Текст книги "Боярин"

Автор книги: Олег Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Смог.

Накануне Купалина дня[48]48
  Купалин день – день летнего солнцестояния


[Закрыть] я вернулся в Киев. А в граде и по посадам народищу видимо-невидимо, со всей Руси люди собрались. Шум, гам, суета – посольство великое в Царь-город собирается.

– Что ж, княгиня, – сказал я Ольге при встрече, – поручение исполнено. Ладьи снаряжены, кормчие только повеления твоего ждут. Сын тебе кланяться велел. Он немного в Псковской земле замешкался, но обещался к проводам успеть.

– Похвально старание твое, боярин, – ответила княгиня. – Три дня тебе на отдых даю. Завтра праздник у нас. Звенемир Купалу славить станет. Он в Киев младших ведунов собрал, сказал, что без требы пути нам не будет, и народ ему поверил. Чует мое сердце, что вновь старый лис задумал что-то.

– Так я тогда…

– Ничего мне от тебя не нужно, – сказала Ольга. – Претич сотню свою исполчил, народу в град понаехало, так он за порядком следит. И потом гридни, если что не так, за меня готовы костьми лечь. А ты отдыхай. Дома-то был уже?

– Нет еще, сразу сюда.

– Любава тебя заждалась, да и гости к тебе нагрянули. Так что поспеши.

– Как скажешь, княгиня, – склонил я перед ней голову.

– Ты только вот что… – Она помолчала немного, а потом спросила: – Как там Святослав? Здоров ли? А то сам понимаешь…

– Здоров он. Крепким отроком и храбрым воином твой сын растет. Да он же сказал, что вскорости здесь будет, вот и повидаешься.

– Хорошо, – сказала Ольга. – Ступай, да подруге моей кланяйся. Скажи, что рада за нее, – а сама вздохнула и улыбнулась грустно. – Ступай.

«Уже подруги? – подумал я, выходя из горницы. – Ай да Любава!»

Пока меня дома не было, жена тоже без дела не сидела. Хозяйство до ума доводила, дом обживала. С плотниками ряд заключила, те постройки дворовые подновили да на доме крышу перекрыли. Так что когда я калитку открыл, то подворье свое не узнал.

– А вот и хозяин вернулся, – услышал я знакомый голос. – А мы тебя уже заждались.

– Ромодан! – признал я кормчего. – Вы уже здесь?

– Как и обещались, – навстречу мне Стоян вышел. – Уже третий день у жены твоей гостим.

– Добрынюшка! – Любава мне на шею бросилась.

Вечерком, после бани да седьмой пропарки, за доброй чарочкой под закуску славную, в кругу хороших людей и друзей верных, рядом с любимой женой я почувствовал, что усталость отступает. Разомлел я от тепла и уюта домашнего, а Рогоз мне хмельного олуя подливал да Любаву нахваливал:

– Хороша у тебя хозяйка, Добрын. Ради такой стоило за тридевять земель отправляться.

– Да будет тебе, дядька Рогоз, – улыбалась Любава и ко мне теснее прижималась.

Долгая разлука той ночью сладкой негой обернулась. Горячо мне было от прикосновений Любавиных. Томно от ласк, нежно от взгляда, жгуче от губ. Тени от ночника блуждали по опочивальне, укрывали от моих жадных глаз ее тело, и от этого она казалась еще желанней.

– Как же я соскучился, – шептал я, прижимая ее к своей груди.

Ближе к полуночи Любава спросила:

– Ты чего это с боку на бок ворочаешься? Устал ведь…

– Что-то тяжко на душе, – ответил я. – Завтра перед закатом Звенемир на дорогу дальнюю гадать будет. Как бы этот хрыч не прогадал…

– А Ольга-то что?

– Сказала, что сама справится, только все одно: муторно как-то.

– У нас еще целый день в запасе и ночь Купальная, придумаем что-нибудь, – зевнула она сладко и на бок повернулась. – А пока спи.

– Спать мне надо. Спать… спать, – уговаривал я себя в душной монашеской келье, так далеко от дома.

За окном, баюкая уставший за долгий день город, шуршал волнами прибой, лениво перекликались стражники на башнях царьградских, а я перебирал в памяти ушедшие дни и все пытался уснуть. Вот только сон почему-то не шел. И на душе снова было неспокойно.

21 июня 956 г.

