Текст книги "Неизвестные лики войны"

Автор книги: Олег Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Ещё болезненнее отражается на психике уничтожение людей вне боёв – грязная необходимость войны. Террором населения, казнями, расстрелами, служащим достижению победы, должен кто-то заниматься. Солдаты.

Так было всегда.

В годы Великой французской революции, в период массовых казней, солдаты расстрельных команд не справлялись с нервным напряжением и отказывались стрелять. Под Нантом, например, они не выдержали и сами стали кричать своим командирам: «Остановитесь!», рискуя быть причисленными к контрреволюционерам.

«6 марта 1799 года произошёл штурм Яффы. Французские солдаты, ворвавшись в город, истребляли всех, попавшихся под руку. Однако 4000 турок укрепились в центре города и объявили, что сдадутся только при гарантии сохранения жизни. После данного французами обещания они сложили оружие. Однако сразу возник вопрос, что делать с пленными. Припасов, чтобы их кормить, не было. Не было судов для отправки пленных морем, не было свободных войск, чтобы отконвоировать 4000 человек в Египет через пустыни, которые являлись для них родной стихией. Наполеон колебался и терялся в раздумье три дня. И на четвёртый день отдал приказ всех расстрелять. 4000 пленников были выведены на берег моря и все до одного расстреляны. „Никому не пожелаю пережить то, что пережили мы, видевшие этот расстрел“, – говорил потом один французский офицер, свидетель всего происходившего». Видимо, вопли отчаяния, мольбы, проклятия, молитвы людей, которые пережили штурм и уже считали себя спасёнными, произвели на видавшего виды офицера шокирующее впечатление. Потому что существенно отличались от «истребления всех, попавшихся под руку» во время боя.

Бывший посол Ульрих фон Хассель, оказавшийся в начале войны на Восточном фронте, 18.08.1941 года сделал в своём дневнике запись об офицере, получившем приказ расстрелять 350 гражданских лиц: «…Сначала (он) отказался это делать, но ему было сказано, что это невыполнение приказа, после чего он попросил десять минут на размышление и, наконец, сделал это». Однако «он был настолько потрясён этим, что, получив позднее лёгкое ранение, твёрдо решил не возвращаться на фронт».

И не возвращались, стрелялись, отказывались воевать, сдавались в плен, дезертировали.

Я навсегда запомнил одну газетную статью, прочитанную в юности, в которой рассказывалось об американском инструкторе в Сальвадоре, обучающем новобранцев карательного «эскадрона смерти» методам допроса в полевых условиях. Во время «занятия» инструктор выколол глаза пленному партизану, потом отрубил ему руки, снял кожу со спины и, облив бензином, поджёг.

На другой день из «эскадрона смерти» дезертировала почти половина личного состава…

После покушения на Гитлера 20 июля 1944 года по всему рейху прокатилась волна казней. Предполагалось, что они вызовут чувство удовлетворения у законопослушного населения и солдат вермахта. Но эффект получился обратным.

«Главные творцы заговора должны были, в согласии с приказом Гитлера, погибнуть „как скоты“. Этот варварский приказ, как и многие другие, был исполнен в точности. Приговорённых повесили на рояльных струнах, прикреплённых к железным крюкам, используемым на бойнях. В самый последний момент, в момент агонии, с них сорвали штаны. Всё разбирательство и ход кошмарной казни сняли на киноплёнку по приказу Геббельса, который намеревался прокрутить фильм во всех воинских частях „для укрепления дисциплины“ и иллюстрации „примерного наказания предателей народа“. После нескольких демонстраций фильм был снят, поскольку отмечались случаи массового ухода солдат из зала. Сам Геббельс едва не упал в обморок, глядя на агонию приговорённых…»

Можно лишь добавить, что, согласно протоколам, «казнь длилась не более двадцати секунд, хотя инструкция требовала, чтобы смерть наступала не так быстро. После каждой экзекуции палач и его помощники подкреплялись из бутылки со шнапсом, стоявшей на столе в центре помещения».

