Текст книги "Боярин"

Автор книги: Олег Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– Мне твои шутки не раз боком выходили. Ты чего людям наплел? Какой такой Добрыня Нискинич, хоробр знаменитый? Ты где такого великана видел, чтоб про это кому ни попадя сказки рассказывать?

– Не сказки, – он почему-то обиделся, – а песни да бывальщины. Другой бы на твоем месте меня одарил да спасибо сказал. Ишь, какую я ему славу напел, а он еще недоволен. Или тебя любовь народная не радует?

– Опять ты не о том. Они же после твоих песен от меня геройства ждут. Чтобы я с ворогами в одиночку бился да Змеям зубастым крылья обламывал.

– Так ты это геройство и прояви. Молодцом будешь.

– И где же я Змея-то возьму и как его побеждать стану, чтобы враки твои чистой правдой обернулись?

– Ну, с этим как раз просто. Ты полонян из Дикого поля вывел? А всякий знает, что на стяге у печенегов Змей намалеван. Выходит, что не слишком я врал?

– Эх, Баян, – сказал я. – Лучше ты мне подскажи, как другого Змея одолеть? Настоящего. Который внутри меня гнездо свил.

– Нет, – покачал головой Баян, – здесь я тебе не помощник. С такой тварью мои бывальщины не справятся. Только ты сам с этой напастью совладать должен. Хотя…

– Что?

– Быть может, тебе кого поумней да похрабрей меня поискать?

– Это кого же?

– Да я как раз к одному такому направляюсь. Хочешь, со мной пойдем?

– А говорил, что случайно мимо проходил, – рассмеялся я.

– Не хочешь, так не ходи, – сказал он. – Никто тебя неволить не собирается.

– Ладно уж. Сейчас только коня поймаю. Ты, как раньше, мне за спину сядешь?

– Нет уж. Я лучше пехом.

– Как знаешь.

Вскоре я понял, почему подгудошник отказался верхом садиться. В такую буреломную чащу он меня повел, что на коне не проехать. Пришлось и мне спешиться и взять Серко под уздцы. На что уж я человек к лесам привычный, а и то подивился:

– Это кто же умудрился в такую глухомань забраться? Ты куда меня ведешь, калика перехожая?

Но Баян только ощерился да мне подмигнул:

– Не бойся, Добрын. Там тебя не обидят, – и дальше зашагал.

Три дня мы по пуще, словно звери дикие, рыскали. Три дня все глубже в вековечный бор забирались. Три дня нас комары да мошка лесная дырявила. Мне порой казалось, будто крови из нас столько выдоили, что ни капли уже не осталось. А Баян знай посмеивается.

– Ты веточку вон сорви да от кровососов отмахивайся, – говорит.

Дальше идем.

Сколько валежин перемахнули, сколько ручейков и речек вброд прошли, я и со счета сбился. Опорки у подгудошника вконец развалились, а ему хоть бы что. Сбросил ошметки истертой сыромятины и босиком попер.

– Ноги собьешь, – я ему. – Хоть портянки мои возьми да ступни замотай.

А он мне:

– Ты свои ноженьки побереги. А я привычный. Столько по земле-матушке оттопал, что мне все едино, хоть в обувке, хоть босиком. На ступнях кожа не хуже подметки на твоих сапогах.

На четвертый день мы наконец-то на тропу набрели.

– Ну, теперь, считай, добрались, – обрадовался подгудошник. – Ты как, Добрыня?

– Живой как будто. Коня только жалко, совсем его гнус одолел, да и подкову он у меня потерял. Смотри: стрелку на правой передней намял да левую в кровь сбил. Как бы не захромал.

– Совсем немного осталось. А как доберемся, поправят твоего коника, да и тебя подживят. Рожа у тебя знатно покусана. Живого места не найдешь.

– Ты на себя посмотри, красавец, – огрызнулся я.

Ближе к обеду мы выбрались к громадному белому валуну. Камень пупырем торчал посреди круглой поляны, и можно было только гадать, какая невиданная сила забросила его сюда, в самое сердце непроходимых лесов.

– Вот и дошли, – сказал Баян и осторожно погладил ладонью гладкий бок валуна. – Здравствуй, Алатырь-камушек.

– Неужто тот самый?! – удивился я.

– Он, – кивнул подгудошник. – Или не чуешь?

