Текст книги "Боярин"

Автор книги: Олег Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Предупреждал же я его, чтоб с печенежкой этой бросал знаться, да не послушал он, – Людо махнул рукой в сердцах и отвернулся.

– Вчера днем его тело к нам принесли, – словцо мальчонка вставил. – Печенеги сказали, что ежели жрать захотим, так чтоб из Ратибора похлебку варили.

– Похоронить бы его надо…

– Не беспокойся, – кивнул Мазовщанин. – Похороним, как положено.

– Добрынюшка, – Любава к нам подошла, – домой собираться пора.

– Ты недужных осмотрела? – взглянул я на жену.

– Осмотрела, – сказала она. – Почти все идти смогут. Двое, правда, больны сильно. У одного жар, а другой избит. Тяжко им будет…

– Ничего, – успокоил я Любаву. – Мы их на коней посадим, а сами пешком как-нибудь.

Ратибора мы на берегу реки похоронили. Высокий курган над ним насыпали. Пусть, решили мы с Любавой, навсегда рядом будут – древлянин и ханская дочь. Ратибор и Хава[37]37
  На берегу реки Хавы до недавнего времени существовал так называемый Малый курган. В 70-х годах прошлого века курган определяли как дохристианское славянское захоронение и планировали провести раскопки. Но за недостаточностью средств раскопки отложили, а потом и вовсе про курган забыли. Несколько лет его запахивали тракторами, и в настоящее время от него не осталось и следа


[Закрыть].

Печенеги нас провожать не пошли, даже вслед нам смотреть не стали. Да и не нужны нам были их проводы. Мы когда подале отошли, я на становище обернулся, на стяг печенежский со змеем крылатым взглянул.

– Что, Ящур треклятый? – прошептал. – Пришлось разжать свои когти мерзкие? Не сумел удержать души православные? – и рассмеялся громко.

И показалось мне на миг, что змей на стяге вдруг грустным стал. Вот-вот луну из лап выронит, и придавит светило ночное становище печенежское.

Мы уже через Хаву-реку переправляться начали, когда Куря нас догнал. Народ решил, что передумал кочевник нас отпускать, переполошился и в воду ринулся. А я Эйнаров меч из ножен достал. Так, на всякий случай. Но хан и не думал договор нарушать. Осадил коня на крути прибрежной, встал поодаль, рукой помахал, меня к себе подозвал.

– Святославу от меня привет передай, – бросил печенег на прощание. – Скажи, что Кур-хан помнит про ту ночь на Днепровском льду…

– О чем это ты? – спросил я его.

– Он поймет, – развернул Куря коня. – Прощай, Добрын, сын Мала. Если еще встретимся, я тебе в тавлеях спуску не дам, – плетью бок конский ожег и обратно к змею своему поскакал[38]38
  История о вызволении полонян из печенежского плена надолго осталась в народной памяти и легла в основу былины «О Добрыне и Змее» и былины «О Добрыне и Василии Казимировиче»


[Закрыть].

Глава четвертая
ПОДРУГИ

1 сентября 956 г.

Злилась княгиня Киевская, места себе не находила. Металась по палате монастырской, платочек свой любимый терзала, пока в клочья его не изорвала. Монахи, гневом гостьи высокой напуганные, по кельям схоронились. Даже игумен, хоть и не робкого десятка, а все одно подале от архонтисы русов спрятался.

– Сколько же это тянуться-то может?! – ругалась Ольга. – Уже второй месяц мы тут, словно вши на гребешке скачем, а василис и в ус не дует! Я ему что? Девочка, что ли? Какого это лешего он от меня таится?!

– Хватит себе сердце-то рвать, – сказал я ей. – Или оттого, что ты сейчас изводишься, что-то измениться может?

– Да как же ты не поймешь… – княгиня на меня взглянула досадливо.

– Понимаю, – не стал я взгляд в сторону отводить. – Не хуже твоего разумею, что в обратный путь нам собираться пора. Встанет лед на Днепре, и придется нам у порогов зимовать. Только без нового договора возвращаться тоже смысла нет. Что ж мы за тридевять земель приперлись, чтоб несолоно хлебавши в Киев вертаться?

– Но ведь и дальше ждать уже сил никаких нет. У-у-у, злыдень! – погрозила она кулачком в сторону василисова дворца. – Чтоб тебе растолстеть да не похудеть! Григорий, – позвала она духовника своего.

– Что, матушка? – Христианин улыбнулся мне сочувственно и с лавки поднялся.

– Тебе Василий-то что сказывал?

– Что оправился василис от недуга своего и примет нас вскорости…

– Это «вскорости» уже какой день тянется! Зла у меня на волокиту эту не хватает, – топнула княгиня ногой, а потом глаза к потолку подняла: – Смири, Господи, гордыню мою, – прошептала.

– Матушка, – из-за двери тяжелый бас прогромыхал.

– Чего тебе, Никифор?

– Проэдр Василий прибыл. – Дверь слегка приоткрылась, и в узкую щель протиснулся высоченный черноризник. – Просит грек, чтоб ты его приняла немедля. Говорит, что дело у него спешное, – сказал Никифор и по палате монастырской, словно громушек весенний, прокатился.

– Пусть войдет, – уселась княгиня на свой высокий стул. – Ох, и задам же я сейчас этому вислозадому, – подмигнула она мне, как только черноризник скрылся.

– Зря ты так, матушка, – урезонил княгиню Григорий. – Не стоит забывать, что мы гости незваные…

– Будет тебе, – отмахнулась от него Ольга.

Широко распахнулась резная дверь, и в палату Никифор вошел на этот раз гордо и торжественно.

– Посланник цесаря-самодержца, первого среди людей стоящего одесную Господа, главы апостольской церкви, царствующего василевса Константина Багрянородного, проэдр[39]39
  Проэдр – буквально: председатель – первое лицо в Византийской империи после императора. Глава кабинета министров


[Закрыть] Василий! – рявкнул он так, что у меня от рева этого глаза на лоб полезли.

– Да не ори ты, – поморщилась княгиня, – мы же не глухие тут.

– Так ведь положено, – пророкотал черноризник, кашлянул смущенно и в сторонку отошел.

Вслед за жердяем длиннобудылым в палату вплыла необъятная гора жира, закутанная в расшитые золотом и каменьями самоцветными поволоки.

– Рад видеть великолепную и несравненную архонтису дружественных русов. Да продлит Господь милосердный дни ее правления и дарует процветание и ей, и детям ее, – пропел тоненьким, почти детским голоском Василий и с превеликим трудом согнулся в поклоне.

Помню, когда я впервые увидел этого человека, то подивился неохватной полноте его. Еще большее удивление испытал, когда это странное существо открыло свой маленький рот. Визгливый бабий голосок никак не вязался с безразмерной тушей. Уже после Григорий объяснил. мне, почему такое возможно.

– Видишь ли, Добрын, – сказал он, подливая в золотую чашу сладкого греческого вина, – есть среди знати византийской люди, которые ради возвышения духовного плоть свою подвергают уничижению. Как в Благой Вести написано: если глаз твой искушает тебя, так отринь его от себя, ибо лучше лишиться одного из членов твоих, чем потерять Царствие Божие. Вот они и оскопляют себя, чтобы соблазна не было. Потому и голос у них меняется…

– Это что же выходит? – отхлебнул я вина и крякнул от удовольствия. – Он себе яйца отчекрыжил?

– Да, – кивнул Григорий. – Жертва великая Господу во спасение души.

– И на кой же вашему Богу чужие яйца?

– Не Господу это нужно, а самому человеку, чтоб над суетой мирской воспарить.

– Чудно, – усмехнулся я. – Он, значит, плоть свою утихомиривает, а его вон как разнесло. С такими телесами особо не воспаришь.

– Я тоже считаю, что оскопление – это глупость, но каждый христианин свой путь к Богу ищет, и не мне Василия судить.

– Значит, грек и не мужик уже вовсе? – поставил я чашу обратно и усы утер.

– Не мужчина и не женщина, – подтвердил Григорий. – Ангелы вон тоже бесполы.

Выпрямил спину проэдр и глазками своими поросячьими на княгиню уставился.

– И тебе здравия, – ответила Ольга. – Какую же весть ты от василиса принес?

– О прекрасная и несравненная… – начал петь проэдр.

– Знаю-знаю, – поспешно закивала княгиня. – Дальше-то что?

– Вот, – с поклоном толстяк передал ей свиток. – Это порядок церемонии приема у цесаря-самодержца, первого среди…

– Значит, Константин примет меня?

– Завтра, архонтиса, – проэдр рукавом вытер пот со лба. – И я буду тебе весьма признателен, если ритуал приема пройдет согласно установленному порядку.

Ольга развернула свиток и быстро пробежала его глазами.

– Здесь шестьдесят четыре строки, – продолжал толстяк. – Надеюсь, что запомнить их будет несложно. Я подсказку, если что…

– Погоди, – прервала его Ольга. – То ли в греческом я не настолько сильна, то ли… Григорий, пойди-ка сюда.