Мучительное, липкое чувство страха испытывали военные прокуроры, приговаривая к расстрелу солдат, не справившихся со своим страхом. Потому что страшно убивать человека за то, что тот испугался смерти. Военюрист А. Долотцев вспоминал о зачитывании приговора: «Читаю, а у самого коленки дрожат…»

В наше время боевики в широком ассортименте используют специальные препараты, подавляющие страх и повышающие агрессию. «Но один сюжет из трофейной видеосъёмки потряс даже офицеров. В кадре – сидящий на земле полуобнажённый боевик. Иногда он подёргивал руками, шепча какие-то слова. В его голове торчали два шприца, третий – в спине. Специалисты ФСБ предполагают, что таким способом происходит закачка психотропных средств в организм шахида – воина-смертника. Для смелости».

Ещё одним сильнейшим стрессом для солдата является плен. С одной стороны, он избавляет от ужасов боя, но с другой – вызывает чувство вины, создаёт своего рода комплекс неполноценности. А условия содержания военнопленных зачастую ведут к деградации личности.

«Во-первых, военный плен создаёт определённый психологический комплекс, а человек, оказавшийся в нём, находится в условиях длительной социальной изоляции, характеризующейся рядом стрессогенных условий, которым немцы ещё в Первую мировую войну дали общее название „психоза колючей проволоки“. Во-вторых, каждый военнопленный осознаёт, что его судьба полностью находится в руках противника, а также зависит от собственного поведения. Исходя из этого, подавляющее большинство военнопленных, независимо от их национальностей и государственной принадлежности, занимают нейтральную позицию по отношению к окружающей среде, стремятся достичь единственной цели – выжить и возвратиться домой».

Бывший военнопленный Л. Самутин так описал состояние людей, находившихся за колючей проволокой:

«В их психике происходили несомненные сдвиги в сторону инфантильности. В отношениях друг с другом они вели себя именно по-детски: ссорились из-за пустяков, плакали, если сосед забирал у них какую-нибудь ничтожную тряпку или щепку; обессиленными, вялыми руками пытались бить друг друга, не причиняя один другому ни малейшего вреда. Так же по-детски, беззлобно и естественно, мирились, не помня недавней ссоры. (…)

Вши стали предвестниками приближающейся смерти. Если человек должен был умереть через несколько часов, его вши начинали вылезать наружу. И видеть человека, ещё живого, ещё в полном сознании и даже с улучшившимся самочувствием (это был обязательный последний подарок уходящей жизни – улучшение самочувствия перед близким концом умирающего от истощения), по которому поползли его вши, полезли из бровей на веки, из усов, бороды и волос на щёки, с белья на гимнастёрку, штаны и даже на шинель, – это видеть несомненные признаки скорой смерти. А у обречённого, между тем почувствовавшего облегчение, появлялась надежда на спасение, он испытывал радость, последнюю радость в жизни. И только вши, эти отвратительнейшие из живых существ земли, указывали на тщету и бесплодность этих последних надежд. Ещё находились и бессмысленно жестокие соседи, уже не считавшиеся ни с чем человеческим; видя эти грозные знаки приближающегося конца, говорили обречённому: „Ты сегодня умрёшь. Из тебя вши полезли“. (…)

Чувства притупились от ежедневного вида беспредельных человеческих мучений и страданий, и я уже давно не возмущался и даже не удивлялся виденному, но голова ещё не отказывалась работать, и я всё думал, глядя на немцев: как это можно совместить? Нам тогда было простительно состояние общего психологического отупения и безразличия под грузом неохватных разумом отвратительных картин зверств».

Освободители, вступающие в лагеря, констатировали состояние заключённых: «В глазах животный страх. Иногда пустота. Некоторые не в состоянии выразить радости по поводу освобождения. Может, они уже ничего не понимают. Безучастно сидят на корточках на полу бараков. Порой у них нет сил двигаться. Трудно поверить в то, что это люди».