Прислушался я – тишина вокруг. Ни одна веточка не шелохнется, ни одна травинка не дрогнет, ветер стих, и даже птиц не слышно. А мой коник, измученный долгой дорогой, замер, ногу переднюю подогнул, губу нижнюю оттопырил и глаза прикрыл. И показалось мне вдруг, что задремала Явь и само время остановилось в этом странном месте.

От камня упругими волнами разливалось тепло, пронизывало тело, согревало душу и уносило прочь тревоги и печали. Хорошо было. По-настоящему хорошо. Впервые за все эти долгие дни угомонилась злая змея в душе моей. Легко на сердце стало. Спокойно…

– Чую, – прошептал я. – Он… Алатырь-камень… начало Мира.

– О! – откуда-то издалека донесся голос подгудошника. – Очнулся, кажись.

– Я же говорил, что подождать надобно, – почему-то меня не удивило появление второго голоса. – Попервости всегда так. Ты себя вспомни. Два дня простоял, когда впервые Алатырь увидел.

– Было дело, – услышал я, словно сквозь сон, тихий смех Баяна.

– Добрыня… Добрыня… слышишь меня?

– Слышу…

– Вот и хорошо. Баянка, неси кувшин. Да не тот… маленький давай…

В рот полилось что-то тягучее и сладкое. Я сделал глоток и ощутил, как огонь вспыхнул в груди, растекся по телу, засвербел в носу, защекотал внизу живота и зачесался в пятках…

Я чихнул.

Громко и раскатисто.

Краски стали ярче. Свет от заходящего солнца залил небо красным. Тени стали резче, и вернулось осознание Яви.

– Гостомысл?.. – Я не поверил своим глазам, когда сумел разглядеть седовласого, белобородого, косматого старика, стоящего передо мной.

– Слава богам, он в себя приходит, – сказал он и стукнул тяжелым посохом оземь.

Мне показалось, что от этого удара легкая дрожь пробежала по поляне и затерялась в бору. Я тряхнул головой, думая, что старик мне лишь привиделся и сейчас рассыплется мороком и исчезнет. Но ничего не произошло. Живой и здоровый стоял передо мной мой бывший наставник.

– Говорил мне Баян, только я не поверил… – прошептал я.

– Жив я, как видишь, – улыбнулся Гостомысл. – Постарел, правда, да и силы уже не те, но копчу пока белый свет, слава тебе Даждьбоже. А ты, как я погляжу, тоже вырос. Вон каким удальцом стал. Наслышан о делах твоих, – кивнул он на Баяна. – Похвально. Похвально.

– Что же ты, старый пень? – сказал я ему. – Как исчез тогда на могиле у Ингваря, так ни слуху о тебе, ни духу. Землю Древлянскую Русь в полон взяла, род наш в холопстве маялся, а ты, выходит, по урочищам прятался? И не совестно тебе, Даждьбогов ведун?

– Ты чего несешь?! – вступился за Гостомысла подгудошник. – Сам ты пень трухлявый!

– Не горячись, – остановил его ведун. – Или не чуешь, что он еще не в себе?

– Со мной как раз все в порядке, – говорю, – а вот у тебя сейчас несчастье случится, – и в драку на старика полез.

Замахнулся я на Гостомысла да на том и успокоился. Он в сторону шагнул, так что рука моя только воздух рассекла, а потом меня посохом под колено поддел. Грохнулся я на спину, дух из меня от удара вышибло. Я воздух ртом хватанул, закашлялся, а как отдышался, так и позабыл – отчего это на земле очутился? Лежу, на небушко закатное любуюсь.

Красивое оно.

Доброе.

И я тоже не злой. Растерянный просто.

А Баян надо мной нагнулся и в самое ухо зашептал:

– Зря ты так, Добрын. Совсем зря. Знал бы ты, как Гостомысл за древлян, за отца твоего, за тебя с Малушей переживал. Только нельзя ему было вмешиваться. Его Алатырь к себе призвал. Старый хранитель в Сваргу ушел, вот камушек Гостомысла и выбрал. Не по своей воле он жизнь мирскую оставил да отшельником стал – так корогод ведунов решил…

– Разве Мал не сказал тебе, что мы с ним еще до боя попрощались? – спросил ведун.

– Ничего мне отец не сказал, – вздохнул я. – Не до того было.

