действий.

– О-ля-ля! Час от часу веселей. – Вера села на табуретку, достала из пачки стомиллиметровую сигарету «Мальборо». Схваченные на лету проблемы она препарировала быстро и тщательно – не столько из небогатого журналистского опыта, сколько благодаря опыту своей прошлой жизни. В прошлой жизни Вера была волчицей.

– И что все это значит? – на белом высоком лбу ее проявилась складочка мысли.

Такой Вера нравилась Моцарту больше, но именно такой он ее почти не знал: разговоры на серьезные темы их отношениями не предусматривались.

– Насколько я могу судить, у этой банды хорошие связи. Хотя о причастности к ней кого-то из Минздрава нетрудно было догадаться: ассортимент медикаментов наводил на размышления.

– Человек, который на них работает, не хирург, – резонно заметила она. – Иначе на кой бы черт им понадобился ты.

«Или не такой хирург, – подумал про себя Моцарт. – Посмотрел бы я, как кто-нибудь другой проделал подобное!..»

– Или другого хирурга не оказалось рядом, – сказал он вслух.

– Пойдешь в МУР?

– А где я был раньше?

– Раньше ты пил водку у Нонны и занимался со мной любовью. Если в этом есть состав преступления…

– А тебе не кажется, – перебил ее Моцарт, – что я живу До тех пор, пока молчу?.. Если они обеспечили алиби моему отсутствию через Минздрав или Минобороны, то уж в МУРе-прокуратуре у них все схвачено и там меня давно поджидают!

Она помолчала, не найдя что возразить.

– Ладно, Вера. Забыли. Хватит об этом, хватит! – Он почувствовал раздражение от того, что не может скрыть от нее своей растерянности. – Я в самом деле ни черта не знаю, где был, кто эти люди. Дай мне немного денег на дорогу.

– Куда?

– Домой.

– Зачем?

– Переобуваться! – чмокнул ее в щеку Моцарт для порядка. – Оставь мне свои сегодняшние координаты. Так я, по крайней мере, не буду чувствовать себя в одиночестве.

Вера поняла, что всякие уговоры тщетны. Порывшись в сумочке, отдала остатки вчерашней зарплаты.

– Просижу весь день в редакции у телефона, нужно к вечеру сдать материал о выставке. – Приблизившись к нему вплотную, она обвила его шею руками. – Если ты не позвонишь…

– То ты сойдешь с ума, – зная ее, закончил Моцарт и, высвободившись из объятий, хлопнул дверью.

10

Какая-то часть денег у него была – собрал за год в преддверии расчета с Алоизией. Но после трех месяцев вольготной жизни с Верой запасы истощились, и на запланированные расходы явно недоставало. Мало того, что «расчетный день» пришлось провести в плену, – проклятая «командировка» лишила возможности пообщаться с коллегами и перехватить недостающую сумму до лучших времен.

Воздух стоял недвижим, все словно замерло вокруг. Солнце пекло, слепило, наводя на мысли об отпуске на морском пляже и гостиничном номере с окнами на Медведь-гору, но Моцарт чувствовал, что его побег не пройдет даром.

Он был достаточно горд и свободен, чтобы кого-то бояться: угнетала неопределенность. До сих пор ему не случалось переступать грань законопослушания, и он не собирался делать этого впредь, однако акт недонесения о преступлении, предусмотренный статьей Уголовного кодекса, смущал его ничуть не меньше, чем поход в милицию для доноса «о похищении человека при отягчающих обстоятельствах и захвате заложников». Похищенным человеком был он сам; отягчающими обстоятельствами – несколько зуботычин; в заложниках пребывал также он, и кому, как не ему, было решать – казнить или миловать. Что же до избитого коллеги, то свидетелем избиения он не был, а если Авдеич и Антонина сочтут нужным обратиться с заявлением в милицию – он готов явиться туда для дачи показаний. Но быть приглашенным и проявить инициативу – вещи суть разные, и потому не лучше ли переждать, не нарываясь на неприятности?

Все эти рассуждения были не чем иным, как поиском самооправдания, причем весьма сомнительного свойства. Одна ложь влекла за собой другую: вот уже пришлось невольно подыграть Террористу в разговоре с Зайцевым, придумать версию об ограблении в Дмитрове, вовремя не рассчитаться с Алоизией, но если бы причина его нравственных терзаний состояла только в этом, он бы как-нибудь простил себя и стоял бы теперь в очереди за билетами в Крым.