Наверное, и в таких условиях человек продолжает бороться за свою жизнь, причём в затуманенном сознании борьба эта кажется вполне здравой и логичной. Только потом уцелевшие с ужасом вспоминали, как, «придавив до полусмерти двух-трёх обессилевших людей, дорвёшься первым до опорожнённого бачка и сможешь с остервенением, давясь, проглотить неразжёванными куски брюквы и турнепса, ещё оставшиеся на дне этой вонючей посудины». Как вчерашние товарищи вырезали из ещё неостывшего трупа печень и «затем варили её в закрытой банке на печке».

Это не особенности «жестокого» XX века.

Один из участников похода в Россию Великой армии в 1812 году описывал в своих дневниках положение раненых французов, попавших в плен к русским: «Крики на улицах становились всё ужаснее, когда, собрав в кучи несчастных, выброшенных на мороз, их целыми сотнями запирали в пустые помещения при церквах или монастырях, не давая возможности развести огня, не выдавая пищи по 5 и 6 дней и отказывая даже в воде. Таким образом, почти все погибли от холода, голода и жажды. Немногие, получившие теперь на пропитание сухари, которых они не могли разжевать слабыми челюстями, питались до сих пор человечьим мясом умерших товарищей, обгрызая его с костей, как собаки. Когда мне это рассказывал один фельдфебель, я не хотел верить, но он мне показал место, где валялись трупы умерших с обглоданными руками и ногами».

Те же картины можно было наблюдать среди пленных французских солдат из армии маршала П. Мак-Магона в 1871 году; среди испанцев, захваченных в плен Наполеоном; среди русских стрельцов воеводы В. Шереметева, пленённых польским коронным гетманом С. Потоцким в 1660 году.

И так далее.

Отмечены подавленность, равнодушие, апатия ожидающих казни во времена Великой французской революции. В других случаях приговорённые к смерти аристократы накануне гильотинирования устраивали в тюрьмах немыслимые сексуальные оргии.

Безумели не только жертвы. «Ум за разум» заходил и у палачей.

Комендант Освенцима Рудольф Хесс писал в автобиографии: «Я впервые увидел трупы погибших от газового удушья в таком количестве. Мне сделалось не по себе до дрожи…»

Генералы знали, что психика солдат может не выдержать бесконечных убийств, им нужны периоды отдыха, реабилитации. Иначе разовьётся «психосоматический синдром» (расстройство функций и систем под воздействием психотравмирующих факторов), характеризующийся различными психовегетативными нарушениями. При этом преобладают жалобы на неприятные ощущения в области сердца, расстройство желудочно-кишечного тракта, головные боли и боли в спине.

Отсюда «зоны отдыха» для обслуживающего персонала концлагерей, напоминающие санаторий казармы – «зольдатенхеймы». Аккуратные кресла и скамейки, ухоженные палисадники.

Чудовищные контрасты войны!

Группенфюрер СС и генерал-лейтенант войск СС Отто Олендорф, чья «айнзатцгруппа» уничтожила 90 000 мирных жителей, говорил на допросе: «Я никогда не разрешал одиночной стрельбы, а издал приказ, чтобы несколько человек одновременно давали залп, дабы избежать проблемы непосредственной личной ответственности. Другие командиры групп, проводя ликвидацию, приказывали жертвам ложиться пластом на землю и убивали их выстрелом в затылок… Наконец, должны были быть какие-нибудь праздничные дни, чтобы отдохнуть и набраться сил…»

Адъютант Олендорфа, Гайнц Шуберт (кстати, потомок композитора), тоже оправдывал своего начальника: «Олендорф всегда заботился о том, чтобы людей, обречённых на расстрел, казнили по возможности более гуманным образом и в согласии с воинским уставом, ибо он считал, что в противном случае это оказалось бы для карательного взвода психологически невыносимым (!)».