Вечером, лишь только солнце скрылось за окоемом, начался праздник Купалы*. Потянулся народ на берег Днепра, нарядные, венками и травами разукрашенные шли люди с песнями веселыми на свадьбу Месяца с Красным Солнышком. Поднялись на зеленый холм. Рядом бор шумит, под холмом река полноводная, над головой небо звездами разукрашено. Здесь, на холме, для Купалы капище поставили. Посреди требища камень неподъемный – крада[49]49
  Крада – место жертвоприношения. Алтарь


[Закрыть] Божия. Рядом чуча соломенная, сам Купала-Бог. Частоколом все это огорожено, а вход цветами и ветвями украшен.

* Купала (купа – куст, сноп сухих растений, травы) – один из важнейших праздников славян, время наивысшего развития творческих сил природы. Праздник начинался с вечера, длился всю ночь и заканчивался, когда на небосвод всходило солнце. Считалось, что ранним утром Купалина дня «солнце грае», встречаясь с месяцем. Славяне украшали себя венками и поясами из трав, уходили на берега рек, пели, водили хороводы, играли в ручеек. «Живым огнем» разжигали костры и прыгали через них. С горы скатывали горящие колеса, как символ солнца, выражая таким образом поворот солнца на зиму. С шутками, притворным плачем и непристойными песнями сжигали соломенную куклу Купалы. На рассвете сбрасывали одежды и купались, чтобы снять с себя злые немощи и болезни. В купальскую ночь, по преданиям, происходили всякие чудеса: цвели редкие загадочные травы (разрыв-трава, папоротник и т. д.), открывались невиданные клады. В эту самую короткую ночь в году, открывались проходы между Навью и Явью. Нечисть (Навье семя) получала доступ в реальный мир (Явь), а у человека появлялась возможность беспрепятственно «заглянуть за грань». Этим пользовались как простые люди (девушки гадали, плели венки и пускали их по течению; если венок подбирал юноша, то считалось, что этот выбор сделан самой Долей – богиней Судьбы), так и ведуны, колдуны и ведьмы. В Купальную ночь жрецы проводили обряд Великого Пророчества, предсказывая ближайшее будущее роду, племени или стране. Позднее христианская церковь заменила Купалу праздником Иоанна Крестителя. В результате появился странный гибрид – Иван Купала.

На капище народу набилось – не протолкнуться. Бояре и знатный люд, городские и посадские жители поближе к краде жались. За ними послы от земель, подвластных Киеву, потом купчины новгородские с челядью и охранниками-воинами стояли. Чуть подальше вольная русь, гребцы и холопы толпились. Тесно на требище. Скоро в путь дальний отправляться, а в христианской Византии навряд ли случай представится с богами родовыми попраздновать.

Объявил Звенемир начало праздника, велел послухам раму перед чучей поставить, стали Живой огонь[50]50
  Живой огонь – самородный, лесной, деревянный, царский, вытертый из дерева


[Закрыть] добывать. В раму бревно затесанное вправили, вервьем его обмотали. Запел кощун Звенемир, ритм помощникам своим задал. Потянули младшие ведуны за концы веревочные, закрутилось бревно, о подставу тереться острием стало. Нагрелась подстава от трения, а ведун мох сушеный под торец бревна засунул. Вначале легкий дымок вверх по бревну пополз, а потом и запал вспыхнул.

– Радуйтесь люди! – крикнул ведун и веточек на горящий мох подложил. – Огонь Сварожич на землю пришел. Очистить нас от скверны хочет.

– Слава Огню Сварожичу! – Младшие ведуны веревку ослабили и с песнопениями торжественными факелы в костер сунули.

– Слава! Слава! Слава! – отозвался дружно народ.

– Слава Роду и детям его! – Послушники у ведунов огонь животворный забрали и капище посолонь обнесли.

Затрещали сухие ветки, заплясали языки пламени на кострищах очистительных, что вокруг капища расположены.

– Слава! Слава! Слава! – троекратное славление к небу полетело.

– Слава Купале, дарителю первоцвета!

Подпалили послушники чучу, ярко вспыхнула прошлогодняя солома, к звездам дым белесый подниматься стал. А народ новый кощун затянул.

Быстро Звенемир с младшими ведунами обряд провели. Требу Сварогу, Перуну и остальным богам совершили, а около полуночи время для гаданий и предсказаний пришло.