– Я и с тобой напоследок поговорить хотел, – Гостомысл посмотрел на меня с сочувствием. – Только не нашел тебя на пиру.

– В лесу меня варяги сцапали, потому и не нашел.

– Вот видишь, – Баян на меня посмотрел укоризненно. – Не разобрался, а судишь.

– Ласки прошу, Гостомысл, – стыдно мне стало за то, что на наставника своего напраслину возвел. – Простишь ли?

– Не держу я на тебя зла, а значит, и прощать не за что. И ты меня извини, если что не так, – и он мне земной поклон отвесил.

– Ты чего разлегся-то? – сказал Баян. – Или не зазорно тебе, что старый человек тебе кланяется, а ты словно хворый перед ним развалился?

И верно. Чего это я здесь лежу?

Поднялся я на ноги. Обнялись мы с ведуном, на том и успокоились.

– Баян, – позвал ведун. – Ты коня Добрынина к землянке отведи. Там у меня в леднике кабанятина, а в подполе бочонок с медом хмельным, так ты на стол накрывай. Небось, наголодались с дороги. И котомку мою захвати, а то мне ее таскать тяжко. А то, что комары вас накусали, так на это у меня мазь есть целебная.

– Хорошо, – послушно кивнул подгудошник и бросился выполнять поручение.

А старик подошел к камню, любовно погладил его белый бок, улыбнулся и повернулся ко мне:

– Мы с тобой потихоньку пойдем. Тут недалече, а разговор у нас долгий будет, так что нам спешить ни к чему.

Жилище Гостомыслово и вправду неподалеку было, но мне показалось, что мы до землянки его целую вечность добирались. Заметил я странность, которую в других местах не замечал: здесь, возле Алатырь-камушка, близкое порой далеким чудилось, а далекое совсем рядом находилось. А еще тишина меня поражала. В такой тиши и покое неземном думается хорошо, и все, что в большом мире делалось, в этой глуши не столь важным чудилось.

Шли мы неторопливо, а ведун мне рассказывал, отчего и как здесь очутился. Почему землю родную оставил и Даждьбогову службу на иное служение поменял.

Понял я, что нелегко ему было в стороне оставаться, когда в княжестве Древлянском страсти творились. Рвался ведун на родину, но ничего поделать не мог. Тяжким грузом на плечи его легла забота о сбережении святыни. Ведуны, волхвы и жрецы всех родов славянских на него этот груз возложили. Даждъбогу старик с малолетства требы возносил, а теперь над ним лишь сам Сварог властвовать стал. Могущество огромное над Явью и Навью Гостомысл получил, а вместе с ним и ответственность великую.

– Вот пошли поляне на древлян, – говорил он мне, – я, как верный Даждьбогов внук, должен был бы за своих вступиться. Силы мне Алатырь столько дал, что одним движением посоха своего мог бы всех полян до единого с лица земли стереть. Только поляне же, как и древляне, как и радимичи, как и другие люди в этом мире, все они Сварогом созданы. Всякий зверь, всякая птица, даже букашка малая, и та по велению его родится. У каждой живой души свое предназначение имеется, а все вместе они в равновесии Землю держат. Не могу я на чью-либо сторону встать, потому как равновесие тогда нарушится, опрокинется Мир, Явь с Навью местами поменяются, а Правда в Кривду злую превратится.

– Ты прям как Святогор, – сказал я ему. – У того тоже силушка немалая была, а поделать он с ней ничего не мог…

– Святогор был первым, кому Алатырь люди и боги сберегать доверили, – вздохнул Гостомысл. – Вот и мне теперь эту ношу нести пришлось.

– А меня-то зачем Баян сюда привел? – посмотрел я на ведуна с сомнением.

– Нынче ночью здесь вновь корогод собирается, – отвел старик глаза. – Вот тогда и узнаешь, зачем тебя ведуны повидать захотели. А пока тебе отдохнуть надобно, подкрепиться, в себя после трудной дороги прийти. Баню я еще с утра затопил, а снедь уж Баян должен был приготовить.

– А кабанчик… – усмехнулся я. – Он ведь тоже Сварогом создан?

– У нас с ним все по-честному вышло, – сказал ведун. – Во-он у того болотца мы повстречались, – махнул он рукой куда-то в сторону. – А когда один на один, тут уж кто проворней, тот другого и есть будет. Так Создатель нам завещал.