Некоторые командиры избегали применения на своей территории «душегубок», утверждая, что сама только выгрузка трупов из машины представляет собой «тяжёлое испытание» для их людей. Жертвы умирали в мучениях, «наблюдалось искривление лиц и выделение экскрементов», а вид таких тел вызывал чувство протеста у начальников, озабоченных психическим здоровьем своих подчинённых.

Унтерштурмфюрер СС доктор Беккер, изобретатель душегубок «Заурер» (по названию выпускающей их известной автомобильной компании), тоже заботился о солдатах.

В своей докладной оберштурмбаннфюреру СС Рауфу, датированной 16 мая 1942 года, он сообщал: «Кроме того, я приказал во время отравления газом держать обслуживающий персонал подальше от машины, чтобы их здоровью не повредили пробивающиеся газы. При этом я хотел бы обратить внимание на следующее: различные команды заставляют своих людей разгружать машины после отравления газом. Я обращал внимание командиров соответствующих зондеркоманд на то, какой огромный моральный и физический вред эта работа может нанести людям, если не сейчас, то позже».

Далее Беккер писал о способах избежать морального вреда: «Отравление газами зачастую происходит неправильно. Чтобы как можно скорее закончить процедуру, водители всегда дают полный газ. Вследствие этого казнимые умирают от удушья, а не засыпают, как это было предусмотрено. Мои указания привели к тому, что теперь при правильной установке рычага смерть наступает быстрее и притом заключённые мирно засыпают. Искажённые лица и испражнения, которые наблюдались раньше, более не замечались».

По некоторым источникам, авторство этих машин смерти принадлежит некому аптекарю в звании унтерштурмфюрера СС Васицки. (Впрочем, именно медработники зачастую принимали самое активное участие в разработках «гуманного оружия».) Русские исследователи приписывают их изобретение начальнику административно-хозяйственного отдела Управления НКВД по Москве и Московской области И.Д. Бергу. Якобы «душегубки» были впервые применены ещё в 1939 году в виде фургонов с надписью «Хлеб».

Иногда остаётся только удивляться, с каким упорством люди борются за право быть первыми в столь кровожадном соперничестве!

А я думаю о том, как солдаты, морщась и отворачиваясь, разгружали трупы, проклиная создателя этой машины, в каком бы звании он ни находился и к какой бы нации ни принадлежал. Как потом жадно пили шнапс (или водку) и не могли успокоить нервы. Как, несмотря на усталость, долго ворочались после отбоя и не могли уснуть: «Враги, конечно, врагами, так им и надо, но нам-то каково!»

Тот же Рудольф Хесс признавался позднее военному следователю:

«– Сочувствовали ли вы когда-нибудь жертвам, думая о своей собственной семье и детях?

– Да.

– И несмотря на это, у вас не было никаких угрызений совести, когда вы осуществляли подобную акцию?

– Если у меня и появлялись какие-то сомнения, то авторитетом были для меня совершенно чёткий приказ, который я получил, и обоснование причин таких действий. (…) Мне выпало на долю исполнение этой тяжёлой задачи. Теперь надо позабыть о всяких человеческих чувствах и думать только о её решении».

Многие думали, что волю можно «закалить», приучая себя к виду казней. Так, проконсул Лебон в дни террора Конвента выстраивал вокруг эшафотов детей, «чтобы воспитать в них мужество, необходимое для будущих революционеров».

«Всемогущий Генрих Гиммлер решил подвергнуть самого себя такому „испытанию характера“. 31 августа 1942 года он, во время посещения Минска, потребовал расстрелять сто узников местной тюрьмы в его присутствии. (…)

Увидя результат первого залпа, Гиммлер едва не упал в обморок. Спустя несколько минут, когда после очередного залпа выяснилось, что две женщины ещё живы и их надо добить, у него начался нервный приступ.