Христианин поднялся со своего седалища и заглянул княгине через плечо.

– Вот здесь… – ткнула та пальцем в свиток.

– Здесь написано, – шепнул Григорий, – пасть ниц у Багряного трона.

– Еще чего! – княгиня зло сверкнула глазами на Василия.

– Но… – развел тот руками.

– И никаких «но»! Пусть князьки византийские перед Константином ниц падают. Мне же не пристало одеяние марать.

– Но, архонтиса… – попытался возразить Василий.

– Я княгиня Киевская! – Ольга встала, и проэдр поспешно склонил голову. – Если угодно василису со мной повидаться, что ж… сегодня к обеду мы предоставим свой порядок церемонии встречи. Уверена, что до вечерней зари все будет согласовано. А теперь ступай и передай василису, что я рада буду его видеть.

– Не круто ли ты, матушка, завернула? – сказал Григорий, как только проэдр удалился из палаты.

– Ничего, – сказала Ольга. – Пусть Византия помнит, что не Киев Царь-граду, а Царь-град Киеву дань платил.

– А еще удивляешься, – рассмеялся я, – в кого это Святослав такой вспыльчивый да упрямый.

Назавтра встреча не состоялась.

Семь дней и шесть ночей мы с Григорием и проэдр Василий церемонию обговаривали. Судили да рядили, как все обставить, чтоб и василису, и княгине угодить. Спорили до хрипоты, ругались даже, однажды чуть до драки дело не дошло, но все обошлось. Измучился проэдр, устал между дворцом и монастырем Святого Мамонта[40]40
  Монастырь Святого Мамонта – на подворье монастыря Святого Мамонта в Суде, по сведениям византийских хронистов, обычно останавливались русские купцы. Велика вероятность того, что и Ольга со своим посольством расположилась именно здесь. Тем более что вместе с княгиней Киевской (согласно дошедшим до нас документам) в Константинополь прибыло сорок два торговца. Кроме купцов, вместе с княгиней приехали: девять человек «приближенных», среди которых один «особо приближенный» (хронисты не называют его имени и обозначают как «племянника», впрочем, в те времена «племянниками» и «племянницами» часто именовали фаворитов), далее идут двадцать два «сла» (представителя) от русских земель. Кроме того, в свите «архонтисы русов» было три переводчика (один из них личный, княгинин), «наставник» Григорий (его называют также священником), шестнадцать «приближенных» женщин и восемнадцать служанок. Все посольство, включая охранников, воинов, челядь и гребцов, насчитывало более тысячи человек


[Закрыть] бегать. Потом изошел, похудел даже и с жиру спал. Не раз пожалел, наверное, что с нами связался, что работу непосильную на себя взвалил…

Но ничего…

Договорились, наконец.

В чем-то Константин уступил, в чем-то Ольга гордость свою поумерила. Пришел день, когда все было покончено и согласовано. Решили мы встречу более не откладывать, и властители наши на то согласие дали. Ох, и напились мы на радостях! Что Григорий, что Василий чуть теплыми расстались. Я же в уме и на твердых ногах до кельи своей дошел. На лежак завалился, думал, что за все бессонные ночи отосплюсь. Куда там!

Всегда у меня так – чем сильнее устаешь, тем труднее уснуть. Бывало, хочется в грезы уйти, в Навь спасительную провалиться, но не тут-то было. Лежишь, словно сыч в темноту таращишься, а в голове мысли, будто пчелы, роятся. Прошлое возвращается, думы разные душу будоражат…

Вот и тогда.

Ворочался я с боку на бок, а сам все о доме, о Любаве, о житье своем вспоминал…

У всякого человека должен быть дом – гнездо родовое, откуда он, словно птах оперившийся, вылетает и куда в годину трудную возвратиться может. У меня такого дома не было. Град предков моих, вотчину потомственную злые вороги палом пожгли. Сожрал огонь стены коростеньские, дедом Нискиней поставленные, жадное пламя ничего не пожалело. Далее Дуб Священный, к которому много поколений древлян на поклон приходило, и тот не уберегся. Разор и запустение настали в тех местах, где детство мое прошло. На месте гордого стольного града Древлянской земли пустошь, ожог незаживающий, рана болезненная среди бора бескрайнего.

Разбросало по свету белому моих бывших знакомцев, кто умер от старости, кто от ран, кого, как Красуна, Водяной в царство свое подводное утащил, а кто, как Ратибор, и вовсе в чужедальней стороне голову сложил. Только Путята со товарищи, с Зеленей и Яруном, постоянно на пепелище жили, да с ними еще несколько семей огнищанских. Они-то помаленьку городок и возрождали.