– Чует мое сердце, что добром это не кончится, – шепнула мне Любава, когда ведун Звенемир бросил куриные кости на каменную плиту крады.

– Ну, а мы-то здесь на что? – подмигнул я жене. – Или зря к торжеству готовились?

А ведун меж костей зерно сыпать начал. Целой горсти не пожалел. Потом воды в миску золотую плеснул и рядом с зерном выставил.

– Несите Вещуна, – сказал он младшим ведунам.

Притих народ на капище. Все ждут, что им на ближайший год Вещун напророчит.

И мы с женой стоим. Рядом с нами Глушила с Велизарой, по левую руку Дарена, а по правую руку Кветан с Томилой пристроились. Жена у конюшего вширь раздалась. Дородной да спокойной стала. Лишь порой на Любаву косилась опасливо, а так ничего. Обвыклась. А моя жена, на нее глядючи, только усмехалась хитро.

– А новгородцы-то где? – спросил меня Кветан.

– Вон, там, – махнул я рукой в сторону выхода. – Насилу уговорил их в наши дела не вмешиваться. Еще не хватало, чтобы из-за Звенемира земли удельные меж собой перегрызлись.

– Боюсь, что не стерпят они, если заварушка начнется, – сказал конюший. – Мужики правильные, за то и пострадать могут.

– Надо сделать так, чтобы до дурного дело не дошло, – сказала Любава.

– Что-то на этот раз ведун не слишком торопится, – Дарена животик свой огладила.

– А чего ему торопиться? – пророкотал Глушила. – Еще устанет, а потом до Перунова дня хворать будет.

– Не тошнит тебя? – повернулась Любава к Одноручке.

– Нет, – улыбнулась та. – Помогла твоя травка. Дурноту словно рукой сняло.

А меж тем возле крады действо продолжалось. С песнопениями величавыми стали ведуны вокруг камня жертвенного обходить. Каждый, кто напротив Купалы останавливался, кланялся чучелу до земли и первоцветов связку в солому запихивал. Очередь до Звенемира дошла. Согнул он спину перед Купалой, а когда разгибаться начал, в сторону старика повело. Едва успел его младший ведун подхватить, а то так и упал бы на требище.

– Гляди-ка, – усмехнулся Глушила, – а Звенемир-то, чай, пьяный.

– Зря ты на старика напраслину возводишь, – сказала Любава. – Ясно же, что голова у ведуна закружилась.

– Совсем Звенемир сдал, – вздохнула Велизара. – Я к нему анадысь с пропажей пришла. Так он с меня куну целую взял. Ворожил-ворожил, а толку никакого. Так рогач и не нашла.

– Дался тебе этот рогач! – шикнул на нее молотобоец. – Я же тебе новый вырезал.

– Старый-то лучше был, ухватистей, – горько вздохнула Велизара. – Я к нему так приноровилась…

Любава прикрыла глаза, ладошку ко лбу поднесла, а потом зевнула, словно не выспалась.

– Ты потерю свою за курятником ищи, – сказала она Велизаре. – В крапиве она. – И на Глушилу взглянула: – Ты зачем ее там схоронил?

– Что говоришь? – скривился молотобоец, словно сливу недозрелую сжевал.

– Ты глухоманью-то не прикидывайся, – хлопнула его жена ладошкой по плечу. – Как о бражке разговор заходит, так он все слышит…

– Будет тебе, – великан Велизару к себе притянул. – Ты же тогда дюже злилась, вот я убрал рогач, чтоб под горячую руку не подвернулся…

– А как же мне не злиться, коли ты чуть живой домой приполз? – взбеленилась Велизара.

– Но я же тебе говорил, что у Богомяка-коваля помины были.

– Вечно у тебя то свадьбы, то помины… – проворчала баба, а потом поклонилась Любаве: – Спасибо, Любавушка. А ты, – сказала она мужу, – как с капища вернемся, в крапиву полезешь.

– Ведьма… – услышал я тихий шепот Томилы.

– А вот и Вещуна несут, – Дарена сказала и вперед подалась.

Один из младших ведунов передал Звенемиру что-то, завернутое в расшитый оберегами плат. Принял старик сверток, высоко над головой его поднял.

– Радуйтесь, люди, – сказал громко. – Пришел посланец от Купалы-мученика, весточку принес.

– Пусть говорит! – едино выдохнул народ.