14 августа 958 г.

Словно неудержимый, неистовый вихрь, рвался на волю норовистый конь, силился порвать плетеную шелковую узду, косил испуганно глаз, высоко подбрасывал задние ноги в надежде, что кто-то из стариков попадет под его беспощадные копыта, и все старался улучить миг, чтобы хватануть большими зубами кого-нибудь из своих обидчиков. Но крепко держали его ведуны, и сколько ни старался жеребец, ему никак не удавалось отомстить за свою поруганную честь.

– Короче!.. Ремни подберите короче!.. – покрикивал на ведунов Звенемир. – Вывернется, так не поймаем!

– Не учи ученых, – отвечал ему хрипло Кривя и из последних сил упирался ногами в землю, тянул на себя узду, валился на спину и пытался стряхнуть с лица жесткий волос белой конской гривы.

– Давайте, ребятушки! – волхв Светозар нетерпеливо стучал посохом о землю. – Поусердствуйте! Совсем чуток осталось!

И ребятушки – каждый из которых был чуть ли не втрое старше меня – усердствовали. Они наконец подтянули жеребца к высокой коновязи, перебросили длинный повод через отполированное бревно перекладины, подтянули голову коня к странной приспособе, похожей на турьи рога, надрываясь из последних сил, навязали на узду крепкие узлы.

– Слава Перуну! Справились, – вытер пот со лба Звенемир, точно он не стоял в стороне, а сдерживал неукротимого жеребца.

– А Перун-то тут при каких? – Кривя тяжело дышал, хватался за сердце и затекшими от напряжения пальцами все никак не мог оторвать от мокрого лба прилипший конский волос.

Наконец сделал это, взглянул на него, словно на диковину, а потом улыбнулся, волос белый к губам прижал и с бережением за пазуху сунул.

– И верно, Звенемир, – устало оперся на посох новгородский волхв, – не ко времени ты своего Громовержца славить удумал.

– Ну, не Хорса же твоего мне среди ночи поминать, – проворчал киевский ведун.

– Мой Хорс уж как-нибудь без твоего славления обойдется, – сказал Светозар и отвернулся.

– Будет вам, – примирительно сказал кто-то из жрецов. – Не за тем мы сюда пришли, чтобы из-за наших богов собачиться. Все равно не решить, кто из них главный. Сварог над всеми, тому и радуйтесь.

– Ты не смотри на нас, Добрыня, – сказал мне Кривя. – Это мы так… шуткуем… старые споры нам по привычке покоя не дают.

– Пусть смотрит, – раздался голос Гостомысла. – Пусть все видит, чтоб потом не пенять.

И в этот миг белый жеребец рванулся, громко хлопнула порванная узда, но цепкая рогатая приспособа крепко держала конскую голову. Заскользили конские копыта по зеленой траве, забился жеребец, закричал кто-то из ведунов:

– Вырвется сейчас! Вырвется! Держите его!

– Не вырвется, – спокойно сказал Гостомысл.

Он вышел из темноты в освещенный кострами круг. Чудная одежа ведуна, расшитая самоцветными каменьями, заиграла разноцветными искрами. Словно звезды на ночном небе вспыхивали яхонты и адаманты, отражая всполохи пламени. Серебряный серп месяца на левой половине груди и золотой лик солнца на правой, унизанный скатным жемчугом коловрат* на высокой бобрового меха шапке, тяжелый сучковатый посох с кованой из железа Птицей Сва на навершии, расшитый драгоценными бляхами кушак – все это придавало Гостомыслу величавый и торжественный вид.

* Коловрат – свастика (санскр.). Символ времени и постоянного движения Мира. Этот символ часто встречается у разных народов и несет в себе мощный положительный заряд. Например, украшает буддийские храмы, входит в традиционную вышивку славянских народов в качестве оберега, а в японской письменности – служит знаком бесконечности. Однако в первой половине XX века знак свастики стал символом немецкого нацизма и дискредитировал себя. Забавным представляется факт – после Октябрьской революции в России выбирали символ Советской республики, и свастика также была предложена на обсуждение. Однако выбор был сделан в пользу пентаграммы (пятиконечной звезды) и серпа с молотом.