Мы, как только в землю родную возвернулись да с полонянами бывыми попрощались, сразу к Микуле направились. Людо-стрельника с собой взяли. Куда ему еще идти? Среди мазовщан его не ждет никто, жена померла давно, пусть, решили мы с Любавой, с нами живет. И ему хорошо, и Микуле веселей.

– Будешь нам с Добрыном заместо дядюшки, – сказала ему Любава.

Старик от такого даже расплакался.

– Спасибо, дочка. И тебе, княжич, низкий поклон. Век доброту вашу не забуду, – сказал и с нами пошел.

Обрадовался Микула, когда мы в его землянку постучали. Дочку к груди крепко прижал:

– Знала же мать, что Добрын тебя в беде не оставит.

Потом на меня набросился, объятиями своими мне бока наломал. Людо приветливо встретил:

– Живи с нами, добрый человек, мы тебя не обидим и хлебом не попрекнем.

А потом погорился немного, что Берисава возвращения дочери не дождалась. Рассказал нам, как ведьма старая померла:

– Ты как уехал, Добрын, так она и слегла. Сгорела быстро, словно лучина на ветру. Три дня полежала, а потом встала на рассвете, на солнышко полюбовалась и велела мне тризну готовить, – Микула помолчал немного, вздохнул тяжело и продолжил: – Спокойно ушла, тихо. Нам бы всем так.

Помянули мы Берисаву, как полагается. Без лишних слов и без слез ненужных.

– Знаешь, батюшка, – сказала потом Любава, – мне же матушка успела силу свою передать.

– Знаю, Любавушка, – ответил огнищанин. – Говорила она, что ты настоящей ведьмой станешь. Пусть помогут тебе боги добрые.

А наутро, лишь только светать стало, нас Любава с лежаков подняла.

– Вот что, – сказала жена деловито, – хватит нам в землянке париться. Пора на подворье свое возвращаться.

– Так ведь там погорелье одно, – Микула скривился досадливо. – Мне уже новый дом не осилить.

– А мы-то на что? – подал голос Людо.

– Трое мужиков как-никак, – поддакнула Любава. – Небось, справитесь.

– Так и быть посему, – подытожил я. – Микула, топоры да пилы готовь.

Ладно у нас получилось. Дом новый просторней и краше прежнего удался. К осени мы управились, а к первым дождям весь нехитрый скарб из схорона в новостройку перевезли. Микула, правда, ворчал:

– Нельзя так скоро сруб класть, бревно просохнуть должно, не то поведется.

Но Любава его успокоила:

– Что ж я, зря, что ли, жару нагоняла и все лето печь щепой топила? Просохло дерево, сам смотри, – и ложкой по стене вдарила.

Микула ухо к бревнышку приложил и разулыбался. Значит, в порядке все.

– Зиму как-нибудь на дичине перетерпим, – рассуждала Любава, – а по весне жито посеем, к осени будем с хлебушком. Так ведь, Добрынюшка? – а сама смеется.

Понимает, что не огнищанин я и за сохой ходить не приучен, а все одно подначивает.

– Так, Любавушка, – я ей в ответ настырно. – И хлебушек будет, и коровку заведем. Вот и будет тебе молочко.

А уже позже, когда мы в новой опочиваленке спать укладывались, спросила будто невзначай:

– А чего это ты, любый мой, к дружку своему Путяте ни разу за все это время не наведался?

– Так ведь некогда мне было, – ответил я и жену к себе потеснее прижал, – то дом ставили, то баню…

– Ну, баню-то мы ныне обновили, – хихикнула жена, – а как тебе опочивальня наша?

– Ишь ты, какая прыткая, – улыбнулся я и шеи ее губами коснулся. – Ну… иди ко мне…

На следующий день Любава обряд освящения нового жилища провела, знаки охоронные над дверью начертала, домовому медку под лавку в мисочку плеснула, печным за загнетку хлебных корочек насыпала, корогодный кощун затянула и под песню ритуальную березовым веником полы в доме вымела, а мусор и пыль под порогом закопала.

Микула, на все это глядя, расчувствовался:

– Вот так же и Берисавушка когда-то дом наш пригаживала… кажется, что все это лишь вчера было, а жены моей уже и нет…

– Теперь не кручиниться, а радоваться полагается, – урезонил его Людо. – Ты говорил, что у тебя бочонок с хмельным припрятан был? Так, может, достать его время пришло?

– И то верно, – согласился я. – Ну-ка, тестюшко, что там у тебя за меды пьяные?

Выпили мы, закусили, а Любава ко мне подсела да тихонько шепнула:

– Ты, Добрынюшка, сильно на мед не налегай. Тебе еще ноне с Путятой встречаться, а он, небось, тоже выпить предложит.

Взглянул я на жену удивленно:

– А с чего ты решила, что я к нему в гости собираюсь?

– Или я тебя первый день знаю? – щекой она к плечу моему прижалась. – Поснедаете вы сейчас, ты и поезжай, чтобы до темна успеть.

– А ежели дождь пойдет?

– Не пойдет, – уверенно сказала жена.

– Добрын, – окликнул Микула. – Чего вы там шепчетесь? Чару-то подставляй.

– Пропущу, – ответил я огнищанину и Любаву обнял: – Ты меня в дорогу собери. Не с пустыми же руками в Коростень отправляться.

11 июля 955 г.

Стучат топоры, бор окрестный тревожат, поднимается городок на старом пепелище. Трудятся мужики, стараются, словно хотят время вспять повернуть. Только время, что вода речная, – течет из вчера в завтра, и ничто его не в силах остановить.

Этим стуком топорным меня Коростень встретил.

А еще объятиями дружескими, радостью от встречи запоздалой, расспросами о житье-бытье и обидами шутейными за то, что раньше не появился.

– Я же боялся, что ты меня корить начнешь, – говорил я Путяте, а сам старался смущение скрыть.

– Брось ты, – улыбался он. – Все укоры давно быльем поросли.

Кто Путяту не знал и раньше не видел никогда, от улыбки его, наверное, в ужас бы пришел. Страшный шрам лицо его жутким делал, и улыбка на звериный оскал походила. Невольно сказки бабулины вспоминались о волкулаках и оборотнях.

Но тот, кто поближе его узнавал, тот понимал, что у страхолюда этого сердце чистое и душа добрая. И хоть вспыльчив Путята и в гневе ни своих, ни чужих не щадит, однако отходит быстро и сам потом от содеянного мается.

– А я вам лосятины привез, меда да жира барсучьего, – сказал я.

– Мужики коня твоего разгрузят, – кивнул Зеленя. – Мы ввечеру попируем всласть.

– А пока пойдем, гость дорогой, – Ярун меня по плечу хлопнул. – Покажем тебе, что мы тут понастроили.

Там, где когда-то детинец стоял, ныне избу просторную сложили. В этой избе все немногочисленное население бывшей столицы коренной земли по вечерам собиралось. Снедали-вечерили, о делах дня прошедшего судачили, на новый день планы строили. Народу на пожарище немного осталось, и хотя с той ночи памятной, когда Свенельд своим воинам велел стены коростеньские на пал пустить, почти десять лет прошло и раны огненные травой заросли, все одно люди это место не слишком-то заселить старались. Может, не так уж и ладно все было при отце моем в Древлянской земле, как в детстве казалось, потому и не спешил народ старую столицу возрождать, а может, понимали, что назад оборачиваться не стоит, а лучше вперед по жизни идти.

Не обманула Ольга, когда обещала отцу на древлян нетяжелую ругу положить, вот и стали Даждьбоговы внуки частью Руси, о прошлом не жалея. К новой столице, к Овручу жались. Вокруг городка, полянами возвеличенного, новые веси и погосты отстраивали. А к Коростеню лишь на праздники приходили: Святищу поклониться, Дубку Священному почесть отдать да Даждьбогу требы вознести. Черной головней старый дуб из корста топорщился, ветви с него за годы осыпались, один ствол торчит. Но не убила корня могучего Перунова стрела, из гранитной расселины молодой Дубок подниматься начал, на смену мертвому живое к солнышку потянулось. Вот эта поросль неокрепшая и стала для людей священной. На ветки тонкие люди лоскутки цветастые вешали, вокруг Дубка хороводы водили, песни пели да Древу, Богумирову дочь, поминали. А потом по деревенькам и весям расходились.

Но, несмотря ни на что, потихоньку-помаленьку восстает Коростень из руин. И пусть бирючи Полянские не позволили стены крепостные возводить, пусть городок под доглядом киевским остается – все одно – душа радуется оттого, что не умер бывший стольный град Древлянской земли.

– А ты почему один? – спросил меня Путята, когда мы обход наш закончили да на то место, с которого начали, вернулись.

– Любава на подворье осталась. Мы же сами только отстроились, вот и недосуг ей по гостям ходить. Она тебе кланяться велела.