Медленно ведун стал разворачивать плат. Одну полу откинул, затем вторую в сторонку отложил. Вытащил на свет большого красного петуха, покрутил его, а потом голову кочета под крыло засунул и на краду птицу положил. Дернул петух ногой и затих. И все вокруг замолкли.

– Ко-ко-ко-ко, – позвал ведун Вещуна.

Тот полежал немного, голову из-под крыла выпростал, огляделся и на ноги встал.

– Ко-ко-ко-ко, – ответил он Звенемиру.

– Ишь, разговаривает, – сказал Кветан, но Томила его за рукав дернула:

– Тише!

– Ко-ко-ко-ко, – вновь ведун голос подал и кончиком пальца по зерну постучал.

Важно петух по краде прошелся, нагнулся и зернышко клюнул. Затем лапой косточки разгреб и снова клюнул. Подождал немного, крыльями хлопнул, распушился, задрал клюв кверху и заголосил.

– Слово сказано! – воскликнул Звенемир, петуха схватил и быстро голову ему оторвал.

Брызнула кровь из петушиного горла, краду залила. Затрепетал петух, в судороге забился, а ведун его на землю бросил да свистнул громко. Вскочила на ноги птица обезглавленная и по требищу побежала. Народ перед ней расступается, точно от огня шарахается. Людей в капище видимо-невидимо собралось, потому и давка небольшая получилась. Какую-то бабу завалили да топтать начали. Завопила она, заругалась на обидчиков.

Пробежала птица, упала на бок, когтями по земле заелозила, дернулась и застыла в смертном оцепенении.

– Ой, люди добрые, чего же это деется?! – взвыл какой-то полоумный.

– Ну, вот. Кажется, началось, – шепнула мне Любава и начала пробираться сквозь толпу к упавшему петуху.

– Глушила, – окликнул я молотобойца.

– Угу, – кивнул тот и бочком стал протискиваться вслед за Любавой.

– Ты куда это? – нахмурилась Велизара.

– Да не гоношись ты так, – сказал ей Кветан, отправляясь вслед за молотобойцем. – Мы сейчас быстренько, а вы пока с Томилой посудачьте.

Раздался народ по сторонам, сгрудился вокруг птичьего трупика, передние на задних спинами надавили.

– Не напирай! – послушники для Звенемира проход расчищали, с народом незло переругивались.

Важно и чинно прошествовал ведун мимо оторопевших людей. Нагнулся над убитой птицей, рассмотрел ее внимательно, а потом воздел руки к небесам.

– Горе уходящим напророчил Вещун, горе остающимся накликал посланец Купалы. Не будет пути по воде этим летом для посольства нашего – птица к воде не подошла. Недородом и засухой огнищан небо накажет – всего одно зернышко Вещун склюнул. Мор великий нам небеса сулят – все косточки посланец переворошил. Горе нам люди. Горе.

– Горе нам, люд-и-и-и… – завопил полоумный, на землю упал, не хуже кочета в судорогах забился, пену обильную ртом пустил.

– Голову! Голову ему держите! – бросилась Любава к несчастному. – Да в зубы ему деревяху суньте, чтоб язык у него не запал. Ложка есть у кого-нибудь? И соль нужна.

– Держи, дочка, – протянул ей купец заезжий, что с Ольгой в Царь-город собрался, мешочек холщовый. – Соль это. Ты только верни потом.

– Хорошо, – поспешно кивнула Любава, взяла мешочек и падучему в руку вложила[51]51
  Считалось, что соль, зажатая в кулак, снимает приступ эпилепсии


[Закрыть]. – На ноги ему сядь, – сказала она отроку, рядом стоявшему.

Пока жена моя над болезным колдовала, ведун к одному из охранников купеческих подошел. Взглянул на него исподлобья, а потом прошипел по-змеиному:

– А ты у ромеев такую лихоманку получишь, что весь язвами покроешься, гноем изойдешь и вонять от тебя так будет, что мухи дохнуть начнут.

– Ох-ти! – схватился за живот воин, громко воздух испортил и с капища рванул.

– Даже воя бесстрашного, и того великий страх охватил, – сказал Звенемир и заплакал.

Зашумел народ, заволновался, еще чуть-чуть, и в ужасе вслед за ратником сплоховавшим кинется.