Ведун поклонился на все четыре стороны, затем подошел к Алатырь-камню, сказал громко:

– Дозволь же, великий Свароже, корогод во славу твою начать? – и приложил ухо к камню, будто желая от него получить ответ на свой вопрос.

Белый жеребец вновь забеспокоился, дернулся назад, выпростаться попытался, понял, что не одолеть ему приспособу, и заржал обиженно. И тут – то ли мне почудилось, то ли вправду случилось – небо ночное всполохами радужными озарилось на краткий миг, светло над поляной стало. Да так светло, что даже свет от костров потускнел. И снова ночь на нас опустилась, будто и не было ничего, только в глазах пятна черные.

– Дан знак! – провозгласил Гостомысл.

Я вокруг огляделся: ведуны спокойно, точно ничего не случилось, встали вокруг Алатырь-камня и принялись притопывать ногами и постукивать посохами, слаженно задавая ритм.

– Слава Сварогу! – выкрикнул Гостомысл.

– Слава! – дружно рявкнули старики.

Я думал, что сейчас начнется долгое славление небесного Кузнеца, создавшего этот мир и все живое в нем, но ошибся. Видимо, не для этого собрались на лесной поляне ведуны.

– Добрын, сын Мала из рода Нискини Древлянина, войди в круг посвященных! – позвал мой старый наставник.

Я послушался Гостомысла и сделал несколько шагов вперед. Возле Алатырь-камня остановился и поклонился собравшимся.

– Присядь, – велел мне Гостомысл и указал на небольшой валун. – Потомки Богумира пришли сегодня ночью в это священное место, чтобы говорить с тобой.

– Не могу я присесть, когда люди старше и почтеннее меня вокруг стоять будут, – сказал я старику.

– Ничего, – подал голос Звенемир. – За нас не беспокойся. Нас Алатырь поддержит, а ты утомиться можешь.

– Как скажете, – согласился я и сел на валун.

– Вот, пожуй, – Кривя протянул мне странный сморщенный плод, похожий на маленькую сушеную грушу.

– Что это? – спросил я.

– Не отравишься, – хмыкнул Звенемир.

– Ешь, – кивнул Гостомысл.

Я принялся жевать. Плод оказался совершенно безвкусным.

– Прожевал? – спросил Кривя. – Теперь запить надобно, – и подал турий рог, полный студеной воды.

Я сделал несколько больших глотков, и тотчас показалось мне, что неведомая сила придавила меня к земле, руки и ноги налились непомерной тяжестью, а на голову будто скалу обрушили. Почему-то не мог я сопротивляться этой напасти и привалился спиной к округлому боку Алатырь-камня. Стало немного легче, но я понял, что ослабел и не в состоянии даже пальцем пошевелить. Рог вывалился из рук. Гостомысл ловко подхватил его и передал кому-то. Неведомо откуда прилетела муха. Она пожужжала перед носом и преспокойно уселась на мой вспотевший лоб. А я сидел – чурбак чурбаком, и даже прогнать ее мочи не было. От этой беспомощности жутко стало, и дрожь пробежала по спине.

– Не пугайся, – успокоил меня Гостомысл, горячей сухой ладонью провел по моему лбу, турнул назойливую тварь. – Все так и должно быть. Это Алатырь тебя схватил.

– А он отпустит? – Губы распухли, и язык едва ворочался.

– Придет срок, и он тебя держать не станет, – усмехнулся ведун. – А пока потерпеть придется. Подходите ближе, – сказал он ведунам. – Тяга земная Добрына взяла.

Окружили меня ведуны, плотной стеной – плечо к плечу – встали.

– Ты глаза прикрой, – Гостомысл шепнул, – а то ведь силы зазря только тратишь.

– Зачем все это? – хотелось спросить старика, но понял я, что сейчас лучше ему не прекословить.

Опустились веки, одеревенела спина, почудилось, что я все больше и больше в колоду, в чурку бессловесную превращаюсь. Попытался в последний раз с себя наваждение стряхнуть и не смог.

– Тихо, не гоношись, – услышал я приглушенный голос Гостомысла. – Успокойся да нас слушай.

– От семи ветров, от четырех углов, от белого месяца, от красна солнышка… – быстро забормотал кто-то из ведунов.

– …от вороньего крыла, от Кощеева тла, от сырой земли, от алой зари… – подхватили остальные ведуны.