По мере приближения к дому нарастала тревога, а заодно и обида, что вот он в Москве, жив-здоров и свободен, а былого праздника на душе нет, что в равной степени могло подтверждать версию об отсутствии души как таковой и предвещать крупные неприятности.

Во дворе стояло несколько весьма подозрительных автомобилей – с мрачными пассажирами, «шпионскими» тонированными стеклами и антеннами передатчиков; казалось, сейчас опустится стекло, появится ствол – бах! – и можно заказывать для свидетеля «Реквием». Начнется следствие, вскроется подлог с командировкой, обнаружится факт недонесения, и закопают Першина по кличке Моцарт оболганным и неотпетым.

«Волков бояться – домой не попасть», – решил он и, стараясь не выдавать напряжения, не спеша двинулся к подъезду.

Уже на лестничной площадке вспомнив о ключе, вторично судьбу искушать не стал, позвонил соседу со второго этажа.

– Здравствуйте. Вот, понимаете ли, захлопнулся, – улыбнулся он, растерянно разведя руками. – Нет ли у вас какого-нибудь инструмента, чтобы отпереть дверь?

– Чтобы отпереть – нет, – дыхнул на него луком волосатый сосед в трусах и майке, – а чтобы сломать – есть.

Углубившись в прихожую, он с грохотом выгреб из стенного шкафа какие-то банки, инструменты, мотки проволоки и через минуту вручил Моцарту топор и слесарную отвертку:

– Действуй… Э! Куда через порог-то берешь?.. Примета плохая.

Остановившись перед обитой черным дерматином дверью, Моцарт внезапно замер. Мысль о том, что Террорист уготовил ему в отместку за побег какой-нибудь сюрприз типа взрывчатки или засаду, заставила его повременить со взломом и прижаться к скважине ухом.

Отсутствие щелчков затворов и тиканья часового механизма обнадеживало.

«Если господин Террорист пожелает, – рассудил он, – то достанет меня в больнице, на улице, во дворе, собьет машиной на переходе, утопит во время купания в ванне, отравит (что, впрочем, наиболее приемлемо с учетом прозвища), наконец, подвесит за ноги и сдерет с живого шкуру – так что же теперь, вообще не жить? Не станет он мелочиться, располагая связями в высокопоставленных кругах и командой головорезов на хоть и плохо, но всеже охраняемой загородной вилле!»

Осмелев, он сунул топор в щель между косяком и дверью, без труда отодвинул защелку и через несколько секунд оказался в своей чужой квартире, почти не повредив двери и, к вящему удовольствию, не взлетев на воздух.

Ключи оказались на месте. Поверхностный осмотр санузла, прихожей, кухни и комнаты взрывного устройства не выявил – все оставалось как прежде, и даже «Похищение из сераля» не было вынуто из гнезда дископриемника, напоминая о той злосчастной ночи, с которой, как ему теперь казалось, прошло не трое суток, а как минимум тридцать лет и три года.

Он отнес соседу инструменты, поблагодарил его и вернулся в квартиру. Избавившись от тесных сухоруковских туфель, включил «Похищение…», допил из горлышка коньяк. Немного запылившийся кусочек шоколада «Лакта» пришелся кстати – ничего другого в доме все равно не было, холодильник работал вхолостую, если не считать нескольких кусочков льда в пустой морозильной камере.

Желания звонить Вере не возникало, но Моцарт подумал, что если он не позвонит, то она и в самом деле будет волноваться и, чего доброго, припрется на ночь глядя под предлогом возвращения обуви Сухорукову. Вера занимала в его жизни все больше места, и оттого, что это происходило так стремительно, ему все чаще хотелось побыть одному.

К счастью, она уже покинула квартиру Нонны и еще не доехала до редакции.

Следующим этапом должна была стать подготовка Зайцева к его «возвращению из Чечни»: без работы Моцарт не мыслил существования, к тому же сейчас она была бы лучшим из лекарств от дурных мыслей и безденежья. Презрев условности, он снова позвонил в больницу.

– Лена?..

– Нет. Это доктор Шахова. Кто говорит? – послышался голос Нины Васильевны, ассистировавшей ему в самых сложных операциях.

– Здравствуйте, Нина Васильевна. Это Першин.

– Рада вас слышать, Владимир Дмитриевич. Вы уже вернулись?

– Не совсем, но скоро вернусь. Как себя чувствует наша пациентка Масличкина?