С тем большей, по-видимому, беспощадностью он старался потом бороться против этого греха мягкотелости у себя и у своих подчинённых. (…)

Может, он полагал, что им надо закалиться, научиться быть беспощадными, преодолеть человеческую совестливость и слабость? Может, он думал, что всех их надо проверить, по силам ли им эти нечеловеческие – он их называл „сверхчеловеческие“ – задачи?»

Как эсэсовцы при этом не сошли с ума поголовно? Наверное, ответ на этот вопрос заключается именно в том, что Гиммлер старался пропустить через школу концлагерей как можно больше личного состава СС, чтобы каждый имел возможность закалить волю. Поэтому солдаты из спецподразделений постоянно менялись.

Вероятно, для многих из них даже отправка на фронт являлась избавлением от лагерных ужасов.

Но волю, совесть, психику невозможно подобным образом закалить, их можно только сломать, исковеркать. Даже самому нравственно здоровому, доброму, одухотворённому человеку.

В сентябре 1947 – феврале 1948 годов состоялся суд над 24 командирами и офицерами «айнзатцгрупп». Американских судей поразил психологический феномен, какой являли собой фигуры убийц. В мотивировочную часть приговора была включена такая характеристика: «…Они не были нецивилизованными, дикими людьми, которые не в состоянии постичь изысканных радостей жизни. Каждый из представших перед судом получил хорошее воспитание. Восемь из них юристы, один профессор университета, один – зубной врач, а ещё один – искусствовед. Один из подсудимых – певец, выступавший с концертами по всей Германии. (…) Среди этих образованных людей из добропорядочных семей есть даже духовное лицо, человек, сам сбросивший сутану…»

Часто приходится слышать оправдания одних, что-де они лично никого не убивали, а лишь отдавали приказы. И оправдания других, которые лишь выполняли эти приказы, но лично никого не хотели убивать. Как говорится, у одних чистые руки, у других чистая совесть.

Но и у тех и у других целый букет психических отклонений, включая острые психозы. В основном у последних. У исполнителей.

Страшный круг замыкается: солдаты сходят с ума оттого, что убивают, и убивают, потому что сходят с ума.

«К сожалению, один из нас тяжело ранен, получил пулю в грудь от одного из этих свиней. Подло, правда? От этого впадаешь в ярость и хочется всех русских перестрелять как собак», – пишет немецкий солдат.

«…Я бы убил каждого немца. Просто обидно, зря им дают хлеб. Пусть бы они померли. Они этого заслужили», – пишет русский.

В дневнике обер-ефрейтора Ганса Риттеля отмечено: «12 октября. Чем больше убиваешь, тем легче делается». (Уточню: в дневнике УБИТОГО обер-ефрейтора.)

Узники японского «отряда 731», над которыми проводились эксперименты с химическим и бактериологическим оружием, назывались «брёвнами», чтобы вообще не возникало ассоциаций с живыми существами.

Эффект был достигнут.

Один из служащих рассказывал позднее: «Мы считали, что „брёвна“ не люди, что они даже ниже скотов. Среди работавших здесь учёных и исследователей не было никого, кто хотя бы сколько-нибудь им сочувствовал. Все – и военнослужащие, и вольнонаёмные „отряда“ считали, что истребление „брёвен“ – дело совершенно естественное».

В 1975–1978 годах, во времена террора «красных кхмеров» в Камбодже, один из карателей с гордостью сообщал: «Я убил 2300 (!) человек. И со мной никто не мучился. Я убивал одним ударом мотыги в затылок. Другие приканчивали жертву двумя – пятью ударами. А потом ещё пускали пулю…»

В 1939 году молодой солдат войск СС, действуя по собственной инициативе, расстрелял 50 еврейских рабочих, которых он охранял. Состоялся суд. Его действия один из защитников оправдывал следующим образом: обвиняемый был «особенно чувствительным к виду евреев» и действовал «необдуманно, побуждаемый юношеским духом авантюризма».

Думаю, что и судили-то солдата не за то, что он убил 50 человек, а за самоуправство и нарушение приказа. Было приказано охранять, а он – перестрелял.