– …от пресветлой Сварги, от зноя и пурги… – сумел я расслышать голос своего бывшего наставника.

– …от быстрой воды, от тихой травы, от Репейских гор, от синих озер… – Я все хуже разбирал слова заговора, терялся их смысл, ускользал ритм, звуки сливались в невнятное бормотание, похожее на журчание лесного ручейка, и мое сознание все глубже погружалось в мягкое приятное небытие.

Мне чудилось, что голоса ведунов отдаляются, становятся едва слышными и, наконец, совершенно растворяются в накрывшей меня тишине.

На мгновение стало жарко, так знойно, что хоть из кожи выпрыгивай.

«Будто в парной оказался», – пришла откуда-то мысль и угасла тут же, а вместе с нею угасло все…

Очнулся оттого, что меня кто-то тормошил за плечо. Открывать глаза не хотелось, но я понял, что меня заставят это сделать.

– Добрыня! Добрыня, слышь?!

– Чего разорался-то? – проворчал я. – Поспать не дает.

– Не гоже так сыну с родителем разговаривать, – это был другой голос.

И я узнал его!

Вздрогнул и открыл глаза.

Первое, что увидел: обезображенное шрамом лицо, улыбка, больше похожая на звериный оскал, и глаза – такие живые, такие добрые…

– Путята, ты как здесь?

– Ну ты даешь… – сказал он. – Совсем заспался, что ли?

– А Гостомысл? А ведуны?

– Кто? – не понял воин.

– Ты что? Не видишь, что он еще ото сна не отошел? Вставай, сынко. Пора уже.

Это был отец. Он стоял у выхода из шатра, облаченный в кольчугу, железные наручи и шишак. Он вложил меч в простые деревянные ножны и посмотрел на меня:

– Ну? Очухался?

– Вроде бы, – пожал я плечами.

– Тогда давай живей. Сейчас туман разойдется, и мы начнем, – он откинул полог и вышел наружу.

– Ох, и здоров ты дрыхнуть, – ткнул меня Путята в плечо, – так ведь можно все на свете проспать. Вон твой доспех. Ополчишься, так к нам поспеши. Мал велел, чтобы ты с ним рядом встал, – и он направился к выходу вслед за князем.

– Путята, – окликнул я его. – А где Гостомысл?

– Да про кого ты?

– Про ведуна нашего.

– Вспомнила бабушка, как была молодушкой, – махнул он на меня рукой. – Сколько годов прошло, как он сгинул? Небось, уж помер давно. – Потом посмотрел на меня и подмигнул здоровым глазом. – Это от волнения у тебя, княжич. Я перед боем себя тоже неладно чувствую. Пройдет, – и он оставил меня одного.

Снаружи донеслись радостные крики, и я услышал, как кто-то звякнул железом о железо. Почти сразу раздался призывный звук рожков и жалеек, где-то заржал конь и ухнул большой барабан. А я все лежал, пытаясь понять – с чего это вдруг привиделся мне Гостомысл?

– Вот ведь приснится же такое, – прогнал я остатки недавних видений и поднялся с лежака.

– Сынко, – отец поправил шишак на голове и потуже затянул на шеломе ремешок, – спину мне прикроешь. Да смотри, особо на рожон не лезь, а то я тебя знаю…

– Не беспокойся, батюшка, – ответил я отцу.

– Слышь, Добрыня, – Ярун покрутил рукой, согревая плечо. – А ты точно знаешь, что Свенельд не подойдет?

– Точно, – кивнул я тысяцкому. – Его новгородцы крепко у Припяти держат.

– Вот это славно, – он поплевал на ладони, потер их одну о другую и выпростал из-за пояса клевец. – Оскол! – окликнул он знакомого мне граничника. – Ты куда прешь, чудило? Строй держи да стяг побереги. Не приведи Даждьбоже, на землю его уронишь, тогда на себя пеняй.

– Не бойся, дядя Ярун, не осрамлюсь. А коли увидишь, что стяг лежит, так значит, и я рядом с ним голову свою сложил.

– Я тебе сложу! – Болярин погрозил пареньку кулаком. – Дивлян, пригляди за героем, а то он, чего доброго, и впрямь в самое пекло полезет.

– Хорошо, – кивнул второй граничник и одернул паренька за пояс.

– Помогай вам Даждьбоже, – прошептал Ярун и с резким выдохом махнул клевцом. – Э-эх! Попляшет сегодня Святослав под наши дудки!