– Кто?..

– Катя, Катя Масличкина в каком состоянии?

В трубке воцарилась подозрительная тишина.

– Она скончалась, доктор. Вчера в половине четвертого утра, не приходя в сознание.

– Как?!

– Мы ничего не могли сделать… Алло!.. Вы слышите меня?..

Кати, над которой он священнодействовал восемь часов кряду, в которую вложил весь свой талант, вдохнул частицу самого себя, от которой не отходил в течение двух суток, пока не убедился, что жизнь ее вне опасности, больше не было на свете.

– Да, слышу, – прошептал Моцарт и положил трубку.

«Не смогли… Вы не смогли, а я бы смог! Смог!..» – Нервно измеряя комнату шагами, он приходил ко все большей уверенности, что, окажись он рядом, этого бы не случилось. И родителям ведь ее сказал: «Будет жить». А главное – загадал: «Если я спасу эту девочку, Бог отпустит мне все грехи».

Впрочем, грехи не особо докучали Моцарту. Он не делил своих поступков на грешные и праведные, полагая, что все к лучшему, а в лучшем из миров все равно не избежать разборок. Помимо врезавшейся в память льстивой фразы: «Вы же гений, вы Моцарт!» (что она могла знать о гениальности!), торчали колом в голове слова Масличкина-отца: «Если вы спасете мою дочь… если вы только сумеете ее спасти… можете называть любую сумму!»

Сидя на кухне под остановившимися настенными часами, Моцарт старался вспомнить, когда именно Катин отец пообещал вознаградить его – до или после операции, как будто сейчас, когда не стало Кати, а значит, и веры в отпущение грехов, это могло иметь какое-то значение. Он сидел в прострации, уставившись в одну точку, не испытывая ни гнева, ни сострадания, но подсознательно чувствуя связь всех событий, происшедших за последние трое суток, особенно – греховную связь обращения ко Всевышнему и инстинктивных подсчетов: какую именно сумму назвать убитому горем отцу?

Если бы можно было списать все на Террориста, если бы покаянный визит в милицию помог избавиться от скверного предчувствия, от постоянного ощущения порога, через который его втолкнули в темную комнату!..

Часы на стене остановились в десять тридцать неизвестно какого дня или вечера. Моцарт хотел завести их по наручным, но они стояли тоже. Оставался будильник на тумбочке у кровати, но и его завод, рассчитанный на сутки, давно кончился.

Под будильником лежал продолговатый конверт без марки, которого Моцарт у себя раньше не видел.

Заглянув в него, он не поверил глазам…

Объемистая пачка долларов и лист голубоватой, дорогой, с водяными знаками бумаги составляли содержимое конверта.

Сердце Моцарта сбилось с ритма еще до того, как он развернул послание, написанное черными чернилами удивительно ровным, каллиграфическим почерком:

ДОРОГОЙ МОЦАРТ!

ВЫ НАПРАСНО УТРУЖДАЛИ СЕБЯ, ИЗБРАВ СТОЛЬ ОРИГИНАЛЬНЫЙ И ОПАСНЫЙ СПОСОБ ВОЗВРАЩЕНИЯ ДОМОЙ – Я МОГ БЫ ДОСТАВИТЬ ВАС В СВОЕЙ КАРЕТЕ.

НАДЕЮСЬ, ВО ВСЕМ ОСТАЛЬНОМ ВЫ ПРОЯВИТЕ БЛАГОРАЗУМИЕ.

ГРАФ

Моцарт пересчитал деньги.

Сумма в восемь тысяч двести пятьдесят долларов поначалу сбила его с толку – не столько своею величиной, сколько неокругленностью. Но потом он вспомнил о подсчетах, записанных им на бланке рецепта: именно эту сумму он собирался назвать Масличкину.

Сам рецепт, очевидно, смело сквозняком – Моцарт нашел его под диваном рядом с капроновой пробкой от коньяка.

От вежливо-предупредительного тона записки, от внезапного осознания, что в квартире кто-то побывал за время его отсутствия, ему стало не по себе, будто в стену вмонтировано всевидящее око, и оно, это око, глядит на него и ждет какого-то важного, судьбоносного решения.

Моцарт перечитал текст еще раз. Буквы бледнели, расплывались на глазах: не иначе подскочило давление.