– Я ведь тоже женился, – огорошил меня хоробр и вдруг покраснел от смущения.

– Да ты что?! – всплеснул я руками.

– Вот. Угораздило, – вздохнул он, а потом шапку на затылок заломил и выдохнул: – И счастлив безмерно.

– И кто же она? – порадовался я за него.

– Может, помнишь Обраду, ткачихой она у отца твоего была.

– Погоди… – начал я вспоминать. – Обрада-ткачиха?.. Как же!.. Вспомнил! Она же в один день со мной посвящение принимала. Красивая такая девка…

– Была девка, а теперь мужнина жена, – гордо сказал Путята. – Не посмотрела на уродство мое, душу свою в руки мои отдала, дочурку мне подарила.

– Так у тебя и дочь есть?

– А то как же! – рассмеялся хоробр. – Забавушка моя маленькая. Четвертый годок уж минул.

– Так и где же они?

– Знамо где, пир обещанный готовят. Скоро повидаетесь.

– Добрын, Путята, где вы бродите? – Ярун нам рукой машет. – Столы уж накрыты. Пора Даждьбога славить да гостя привечать.

– Батюшка, – из избы общинной девчурка маленькая выскочила, между ног у Яруна проскочила и нам навстречу побежала. – Батюшка, мамка зовет.

Подхватил Путята девочку на руки, к груди прижал, сарафанчик на ней оправил, щекой о ее щечку потерся:

– Ух, егоза!

– Ой, колючий, – засмеялась маленькая и скукожилась притворно. – Ты как ежик, – отцу говорит.

– А вот смотри, кто к нам приехал, – хоробр ее ко мне развернул. – Это же княжич в гости к нам заглянул, чтоб на тебя полюбоваться.

– Здраве буде, Добрын Малович, – смеется хороброва дочь.

– И тебе здоровья, Забава Путятишна.

Кружат воспоминания, в голове хороводы водят, словно бусины яркие на нить нанизываются. Понимал я той душной, не по-осеннему жаркой царьградской ночью, что спать мне надобно, что назавтра ждут меня трудные дела, а все угомониться никак не мог. Ворочался, с боку на бок перекатывался, гнал от себя маету дней прошедших, но справиться с напастью не получалось…

12 июля 955 г.

– Мне-то байки не рассказывай, – Путята резко вогнал топор в недоструганный конек. – О каком покое ты тут песни поешь? На себя посмотри, какой из тебя огнищанин? Ты же воин, княжий сын. С топориком балуешь, а сам меча с пояса не снимаешь.

– Сроднился я с ним, – огладил я рукоять Эйнарова подарка. – Без него словно не хватает чего-то…

– А я о чем говорю? Тебе не по лесам от людей прятаться, а в самую гущу жизни надобно. Там-то ты свой покой и отыщешь.

– А ты? – разозлился я на хоробра.

– На меня не смотри, – поправил Путята тесемку на лбу, волосы со лба убрал, на ладони поплевал и вновь за топор ухватился. – Я свое место знаю. – Острое жало со звоном вгрызлось в балку. – Помнишь, тогда, на Ристании, ты мне велел знака ждать? Ведь я его до сих пор жду. А это все… – оглянулся он, – это чтобы от тоски в ожидании не помереть.

Мы сидели на самом коньке крыши нового дома, который жители Коростеня для Зелени ставили. Вид с высоты этой чудный открывался. Порой казалось, что я снова маленьким стал, по привычке на башню дозорную забрался и окрестностями любуюсь. Лишь звезды Седуни на небе не хватало, да еще шороха Жароховых стрел. Убил бы меня Поборов приемыш, и не пришлось бы мне сейчас маяться. Но Доля «если бы да кабы» не признает, а значит, все так идет, как и должно идти.

– Смотри-ка, Добрыня, никак жена к тебе спешит? – Путята вырвал меня из раздумий, сполз с тесовой крыши и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю.

Оглянулся я.

– Она, – и улыбнулся нежно.

– Уф-ф-ф, притомилась, – спустилась Любава с коня и пот ладошкой со лба утерла.

– Что стряслось? – подскочил я к жене.

– Боялась, что не успею я, – сказала она и на поцелуй мой ответила.

– Здрава будь, Любава, – Путята к нам подошел.

– Долгих лет тебе, – ответила она, когда я выпустил ее из объятий.

– Так стряслось-то что? Микула занедужил или с Людо что-то приключилось?

– В добром здравии старики, просто подумала, что разминемся мы, вот и торопилась.

– Как разминемся?

– Путята! Путята! – по старой дороге от леса, что есть мочи нахлестывая пегого мерина, скакал отрок и кричал тревожно.

– А вот и они, – вздохнула Любава.

– Кто? – совсем я растерялся.

– Сейчас увидишь, – усмехнулась жена.

– Поляне едут! Сюда! – Отрок осадил мерина и кубарем скатился на землю. – Я их у развилки приметил… человек двадцать… все ополчены… водицы бы мне…

– Только этого не хватало, – зло сказал хоробр. – Ярун! Баб и детей за Уж, в бор уводи, пусть в Божьем доме переждут, да сам поскорей возвращайся. И дайте кто-нибудь воды. У мальца в горле пересохло.

Забава отроку ковшик протянула, тот принялся жадно глотать студеную воду.

– Принесла их нелегкая, – сказал Зеленя.

– Ну-ка, егоза, – хоробр девчушку подхватил и в сторонку ее отставил, – беги-ка к мамке. Пусть она тебе орешков даст. А орешки вкусные, их для тебя белочка из темного леса принесла.

– А я с тобой тоже поделюсь, ладно? – улыбнулась Забава.

– Хорошо, ты только беги, – легонько подтолкнул Путята дочку. – Коней уберите, – сказал он, как только Забава убежала.

– Путята, оружие готовить? – кто-то из огнищан спросил.

– Погодите, – ответил хоробр. – Может, это тиуны за ругой идут.

– Рано еще ругу собирать, – вздохнул огнищанин.

– Любаву бы тоже на тот берег надобно. Она у тебя что? На сносях, что ли? – на ухо шепнул мне Зеленя.

– С чего ты взял? – так же шепотом ответил я.

– Вон, как ее испарина жжет.

– Нет, – покачал я головой. – Не будет у нас детей.

– Извини, – отвел глаза Зеленя. – Только все одно ее за Уж отправить надобно со всеми остальными.

– Не надо меня за реку, – подала голос жена. – Зря вы страшитесь. Не со злом они.

– Мы и не страшимся, – сказал Зеленя. – Только береженого…

– Вот они!

Из леса выехали всадники. Не спутал отрок, все точно разглядел. Плащи на них алые, Полянские, щиты червленые, копья торчат, древками в стремя вставлены, а на шишаках солнышко играет.

– Не тиуны это, – сказал серьезно Путята. – Мечи и луки готовьте…

– Посланники едут, – Любава хоробра за рукав схватила. – Не надо оружия, не вы им нужны.

Между тем приблизились всадники. И над Коростенем повисла тревожная тишина. Возле нас воины коней остановили.

– Здраве буде, люди добрые, – старший сказал.

– Здоровей видали, и то не боялись… – буркнул себе под нос отрок, который нас о находниках предупредил.

– Погоди, Ждан, – окоротил его Путята. – С чем пожаловали? – повернулся он к непрошеным гостям.

– Нам бы с Добрыней переговорить, – сказал полянин и личину с шеломом на затылок сдвинул.

– Претич! Это ты? – признал я воина. – Ты как здесь?

– Не по своей воле, а по поручению, – полянин был доволен, что я его не забыл. – Мне переговорить с тобой велено.

Он степенно сошел с коня, взял меня под локоть и отвел в сторону.

– Что ей от меня нужно? – спросил я напрямик.

– Помощи, – ответил сотник.

– А если…

– Она велела напомнить, что ты ей слово дал…

– И по закону, и по Прави мой срок закончен. Девять лет минуло, и я свободен, так говорят Веды.

– Она знает, – Претич остановился и проговорил очень тихо: – Речь о твоем отце.

– Что с ним?

– Она сказала, что если ты ей поможешь, то Мал обретет свободу.

– Когда ехать?

– Сейчас.

– Экий ты, боярин, прыткий. Мне же собраться нужно.

– Все, что тебе понадобиться может, я с собой привезла, – сказала Любава.

Я и не заметил, когда это она к нам подойти успела. Даже вздрогнул от неожиданности.

– А ты как же? – взглянул я на жену.

– А что я? – пожала она плечами. – Ты же сам говорил, что мы с тобой больше никогда расставаться не будем. Отец не пропадет, да и с мазовщанином они сдружились. Так что пора нам, Добрынюшка, в дорогу собираться.

Простился я с жителями коростеньскими, а Путята мне на прощание сказал:

– Вот это другое дело, Добрын. А то развел тут… Прощай, друже, и помни, что я твоего знака все еще жду.

– О чем это он? – жена меня спросила.