Добавлю от себя, что трёхлетнее заключение, к которому был присуждён этот солдат, было отменено в результате амнистии.

Но некоторые примеры приводили меня в состояние, пожалуй, ещё большего потрясения, чем бесконечные описания убийств. Наверное, своей необъяснимостью, «неправильностью» на фоне всеобщего помешательства. Это были примеры проявления воли совсем иного порядка.

Я расскажу о поступке старшего сержанта Юхима Раменюка, командира пулемётного расчёта 88-й гвардейской стрелковой дивизии, о котором упомянул в своей книге «От Сталинграда до Берлина» маршал В. Чуйков. И на него, судя по всему, этот поступок произвёл впечатление.

«– Вот придём в наши места, в гости приглашу. Там у меня жинка Яринка, дочка Оксана, старики – отец, мать. Хорошо у нас – пасека, лес, кругом привольно.

И вышло так, что часть, где служил Юхим, действительно попала в его родные места, и рота шла в бой за село. Юхим первым ворвался в село – и к своему двору. А его нет, двора-то, хаты тоже нет – одни развалины. Садик сожжён. Лишь одна старая яблоня стоит, а на ней – отец повешенный, возле яблони – мать убитая. Яринку и Оксану фашисты с собой угнали.

…Юхим с того дня переродился. Суровым стал и слова „фашист“ слышать не мог.

А вот ПЛЕННОГО ОФИЦЕРА ПРИВЁЛ. ЖИВОГО. ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОНУЛ (выделено мной. – О.К.)».

Нужно ещё добавить, что это произошло на другой день после освобождения Майданека, когда советские солдаты, потрясённые всем увиденным в концлагере, давали клятву беспощадно бить врага. Офицеры вообще опасались, что пленных после этого брать не будут.

Страшно даже подумать, что происходило внутри Ю. Раменюка! Держать боль в себе, не позволять ей выплеснуться наружу, запереть в мыслях, постоянно носить в сердце, как осколок разорвавшегося снаряда.

Пусть каждый задаст себе вопрос, способен ли он на поступок, подобный тому, что совершил старший сержант?

И не торопится с ответом.

Иногда то, что происходит на войне с человеком, вообще невозможно объяснить, выразить словами, заключить в рамки текста.

Однажды я услышал от отца страшную историю, о которой ему поведал коллега по работе (я не буду называть его имени). Пожилой человек, служивший в конце войны огнемётчиком, рассказал, как после боя он ворвался в один из домов и наткнулся там на молодого немецкого солдата. Тот, увидев перед собой вражеского огнемётчика, вжался в стену, вскинул руки вверх: «Нихт шиссен! Гитлер – капут!» Глаза расширены от ужаса, серое лицо, дрожащие руки. «А у меня в это мгновение проскочила мысль (чёрт знает, откуда она взялась!): а дай-ка я посмотрю, что будет, если я в него выстрелю с такого расстояния?» И в ту же секунду немец превратился в кричащий живой костёр.

Прошло 50 лет, и ветеран не выдержал. Словно в исповеди хотел сбросить с души груз, который носил полвека, искал оправдания. Искал прощения.

Но ему не в чём оправдываться. Он ни в чём не виноват.

Это была ВОЙНА.

Он был убийцей. Он был жертвой. Он был солдатом…

Военачальники опасаются другого: что у солдата, склонного к проявлению гуманности и милосердия, в решающий момент может «дрогнуть рука».

С середины XX века военные психологи ищут способы увеличить процент убийц в армии. «Повсюду в армии теперь стремятся лишить сам акт убийства эмоциональной окраски, придать ему „деловой“ характер, а также сделать солдата нечувствительным к боли и страданиям».

Новобранцев заставляют смотреть фильмы ужасов, предварительно зажав им головы в тиски и не позволяя закрывать глаза. Их сажают в самолёт и в ходе полёта имитируют отказ мотора; в учебных целях взрывают гранаты рядом с ничего не подозревающими людьми.

Американский психоаналитик Хайме Шатан разработал теорию «боя и психологии убийств». В ходе обучения наступает «утрата индивидуальности» солдата. Высшей доблестью считается самообладание, потому что оно представляет собой психическую предпосылку для мужественной, «героической» смерти. Над личностью берёт верх военизированное «сверх-я». Происходит милитаризация психики.

В ходе военных действий солдат всё меньше осознаёт свою прежнюю личность и всё больше становится частью организма – воинской части. Убивать становится легче, жёсткость возрастает, потому что ответственность с каждого снимается.

Изоляция от женского пола ведёт к сильной ориентации на ценности сугубо мужского коллектива, в результате создаётся псевдомаскулинизированная аура, которую психологи называют по имени киногероя прежних лет «синдромом Джона Вейна».

«К смещению нравственных понятий относится так называемое „исполнение долга“. Когда солдату приказывают стрелять в противника, то мораль остаётся за пределами воинского устава, оказывается вдруг недействительной, и человек получает „законное“ право убивать. Подавляющее большинство военнослужащих воспринимает это как норму, не занимаясь рефлексией и поисками нравственных основ таких убийств. Классическая схема: „Я солдат. Мне приказали – я и стрелял“. Таким образом имеется двойная мораль: свой солдат, отказавшийся стрелять, – это преступник, а чужой солдат, отказавшийся стрелять, – хороший парень, который ответственности не подлежит».

Во время военных действий в Ливане было отмечено, что накопленные в предыдущих войнах нагрузки оказывали влияние даже на тех ветеранов, у которых ранее боевые психические травмы не отмечались.

Всё зависит от индивидуальных возможностей каждого человека. Тот, кто с самого начала имел высокую сопротивляемость организма к гиперстрессу, оставался более стойким к нему и в дальнейшем. Остальных как ни приучали «к боли и страданиям» – результат оставался ничтожным.

Причём в боях с низкой интенсивностью наиболее устойчивыми в психическом отношении оказались старослужащие солдаты (из них «психанули» лишь 37 %), а наименее устойчивыми – те ветераны, кто ранее уже перенёс психические травмы (57 %). Те солдаты, которые оказались на войне в первый раз, показали промежуточный результат (40 %).

Зато когда ожесточённость боёв возросла, новобранцы практически сравнялись с ветеранами, ранее подвергшимися психической травме (соответственно 72 и 70 %). Одни столкнулись с НАСТОЯЩИМ СТРАХОМ впервые, другие были не в состоянии справиться с однажды пережитым ужасом ещё раз.

Что происходит с человеком, когда исполнение долга ведёт к «смещению нравственных понятий»?

Наиболее подробно и аргументированно, как мне кажется, об этом написал Михаил Ильинский в книге «Индокитай. Пепел четырёх войн» на примере печально известных событий во вьетнамской общине Сонгми.

Приведу из этой книги фрагмент и надеюсь, что её автор меня простит за объёмное цитирование.

«На похоронах сержанта Кокси целую речь произнёс командир роты капитан Медина. Звучала эта речь приблизительно так: „В этом аду мы потеряли наших парней. Теперь мы должны за них отомстить, и хороши любые средства“. Или, по воспоминаниям другого участника резни в Милае, Медина сказал: „У нас есть шанс отомстить врагу… Запомните, в этой стране нет невинного гражданского населения“.

Из этого слушатели могли заключить, что они „должны стереть эту страну с лица земли“. Другие ветераны Милае вспоминали фразы: „убивайте всех живых“, „уничтожайте всё живое“. Эти слова звучали и как призыв, и как приказ. Впрочем, скорее как приказ, отвечавший настроениям солдат-исполнителей. (…)

На инструктаже выступал командующий оперативной группой полковник Баркер. Он якобы призывал „сжигать жилища вьетнамцев, затопить все тоннели, траншеи, землянки, уничтожать скот и птицу“.

Состояние „накачки“ после психологической установки начальства влияло на всё последующее поведение подчинённого человека.

В восемь часов утра, после артподготовки, готовые к бою американские солдаты высадились с вертолётов в общине Сонгми, в деревне Милае. Сначала убийства носили случайный характер, а потом они приняли размах массовой резни. Вьетнамцев словно сгоняли в „стада“ и расстреливали. Перед расстрелом мужчин (особенно молодых) жестоко избивали. Женщин публично насиловали; дома поджигали, скот убивали. Убийства стали прямым следствием предварительного психологического настроя; лейтенант Уильям Колли требовал не оставлять свидетелей. Солдаты зарывали жертвы в прибрежные пески… (…)

Во время разгула убийств американцы вели себя так, будто шёл бой. Сами участники побоища в Милае обратили внимание на то, что во время стрельбы они припадали на колено, приседали, „как будто попали под ответный огонь“. Они так объясняли своё состояние: „Если ты действительно думаешь, что стреляешь в группу беззащитных людей, то зачем пригибаться к земле, зачем ползать? Для чего все эти ужимки и уловки? Значит, ты думаешь, что на самом деле ты с кем-то воюешь. Тебе кажется, что ты можешь быть тоже убит… что они представляют для тебя реальную опасность…“ А что было здесь в Сонгми? Представления людей о жизни и смерти перевернулись. „Что-то в самом восприятии изменилось… Как было воспринимать мирных вьетнамцев? Мирные люди стали не безоружными, они так похожи на врагов, на военных или на тот образ врагов, который сложился в больном воображении“. А ещё был приказ. Кошмар смерти. Некоторые психологи пытались объяснить, что у американских солдат, совершивших злодеяния в Милае (и других мирных деревнях), были видения, миражи. Им якобы казалось, что перед ними вставали солдаты, а не старики, женщины и дети… Они, мол, „обнаружили врага“, выкурили из убежищ, заставили „выйти из засады и сражаться“. И значит: расстреливали солдат, а не мирных жителей.

Более того, в роте „C“ были в основном новобранцы – не обстрелянные, не знавшие даже мелких перестрелок, и опасные встречи с минами и „ловушками для болванов“ стали для них кошмаром, адом, катастрофой. И они стали спускать курок, не думая, кто стоит перед ними. Залп! Они хотели принять и приняли боевое крещение в Милае, а когда поняли, с кем имели дело, не подавали вида. (…)

Описания эмоционального состояния американских солдат в Милае, услышанные на допросах, были самыми разными. По воспоминаниям одних, когда солдаты стреляли в мирных жителей Сонгми, лица убийц не выражали никаких „эмоций“. Царила какая-то „деловитая озабоченность“. Время от времени „они, солдаты, прерывали своё занятие, чтобы перекусить или покурить“. Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы „зверели“, становились „невменяемыми“. Один солдат устроил „бешеную погоню“ за свиньёй, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая гранаты и стреляя в хрупких когай – юных жительниц деревни.

Оба описания психологически достоверны. „Деловитый вид“ солдат объяснялся тем, что они пребывали в состоянии „эмоционального отупения“. Они автоматически выполняли приказы и считали, что занимаются своим „профессиональным“ делом. Безумными делало американцев зрелище бойни, кровь. Происходившее прорывало броню эмоциональной тупости, ломало чувства, все представления о выполнении „миссии выжившего“. Всё смешалось: страх перед смертью и комплекс вины в смерти других солдат. Перед всеми стоял вопрос: „Кто следующий в очереди смертников?“

Убивая вьетнамцев, американские солдаты кричали: „Эй, вы, ублюдки! Это вам за Билла Вебера!“, или „Плачьте, плачьте так, как плакали мы!“ Вид массового убийства, этот кровавый „пир“ сводил с ума, толкал на новые преступления. Это состояние знали многие убийцы, уголовники, считали американские следователи и журналисты.