– Глядите, люди, как кочет лег, – сквозь рыдания причитал ведун. – Шеей окровавленной в сторону терема княжеского указывает. Вот откуда кровь в нашу землю придет. А все она… она неразумная. Смятение и скорбь великую накликает она на головы наши. Замордуют злые ромеи нашу княгинюшку. Нашу матушку в Царь-городе своем со свету сживут. И останемся мы сиротинками. Нельзя ее из Киева отпускать. Никак нельзя.

– Не пускать Ольгу в Царь-город! – крикнул кто-то.

– Не пустим! – подхватил народ.

– Упросим ее, чтобы с нами осталась! – громко выкрикнул один из послушников Звенемира.

– Идите, люди добрые, – тихо, словно из последних сил, прошептал ведун и заплакал еще сильнее. – Идите к княгине. Бросайтесь ей в ноги. Умоляйте, чтоб не покидала нас, не то беда на Русь нагрянет.

– Все вместе пойдем! – кричал послушник.

И люди к выходу потянулись, но я на их пути встал, а за моей спиной Претич воинов своих выставил, и ратники щиты сомкнули.

– Погодите-ка, люди! – раскинул я руки. – Погоди, Звенемир!

– Чего тебе, Добрын, надобно? – насторожился ведун. – Зачем народ останавливаешь?

– Да вот сдается мне, что напутал ты в своих предсказаниях.

– Как это напутал? – Дородная баба на меня недобро посмотрела.

– А вот так, – услышал я голос Любавы.

Растолкала она толпу, вперед вышла, бесстрашно руки в бока уперла.

– С чего это ты взял, что страсти-напасти на землю эту приспеют? И при чем тут княгиня наша?

– Так ведь то Вещун напророчил! Ты же сама видела.

– Я видела, – сказала Любава, – что птица от зерна не отвернулась, а это к урожаю богатому. Что водой побрезговала, а значит, жажда ее не мучила и засухи этим летом не будет. Что голос она подала, навье семя распугивая. И, даже головы лишившись, резво побежала, так это к дороге удачной.

– Врешь ты все. Врешь! – закричал Звенемир. – Не верьте ей, люди!

– А может, тебе верить? – откуда ни возьмись вынырнула Велизара. – Я тебя рогач попросила отыскать, так и то не смог. А Любава сразу сказала, где пропажа моя лежит.

– И полоумному она помогла, – сказал купец и мешочек с солью за пазуху спрятал. Вон же он стоит, живой и здоровый.

– Я ее знаю! – крикнул кто-то. – Она Берисавина дочь. Они меня от злой лихоманки вылечили. И еще немало народу исцелили. Я скорее ведьме поверю, чем Звенемиру.

– Всем отступникам кара Перуном уготована, – понял ведун, что задумка его прахом пойти может.

– Будет тебе народ-то стращать, – сказал Глушила и навстречу Звенемиру шагнул.

Остановился народ. Призадумался. Никак в толк не возьмет, на чьей стороне Правь. Кто-то ведуну верит, а кому-то Любавино толкование ворожбы петушиной больше по нутру пришлось. А тут еще конюший вступился.

– Вот и я тоже сомневаюсь, – Кветан из-за спины молотобойца голос подал. – Чего это ты тут жуть на православных нагоняешь?

Не ожидал такого поворота ведун, растерялся даже, глаза рукавом утирать стал, а Глушила на него насел, чтоб старик опомниться не успел:

– Ты же у нас ведун главнейший. Сам же говорил, что с Перуном Покровителем каждую ночь беседуешь, так и потолкуй с ним, чтобы нас невзгоды с бедами стороной обошли. Или кишка тонка?

– Да как ты, смерд паршивый, мне указывать смеешь, как мне с Покровителем разговоры вести?! – зыркнул сурово Звенемир на молотобойца.

– Ой, боюсь, боюсь… – засмеялся тот. – Люди добрые! – обернулся он к народу. – Нам ведун ужастей напророчил, трепета и боязни нагнал, а скажи-ка, Звенемир, если ты грядущее видишь, что дальше-то будет?

– А дальше, – зло сказал ведун, – тебя, пса шелудивого, покарает грозная десница того, кто все видит и безнаказанным такое посрамление слуге своему верному оставить не может, – и в ладоши звонко хлопнул.

Ахнул народ и от Глушилы попятился.

– Не сметь! – голос конюшего раздался.

Смотрят люди – Кветан на послухе, том, что громче всех народ на Гору идти подбивал, повис, а у парня ретивого нож в руке зажат.