– Все о том же, – вздохнул я.

– Понятно, – сказала она. – Пойдем-ка на Святище заглянем. Мне там кое-что на дорожку сделать нужно, – и живую ворону из сумы седельной достала.

Взглянула на нее птица и каркнула зло.

– Ты поговори мне еще! – прикрикнула на нее суженая моя.

Дубку Священному мы с женой требу вознесли, Любава на Святище вороньей кровью алатырный камень окропила, Даждьбогу мы помолились и тронулись помаленьку.

– Как же ты узнала, что ноне Претич приедет? – спросил я ее, когда Коростеньский утес скрылся за деревьями.

– Ведьма же я, – сказала она просто. – Или ты запамятовал?

Что с нее взять?..

Ведьма.

30 июля 955 г.

Если кому-нибудь придет в голову спросить меня, на что похож Киев, я отвечу – на вороний грай. Сколько раз, сидя в заточении на Старокиевской горе, я мечтал о том дне, когда вырвусь на свободу и навсегда забуду, как противно кричат эти пожиратели падали, эти выкормыши Чернобога. И теперь, когда вновь услышал их противные, раздирающие душу голоса, невольно поморщился.

Шел я по майдану к терему княжескому, а сам опасался, как бы эта мерзость летучая мне на голову не нагадила.

Признали гридни, пропустили беспрепятственно. А у горницы Григорий встретил.

– Она ждет тебя, – сказал, и дверь в Ольгины покои приоткрыл.

Княгиня была одна. Она сидела возле окна на большом сундуке, и перед ней на резной подставке лежала увесистая книга. Ольга старательно водила по странице серебряной указкой и тихо проговаривала прочитанные слова на непонятном мне языке. Книга занимала ее, и она не заметила, как я вошел. Неужто это та самая Благая Весть, которую пришлось прятать в Вышгороде, когда она, промокшая и простоволосая, принесла ее мне, спасая от гнева ведуна Звенемира?

– Ты звала, княгиня?

Ольга вздрогнула и прервала чтение.

– Напугал, – она удивленно посмотрела на меня.

– Прости, – сказал я.

Княгиня отложила в сторону указку, встала, медленно подошла ко мне. Постояла немного, разглядывая меня, а затем провела ладошкой по моей щеке.

– Я звала тебя, – сказала она. – И ты явился по первому моему зову, – и вдруг прижалась к моей груди. – Я звала… – прошептала.

Я осторожно отстранил ее от себя.

– В добром ли ты здравии, княгиня?

Она на миг задумалась, усмехнулась чему-то, а потом, резко повернувшись, пошла на свое место.

– Снова вороны крик подняли. Никакой управы на них нет, – бросила она на ходу, к окну подошла и ставень прикрыла. – Сколько ни пытаюсь от чернокрылых избавиться, а все никак не выходит.

– Так что с отцом? – сказал я как можно спокойней.

Она подошла к подставке, взяла в руки указку и сжала ее в пальцах, словно стараясь переломить.

– Или боярин опять все напутал? – усмехнулся я.

– Нет. Не напутал Претич. – Она помолчала, а потом спросила холодно: – А почему ты не спрашиваешь, зачем я тебя вызвала?

– Соскучилась, наверное, – пожал я плечами.

Рассмеялась она на мои слова.

– Некогда мне было скучать, – сказала.

– Так чего же тебе от меня надобно?

– Какие наречия тебе известны?

– Чешское, свейское, булгарское, хазарское, понимаю и немного говорю по-печенежски, – перечислил я.

– А греческий знаешь?

– Нет, – признался.

А сам все понять пытаюсь, чего это она задумала.

– Жаль, что не знаешь, – вздохнула Ольга.

– Что? Книгочей тебе понадобился?

– Я как-нибудь справлюсь. – Она закрыла книгу, провела кончиками пальцев по сафьяну переплета. – Ну-ка помоги, – на сундук кивнула. – Крышка у него тяжелая. Трудно самой поднимать.

Я подошел, поднял притвор, заглянул в сундук и подивился. Весь скрынь до самого верха был заполнен книгами.

– Ого!

– Утешение мое, – сказала княгиня и с бережением положила книгу в сундук. – Затворяй, – и тяжелый притвор встал на место.

– Помнишь Серафима?

– Попа Козарского? – улыбнулся я, вспомнив, как он, испугавшись моего кинжала, жадно пил кровь Христову в потаенной клетушке церкви Ильи.

– Это он мне книги из Царь-города привез. Читаю, вот, и радуюсь.

– Про Бога ромейского?

– С чего ты взял?