«Да нет здесь никаких угроз, – попытался он успокоить себя, сложив лист вчетверо. – Насмешка чувствующего за собой силу человека. Даже кличка, которой он подписался, свидетельствует о натуре властной и самовлюбленной. Но откуда такая уверенность, что я не выдам его?..»

Раздевшись до трусов, он принялся за генеральную уборку, отдраивая каждый сантиметр пола, очищая от пыли подоконники, плинтусы, стены, передвигая мебель и проникая тряпкой даже в те закоулки, убирать которые раньше ему бы просто не пришло в голову. Покончив с уборкой, а заодно – со стиркой и мытьем посуды, он убедился в отсутствии прослушивающих и подсматривающих устройств.

Часа через два гладко выбритый, одетый во все чистое, Моцарт сидел в кресле и, наслаждаясь до-минорной серенадой, трезво переоценивал ситуацию.

Изначально принятое решение «не прикасаться к этой грязной бандитской подачке» теперь казалось ему несколько поспешным: в конце концов, к этому следует отнестись как к нормальному гонорару за подобную операцию и послеоперационный уход с надбавкой за моральные издержки плюс возмещение потерянной на работе зарплаты за время вынужденного отсутствия.

И почему, собственно, юная самоубийца Масличкина непременно должна была выжить, окажись он рядом?.. Если бы и так – она на всю оставшуюся жизнь была бы прикована к постели, мучимая нестерпимыми болями, проклинала бы своего спасителя. Он на секунду представил ее обезображенной, психически неполноценной, в инвалидной коляске и решил больше не изводить себя угрызениями совести по этому поводу.

Зазвонил телефон.

– Владимир Дмитриевич? – спросил знакомый женский голос.

– Я слушаю, – ответил Моцарт и тут же испугался, с опозданием сообразив, что не должен был снимать трубку.

– Здравствуйте. Супруга беспокоит. Рада, что вы вернулись.

«Радость» содержала прозрачный намек.

– Здравствуйте, Луиза Ивановна. Откуда вам известно, что я был в отъезде?

– Звонила в больницу. Когда и где мы с вами встретимся? – все голоса теледикторов застойного периода, взятые вместе, уступали по своей бесстрастности голосу Алоизии. Ее отчужденное спокойствие заведомо отметало намеченную попытку уклониться от встречи.

Взгляд Моцарта скользнул по продолговатому конверту.

– Как скажете, Луиза Ивановна. Можем прямо сейчас.

– Замечательно. В таком случае в шестнадцать тридцать – там же, где и в прошлый раз, помните? У центрального офиса на Вавилова. Устраивает?

Моцарт посмотрел на остановившиеся часы.

– Да…

Отсчитав нужную сумму, он положил деньги в конверт и спрятал в правый карман пиджака; письмо положил отдельно – в левый.

Алоизию он всегда видел шестнадцатилетней – в то время, когда она околдовала его одной лишь своей чарующей улыбкой. Да, она отказала ему, но отказала под давлением его отца и своей матери и потом всю жизнь сама жалела об этом. А разве он был свободен, отдавая ведущие партии Катарине Кавальери?.. Разве был свободен, отдавая предпочтение музыкальному вкусу Алоизии, но советуясь с Констанцей? Кто может знать, как сложилась бы его жизнь, окажись сероглазая, черноволосая Алоизия на месте своей младшей сестры! Миниатюра, написанная дрянным актеришкой Иосифом Ланге вскоре после их свадьбы, – вот все, что осталось от той Алоизии, которую любил Амадеус: позже черты ее лица обострились, во взгляде появилась надменность, подобающая изваянию из столь же благородного, сколь и безжизненного мрамора…

Моцарт прикурил последнюю остававшуюся в пачке сигарету, взял ручку и обвел в рамочку первый пункт, значившийся на бланке рецепта:

1. Алоизии (15 июня) – 5000.

Познакомил их закадычный приятель Моцарта подполковник Малышевский.

Решившись наконец покинуть изрядно надоевшую родину, Моцарт квартировал у него в Москве, пока тянулась волокита с оформлением в австрийском посольстве. Фотография овдовевшей подруги Малышевского произвела на него впечатление. «Алоизия!» – узнал он как-то сразу, вспомнив миниатюру Ланге по книге матери о Моцарте, которую она писала всю жизнь, да так и умерла, не дописав.