– С оружием на капище? Как же можно такое? – громко сказал кто-то.

– Совсем ведун ополоумел! – Дарена крикнула.

– Значит, десница, говоришь… – презрительно Глушила на ведуна посмотрел. – А вот и не угадал, – отобрал он нож у послуха и в кольцо согнул. – Пойдемте, люди, праздновать, – крикнул он притихшей толпе, – а то костры прогорают, а еще через них никто не прыгал.

– И то верно, – раздался звонкий мальчишеский голос. – Я на праздник спешил, думал, колеса огненные уже катать начали, а тут, смотрю, не больно-то весело.

– Каган… каган вернулся… – пронеслось по толпе.

– Я же как лучше хотел, – вздохнул Звенемир. – Видать, и вправду стар я стал. Ошибся в своем предсказании, – а потом на послушника взглянул строго: – За то, что нож на капище принес, быть тебе биту!

– Здорово, Добрын, – помахал мне каган рукой издали. – Видишь, как обещался, так и успел.

Поклоном я Святославу ответил, а тот уже девку подначивает:

– Пошли-ка, милая, колесики покатаем, – и на меня оглянулся. – Так ты идешь или нет?

– Сейчас я! – крикнул я ему вдогонку.

– А Свенельд с тобой ли? – Дарена к кагану подошла.

– Нет, нянька, – ответил ей Святослав. – Он во Пскове пока нужен. Кланяться тебе велел и просил, чтоб поберегла ты себя…

Скрылись они в темноте, а за ними и остальные потянулись. Быстро народ с капища ушел. На берегу уже костры вспыхнули, песни да музыка веселая послышалась. Только мы с ведуном на капище остались.

– Пересудов теперь много будет, и надолго запомнят люди, как они Купалу праздновали, – сказал Звенемир. – А ты-то чего остался?

– Да вот, – протянул я ему тушку петушиную. – Отдать тебе хотел. Чуть совсем Вещуна не затоптали.

– Ну, давай, – протянул старик руку. – Я его на краде спалю, чтоб было чем богам насытиться.

– Все спросить тебя хотел… – сказал я, когда ведун у меня петуха взял и к жертвеннику пошел тяжело.

– Чего еще? – бросил он сурово.

– И отчего ты Ольгу задержать хотел?

– А ты не понял разве? – положил ведун кочета на краду, соломой и ветками его обложил, запалил огонь, и паленым завоняло.

– Не понял, – пожал я плечами.

– Ты думаешь, она договор заключать отправляется?

– Ну…

– Вот смотрю я на тебя, Добрын, и удивляюсь, – сказал Звенемир и ухмыльнулся грустно. – Вроде взрослым ты стал, много в жизни повидать успел, жена у тебя ведьма, каких на этом свете немного, а всё словно дите малое. С договором бы и послы справились. Она же сама в путь отправиться решила, чтобы бога своего ромейского в Царь-городе отыскать. Неужто непонятно?

– Это я давно уже понял, – сказал я. – Только тебе-то от этого какая печаль? Аскольд вон тоже христианином был, даже церковь в Киеве поставил, а народ-то за ним не пошел, так в православии и остался.

– Меняются времена, – сказал ведун. – День Сварога к закату клонится. Понавезет княгиня за собой попов на нашу землю, что ты тогда скажешь? Ладно. Ступай. Устал я нынче. Это вам, молодым, порезвиться охота, а мне уже на покой пора.

У ворот капища меня Любава поджидала. Обнялись мы, поцеловались нежно и к людям пошли.

– Знаешь, – жена мне сказала, – жалко мне Звенемира.

– И мне жалко, – вздохнул я.

На третий день после праздника Купалы тридцать две ладьи вышли из Киева. Вновь мне пришлось с женой расстаться. Хотел ее с собой взять, и Ольга ее звала, только не поехала Любава. Сказала, что дел у нее непочатый край и некогда ей по странам заморским разъезжать.

– Мы же слово друг другу дали, чтоб не расставаться больше никогда, – уговаривал я ее.

– Прости меня, Добрынюшка, – сказала она. – Только и ты меня пойми, расставание с тобой хуже ножа вострого, но покидать землю родную мне тоже невмоготу. Страх во мне великий сидит, даже из дома порой выходить боязно. Знаю, что ты меня в обиду никому не дашь, знаю, что любовь твоя от любой напасти меня оборонит, но пересилить себя не могу. Езжай без меня, а я за тебя Даждьбогу молиться буду.