– Ты со своими вон к тому холмику прорывайся, – сказал ему отец. – Видишь стяг с соколом? Значит, и каган там.

– А ты как же? – спросил тысяцкий. – Вам бы с Добрыном здесь остаться. Мало ли что…

– И верно, княже, – поддержал его Путята. – Или мы сами не справимся?

– Еще чего! – разозлился отец. – Неужто я настолько стар, что для боя уже не гожусь? Ты, воевода, лучше гонца к Зелене пошли. Как только мы в бою завязнем, так пускай он свою тысячу из леска выводит да супостата в бок бьет. Сигнала пусть не дожидается. Некогда нам будет. Своей головой пора болярину думать. Самому решать. Так и передай – доверяю я ему и надежду на него возлагаю.

– Хорошо, княже, тотчас же пошлю, – кивнул Путята, а потом добавил: – Может, все же останешься? А уж я…

– Нет, – отрезал отец, – и не упрашивай даже. Я сколько лет этого дня ждал и теперь в стороне отсиживаться не собираюсь. Ты же запасный полк побереги. Помни, что нам еще Киев брать, – и рассмеялся.

Даже притопнул от досады воевода. Сильно хотелось ему в битве мечом помахать, но отец по-другому распорядился. Оставляет его с запасным полком. Придется теперь Путяте со стороны наблюдать, как другие удаль свою выказывают.

– Ярун, Добрыня, идем, – велел отец.

Сошлись.

Постояли немного, словно примериваясь, а потом с криком бросились навстречу друг другу, будто старые друзья, которые давно не виделись и соскучились друг по дружке до смерти.

– Сынко! Давай! – крикнул мне отец.

Он первым врубился в неприятеля, за ним я, прикрываясь большим щитом, а вслед за нами Ярун со своими воинами.

– Даждьбоже с нами! – пронеслось над полем битвы.

– Бей!

Звон мечей, стук щитов, крики раненых – все смешалось тем утром на Полянском берегу Ирпеня. Отец бился отчаянно. Я едва успевал прикрывать его спину, принимал на себя яростные атаки супостатов, отмахивался от врагов, отбивал острые жала копий, пинался, толкался, дрался изо всех сил.

Кто-то метнул нож, но я успел подставить щит, и острое жало, шаркнув по коже обтяжки, ушло в сторону. Большой топор обрушился сверху – левую руку над собой – и снизу правой поддых супостату.

– А-а-ах! – сдавленно выдохнул тот, приняв в грудь мой клинок.

Удар получился сильным. Вражина выронил топор, повалился на спину и тут же пропал под ногами ратников.

– Не спи! – крикнул мне отец и срубил мечом древко копья, направленное мне в живот.

– Спасибо, князь! – прохрипел я, переламывая вражью руку, все еще сжимавшую уже бесполезное древко.

– Поберегись, сынко, – улыбнулся он и вновь ринулся в бой.

А я последовал за ним, поражаясь, как битва преобразила отца. Казалось, что он забыл и про больную ногу, и про израненную руку, и про то, что сильно устал, готовясь к этому бою. Целыми днями он не слезал с коня, собирая войско, ночами не спал, размышляя о том, как одолеть кагана Киевского. Я был все это время с ним, знал, как нелегко ему приходится, жалел его, старательно выполнял все его поручения и всячески оберегал от лишних волнений. Верил свято, что он все делает правильно, и эта вера помогала мне жить.

И вот сегодня мы перешли Ирпень, вступили на землю наших извечных врагов и сшиблись с ними в беспощадной битве. И пускай щит в моей левой руке стал непомерно тяжелым, а меч в правой затупился от жестокой рубки, пусть скользко под ногами от пролитой крови, а пот заливает глаза, я знаю, что князь Древлянский приведет нас к победе, и от этого на душе спокойно.

– Святослав! Дайте мне Святослава! – требовал отец, круша врага направо и налево, и каган услышал его.

Заревел надсадно боевой рог на Полянской стороне, его подхватили рожки во вражьем войске, и враги стали поспешно отступать к небольшому холму, над которым реял стяг Рюриковичей.

– Ярун! – крикнул отец тысяцкому. – Труби перемирие!

Завизжали древлянские жалейки, ухнул барабан, остановились ратники, отступили к берегу, сомкнули щиты.