В первый же вечер, оставшись с ним наедине, Алоизия ледяным тоном изложила условия брачного контракта:

– Андрей сказал, вам нужна московская прописка?.. Очень хорошо. Мне нужны деньги. Это будет стоить пятнадцать тысяч. Идя навстречу нашему общему приятелю, могу предложить рассрочку на три года. И это ВСЕ, чем я могу вам помочь. Если надумаете – вот моя визитка…

Пригубив принесенного Малышевским коллекционного шампанского, она удалилась.

– Блестящий вариант! – от души веселился Малышевский. – Никаких взаимных претензий, полная свобода! И цена, и условия – да это же по современным меркам дармовщина, голубчик! При полной гарантии надежности – я Луизу знаю. Тебе, конечно, решать, но одно могу сказать точно: локти кусать будешь, если откажешься. Другого такого варианта не представится.

Моцарт решился. В Австрии он был обречен на одиночество, возврат в провинцию для него был равносилен самоубийству, другого же способа зацепиться за Москву, похоже, не существовало.

Со стороны жениха свидетелем был Андрей Малышевский, который вскоре исчез, пойдя по не пройденному Моцартом пути, – отправился в составе ооновского русбата в Белград с самой что ни есть миротворческой миссией: рвануть деньжат перед скорой отставкой.

Добровольное вступление в брак невесты засвидетельствовала женщина, которую Моцарт никогда впоследствии не видел, да и фамилию ее, услышанную краем уха во время церемонии, теперь уже забыл. Свадебное пиршество брачным контрактом не предусматривалось.

Луиза Ивановна Градиевская Першиной стать не пожелала. Несколько раз они встречались. Однажды он имел неосторожность явиться по месту своей новой прописки с букетом орхидей, но был встречен таким ледяным взглядом супруги, что тут же пожалел об этом визите. В другой раз она сама обратилась с просьбой посмотреть мужа приятельницы с подозрением на злокачественную опухоль. Моцарт взялся за операцию, провел ее с блеском под си-бемоль-мажорную сонату, и, пока прооперированный находился под ее наблюдением, она наведывалась дважды, не давая во время коротких бесед ни малейшего повода думать, что лед тронулся и их фиктивный брак может со временем обернуться браком по любви. Моцарт к тому времени уже усомнился в ее способности испытывать какие бы то ни было чувства. «Так даже лучше», – раз и навсегда решил он, поименовав свой брак удачной сделкой.

Верность ли мужу-бизнесмену – не то убитому из ружья рэкетирами, не то попавшему в аварию – хранила Алоизия, была ли влюблена в кого-то третьего, но высокомерие гранд-дамы не помешало ей распорядиться своей свободой не самым благородным и законным образом: пять тысяч в год за штамп в паспорте стали неплохим источником дохода для вдовы.

К назначенному часу он явился в банк на Вавилова.

– Вы принесли деньги? – встретила его законная супруга вопросом, заменившим приветствие. На ней было сиреневое платье с высокой талией и глубоким декольте, изрядно ее старившее; с тех пор, как они не виделись, она изменила прическу, сквозь грим на ее лице проступило несколько новых морщин. – Что вы на меня так смотрите?

– Имею я право раз в полгода посмотреть на свою жену? – огрызнулся Моцарт. – Хотя бы как врач.

– Ну и как вы меня находите… как врач?

– У вас усталый вид. Неприятности?

– Нет. А у вас?

– У меня их не может быть в принципе. Я потенциально счастливый человек! – протянул он ей конверт.

Больше она ни о чем не говорила, словно опасалась, что лишнее сказанное слово повлечет за собою приглашение на ужин.

«Никакая она, конечно, не Алоизия, – думал Моцарт, глядя на то, как супруга пересчитывает деньги у стойки, – а всего лишь Луиза. Созвучие имен вовсе не дает права на столь благородную параллель».

Пожилая женщина-кассир с любопытством поглядывала то на него, то на нее, словно пыталась угадать, кем они приходятся друг другу, или определить характер сделки.

Выйдя из офиса, он все же предпринял еще одну нерешительную попытку сближения:

– Не поужинать ли нам вместе? Как-никак завершился второй этап наших отношений. Неужели я снова увижу вас только через год?

Она остановилась, не дойдя нескольких шагов до своего «пежо», поискала в сумочке ключи.

– Вы можете сократить нашу разлуку, – произнесла с усмешкой. – Если соберете оставшуюся сумму быстрее. Вас подвезти?

– Не стоит, – обиделся Моцарт. – Нам в разные стороны. Понадобится кого-нибудь прооперировать – звоните. Не хотелось бы, чтобы это были вы.