Простились мы и отчалили. Ольга с Григорием и Никифором в середке строя обосновалась. У нее ладья большая, с просторным шатром да навесом от непогоды. Вслед за ней Претич с гриднями своими. Малуша с Заглядой и прочими бабами на другой ладье. А я на передней устроился с друзьями проверенными. Ромодан – кормчий почитаемый, вот ему и доверили за собой остальных вести. Но даже он едва с днепровскими порогами справиться смог. Здесь на водовертье мы ладью потеряли. Потом на Хортице-острове чинились да Хорсу ясному требы возносили[52]52
  По мнению историков, остров Хортица получил свое название в честь солнечного бога Хорса. На этом острове был большой храм-капище, посвященный этому богу. Впоследствии на его месте построили христианский монастырь


[Закрыть]. У Перунова дуба[53]53
  Этот участок Днепра назывался «Перуня рень». Летопись связывает это название с событиями 988 года, когда сюда водами Днепра вынесло деревянного кумира Перуна, сброшенного в реку по приказу Владимира. Однако Ю. Г. Ивакин предполагает, что этот топоним более древний и был лишь приурочен летописцем к Крещению Руси


[Закрыть] стрелы оставили. Жрецы местные в честь нашего прибытия у дуба особое моление совершили, ворона, орла и петуха в жертву принесли, и на протяжении всего оставшегося пути дни стояли ясные, а ветер нам был попутным.

В устье Днепра мы немного задержались. Три дня ушло на то, чтобы ладьи наши к морскому переходу оснастить. Меня-то водой соленой не удивишь, а многим Понт был в диковину. Я все за Ольгу волновался – как она качку морскую перенесет, но княгиня крепилась и другим пример подала. А как в море вышли, то вместо того, чтобы на Корсунь идти, как того старый договор требовал, мы на закат повернули. И до самой Дичины[54]54
  Дичина – в то время достаточно большой черноморский город-порт на территории Болгарского царства, который был промежуточным пунктом для русских купцов на пути «из варяг в греки». Здесь (в христианском государстве) было капище Белеса – покровителя торговли. Но после неудачного военного похода Игоря Рюриковича (944 г.) и заключения договора, по которому русы могли везти свои товары только до Херсонеса (Корсуни), город начал терять свое значение


[Закрыть] плыли с большой осторожностью, опасаясь, что наткнемся на ромейские корабли. А тогда либо бой принимать, либо назад поворачивать.

Болгары нас как братьев встретили, Ольге почет и уважение оказали, а Григория, словно старого знакомого, приветствовали.

– Неужто ты здесь бывал? – спросил я его.

– Два года мы с Андреем в Дичине прожили. Здесь учитель мне великую тайну миросоздания и мироустройства раскрыл.

– Что за тайна? – пристал к нему Никифор.

– На то она и тайна, чтобы пока для недозревших умов сокрытой быть, – ответил Григорий.

В Дичине мы запасы пополнили и дальше двинулись. До самой Месемерии[55]55
  Месемерия – город на побережье Черного моря. Восточная Болгария была завоевана Византийской империей только в 972 году, а до этого довольно успешно сопротивлялась нападкам южного соседа


[Закрыть] мы безбоязненно шли. Боялись ромеи к болгарским берегам соваться. Их галеры эти места стороной обходили, и это нам было на руку.

– К диаволу в пасть лезешь, матушка, – провожал Ольгу митрополит Месемерийский. – Ты уж остерегись, храни тебя Господь, – а Григорию сказал: – По трудному пути идешь ты, черноризник, но ты его сам выбрал, и не мне тебя судить.

Преклонила колено княгиня перед старцем седовласым, руку ему поцеловала, а потом к нам повернулась:

– Отчаливаем!

Так вдоль бережка до Суда и добрались. Тут нас туманом прикрыло, но Ромодан пережидать напасть не стал.

– Я когда-то часто сюда захаживал, так что и с закрытыми глазами могу на Царь-город ладьи вывести, – сказал он.

Доверилась ему княгиня. Сказала:

– Коли до места доведешь, то будет тебе благодар от меня.

Постарался он.

Едва только дымка рассветная рассеиваться стала, мы к Царь-городу подошли.

– Слава тебе, Даждьбоже, – сказал я тогда. – Добрались.