Встали.

– Гляди, Добрын, – тихонько сказал Ярун. – Святослав с холма спускается.

Я шею вытянул, чтоб рассмотреть получше, как закачался стяг с соколом, над нестройными рядами вражеского войска поплыл, на простор выбрался. Вижу – каган Киевский вперед вышел, рядом с ним знаменосец. Вроде как Алдан стягом размахивает. Неужто десятник до прапора дослужился?

– Ответил каган на вызов. Сынко! – зовет отец. – Прими от Оскола наше знамя да пошли со мной.

Нехотя Оскол мне стяг Древлянский отдал. Заиграло на ветру полотнище, сурово взглянул с него на неприятеля лик Даждьбога.

– Поглядим, каков мальчишка в деле ратном, – хмыкнул отец и захромал навстречу Святославу.

– Ты осторожней с каганом, – не отставал я от батюшки. – У него Свенельд вуем-наставником был. А варяг с мечом спит, клинком подпоясывается да с жала ест. Путята с ним на солнцевороте схлестнулся. Рубились они жестоко и если бы мечи друг другу не сломали, одолел бы Свенельд болярина.

Взглянул на меня батюшка, скривился неодобрительно и сказал:

– Ты меня не стращай. Свенельд – боец знатный, это я и сам знаю, но таков ли ученик? – И похромал дальше.

На середке поля бранного встретились – я с отцом да Святослав с Алданом.

Оглядели друг друга.

– Говорят, это ты, волчонок, на Пепелище первым копье в меня швырнул? – вместо приветствия сказал отец.

– Зря я это сделал, – ответил каган. – Жалко копья. На тебя, пса хромого, и палки бы хватило.

– Здоров ты языком лавяжить, – усмехнулся отец. – Так и быть, я твоей матери-волчице одолжение сделаю – быстро тебя кончу, а потом и ею займусь.

– Брехать не пахать… – вздохнул притворно Святослав, меч из ножен вынул, глаза к небу поднял да облакам поклонился. – Прости, Перун Громовержец, за то, что старика немощного убить придется. Враг он мне, а врагов ты щадить не велишь.

– Дозволь мне, Даждьбоже Премилостивый, именем твоим справедливость поруганную восстановить, – вознес к солнышку требу отец и свой меч на свет белый достал. – И пусть Сварог нас рассудит.

– Пусть Сварог рассудит! – сказали мы с Алданом и древками стягов оземь пристукнули.

И скрестились клинки.

Накрепко схлестнулись каган Киевский с князем Древлянским. Словно яркие зарницы, замелькали два острых меча. Жадно они искали желанную плоть врага, чтобы вдосталь кровью насытиться, но никак найти не могли. На пути меча другой меч вставал, холодное железо на железо натыкалось, лязгало от злости и, словно лютый зверь, вновь в бой рвалось.

Наседал молодой каган, но и старый князь отступать не собирался. Ловко от нападок отбивался, от ударов уходил и сам в ответ огрызался зло. Бились поединщики, плели затейливые кружева, друг друга перехитрить и запутать старались, то сходились, будто два кречета в небушке, то откатывались, как волна от бережка, и казалось, что не люди, а сами боги извечный спор меж собой наконец-то разрешить намерились – Перун с Даждьбогом на поле ратном сошлись.

Следил я за сечей, глаз с бойцов не спускал. За отца сердцем болел, и умению Святослава должное отдавал, а сам все не мог от странного чувства отделаться: казалось мне почему-то, что все это неверно.

Неправильно как-то.

Несправедливо.

Гнал я от себя эти мысли и все никак в толк взять не мог – отчего они у меня в голове появились?

Но тут такое случилось, что не до глупостей всяческих стало.

Оступился отец, нога его калечная подвела, раскрылся всего на единый миг, и этого Святославу оказалось достаточно. Вспорол каганов клинок защиту князя Древлянского, и вошло холодное жало отцу в грудь. Застонал он, меч свой наотмашь пустил, но успел каган руку отдернуть, и лишь воздух отточенное железо рассекло, да кровь из глубокой раны в лицо супостату брызнула.

– Батюшка!

Выпал меч из ослабевшей руки, в землю вонзился и закачался, словно былинка на ветру.

А потом все словно в тумане.

Последние слова отца: